Четыре пера

Глава семнадцатая

Со своей стороны миссис Адер ничего не спросила. За её бесстрастной бледной наружностью скрывался коварный ум интриганки, предпочитающей подглядывать в замочную скважину даже когда можно войти прямо в дверь. Сведения, добытые с помощью манипуляций, в её глазах всегда были ценнее полученных в ответ на прямой вопрос. Вообще-то она избегала прямых вопросов из какого-то извращенного принципа и считала, что день прожит не зря, если к ужину удавалось хитростью заставить собеседника выдать ей какие-нибудь пустяковые сведения, которые с легкостью можно было бы получить за завтраком, потрудись она просто спросить.

Поэтому, будучи заинтригованной маленьким белым пером, которому Этни, по всей видимости, придавала так много значения, и, недоумевая, что за добрые вести о Гарри Фивершеме привез капитан Уиллоби, а также понапрасну напрягая ум в попытках разгадать, что же произошло в ту далекую ночь в Рамелтоне, она ничем не выдала своего замешательства, и за обедом занимала гостью разговорами на совершенно посторонние темы. Когда хотела, миссис Адер умела быть приятной собеседницей, но сейчас ее усилия пропали даром.

— Уверена, вы не слышите ни слова из того, что я говорю! — воскликнула она.

Этни рассмеялась и повинилась. Как только обед закончился, она удалилась в свою комнату и провела послеполуденное время в одиночестве. Сидя у окна, она повторяла про себя рассказ Уиллоби, и сердце её трепетало, как от божественной музыки. В сравнении со всей историей её сожаления о том, что Уиллоби не приехал год назад, когда она была свободна, казались мелкими и незначительными. Они не могли перевесить великую радость, которую он привез ей, — вообще-то она совсем позабыла о них.

Ее гордость, так и не оправившаяся после удара, нанесенного ей Гарри Фивершемом, теперь была восстановлена, и восстановлена человеком, нанесшим этот удар. Она просто сияла и была преисполнена благодарности к Фивершему. Она ощущала новый восторг в лучах солнечного света, в быстрой пульсации собственной крови. Этим августовским днем ей вернули молодость.

Этни открыла ящик своего бюро и вынула портрет — единственный подарок Гарри, который она сохранила. Она порадовалась, что оставила его. Это был портрет человека, для нее умершего — она точно это знала, поскольку не допускала и мысли о неверности Дюррансу — но все же друга. Рассматривая его, она чувствовала себя счастливой оттого, что Гарри Фивершему не требовалась ни ее вера в него, ни ее поощрение, чтобы пройти через годы испытаний. Положив портрет обратно в ящик, она заперла вместе с ним и белое перо.

Она вернулась к окну. Слабый ветерок на лужайке заставлял танцевать тени от высоких деревьев, солнечный свет розовел и таял. Но Этни любила родной край, как давно понял Гарри Фивершем, и сейчас всем сердцем туда стремилась. Стоял август. На холмах Донегола уже зацвел первый вереск, и она бы предпочла получить эти приятные новости дома. И это было не пустяковое сожаление. Здесь — чужая земля. Её счастье могли бы разделить лишь бурые горы с гранитными скалами и журчащими ручьями. И горести, и радости влияли на Этни Юстас одинаково — они звали её домой, там ей легче было пережить печали, а счастье стало бы полнее.

Но всё же она сохранила одну связь с Донеголом — старый колли Дермода стал её неизменным спутником. Ему она доверяла свои мысли, и если порой срывалась на слезы, пес не знал причины. Она начала понимать многое из того, о чем умолчал Уиллоби и о чем никогда не рассказывал Фивершем. К примеру, три года заточения в оживленном городке Суакин, когда войска уходили сражаться и возвращались покрытые пылью и кровью, но с победой. Гарри Фивершему приходилось скрываться при их приближении, иначе кто-нибудь из старых друзей — Дюрранс, Уиллоби или Тренч — мог бы его узнать. Как его охватила паника, когда он впервые увидел темно-бурые стены Бербера, ночь в руинах города, лихорадочные поиски колодца в песчаных дюнах Обака — Этни мысленно рисовала эти картины и спрашивала себя: «А где в то время была я? Что я делала?»

Она сидела, глядя на золотистую дымку, пока свет над спокойными водами заводи на начал гаснуть, а грачи шумно снялись с верхушек деревьев, чтобы подыскать место для ночлега, и тем предупредили ее о наступлении вечера.

Ее воодушевление тем вечером за обеденным столом всех удивило. Миссис Адер не могла не признать, что редко глаза Этни так сияли, а на щеках расцветал румянец. Миссис Адер больше чем когда-либо была уверена, что капитан Уиллоби принес волнующие новости, и мучилась в тщетных попытках догадаться об их содержании. Но несмотря на растерянность, она поддерживала разговор, и обед прошел без обычной неловкости, как обычно бывало после возвращения Дюрранса в Гессенс. Он тоже избавился от напряжения и чувствовал прилив сил под стать Этни, часто смеялся, с его лица исчезло выражение человека, изо всех сил прислушивающегося, чтобы восполнить то, чего не поведают глаза.

— Полагаю, вы поиграете сегодня на скрипке, — сказал он с улыбкой, когда они встали из-за стола.

— Да, — ответила Этни, — с превеликой радостью.

Дюрранс засмеялся и открыл дверь. Скрипка уже два месяца лежала в футляре. Дюрранс считал скрипку своего рода проверкой. Если Этни в ладу с миром, то ее извлекут из футляра и позволят говорить, если же нет, то скрипка по-прежнему будет молчать, чтобы не сказать слишком многое и не открыть старые раны. Этни и сама знала, что скрипка не способна хранить ее тайны. Но эти вечером решила сыграть.

Миссис Адер задержалась, чтобы Этни отошла подальше.

— Вы заметили перемену в ней сегодня? — спросила она.

— Как я мог не заметить, если ждал и отчаянно желал этого?

— Вы так рады этой перемене?

Дюрранс вскинул голову.

— Хотите знать, рад ли я? Она всегда была добра, дружелюбна и неэгоистична. Но сегодня я чувствую нечто больше, чем дружелюбие, и впервые.

На лице миссис Адер промелькнула жалость, и она без единого слова вышла из комнаты. Дюрранс приписал все перемены в Этни себе. Миссис Адер открыла окна гостиной и впустила лунный свет, а потом, увидев, что Этни открывает скрипичный футляр, вышла на террасу. Она не смогла бы спокойно усидеть в присутствии Этни. И потому, когда Дюрранс вошел в гостиную, он обнаружил там только Этни. Она сидела у окна и настраивала скрипку. Дюрранс сел на стул за ее спиной.

— Что вам сыграть? — спросила она.

— Увертюру Мелузины, — ответил он. — Вы играли её в тот первый вечер, когда я приехал в Рамелтон. Я так хорошо это помню. Сыграйте её снова. Я хочу сравнить.

— Я играла ее и после.

— Но мне — никогда.

Они были в комнате одни, окна были открыты, сияла полная луна. Этни пересекла комнату и зажгла лампу. Потом она вернулась на прежнее место, а Дюрранс остался в тени и наклонился вперед, положив руки на колени, прислушиваясь с тем напряжением, которого не показывал весь вечер. Он решил, что сейчас проходит последнее испытание, решающее в его и её жизни. Скрипка Этни скажет, прав он или нет. Поведает ли она о дружбе или о чем-то большем?

Этни играла увертюру и совсем забыла, что Дюрранс сидит за ее спиной. Воздух в саду был по-летнему теплым и душистым, лунный свет превратил заводь в серебряное зеркало, деревья устремлялись к звездам, а музыка плыла по притихшей лужайке. Этни вдруг подумалось, что мелодия пробежит по реке до Солкомба, а оттуда по залитым лунным светом морям, и тихим шепотом фей вольется в уши спящего под яркими южными звездами человека, пока прохладный ночной ветер пустыни овевает его лицо.

«Если бы только он мог услышать! — подумала она. — Если бы только проснулся и понял, что услышал дружеское послание!»

И с этой мыслью она играла так безупречно, как никогда прежде, голос скрипки полнился сочувствием. Фантазии Этни разрастались. Музыка стала воздушным мостом на другой конец мира, и в эти минуты они с Гарри Фивершемом могли встретиться и пожать друг другу руки. Конечно, потом они расстанутся и каждый пойдет своей дорогой. Но эти минуты помогут обоим. Струны разрывали тишину. Этни казалось, что они кричат о гордости, которая охватила ее в тот день. И фантазии превратились в уверенность. Уже не «он мог бы услышать», а «он должен услышать!» И её озарила надежда.

«Если бы он мог ответить!»

Она извлекла последние ноты и подождала ответа, и когда музыка смолкла, Этни села, положив скрипку на колени, и всмотрелась в залитый лунным светом сад.

И она услышала ответ, но он появился не из залива. Он прозвучал из тени за ее спиной и был озвучен голосом Дюрранса.

— Этни, где, по-вашему, я последний раз слышал эту увертюру?

Этни внезапно осознала присутствие Дюрранса и ответила, как будто ее неожиданно разбудили посреди сна:

— Вы рассказывали мне. В Рамелтоне, когда впервые оказались в Леннон-хаусе.

— Я слышал её и позже, хотя и не в вашем исполнении. Вообще-то её даже не играли как следует. Но саму мелодию, скорее даже намек на нее, я слышал в ужасно фальшивом исполнении на цитре. Её играл один грек в маленькой кофейне с белыми стенами, освещенными единственным тусклым фонарем, в Вади-Хальфе.

— Эту увертюру? Как странно!

— Не так уж странно, на самом деле, ведь греком был Гарри Фивершем.

Вот и ответ. Этни не сомневалась, что это ответ. Она сидела совершенно неподвижно, и если бы кто-нибудь зрячий склонился над ней, то увидел бы, что её глаза закрыты. Последовало долгое молчание. Этни не понимала, почему Дюрранс так долго это скрывал и вдруг заговорил теперь. Она не спросила, зачем Гарри Фивершем играл на цитре в жалкой кофейне в Вади-Хальфе. Но ей казалось, что так он говорил с ней. Музыка была мостом. И даже нет ничего странного в том, что Фивершем заговорил с ней голосом Дюрранса.

— Когда это было? — наконец спросила она.

— В феврале. Я расскажу вам.

— Да, пожалуйста, расскажите.

И Дюрранс заговорил из тени комнаты.