Четыре пера

Глава тринадцатая

Этни стояла у окна гостиной дома на Хилл-стрит, миссис Адер сидела перед чайным столиком. Обе ждали и прислушивались, не раздастся ли на улице некий звук. Окно было открыто, чтобы они могли услышать его как можно раньше. Была половина шестого вечера. Снова наступил солнечный июнь, и Лондон превратился в зеленый приятный город. Цветы оживляли окна в домах напротив, экипажи легко катили по направлению к парку. Внезапно раздался звон колокольчика. Миссис Адер резко подняла голову.

— Это кэб, — сказала она.

— Да.

Этни выглянула из окна.

— Но он не останавливается, — и звон колокольчика постепенно затих вдали.

Миссис Адер посмотрела на часы.

— Полковник Дюрранс опаздывает, — сказала она и с любопытством посмотрела на Этни. Ей показалось, что Этни сказала свое «да» не столько с нетерпением, сколько с тревогой, и поза ее скорее говорила об опасении, чем предвкушении. И хотя миссис Адер не была до конца уверена, ей почудилось на лице Этни облегчение, когда кэб проехал мимо.

— А почему вы не поехали встречать полковника на вокзал? — медленно спросила она.

Ответ был дан тут же.

— Он мог бы подумать, что я считаю его беспомощным, а мне бы этого не хотелось. С ним путешествует слуга.

Этни снова посмотрела в окно, и пару раз будто хотела заговорить, но сдерживалась. Наконец она решилась.

— Вы помните телеграмму, которую я вам показывала?

— От лейтенанта Колдера, где говорилось, что полковник Дюрранс ослеп?

— Да. Я прошу вас пообещать никогда не упоминать ее. Я не хочу, чтобы он знал, что я ее получала.

Миссис Адер была озадачена, а она этого не любила. Ей показали телеграмму, но не сказали, что сразу после ее получения Этни написала Дюррансу о своем согласии. Этни просто сказала ей: «Мы с ним помолвлены», и миссис Адер сочла, что помолвка длится уже некоторое время.

— Вы обещаете? — настаивала Этни.

— Конечно, дорогая, если вы так хотите, — ответила миссис Адер, неодобрительно пожав плечами. — Но полагаю, есть какая-то причина. Я не понимаю, зачем вам это обещание.

— Из-за меня не должны быть испорчены две жизни.

Подозрения миссис Адер, что Этни ждет своего жениха с некоторой опаской, имели под собой почву. Она действительно немного боялась. Всего двенадцать месяцев назад, в этой же комнате, в такой же солнечный день, она просила Дюрранса забыть ее, и каждое его письмо в дальнейшем говорило ей, что, пытался он или нет, но она не забыта. Даже последнее, вкривь и вкось нацарапанное нетвердой детской рукой, где он сообщал ей о своем несчастье и отказе от притязаний — даже оно, даже, может, еще сильнее предшествующих, подтверждало, что он не забыл.

Стоя у окна, она очень ясно поняла, что это ей придется забывать. Или, если это окажется невозможным, придется быть очень осторожной, чтобы ни единым словам не выдать, что она не забыла.

— Нет, — повторила она, — из-за меня не должны быть испорчены две жизни, — и повернулась к миссис Адер.

— Этни, а вы уверены, что эти две жизни не будут куда скорее испорчены браком? Не думаете ли вы, что вопреки своей воле вы со временем начнете считать полковника Дюрранса обузой? А он это почувствует? Я в больших сомнениях.

— Нет, — решительно ответила Этни. — Ничего этого не случится.

Миссис Адер считала, что две жизни — это жизни Дюрранса и самой Этни, а не Гарри Фивершема. Она ошибалась, но Этни не стала спорить, напротив, она скорее радовалась этой ошибке.

Этни вернулась на свой пост у окна, представляя свою жизнь, планируя ее так, чтобы никто не мог застать её врасплох. Конечно, это будет сложно, и неудивительно, что в ней рос страх. Но цель стоила того, чтобы прилагать усилия, и Этни сосредоточилась на ней. Ослепнув, Дюрранс потерял все, что имело в его жизни смысл, — все, кроме одного.

«Что бы я делал, став калекой? — сказал он Гарри Фивершему в то утро в парке. — Умный человек может притерпеться, как-то смириться с этим. А я? Что смог бы делать я, если бы пришлось сидеть в кресле до конца дней?»

Этни не слышала этих слов, но все понимала и без них. Дальние страны принадлежали ему по рождению, и вот он потерял свое наследие. Все, что восхищало его, — долгие путешествия, незнакомые земли, красный огонек костра в темной пустой тишине, сон под звездным небом, прохладный ветер пустыни и государственная служба — все было утрачено. Единственное, что у него осталось — она, и только пока он мог верить, что нужен ей. Погруженная в свои мысли, Этни не заметила, как у двери остановился долгожданный кэб, и только звонок слуги Дюрранса в дверь вернул ее к реальности.

— Приехал! — вздрогнув, сказала она.

Дюрранс и впрямь не был ни особенно проницательным, ни любопытным. Он принимал своих друзей такими как есть, не разглядывая под микроскопом. Этни подумала, что его подозрения всегда было легко успокоить, если они вообще возникали. А теперь будет легче, чем когда-либо. Нет причин для беспокойства. Так она рассуждала наедине с собой, но, вопреки рассуждениям, внутренне приготовилась к бою и отправилась навстречу своему суженому.

Миссис Адер выскользнула из комнаты, и, когда Дюрранс вошел, Этни была одна. Она стояла неподвижно, ожидая, что перемены в нем ее шокируют. Однако, к ее удивлению, никаких особых изменений она не увидела. Лицо его, конечно, было изможденным, волосы поседели, но никаких признаков беспомощности или неуверенности, которых она боялась больше всего. Он прошел в комнату так, будто все видел — память, похоже, точно подсказывала ему, где находился каждый предмет мебели. Лишь пару раз он вытягивал руку, ожидая наткнуться на кресло.

Этни тихо отошла обратно к окну, не находя слов для приветствия, и он тут же улыбнулся и пошел прямо к ней.

— Этни, — сказал он.

— Значит, это неправда. Вы поправились! — увидев его уверенное движение, воскликнула она.

— Это совершенная правда, и я не поправился, — ответил он. — Но вы пошевелились, и я понял, что вы возле окна.

— Но как? Я двигалась совершенно бесшумно.

— Да, но шум улицы внезапно стал громче, и я понял, что кто-то стоит у открытого окна. Я предположил, что это вы.

Их слова, пусть не слишком подходящие для первой встречи пары после помолвки, смогли уменьшить смущение. Этни удержалась от выражения сочувствия, зная, что в нем нет необходимости. Эти двое во многом понимали друг друга без слов. Они лишь пожали руки, и Этни отошла от окна.

— Я напою вас чаем, а потом мы поговорим, — сказала она.

— Да уж, нам это необходимо, — серьезно ответил Дюрранс.

Однако тут же отбросил серьезный вид и начал весело рассказывать подробности своего путешествия домой. Он даже находил смешное в беспомощности первых дней слепоты, и опасения Этни быстро таяли. Почти исчезли, когда что-то неуловимое в его выражении вернуло их снова.

— Я писал вам из Вади-Хальфы. Не знаю, удалось ли вам прочесть письмо.

— Вполне.

— Мой друг держал листок и говорил, когда я писал уже на промокательной бумаге, — со смехом продолжил он. — Колдер, из саперного батальона, но вы его не знаете.

Он торопливо бросил ей это имя, и Этни внезапно поняла, что это ловушка. Странная неподвижность его лица говорила ей, что он предельно внимательно прислушивается, не вздрогнет ли она, не выдаст ли себя каким-нибудь восклицанием. Подозревает ли он? Знает ли о телеграмме? Догадывается, что ее письмо было послано из жалости? Она смотрела на лицо Дюрранса, но на нем не отражалось ничего, кроме настороженности. Год назад его глаза ответили бы ей совершенно точно, как бы крепко ни было его молчание.

— Я без труда прочла письмо, — мягко ответила она. — Именно такое вы и могли написать. Но я написала вам раньше, и, конечно, ваши плохие новости ничего не меняют. Я не беру назад ни слова.

Дюрранс сидел, положив руки на колени и чуть склонившись вперед. И снова Этни находилась в растерянности. Она не могла понять, принял ли он ее ответ, и снова осознала, что год назад она бы не сомневалась.

— Да, я знаю вас. Вы не возьмете ничего назад, — наконец сказал он. — Но есть и моя точка зрения.

Этни с опаской посмотрела на него.

— Да? — ответила она, стараясь говорить беззаботно. — Расскажите.

Дюрранс начал говорить размеренным голосом человека, обдумавшего свою речь и выучившего ее наизусть.

— Я знаю, что такое слепота для любого человека — растущая с каждым днем зацикленность на себе, если не быть постоянно настороже. А кто станет все время помнить об этом? Слепота делает это с каждым, — подчеркнуто повторил он. — Но со мной будет еще хуже. У меня нет занятий. Будь я писателем, я мог бы диктовать. Будь я деловым человеком — продолжал бы вести дела. Но я военный и к тому же не слишком умен. Ревность, бесконечное надоедливое любопытство и требование вашего внимания — вот поджидающие меня опасности.

Этни мягко рассмеялась в ответ на его слова.

— Что ж, возможно, с ними можно справиться, — признал он, — но их нужно учитывать. Я много думал о них. Я размышлял обо всем этом ночь за ночью с тех пор, как получил ваше письмо, пытаясь решить, что же делать. Вы знаете, с какой радостью и благодарностью я ответил бы вам: «Да, пусть состоится свадьба», если бы смел. Если бы я смел! Но я думаю — вы согласны? — что большая беда неплохо прочищает мозги. В Каире я часто лежал без сна и думал, и постепенно все неважные мысли улетучились, оставив лишь несколько простых истин. Я почувствовал, что должен зацепиться за них, потому что ничего другого не осталось.

— Да, я это понимаю, — тихо ответила Этни. Она сама пережила подобное. Взглянув на Дюрранса, она впервые осознала, что у них, возможно, много общего. С еще большей решимостью она повторила себе, что из-за нее не должны быть испорчены две жизни.

— И что же? — спросила она.

— Ну, вот одна из этих весьма простых истин. Брак между калекой, чья жизнь кончена, и молодой активной женщиной, чья жизнь в самом расцвете, был бы огромной ошибкой, если каждым из них не движет нечто гораздо большее, чем дружба. Совершенно неправильно, если с вашей стороны он подразумевает жертву.

— Нет никакой жертвы, — твердо ответила она.

Дюрранс кивнул. Очевидно, ответ его удовлетворил, и Этни чувствовала по его напряженной позе, что он прислушивался к интонации, а не к словам. Она задумалась, так ли просто будет успокоить его подозрения теперь, когда он ослеп — и начала понимать, что, возможно, именно поэтому будет сложнее.

— Значит, вами движет большее, чем дружба? — внезапно спросил он. — Скажите мне. Я знаю, что вы ответите честно.

Этни растерялась. Она знала, что должна ответить, и немедленно, без колебаний. Вдобавок, ответить честно.

— На свете нет ничего, — твердо ответила она, — чего я хотела бы сильнее, чем брака с вами.

Она говорила искренне. Этни ничего не знала о разговоре Гарри с лейтенантом Сатчем в гриль-зале ресторана «Критерион», не ведала о планах Фивершема, не слышала о найденных в городе дервишей на берегу Нила письмах Гордона. Она считала, что Гарри навсегда исчез из ее жизни. Поэтому ее желание было искренним. Однако Дюрранс спрашивал не совсем об этом, и она понадеялась, что он снова будет прислушиваться к интонации, а не словам. Тем не менее, ответ его, по всей видимости, удовлетворил.

— Благодарю вас, Этни, — улыбаясь, он взял ее руку и пожал.

Других вопросов не последовало, и Этни посчитала, что его подозрения улеглись. В этот момент в комнату осторожно вошла миссис Адер.

У нее хватило такта поприветствовать Дюрранса, будто они расстались неделю назад и с ним ничего не произошло.

— Полагаю, Этни уже посвятила вас в наш план? — спросила она, принимая из рук подруги чай.

— Нет, пока нет, — ответила Этни.

— Какой план? — спросил Дюрранс.

— Мы все устроили, — сказала миссис Адер. — Вы захотите поехать домой, в Девоншир. Я ваша соседка — нас разделяет лишь парочка полей. Этни погостит у меня до вашей свадьбы.

— Вы очень добры, — воскликнул Дюрранс, — конечно, понадобится некоторое время.

— Без сомнения, недолгое, — ответила миссис Адер.

— Что ж, дело обстоит так. Если есть шанс, что я могу восстановить зрение, то лучше бы мне заняться этим немедленно. Время много значит в таких случаях.

— Значит, шанс есть? — воскликнула Этни.

— Завтра я покажусь специалисту. И, конечно, есть еще окулист в Висбадене, но, может, не понадобится ехать так далеко. Думаю, я смогу оставаться в Гессенсе и приезжать в Лондон по необходимости. Благодарю вас от всего сердца, миссис Адер. Отличный план. С моей точки зрения, не может быть ничего лучше, — медленно добавил он.

Этни смотрела, как Дюрранс уезжает на свою старую квартиру на Сент-Джеймс-стрит, стоя у окна в той же задумчивой позе. Только теперь экипажи возвращались из парка, а опасения Этни обрели более отчетливую форму.

Она не слышала разговора с Колдером и считала, что на время успокоила Дюрранса. Она не знала, что он не верит в излечение, и понятия не имела, что возможность исцеления — лишь предлог. И все же ей было неспокойно. Дюрранс стал более проницательным. Он отточил не только чувства, как того можно было ожидать, но и ум. Она поняла, что вступает в состязание, и боялась проиграть. «Из-за меня не должны быть испорчены две жизни», — повторила она, но теперь это была скорее мольба, чем решимость: она совершенно ясно поняла, что ослепший Дюрранс видит куда яснее, чем раньше.