Четыре пера

Глава первая

Первым из гостей генерала Фивершема в Брод-плейс прибыл лейтенант Сатч. Он приехал около пяти часов. В солнечный июньский день старый кирпичный дом, расположившийся на южном склоне Суррейских холмов, редкой жемчужиной поблескивал среди темных глубин соснового леса. Лейтенант прихрамывая прошел через холл, от пола до потолка увешанный портретами Фивершемов, и оказался на выложенной камнем террасе. Там он нашел хозяина, сидящего по-мальчишески прямо и задумчиво смотрящего на юг, в сторону Сассекс-Даунс.

— Как нога? — спросил генерал Фивершем, резко поднявшись с кресла.

Этот невысокий жилистый человек несмотря на седину отличался живостью. Однако это относилось лишь к телу. Костлявое лицо с узким лбом и невыразительными серо-голубыми глазами выдавало ограниченный ум.

— Беспокоила всю зиму, — ответил Сатч, — но этого следовало ожидать.

Генерал Фивершем кивнул, и некоторое время оба молчали. От террасы земля резко уходила вниз, к широкой равнине бурой пашни, изумрудных лугов и темных рощиц. Оттуда доносились голоса, тихие, но вполне различимые. Вдалеке у Хоршема среди деревьев змеился паровозный дым, а на горизонте вырастал покрытый меловыми заплатками Даунс.

— Я так и думал, что найду вас здесь, — прервал молчание Сатч.

— Моя жена любила этот уголок, — бесстрастно ответил Фивершем. — Она сидела здесь часами. Ей до странности нравились пустые открытые пространства.

— Да, — сказал Сатч. — Она обладала воображением, способным населить их.

Генерал Фивершем недоуменно взглянул на своего компаньона, но ничего не спросил. Все непонятное он привычно выбрасывал из головы, считая не стоящим раздумий. Он просто заговорил на другую тему.

— За нашим столом сегодня будут пустые места.

— Да, Коллинз, Барбертон и Воган скончались этой зимой. Ну что ж, мы все и навсегда сданы в архив в списке отставников на половинном жаловании. Колонка с некрологом — всего лишь последняя формальность, которой нас навсегда вычеркивают со службы.

Сатч вытянулся и устроил поудобнее искалеченную ногу, которая четырнадцать лет назад именно в этот день была раздавлена и исковеркана при падении штурмовой лестницы.

— Я рад, что вы приехали раньше остальных, — продолжил Фивершем. — Мне хотелось бы узнать ваше мнение. Этот день значит для меня больше, чем просто годовщина нашего штурма редана [1]. Когда мы стояли в темноте...

— К западу от каменоломен, я помню, — прервал Сатч с глубоким вздохом. — Как я могу забыть?

— В тот самый момент в этом доме родился Гарри. Я подумал, что, если вы не возражаете, он мог бы присоединиться к нам. Он сегодня дома. Разумеется, он поступит на службу и может научиться от нас чему-нибудь полезному, кто знает.

— Безусловно, — с живостью ответил Сатч. Поскольку его визиты к генералу ограничивались этими ежегодными обедами, он еще никогда не видел Гарри Фивершема.

Сатч много лет безуспешно пытался разгадать, что же в генерале Фивершеме привлекло Мюриэль Грэм, женщину столь же выдающегося ума, как и красоты. Ему пришлось удовлетвориться тем, что она вышла за человека намного старше ее и столь непохожего по характеру по какой-то таинственной причине. Храбрость и непробиваемая самоуверенность были главными, а точнее единственными качествами генерала, бросавшимися в глаза.

Лейтенант Сатч мысленно вернулся на двадцать лет назад, еще до того, как он в качестве офицера Морской бригады принял участие в неудавшемся штурме редана. Он вспомнил лондонский сезон, когда он только что вернулся с Китайской станции [2], и, конечно же, ему было любопытно взглянуть на Гарри Фивершема. Он не признался себе, что этот интерес выходит за рамки естественного любопытства человека, ставшего инвалидом в сравнительно молодом возрасте и сделавшего изучение человеческой природы своим хобби. Он просто хотел посмотреть, в кого пошел парень, в мать или в отца, вот и всё.

Итак, в тот вечер Гарри Фивершем занял место за столом и слушал разговоры старших, а лейтенант Сатч наблюдал за ним. Присутствовавшие наперебой рассказывали о той мрачной крымской зиме, истории о смерти, рискованных вылазках, голоде и холоде. Но тон их был столь сдержанный и будничный, будто говорящий только где-то слышал об этих событиях, а комментарии в основном ограничивались всего лишь «как интересно» да смехом.

Но Гарри Фивершем слушал беспечные рассказы так, словно события происходили здесь и сейчас, прямо в этой комнате. Его темные, как у матери, глаза следили за каждым рассказчиком, он напряженно внимал каждому слову до последнего. Слушал зачарованно и увлеченно. Эмоции так живо отражались на его лице, что Сатчу казалось, будто парнишка и впрямь слышит свист пуль и оглушительный грохот пушек, на самом деле скачет вместе с эскадроном туда, где орудия изрыгают в туман языки пламени. Стоило майору артиллерии заговорить о напряженном ожидании между войсковым построением накануне сражения и первым приказом к атаке, как плечи Гарри содрогнулись от невыносимого напряжения этих томительных минут.

Но дело не ограничилось плечами. Он быстро и затравленно обернулся, и лейтенанта Сатча этот взгляд поразил и даже причинил боль. В конце концов, это ведь сын Мюриэль Грэм.

Сатчу этот взгляд был знаком. Он слишком часто видел его на лицах новобранцев перед первым сражением, ни с чем не спутаешь. Один образ всплывал в памяти особенно ярко — каре идет в атаку под Инкерманом, и один здоровяк в пылу сражения кидается вперед, а потом внезапно замирает, поняв, что остался один на один с летящим на него эскадроном казаков. Сатч очень ясно помнил тот затравленный взгляд, который солдат бросил на своих товарищей — взгляд и болезненную кривую улыбку. Столь же живо он помнил, что случилось потом. Хотя у солдата была заряженная винтовка со штыком, он не попытался защититься, когда казак вонзил пику ему в горло.

Сатч поспешно оглядел присутствующих, опасаясь, что генерал Фивершем или кто-то из его гостей тоже заметил этот взгляд и улыбку на лице Гарри. Но никто не смотрел на парнишку, каждый ждал удобного момента, чтобы рассказать собственную историю. Сатч вздохнул с облегчением и повернулся к Гарри. Тот сидел, подперев голову руками, позабыв о ярком свете и мерцании серебра в комнате, снова и снова погружаясь в мир криков и ран, в мир безумных атак пехоты в дыму и тумане. Даже самый неуклюжий и нескладный рассказ о днях и ночах сражений в окопах ввергал мальчика в дрожь. Его лицо тоже изменилось, как будто лютый холод той зимы пробрал его до костей. Сатч коснулся его локтя.

— Вы воскресили в моей памяти те дни, — сказал он. — Хотя через окно пышет зноем, я прямо-таки чувствую крымский холод.

Гарри очнулся от своих раздумий.

— Их воскресили рассказы, — ответил он.

— Нет. Всё дело в том, как вы их слушаете.

Не успел Гарри ответить, как из-за стола раздался резкий голос генерала Фивершема:

— Гарри, посмотри на часы!

Все взгляды устремились на молодого человека. Стрелки часов сошлись под самым острым углом — время близилось к полуночи, а он без единого слова или вопроса сидел за столом и слушал рассказы с восьми часов. Но все равно поднялся неохотно.

— Мне уйти, отец? — спросил он, и все гости генерала заговорили хором. Мол, этот разговор много значит для юноши, он впервые ощутил вкус пороха, ему полезно на будущее.

— Кроме того, у мальчика день рождения, — добавил майор артиллерии. — Он хочет остаться, это же очевидно. Ни один четырнадцатилетний юнец не просидит столько времени, даже не пнув ножку стола, если разговор ему неинтересен. Пусть останется, Фивершем!

Мальчик воспитывался в железной дисциплине, но ради такого случая генерал сделал поблажку.

— Ладно, — сказал он. — Гарри может пойти спать на час позже. Один час погоды не сделает.

Глаза Гарри обратились к отцу и на секунду задержались на его лице со странным выражением. Сатчу показалось, что в них был вопрос, и, верно или нет, он истолковал его как «Ты что, слепой?».

Однако генерал уже разговаривал с соседями, и Гарри тихо сел и снова оперся подбородком на руки, слушая всей душой. Но разговор его не развлекал, скорее завораживал. Он сидел молча, как заколдованный. Лицо его неестественно побледнело, глаза широко раскрылись, а красноватое пламя свечей тем временем все более затягивалось голубой табачной дымкой, и вино в графинах неуклонно убывало.

Прошло полчаса из назначенной Гарри отсрочки, и генерал Фивершем, встряхнувшись от некстати упомянутого имени, вдруг выдал в своей резкой манере:

— Лорд Уилмингтон. Одна из самых славных фамилий Англии, если позволите. Вы когда-нибудь видели его дом в Уорикшире? Каждый дюйм земли там прямо кричал и молил его вести себя по-мужски, хотя бы в память о предках... Это казалось чем-то невероятным, просто сплетнями, но слухи разрастались. У Альмы еще только нашептывали, в Инкермане заговорили вслух, а в Балаклаве уже кричали. Еще до сражения за Севастополь отвратительные слухи подтвердились. Уилмингтон был курьером у генерала. В глубине души я уверен, что генерал выбрал его для этой миссии, дабы наставить на верный путь. Сообщение нужно было пронести через три сотни ярдов простреливаемого поля. Если бы Уилмингтон упал с лошади по пути, сплетники замолчали бы навсегда. Если бы добрался живым, то еще и заслужил бы награду. Но он не осмелился, он отказался! Дрожал, сидя в седле, и отказался! Видели бы вы генерала! Его лицо стало цвета бургундского вина. «Несомненно, у вас уже есть другие обязательства», — сказал он самым любезным тоном, который я когда-либо слышал. Именно так, ни единого грубого слова. Другие обязательства, и это на поле боя! До сих пор едва сдерживаю смех. Но Уилмингтону было не до смеха. Он был сломлен, разумеется, и тихо сбежал в Лондон. Перед ним закрылись все двери, он выпал из общества, как свинцовая пуля, выскользнувшая из ладони в море. Даже продажные женщины на Пикадилли плевали ему вслед, стоило ему заговорить. Он вышиб себе мозги в комнатушке на Хаймаркете. Странно, правда? Он испугался пуль, когда на кону стояло его доброе имя, но потом все-таки сумел вышибить себе мозги.

Лейтенанту Сатчу случилось взглянуть на часы, когда рассказ подошел к концу. Они показывали без четверти час. У Гарри Фивершема оставалось еще четверть часа, и их занял бородатый отставной начальник медицинской службы, сидевший почти напротив мальчика.

— Я могу рассказать вам случай еще более любопытный, — сказал он. — Его главный герой никогда не был под огнем, но, будучи медиком, как и я, ежедневно имел дело с жизнью и смертью. Да и какой-то особой опасности он не подвергался. Дело было во время индийской кампании. Мы стояли лагерем в долине, несколько пуштунов залегли ночью на склоне холма и принялись стрелять по нам. Пуля пробила палатку госпиталя, всего-то. Хирург уполз к себе, и через полчаса ординарец нашел его мертвым в луже собственной крови.

— Убит? — воскликнул майор.

— Ничего подобного. Он тихонько открыл свой саквояж с инструментами, вынул ланцет и перерезал себе бедренную артерию. Полнейшая паника от свиста пули, видите ли.

Даже на этих закаленных людей поведанный с такой откровенностью случай произвел глубокое впечатление. Кто-то вполголоса усомнился, другие беспокойно заерзали, потому что это было уж слишком не по-людски. Один офицер глотнул вина, другой передернул плечами, словно стряхивая всякую память об этом рассказе, как собака отряхивается от воды. Лишь один человек сидел совершенно неподвижно в той тишине, что последовала за историей. Мальчик Гарри Фивершем.

Теперь он стиснул руки на коленях и наклонился над столом в сторону хирурга. Его щеки были белы как бумага, глаза горели, и горели яростью. Он выглядел, словно опасный хищник в западне — подобрался, напряг мускулы. Сатч испугался, что парнишка перемахнет через стол и набросится на рассказчика с жестокостью отчаяния. Лейтенант даже протянул руку, чтобы ему помешать, но тут вмешался генерал Фивершем будничным тоном, и мальчик сразу же расслабился.

— Иногда происходит нечто странное и непостижимое, как две эти истории. Можно только им поверить, и молиться, чтобы поскорее забылись. Но объяснить их нельзя, ибо понять невозможно.

Растроганный Сатч положил руку на плечо Гарри.

— Вы понимаете? — спросил он и тут же пожалел об этом.

Но вопрос был уже задан, и глаза Гарри обратились к Сатчу. Однако их выражение было непроницаемым, без каких-либо признаков вины. Он не ответил на вопрос, но это в некотором роде сделал генерал Фивершем.

— Гарри понимает! — фыркнул генерал. — Откуда? Он же Фивершем.

В глазах Сатча отразился всё тот же молчаливый вопрос, который он недавно заметил у Гарри: «Ты что, слепой?». Он никогда еще не слышал столь откровенной неправды. Достаточно было взглянуть на отца с сыном. Гарри Фивершем носил отцовскую фамилию, но унаследовал от матери темные и испуганные глаза, широкий лоб, тонкие черты лица и её воображение. Наверное, только посторонний мог это понять. Отец так долго знал сына, что его поведение и внешность не имели для него значения.

— Посмотри на часы, Гарри.

Часовая отсрочка истекла. Гарри поднялся и вздохнул.

— Спокойной ночи, сэр, — сказал он и пошел к двери.

Слуги давно уже ушли спать, и Гарри открыл дверь в полную тьму. Пару секунд он колебался у порога и чуть не нырнул обратно в освещенную комнату, словно испугавшись поджидающих во тьме опасностей. Опасность и правда была — его мысли.

Он вышел и закрыл за собой дверь. Графин снова пустили по кругу, зашипели бутылки с содовой, и разговоры потекли в привычном русле. Все тут же позабыли про Гарри, но только не Сатч. Лейтенант хоть и гордился своим непредвзятым интересом к изучению человеческой натуры, на самом деле был добрейшим человеком. Скорее добрым, чем наблюдательным. Но у него имелись особые причины интересоваться Гарри Фивершемом. Некоторое время он сидел с крайне взволнованным видом. Потом, повинуясь минутному порыву, подошел к двери, бесшумно распахнул ее и тихо шагнул за порог, а затем закрыл дверь за своей спиной, так что замок даже не щелкнул.

В центре холла он увидел Гарри Фивершема с зажженной свечой над головой, мальчик рассматривал портреты Фивершемов на стенах, под темнотой потолка. Из-за двери доносились приглушенные голоса, но в остальном в холле было тихо. Гарри стоял неподвижно, лишь от легкого сквозняка плясало пламя свечи. Мерцающий свет озарял портреты — где сияние красного мундира, где блеск стальных лат. На стене не было ни единого мужского портрета без яркого военного мундира, а портретов там висело немало.

Отцы и сыновья Фивершемы служили в армии с незапамятных времен. С кружевными воротничками и в сапогах из оленьей кожи, в завитых париках и латах, в бархатных сюртуках и с припудренными волосами, в киверах и красных мундирах, в расшитых галуном доломанах с высокими воротничками — они взирали сверху на последнего Фивершема, призывая его на службу. Они все были из одного теста, различие в мундирах не могло скрыть сходства — худощавые лица, словно выкованные из железа, резкие черты, тонкие губы и твердые подбородки, узкие лбы и серо-голубые бесстрастные глаза. Несомненно, люди мужественные и решительные, но не обладающие утонченностью, чувствительностью или обременительным даром воображения, твердые люди, не желающие деликатничать, подозрительные к проявлениям интеллекта, ведь все они, честно говоря, сами были не очень умны — одним словом, первоклассные вояки, но не первоклассные военные.

Но Гарри Фивершем явно не замечал этих недостатков. Ему они все как один внушали ужас. Он стоял, как преступник перед судьями, читая в их холодных неподвижных взглядах осуждение. Теперь лейтенант Сатч понял, почему пламя свечи мерцает. В холле не было сквозняка, просто у парнишки тряслись руки. И наконец, словно мальчик услышал немой приговор судей и признал его справедливость, он поклонился портретам. Подняв голову, он увидел в дверном проеме лейтенанта Сатча.

Он не произнес ни слова и не сдвинулся с места, просто посмотрел на Сатча. В отличие от мальчика, тот смутился.

— Гарри, — сказал он, несмотря на смущение, как можно тактичнее, обращаясь к нему не как к мальчику, а как к равному себе по возрасту, — сегодня мы встретились впервые. Но когда-то давно я знал вашу мать. Мне приятно думать, что я по праву мог называть ее другом. Вы хотите мне что-нибудь сказать?

— Нет, — ответил Гарри.

— Иногда достаточно просто выговориться, и станет легче.

— Вы очень любезны. Но всё в полном порядке.

Лейтенант Сатч слегка растерялся. Одиночество мальчика взывало к его вниманию. Ведь он не мог не быть одиноким, настолько он отличался и внешне, и по характеру от своего отца и предков. Но что тут поделаешь? Снова пришел на помощь такт. Лейтенант вытащил из кармана визитную карточку.

— Мой адрес на карточке. Возможно, однажды вы проведете несколько дней в моем обществе. Со своей стороны могу предложить пару дней на охоте.

На мгновение непроницаемое лицо мальчика исказилось гримасой боли, но он быстро овладел собой.

— Благодарю вас, сэр, — монотонно повторил Гарри, — вы очень добры.

— И если вы когда-нибудь захотите обсудить сложный вопрос с человеком старше вас, я к вашим услугам.

Он нарочно говорил официальным тоном, иначе чувствительный Гарри мог бы решить, что он насмехается. Гарри взял карточку и еще раз поблагодарил, а потом поднялся в спальню.

Лейтенант Сатч неловко топтался в холле, пока огонек свечи совсем не исчез. Он что-то упустил, в этом он был уверен. Ему следовало сказать мальчику какие-то слова, но он не знал, с какой стороны к этому подойти. Он вернулся в столовую и с чувством, что почти исправил свой недосмотр, наполнил бокал и призвал к тишине.

— Джентльмены, — сказал он, — сегодня пятнадцатое июня. — Гости захлопали и застучали по столу. — Годовщина штурма редана. А еще день рождения Гарри Фивершема. Мы сделали свое дело. Давайте же выпьем за молодых, которые придут нам на смену. Его ждет предназначение. Традиции семьи Фивершемов хорошо нам известны. Так пусть их продолжит Гарри Фивершем! Пусть добавит славы своей фамилии!

Все поднялись.

— За Гарри Фивершема!

Гости сердечно и от всей души повторили имя, зазвенели бокалы.

— За Гарри Фивершема! За Гарри Фивершема! — повторяли офицеры, а лицо старого генерала Фивершема пылало от гордости.

Минуту спустя мальчик услышал наверху, в своей спальне, приглушенный хор голосов:

Такой хороший парень,

Такой хороший парень,

Такой хороший парень,

И это знают все!

И он решил, что гости этой крымской ночью пьют за здоровье его отца. Он заворочался в постели и поежился. Ему пригрезился сломленный офицер, крадущийся в ночи по темным лондонским улицам. Он мысленно перенесся в палатку и склонился над мертвым телом, лежащим в луже крови и сжимающим в правой руке ланцет. Он заглянул обоим в лицо и увидел, что сломленный офицер и мертвый хирург — это один человек, и этот человек — Гарри Фивершем.