Беглая

6

Я никогда не любила эти скалы, но они словно притягивали, привязывали к себе. Бурые, острые, почти безжизненные. Я много раз думала о том, чтобы уехать с Эйдена, но по-настоящему так и не решилась. Сама не знаю, почему. Все время казалось, что здесь, на этой проклятой планете, есть что-то важное для меня. Но что — я так и не сумела понять. И с каждым днем, с каждым годом надежды на это понимание неумолимо таяли. Вместе с воспоминаниями. Гихалья говорила, что так мой организм защищался от перенесенного стресса после потери отца. Порой ей удавалось уверить меня, и я на время успокаивалась. А потом странная мешанина образов и чувств накрывала вновь. Словно сон, который еще видишь и осязаешь в липкой дремоте предельно реально, но, пробудившись, ощущаешь лишь странное чувство чего-то неуловимого, ускользнувшего. Как послевкусие… И оно зудит внутри, зудит. Порой кажется, что можно сойти с ума.

Эти скалы всегда напоминали об отце. Я хотела помнить о нем. Каждую мелочь, каждое слово. Но его образ мерк, таял, стирался, и я готова была рыдать от бессилия. Гихалья уверяла, что это к лучшему. Боль притупляется, остаются лишь теплые чувства, которые складываются из воспоминаний о счастливых моментах, проведенных вместе. Но у меня оставалась лишь холодная пугающая пустота. Муж Гихальи тоже обрел свое последнее пристанище где-то в этих проклятых камнях. Много-много лет назад. И она не нашла в себе сил уехать отсюда. Она считала это предопределением Великого Знателя. Значит, так было нужно, ее бог указал ей ее место. Но замуж она больше не вышла. И детьми не разжилась.

Меня тогда нашли старатели, снимавшие у нее комнаты. Грязную, голодную, зареванную. Кто знает, где бы я теперь была без нее? Это я помнила довольно ясно, как и то, что было после. Но все, что касалось отца и моей прежней жизни, было окутано густым туманом. И чем больше времени проходило — тем плотнее он становился. Потому я и боялась уехать отсюда, боялась, что исчезнет последняя связующая нить с прошлым. И я стану никем… Совсем никем.

Память превратилась в обрывки. Перед глазами словно сменялись замершие картинки. И самая яркая и навязчивая из них — черный столб дыма среди голых скал на фоне мутного желтого неба. Самая болезненная. Самая невыносимая. И то, что отец что-то говорил, когда я села в спасательную капсулу. Я уже почти не различала его лицо, лишь отчетливо помнила, что губы шевелились. Но я не слышала звука. Тишина. Словно стерли аудиоряд, или я разом оглохла.

Я невольно усмехнулась, тронула висящий на шее ганорский амулет. Нужно было попросить у Гихальи кулон для памяти. Наверняка у нее найдется и такой. Он казался нужнее. Нет, я не верила в ганорских богов, но хуже бы точно не стало. Я боялась, что с моей памятью что-то не так. И еще больше боялась, что это может коснуться разума. Вдруг это болезнь? Когда-то давно я делилась своими опасениями с Гихальей, но у той на все был один ответ — это просто горе. Огромное и черное. И я замолчала.

Гихалья…Я вертела амулет в руках, ловя металлом отблески закатного света. Простой серебристый кругляш, изрезанный непонятными письменами. Наверняка Гихалья и сама не знала, что здесь написано. Она говорила, что сила не в самих амулетах, а в том, насколько сильно в них верят. Я не верила. Значит, мне не поможет. Но бесконечно дорог тот, кто его дал. Бесконечно… Сердце сжалось от недобрых мыслей. И возвратилось то странное чувство, когда мы прощались. Неуловимо-знакомое. Казалось, однажды я уже уходила от тех, кого любила. Бежала, словно преступник. Необъяснимое, пугающее ощущение дежавю, которое я старалась гнать. Такого не было.

Никогда не было.

Завтра наступит шестой день, как я сижу в этих проклятых камнях. У меня осталась лишь несколько глотков воды и пара ломтей хлеба. На этом все. А Гихалья все не приходила…

Одиночество — поганая вещь. Ты остаешься предоставленным сам себе. Ты много думаешь. И, не сомневаюсь, что эти мысли способны свести с ума. Наверняка для этого понадобится меньше времени, чем я предполагаю… Теперь мне казалось, что я эгоистичная идиотка. Я заботилась только о себе. Не мелькнуло даже хилой мысли о том, что я могу навлечь беду на единственного, кто мне дорог. Вдруг Гихалья не придет? Ни завтра, ни через неделю. И не потому, что асторцы до сих пор не убрались, а потому что случилась беда. Неведение — это пытка. Воображение рисовало самое немыслимое. Но возможный арест Гихальи за соучастие был более чем реальным. И я осознала это только теперь. В городе прекрасно знали, что я живу у нее. Если она не появится следующим утром — придется спускаться. Без воды я не протяну. Где-то в скалах есть источники, которыми пользуются старатели, но без точных координат их не найти. Я просто погибну.

Выбора нет.

Эта ночь была самой мучительной. Потому что таяла надежда. Я промаялась в каком-то поверхностном забытьи, время от времени открывала глаза, прислушивалась, всматривалась в темноту. Потом снова погружалась в липкий сон, вздрагивая от каждого шороха. Я ждала ежесекундно. Порой казалось, что даже слышу едва различимые тяжелые шаги, шумное сбившееся дыхание и перезвон серег. Но это топали крошечными лапками каменные ящерки, и гудел ветер в скалах.

Утром я дожевала свой хлеб и выпила воду, оставив на дне прозрачной бутылки один-единственный глоток. Сама не знаю, зачем. Наверное, так было спокойнее. Я посмотрела на часы — в это время старатели как раз выдвигались на прииски. Когда я достигну города — толпа заметно поредеет.

Я уже решила, что первым делом пойду в порт — надо узнать, убрались ли асторцы. Уверена, что убрались. Потом — домой. И если не найду там Гихалью, — отправлюсь прямиком в коллегию. Если понадобится — устрою скандал. Пусть арестовывают меня, а не ее.

Эти мысли придали сил. Да и вся ситуация отчего-то показалась едва ли не смехотворной. Словно я сама превратила все это в неразрешимую проблему, забилась в скалы. Кто я такая? Наверняка обо мне никто даже не вспомнил, а на отсутствие не обратили внимание. Я с чего-то придала себе слишком большое значение. Слишком!

Наконец, я вышла к обрыву, вдоль которого, в отвесной скале, была прорублена узкая дорожка. Местные называли ее Тропой ящерицы. Ею давно не пользовались, металлические ограждения пришли в негодность. Теперь здесь щекотали нервы только местные мальчишки, соревнуясь, кто быстрее пересечет обрыв.

Мне хватило ловкости и гибкости, чтобы перебраться к лестнице. Я надвинула капюшон на глаза, бегло окинула взглядом городские крыши, будто хотела разглядеть какую-то аномалию. Но все было более чем привычно: город, как город. Пыльный, серо-желтый. Знакомый до тоски. Только жаль, что высокая, выступающая мысом скала скрывала от взгляда порт. Придется дойти.

Я спустилась в узкий переулок, снова поправила капюшон. К счастью, здесь было сумрачно. Чтобы не вгрызаться в твердую неподатливую породу, Эйден застраивался предельно плотно. Разрастался, скорее, вверх, чем вширь, карабкался, словно гуттаперчевый акробат. Улочки были узкими и темными, и даже днем здесь, порой, горели фонари. Ближе к порту неизменно начиналась вонища. Завсегдатаи веселых заведений почему-то просто не считали нужным доковылять до сортира. И никакие штрафы не помогали.

Людей встречалось не много. Я только не хотела столкнуться с кем-то из знакомых, с кем-то говорить. Старалась быть как можно незаметнее. Я подошла к высеченному в скале тоннелю, влилась в общий людской поток. В основном отъезжающие. Старателей-неудачников было видно невооруженным глазом. Минимум багажа и усталые злые лица — они разочаровались. А вот прибывающие в первый раз так и горели энергией и азартом. Мечтали сказочно разбогатеть. Гихалья неизменно называла их блаженными идиотами и ловко впаривала свои амулеты.

Я прислушивалась к чужим разговорам: не говорят ли что об асторцах? Но эта тема, похоже, никого не волновала. Да и гул общих голосов было не разобрать. Лишь за спиной ржали двое. Видно, подпили для приятного полета — нос отчетливо улавливал спиртовые пары.

— …эта работенка почище будет, — голос был хриплый, пропитый. — Жаль, не попалась. Не сваливали бы с пустыми руками.

— Это да… — отозвался второй. — Легкие денежки. А я бы еще и поторговался.

Первый хохотнул:

— И остался с голой жопой. Кто в таких вещах торгуется? Тем более, с асторцами.

Я разом похолодела, даже перестала дышать. Мучительно хотелось обернуться, посмотреть на говоривших. Разумеется, глупость! Я лишь сильнее сгорбилась, натянула на глаза капюшон. Все вздор. Эти двое могут говорить о чем угодно, и лишь мое воспаленное страхом воображение дорисовывает несуществующие опасности.

Впереди показался выход. Толпа уплотнилась у турникета — обычное явление. Но теперь меня просто несло в общем потоке. А мне поскорее хотелось отделаться от этих двоих за спиной, сама не знаю, почему. Наконец, мы вышли из-под свода тоннеля, и дышать стало легче. Я услышала, как за спиной присвистнули:

— Во, глянь! Все еще висит, зараза… Значит, не поймали. Может, остаться, пошуровать?

— Брось! Здесь и без тебя таких шурователей! Я нажрался этих камней по самое горло. В задницу! И эту бабу в задницу!

Меня будто ошпарило. Я, затаив дыхание, медленно подняла голову и остолбенела, увидев себя над воротами порта. Это сводка из картотеки коллегии. Внутри все разом перевернулось, оборвалось. В голове зашумело. Я нервно дернулась, развернулась, движимая неосознанным инстинктом, и уткнулась в чью-то широкую грудь. Кажется, это был кто-то из тех двоих.