Четыре пера

Глава восемнадцатая

Этни не повернулась к Дюррансу, даже не пошевелилась. Она сидела со скрипкой на коленях и смотрела на залитый лунным светом сад, на серебряную ленту, мелькающую среди деревьев, и она не случайно сохранила эту позу. Это помогало ей поверить, будто с ней говорит сам Гарри Фивершем, так Этни могла забыть, что говорит он голосом Дюрранса. Она почти полностью позабыла о присутствии Дюрранса. Она слушала с тем же напряжением, как и он, ей хотелось, чтобы он говорил помедленней, чтобы это длилось как можно дольше.

— Это случилось в ночь перед тем, как я отправился на восток, в пустыню — в последний раз, — сказал Дюрранс, и глубокое сожаление, которое он вложил в это «в последний раз» впервые оставило Этни равнодушной.

— Да, — сказала она. — В феврале. В середине месяца, да? Вы помните число? Мне хотелось бы знать точную дату, если вы можете назвать ее.

— Пятнадцатого, — ответил Дюрранс, и Этни задумчиво повторила.

— В феврале я была в Гленалле. Что же я делала пятнадцатого? Хотя не важно.

Когда утром Уиллоби рассказывал свою историю, она удивилась, что почему-то у нее внутри ничего не кольнуло, когда происходили те события. И теперь удивилась тоже. Странно, что пришлось дождаться этого августовского вечера в летнем саду, прежде чем она узнала о встрече Фивершема и Дюрранса пятнадцатого февраля. И она горько об этом сожалела. «Это моя вина, — сказала она себе. — Если бы я сохранила веру в него, я бы сразу это почувствовала. А теперь я наказана». Ей не пришло в голову, что это послание могло содержать плохие новости. Оно лишь о хорошем. И с этим посланием день станет по-настоящему идеальным. В этом она была вполне уверена.

— Ну же, — поторопила она. — Продолжайте!

— В тот день я задержался в бюро, накопилось много дел. Я повернул ключ в двери в десять часов, подумав с облегчением, что не буду открывать её полтора месяца, и отправился по берегу Нила к северу от Вади-Хальфы, в городок Теуфикье. На главной улице толпились арабы, негры, пара греков и несколько египетских солдат — они стояли у двери кофейни, в круге света, отбрасываемом изнутри. Когда я подошел поближе, то услышал звук скрипки и цитры, оба инструмента фальшиво наигрывали вальс. Я встал в задних рядах зевак и заглянул в кафе. Там были голые выбеленные стены, барная стойка в углу, пара деревянных скамеек у стен, а на потолке висела единственная керосиновая лампа. Группа странствующих музыкантов играла для арабов, негров и египтян, чтобы заработать на постой и пропитание. Их было четверо, насколько я мог судить, все греки. Двое — явно муж и жена. Оба были преклонного возраста и одеты почти в лохмотья. У мужчины было худое изможденное лицо, волосы с проседью и черные усы, его жена — толстуха с грубыми чертами лица. Из оставшихся двоих одна, похоже, была их дочерью — девушка лет семнадцати, не особенно привлекательная, но одета аккуратно, насколько позволяли их печальные обстоятельства. Именно эта аккуратность одежды дала мне понять, что она их дочь, и я даже был тронут тем, что родители готовы были носить лохмотья, лишь бы дать дочери возможность приодеться. Её волосы были завязаны чистой лентой, на ней надето опрятное белое платье, даже её туфли были чистыми. Четвертый музыкант, молодой человек, сидел у окна спиной ко мне и склонился над цитрой. Но я мог разглядеть его бороду. Когда я вошел, старик играл на скрипке, хотя «играл» явно неподходящее слово. Звуки, которые он производил, были похожи на скрип пера по камню, просто душераздирающие, как будто сама скрипка выла от боли. Он пиликал на скрипке, молодой человек дергал струны цитры, а старуха и девушка медленно кружились в вальсе. Наверное, это звучит смешно, но если бы вы только могли видеть! Просто сердце разрывалось. Я никогда в жизни не видел более печального зрелища. А зеваки снаружи, негры, как я уже говорил, смеялись и подшучивали над музыкантами. Внутри же четыре белых человека — неуклюжая старуха, взмокшая от жары, которая двигалась тяжело и с одышкой; гибкая девушка и двое мужчин, извлекающие жуткие звуки, а надо всем этим — планеты и звезды африканского неба, вокруг же — безмолвие и величавость залитой лунным светом пустыни. Только представьте себе! Подобные развлечения выглядели до боли неуместно.

Он на мгновение умолк, и Этни нарисовала в своем воображении описанную сцену. Она увидела Гарри Фивершема, склонившегося над цитрой, и тут же спросила себя: «Как он оказался среди музыкантов?» Он явно не собирался возвращаться в Англию. Насколько она поняла из слов капитана Уиллоби, Фивершем не ждал от нее писем. Он не назвал Уиллоби того места, куда ему можно писать. Но что он делал в Вади-Хальфе, выдавая себя за странствующего музыканта? Как сказал Уиллоби, деньги у него были.

— Вы говорили с ним? — внезапно спросила она.

— С кем? А, с Гарри? Да, позже, когда узнал, что это он играл на цитре.

— Да, и как же вы узнали?

— Вальс закончился. Старуха изможденно рухнула на скамейку у белой стены, юноша поднял голову от цитры, старик начал терзать новую струну скрипки, а девушка приготовилась петь. Её голос был свежим и юным, но и только. Пела она так же неумело, как и играли музыканты. Но старуха улыбнулась и стала отбивать ритм тяжелым башмаком, с гордостью кивнув мужу. И снова зеваки начали издеваться над исполнителями и обмениваться неприличными жестами. Ужасно, не правда ли?

— Да, — согласилась Этни, но без выражения.

Она не испытывала сочувствия к Дюррансу, когда он начал говорить, как и к трем тем изгоям. Её слишком поглотила загадка — что делал Гарри Фивершем в Вади-Хальфе. Она изо всех сил старалась услышать его сообщение. Через открытое окно луна отбрасывала широкую полосу серебра у её ног. Этни не сводила с нее взгляда, как будто это и было окно, и через него, если долго всматриваться, она могла бы увидеть то освещенное кафе на улице городка Теуфикье на границе с Суданом.

— И что же? После того как закончилась песня?

— Молодой человек повернулся ко мне, — сказал Дюрранс, — и стал наигрывать соло на цитре. Он издал так много фальшивых нот, что поначалу я не сумел опознать мелодию. Смех и гул в толпе нарастали, и я хотел уже уйти, хотя и с тяжелым сердцем, когда он случайно сыграл несколько аккордов правильно, и я застыл. Я снова прислушался, и начал припоминать мелодию — призрак мелодии, но всё же знакомую. Я стоял на песчаной улице и слушал, стоял между лачугами и покосившимися деревьями, и перенесся в Рамелтон, в то лето под тающими небесами Донегола, когда вы сидели у открытого окна, вот как сейчас, и играли увертюру Мелузины, прямо как сегодня.

— Это была мелодия из увертюры? — воскликнула она.

— Да, и играл ее Гарри Фивершем. Я не сразу догадался. Тогда я был не слишком сообразителен.

— Но теперь — другое дело.

— Получше соображаю, это верно. Теперь я бы сразу догадался. Но тогда это просто пробудило мое любопытство. Я гадал, откуда странствующий грек-музыкант знает эту мелодию. В любом случае, я собирался наградить его за усердие. Думаю, вы бы хотели, чтобы я так поступил.

— Да, — прошептала Этни.

— Так что, когда он вышел из кафе и со шляпой в руках пошел через насмешливую толпу, я бросил ему соверен. Он посмотрел на меня, вздрогнув от удивления. Тут я узнал его, несмотря на бороду. Кроме того, он выкрикнул «Джек!», не успев опомниться.

— Значит, вы не ошиблись, — задумчиво протянула Этни. — Нет, человек, игравший на цитре, был — она чуть не сказала «Гарри», но вовремя остановилась — был мистер Фивершем. Но он не умел ни на чем играть, я это отлично помню, — она рассмеялась, вспомнив полную неспособность Фивершема воспринимать любую музыку, кроме той, что она играла на скрипке. — У него не было слуха. Он не заметил бы и самый грубый диссонанс. Он не мог помнить мелодию увертюры Мелузины.

— Но всё же это был Гарри Фивершем, — ответил Дюрранс. — Каким-то образом он запомнил. Я могу это понять. Он так мало хотел сохранить в памяти, что эта малость крепко врезалась в мозг. И каким-то образом, вероятно, долгими тренировками, он научился извлекать из цитры нечто похожее на то, что помнил. Разве нельзя представить, как он напевал эту мелодию, насвистывал ее бессчетное число раз, с ошибками и искажениями, пока однажды сумел запомнить? разве вы не можете представить, как он старательно пытается сыграть ее на цитре? Я могу. Да, могу.

Вот так Этни получила ответ, а Дюрранс принял это за понимание. Она сидела молча, глубоко тронутая рассказанной историей. Значит, увертюра, ее любимая мелодия, передала сообщение, что Гарри ее не забыл, несмотря на четвертое белое перо, он думал об Этни с нежностью. Гарри Фивершем не стал бы впустую тратить время, разучивая мелодию. Этни была тронута, как никогда в жизни.

Она представляла, как сидя в маленьком и убогом выбеленном кафе и глядя в окно, Гарри бренчит увертюру арабам и грекам. Чувствовал ли он, как она сама этой ночью, нечто невесомое, слабое эхо, протянутое между ними через весь мир? Теперь Этни понимала — как бы впредь она ни старалась забыть Гарри Фивершема, это будет только притворство. Образ того кафе в пустынном городке навсегда останется в её памяти, однако она не намеревалась отступать от своего решения — делать вид, что забыла. Когда-то она была несправедливо жестока с Гарри, и именно это укрепляло намерение не допустить, чтобы и Дюрранс страдал по её вине.

— В прошлом году на Хилл-стрит я сказал тебе, Этни, что никогда бы не хотел вновь встретить Фивершема. Я ошибался. Это ему было неприятно меня видеть, а не мне. Когда он понял, что выкрикнул мое имя, он пытался скрыться в толпе, начал бормотать что-то по-гречески, но я схватил его за руку и не отпустил. Он сильно вас подвел, я это знаю, но в тот момент не вспомнил. Я лишь помнил те годы, когда Гарри Фивершем был моим другом, лучшим другом, как мы гребли в одной лодке в Оксфорде, он задавал ритм, как полосы на его свитере во время восьми заплывов начинали вызывать у меня головокружение на последних ярдах. Летом мы вместе плавали в Сэндфордской запруде. Мы ужинали на острове Кеннингтон, мы сбегали с лекций и отправлялись в Шер и Айлип. И вот он оказался в Вади-Хальфе, среди музыкантов — изгой, павший в такие глубины несчастий, что приходится бренчать на цитре в жалком городишке перед толпой местных, всего лишь за ночлег и еду.

— Нет, — внезапно прервала его Этни, — он находился в Вади-Хальфе не из-за этого.

— Тогда зачем?

— Я не знаю. Но он не нуждался в деньгах. Отец продолжил выплачивать ему содержание, и он его принимал.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Я только сегодня об этом слышала.

Она проговорилась, но на мгновение Этни позабыла об осторожности. Она даже не заметила оговорку — её слишком поглотила история Дюрранса. Сам же Дюрранс был насторожен менее обычного и тоже упустил эти слова.

— Значит, вы так и не узнали, что привело мистера Фивершема в Вади-Хальфу? Вы его не спрашивали? Не спрашивали? Почему?

Она была разочарована, и выдала горечь в этой реплике. Последние новости о Гарри Фивершеме оказались неполными, как половина письма. И потерю уже никак не восполнишь.

— Я был глуп, — сказал Дюрранс. В его голосе слышалось почти такое же сожаление, как в ее, и из-за этого он не заметил горячность ее речи. — Я себя не прощу. Он был моим другом, я держал его за руку и отпустил. Я был глупцом, — и он стукнул себя кулаком по лбу.

— Он заговорил по-арабски, — продолжил Дюрранс, — заверяя меня, что он и его компаньоны — мирные и бедные люди, они даже вернули бы мне деньги, если я дал больше необходимого. И всё это время он пятился от меня. Но я тут же его схватил и сказал: «Гарри Фивершем, так не пойдет», и тогда он сдался и шепотом заговорил на английском: «Дай мне уйти, Джек, дай мне уйти». Вокруг нас собралась толпа. У Гарри явно были мотивы сохранять тайну, как я тогда думал — стыд от его падения. «Приходи ко мне в Хальфу, когда освободишься», — сказал я и отпустил его. Всю ночь я прождал его на веранде, но он не пришел. Утром я отправился в пустыню. Я чуть не заговорил о нем с одним другом, который пришел меня проводить. Вообще-то, вы его знаете, это Колдер — тот, кто послал телеграмму, — засмеялся Дюрранс.

— Да, я помню, — ответила Этни.

Она проговорилась во второй раз за вечер. Дюрранс не должен был знать, что она видела телеграмму Колдера. Но Этни снова не заметила оговорку. Ей даже не пришло в голову, каким образом Дюрранс догадался об отправке телеграммы.

— В самый последний момент, — сказал Дюрранс, — когда верблюд уже поднялся с земли, я нагнулся, чтобы попросить его повидаться с Фивершемом. Но промолчал. Видите ли, я же ничего не знал о том, что у него есть деньги. Я считал, что он упал так низко, и не стоит выдавать этого кому-то еще. И потому я так ничего и не сказал.

Этни кивнула. Она всецело это одобряла, какими бы горькими ни были ее сожаления о пробеле в сведениях.

— И больше вы мистера Фивершема не видели?

— Я отсутствовал больше двух месяцев и вернулся слепым, — просто ответил он, и простота этих слов тронула Этни до глубины души.

Он извинялся за свою слепоту, потому что из-за этого не смог ничего больше узнать. Этни начала осознавать, что с ней говорит именно Дюрранс, но он продолжил, и его слова лишили её всякой осторожности.

— Я немедленно выехал в Каир вместе с Колдером. Там я рассказал ему о Гарри Фивершеме и нашей встрече в Теуфикье. Я попросил Колдера навести справки, когда он вернется в Хальфу, найти Гарри Фивершема и помочь ему, и попросил сообщить мне о результатах. Неделю спустя я получил от Колдера письмо, и оно меня встревожило, сильно встревожило.

— Что там говорилось? — встрепенулась Этни и повернулась в сторону Дюрранса. Она наклонилась, чтобы лучше видеть его лицо, но оно скрывалось в темноте. Её вдруг охватил леденящий кровь страх, но тут из темноты заговорил Дюрранс:

— Что две женщины и старый грек вернулись на север, в Асуан, на пароходе.

— Значит, мистер Фивершем остался в Вади-Хальфе? Так? — нетерпеливо спросила она.

— Нет. Гарри Фивершем не остался. Он выскользнул из Хальфы в тот же день, что я поехал на восток. А он отправился на юг.

— В пустыню?

— Да, но на юг, на вражескую территорию. Он ушел в том же виде, вместе со своей цитрой. Его видели. Не может быть никаких сомнений.

Этни помолчала, а потом спросила:

— То письмо при вас?

— Да.

— Я бы хотела прочесть его.

Она встала и подошла к Дюррансу. Он достал письмо из кармана и протянул ей, и Этни поднесла его к окну, к лунному свету. Этни стояла близко к окну, прижав руку к сердцу, и раз за разом перечитывала строчки. В письме четко говорилось, что грек, владелец кафе, сообщил, что Джозеппи (под этим именем он знал Фивершема) пошел на юг, взяв с собой бурдюк с водой и запас фиников, хотя зачем он туда пошел, грек либо не знал, либо не хотел говорить. Этни хотелось задать вопрос, но она боялась, что язык начнет запинаться.

— Что с ним будет?

— В лучшем случае плен, в худшем — смерть. Смерть от голода, жажды или от рук дервишей. Но есть надежда, что всего лишь плен. Он белый. Если его поймают, то, скорее всего, посчитают шпионом и будут уверены, что у него есть сведения о наших силах и планах. Скорее всего, его отправят в Умдурман. Я написал Колдеру. В Вади-Хальфе полно шпионов, мы часто слышим о том, что происходит в Умдурмане. Если Фивершем там, я рано или поздно узнаю. Но он, наверное, сошел с ума, это единственное возможное объяснение.

У Этни было другое, и она знала, что правильное. Забывшись, она сказала Дюррансу:

— Полковник Тренч в Умдурмане.

— О да, — ответил Дюрранс. — Фивершем будет не совсем один. В этом есть какое-то утешение, и может, что-то удастся сделать. Когда я получу известия от Колдера, я расскажу вам. Может, что-то удастся сделать.

Дюрранс явно неверно понял её фразу. Он по-прежнему не знал мотивов, которые привели Фивершема к югу от египетских застав. И он не должен узнать. Даже теперь Этни не покидала решимость делать вид, будто она забыла. Она стояла у окна, сжимая в руке письмо. Ей нельзя расплакаться или упасть в обморок, она должна стоять тихо и отвечать спокойно, хотя она и знала, что Гарри Фивершем отправился на юг, чтобы присоединиться к полковнику Тренчу в Умдурмане. Но это было выше её сил. Когда полковник Дюрранс снова заговорил, ей хотелось сбежать, остаться наедине с этими кошмарными новостями. Её звали тихий покой сада и темные тени деревьев.

— Возможно, вы удивитесь, — сказал Дюрранс, — почему сегодня я рассказал вам то, что до этого держал при себе. Раньше я не мог решиться, и хочу объяснить, почему.

Этни не заметила дрожь в его голосе, ей, неинтересны были его объяснения, она просто не могла больше его слушать. Простой звук человеческого голоса стал невыносимым. Этни даже не осознавала смысл слов Дюрранса, она лишь понимала, что он говорит, и этот голос должен умолкнуть. Этни стояла близко к двери в сад. Всего один шаг, и она освободится. Дюрранс всё говорил из темноты, но Этни не слышала ни слова. Она приподняла платье, чтобы оно не шуршало, и вышла в сад. Так она выдала себя в третий раз за вечер.