Беглая

47

Лицо Исатихальи стало серым. Как пепел. Я помнила, как бледнела Гихалья. Ее зеленоватая кожа будто выцветала, темнела. И пигмент исчезал. На лице старухи эта метаморфоза происходила гораздо ярче. От темной болотной зелени до почти совершенно серой монохромности. Точно она на глазах каменела или костенела.

— Кто он? Говори, девка!

Я не чувствовала в этом низком голосе угрозы. Лишь боль, отчаяние… Твою мать, да что же это?!

— Ты можешь объяснить мне, в чем дело? Можешь не говорить загадками? — Я демонстративно отодвинула, почти отшвырнула тарелку, и подалась вперед. — Говоришь, поможешь, так помогай! Чего морочишь?

Старуха молчала какое-то время, смотрела куда-то себе на колени. Наконец, тяжело вздохнула, протянула широкую лапищу:

— Руку дай… — прозвучало глухо, обреченно. — Хотя, мне и рука твоя не нужна. Чую. Все чую без рук. Я уже касалась тебя…

Я не торопилась исполнять ее просьбу:

— Зачем?

Старая ганорка, казалось, теряла терпение:

— Говорю, руку дай, несчастная!

Несмотря на всю мою скептичность, это прозвучало приказом. Я, словно не в себе, провезла руку по столешнице. Прямо к старухе. Молчала. Лишь внимательно вглядывалась в ее уродливое лицо.

Та облизала губы. Смотрела на протянутую руку, словно боялась коснуться. Наконец, глубоко и шумно вздохнула, даже прикрыла глаза. Накрыла мою ладонь своей шершавой необъятной лапищей. Молчала. Лишь подрагивала короткая щетка ресниц. Наконец, она отстранилась.

Я выпрямилась:

— Ну? И чего?

Ганорка лишь покачала головой:

— Дитя у тебя под сердцем. Его дитя. Все, как я и сказала.

Я отдернула руку, спрятала на коленях:

— Из ума выжила?

Старуха лишь опустила уголки огромного рта:

— Если бы…

Она, вдруг, поднялась, оставив меня в совершенной растерянности, вышла за замызганную цветастую занавеску, собранную на тесемке. Но тотчас вернулась, сжимая в толстых пальцах какое-то барахло. Швырнула передо мной, и по столу рассыпался мелкий хлам. Бусины, перья, обрывки веревок, зерна, какие-то высохшие листья и прочая шелуха, о происхождении которой я уже не хотела задумываться. Ганорка взялась за свою ворожбу… Я знала, что вмешиваться и препятствовать бесполезно. Лишь смотрела.

Старуха что-то бубнила над хламом, поводила растопыренной пятерней. Мычала, закрывала глаза и тут же таращила, словно находилась не в себе. Скулила, присвистывала, шипела, стучала пальцами по столу. Наконец, будто пришла в себя. Подалась назад, устало выдохнула:

— Великий Знатель не позволит избавить тебя от плода. У него однозначный ответ.

Я все еще не верила. Смотрела на ганорку, как на полоумную. Покачала головой:

— Нет никакого плода. Ты ошиблась.

Та лишь печально усмехнулась:

— Молодая ты, сама не ведаешь. Ты — не Тень, девонька… Не Тень…

Я покачала головой в подтверждение ее словам:

— Не Тень. Вот и не выдумывай!

Старуха кивнула:

— В том и беда. Тени лишены счастья материнства. Это уже не женщины… воистину, лишь тени женщин… — Старуха сгребла в кучку свой хлам. — А ты… Они сами же объявляют это незаконным, но делают. Не ты первая. Только я ни разу не слышала, чтобы кому-то из дикарок, как они вас называют, удалось бежать. Тем более, в тягости.

Я нервно сглотнула, выпрямилась до предела:

— Я не беременна. Ты слышишь меня, Исатихалья? Я. Не. Беременна. Ты ошиблась.

Старуха никак не отреагировала:

— Твои слова ничего не изменят. Дитя не исчезнет. — Она закивала сама себе: — Тяжко, наверное, вот так признать, да деваться некуда. Свыкнешься, примешь. Но одно сразу скажу: не проси меня избавить от ребенка. Умру, но не исполню. У Великого Знателя свои планы на твое дитя, и не мне их нарушать.

Хотелось проснуться. Я даже крепко зажмурилась, нервно помотала головой. Открыла глаза, но старая образина по-прежнему сидела за столом. Не испарилась, не исчезла, не лопнула. И самое ужасное, как ни парадоксально это звучало, я не чувствовала от нее угрозы. Это было обреченное участие. И, глядя на старуху, я напитывалась каким-то студеным внутренним ужасом. Пониманием, что колдовка не врет. Ни единым словом. Но за последние часы случилось столько всего, что во мне просто не было сил на истерику. Я буквально чувствовала, как разум один за другим выстраивал защитные барьеры. От всего… От меня самой… Беременна… Нет, это было пустым звуком, будто речь шла вовсе не обо мне. Беременна… Странное слово. Чужое. Я молча смотрела на старуху, точно все еще хотела различить признаки низкой лжи. Хотелось думать, что я их видела… Но это все потом. Потом, когда будет можно. Сейчас была лишь одна первостепенная цель — покинуть эту проклятую планету. Забиться как можно дальше. Туда, где он не найдет. Ни он… ни другие.

Я сглотнула, утерла ладонью взмокший от нервного напряжения лоб, уставилась на ганорку:

— Так что? Ты поможешь мне убраться отсюда?

Старуха не шелохнулась. Сидела на своем табурете размякшей кучей, смотрела в одну точку, словно была не здесь. Я невольно подалась назад, чувствуя, как холодеет внутри — да она просто чокнутая. Полоумная…

Дух Исатихальи, вдруг, будто вернулся в тело. Она неестественно вздрогнула, посмотрела на меня:

— Только о том теперь и думаю. Свалилась ты на мою голову! Но… — она многозначительно вздохнула, — долг — есть долг. Не будет мне покоя, пока дело твое не улажу.

Хотелось выкрикнуть, что это она сама затащила меня сюда, но я промолчала, чувствуя, что на ссору попросту нет сил. Чем дольше я сидела на этом табурете, тем острее чувствовала, насколько устала. Как ныли ноги, плыло в голове. Не хотелось шевелить даже пальцем. А в позвоночнике будто все еще трубно гудели отголоски прыжка на крышу. Я мечтала лечь, провалиться в сон без сновидений. Хотя бы на краткий миг. А мысли и размышления — потом. Но сейчас это казалось непозволительной роскошью.

Старуха вновь уставилась на меня:

— Говори: кто он? Знать надо.

Я напряглась:

— Зачем?

Я решила, что старухе все же можно вынужденно доверять, но в пределах разумного. По крайней мере, пока. Она и без того знала достаточно. Назову имя Тарвина Саркара — точно подпишу себе приговор.

Исатихалья недовольно поджала губы:

— Понимать надо, на что твой хозяин может быть способен. Впрочем… — она фыркнула, — по хомуту твоему вижу, что все сложно.

Я лишь стиснула зубы:

— Сможешь снять?

Старуха покачала головой:

— Нет. Такие вещи вензелем владельца запираются, как и ошейники Теней. Кроме него никто не отомкнет… А вот пару камешков наковырять придется. Без денег у нас и не сладится ничего. У меня, сама понимаешь: эта конура да моя вера — вот и все состояние.

Я решительно кивнула:

— Ковыряй. Все забирай, только помоги.

Ганорка метнулась к колченогому комоду у стены, открыла скрипучий ящик и вернулась с зажатыми в руке шилом и плоской отверткой. Оставила на столе, порылась в металлической корзине с тряпьем и достала салфетку:

— Вот, подоткни под него — больше тут никак. И за руками моими следи внимательно, придерживай — не ровен час, шею пропорю.

Внутри все застыло. Я смотрела на ее толстые неуклюжие пальцы с длинными ногтями и невольно ужасалась. Но выбора не было — я не могла терять время. Каждая лишня минута уменьшала мои шансы на спасение. Если они вообще были…

Я решительно кивнула:

— Давай!

Старуха направила на меня лампу, пробормотала молитву и склонилась к ошейнику. Я видела, как она обливается потом от напряжения, слышала, как тяжело и шумно дышит. Она нещадно дергала, инструменты то и дело соскальзывали, но я успевала среагировать. Вдруг она замерла, и я ясно различила, как ее лицо теряет пигмент.

Я не выдержала:

— Что с тобой?

Исатихалья отстранилась, тяжело опустилась на свой табурет. Молча смотрела на меня с совершенным ужасом.

— Что?

Она утерла лапищей взмокший лоб:

— Это же вензель Тарвина Саркара…

Я лишь стиснула зубы, с трудом сглотнула, не в силах протолкнуть ком в горле. Постаралась взять себя в руки. С усилем разомкнула губы:

— Это… что-то… меняет?

Ганорка устало покачала головой:

— Нет. Но все еще хуже, чем я могла себе вообразить.

— Ты все еще помогаешь мне? Или позволишь уйти? Камни забирай, как и хотела.

Старуха опустила голову:

— Мы не нарушаем своих клятв. Что бы ни произошло.

Она поднялась с табурета и вновь принялась за дело. Ее руки теперь заметно дрожали буквально ходили ходуном. Наконец, Исатихалья сумела извлечь два камня, сплющила плоскогубцами пустые гнезда на ошейнике, чтобы я не порезалась.

— Этого должно хватить. Понятно, что настоящую цену никто не даст. Не дадут и половины… Но того, что выручу, должно хватить.

— Хватить на что?

— На места на судне.

— Места? И тебе тоже?

Старуха грустно улыбнулась:

— А ты думаешь, что я теперь смогу здесь остаться? Рано или поздно все вскроется, разнюхают. И уж лучше сдохнуть, чем держать перед ними ответ.

Я невольно почувствовала жгучий стыд. Неуместный и странный. Выходит, за какой-то час я полностью перевернула жизнь этой старухи? Но она сама. Сама! Эти размышления не помогали, я все равно чувствовала себя виноватой. Молча смотрела, как ганорка кружит по комнате, что-то собирает в сумку на широком ремне. Она сняла с крючка темный плащ, накинула на плечи:

— Я пойду искать покупателя. За дверь не беспокойся — заперто. Постарайся немного поспать. Если повезет — утром будем пробираться в порт. Дай же, Великий Знатель, и тебя спасти… — старуха шумно выдохнула, — и свою шкуру сохранить.

Исатихалья нацепила на шею целую связку своих амулетов. Надвинула капюшон по самые глаза. Бросила на меня цепкий взгляд и исчезла в толще двери. Я смотрела, как за ее необъятной фигурой колебалось едва различимое розовое поле.

Я осталась одна. Сердце самовольно разгонялось, в голове кипели вопросы, буквально сводя с ума. Можно ли доверять старухе? Ведь она знает больше, чем нужно. А если не ей, то кому доверять? В одиночку мне никогда не выбраться отсюда. Никогда. В одиночку не было даже шанса.

Я снова опустилась на табурет, закрыла лицо ладонями, словно хотела спрятаться. А в висках, словно муха в стекло, билась опасная навязчивая мысль: сука Нимаина уже однажды сходила за помощью…