Девять месяцев

Глава двадцать седьмая

Когда я была на пятом месяце беременности, мама заверила меня, что роды — это прекрасный опыт, а боль похожа на боль во время месячных. Когда я ехала в больницу, я вспомнила ее слова и была рада согласиться с ней. Теперь, когда я перенесла все от начала до конца, я с уверенностью могу сказать, что роды настолько далеки от периодических болей у женщин, насколько здоровая нога спортсмена отличается от той, которую медленно отрезают ножом для сыра.

Я лежала скрючившись в позе зародыша на постели. Была полночь. Без конца плакали дети, а я слушала, как мамы убаюкивают их или тихо разговаривают с ними, упрашивая взять грудь.

Меня удивило, что у всех детей разный плач. До того как у меня родился собственный ребенок, я была уверена, что у всех детей одинаковые голоса. Теперь я поняла, что они такие же разные, как снежинки или отпечатки пальцев. Я посмотрела влажными глазами на колыбельку, где спал мой ребенок. Я только один раз слышала, как он плакал, когда его взвешивали сразу же после рождения. С тех пор он безмятежно спал, но я знала, что если он проснется и заплачет среди ночи, я узнаю его нежный голос сразу. Для меня ни один детский голос не звучал так сладко, они были слишком резкими, как у птенцов. Но голос моего ребенка вызывал во мне такие чувства, о которых я прежде и не догадывалась. Это была смесь бессознательной любви, гордости и облегчения оттого, что все в порядке и боль наконец ушла. Но превыше всего было чувство ответственности, чувство, что, если понадобится, у меня будет сил не меньше, чем у супергероя, чтобы защитить моего ребенка. Стоило мне только увидеть, как проходящая мимо женщина с любопытством заглядывает в детскую кроватку моего малыша, как я еле сдерживала себя, чтобы не оттолкнуть ее от двери и не закричать: «Оставь нас в покое!» Хотя на самом деле я была такая вялая, что вряд ли бы поднялась с постели, не было сил даже ходить в туалет.

В девять часов вечера в тот день я наконец родила. Большую часть я помню смутно, это был какой-то сплошной кошмар. Воспоминания превратились в набор застывших кадров, которые отпечатались в мозгу за то время, когда я периодически открывала глаза. Так как в основном они оставались закрытыми.

Я помню, как кричала на медсестру: «Что значит слишком поздно?» — когда она сказала, что уже слишком поздно вводить обезболивающее. Мне почти перестали давать дышать кислородом, хотя на той стадии родов это было то же самое, что принимать аспирин, когда тебе отрубили голову.

Я помню, как уткнулась головой в колени Мэгги и кричала, умоляя ее «прекратить этот ужас», когда мне сказали, что ребенок повернут неправильно и придется вытаскивать его вакуумным методом. Казалось, что боль время от времени отключает мое сознание и я не воспринимаю реальность происходящего.

Я помню, как пыталась разглядеть полузакрытыми глазами лицо человека, которого вызвали, чтобы сделать мне кесарево сечение. Я в шоке таращила на него глаза, когда он зашел, весь укутанный в прозрачный пластик. На голове у него была шапочка для душа, фартук до щиколоток и, самое страшное, — резиновые ботинки. Он выглядел как пришелец из фильма ужасов.

Я помню, как мои ноги пристегнули к тем самым петлям, над которыми мы с Мэгги смеялись. Я так тряслась, что металлические крепления звенели, и доктор попросил акушерку держать меня.

Но самое сильное впечатление, которое, я уверена, останется со мной до конца жизни, это момент, когда ребенка вытащили прямо из меня и положили мне на живот. Я помню ощущение его тепла и веса, когда наша кожа соприкоснулась. Я сразу пришла в себя от облегчения и помню, как акушерка спросила нежно: «Холли, ты видишь, кто это?» Наверное, газ из маски перемешался с послеродовым обезболивающим, которое мне ввели, и на минуту я рассмеялась. Я так смеялась, будто в жизни не слышала ничего смешнее. Мне показалось, что я на телеигре и ведущий спрашивает меня, улыбаясь: «Вы можете сказать, кто это?» — в то время, как на моем животе лежит маленькое розовое существо.

— Это девочка, — сказала я громко, с изумлением глядя на гениталии.

— Холли, это мальчик, — вмешалась Мэгги, тряся меня за плечо, чтобы я пришла в себя.

— Да, мальчик, — поправилась я, понимая, что все время ошибалась, но мне было все равно, я не испытала ни малейшего разочарования.

Потом я обняла всех, акушерок, доктора, педиатра, и крепче всех — Мэгги, у которой было красное опухшее лицо. Она плакала, и я была тронута, что кто-то, так мало интересующийся детьми, был доведен до слез происходящим.

Когда нас оставили одних в палате и я умылась, Мэгги сказала:

— Это было увлекательно, Холли. Очень страшно, но очень увлекательно. Я не знаю, как благодарить тебя за то, что ты позволила мне разделить с тобой эти ощущения.

Мы снова обнялись.

Она не хотела уходить, но акушерка сказала, что меня переводят в другое отделение до завтрашнего утра, а там Мэгги находиться не разрешено. Она обещала обзвонить всех и стоять у дверей утром, когда меня привезут обратно, чтобы рассказать об их реакции.

Я не верила, что наконец-то смогу немного отдохнуть. Воспоминания о родах, мысли о Томе, переживания о ребенке, лежащем рядом со мной, не давали уснуть.

Утром оказалось, что жизнь в отделении начинается с первыми лучами солнца. Мамы ходили туда-сюда по коридору напротив моей двери, таская подгузники, стаканы с водой, звоня по телефону. Я не вставала с постели всю ночь, а когда попыталась, выяснилось, что у меня затекло и болит все тело. Я почувствовала, как ноют наложенные швы, и мне было страшно идти в туалет. Едва я села на кровати, как из меня полилась кровь. Я посмотрела вниз и, к своему ужасу, поняла, что простыня насквозь пропиталась кровью.

Я позвонила медсестре, и она, закрыв шторку на двери, присела ко мне на постель и так заботливо объяснила мне все, что от благодарности я готова была расцеловать ее. Она помыла меня, и теплая мыльная вода сняла зуд, начавшийся со вчерашнего дня. Когда я открыла сумку, чтобы достать чистое белье, она с умильной улыбкой взяла у меня из рук хлопковые трусики и тампон.

— Бедняжка, ты, наверное, не понимаешь, во что ввязалась. У тебя это в первый раз, правда? — сказала она ласково и достала из своей сумки на тележке прокладки, по размеру напоминающие спальные мешки.

Я взяла их с благодарностью, понимая, что чем больше подушка, на которой я буду сидеть, тем лучше. Мне было стыдно за свое легкомыслие. Использовать тампоны в этом случае было то же самое, что вставить спичку в подземный туннель в надежде остановить движение.

Примерно через час я позвонила маме с платного телефона в приемном отделении, неотрывно наблюдая за колыбелькой, стоящей рядом с моей кроватью.

— Почему ты не рассказала мне, что роды — это так ужасно? — упрекнула я ее.

— Дорогая, если бы я рассказала тебе правду, ты никогда бы не решилась подарить мне прекрасного внука. Скажем, небольшая ложь во благо — достойная инвестиция в новую жизнь.

Мы вместе рассмеялись, и я тут же простила ее; боль, какой бы сильной она ни была, стоила результата.

Мне пришлось детально описать ей, как выглядит мальчик: густые черные волосы, пухлые розовые губки и мозоль на пальце, который он сосал, находясь у меня в животе.

Она пообещала навестить меня как можно скорее, и после короткого разговора с папой я повесила трубку и отправилась перекусить. Я подумала, не позвонить ли мне Маркусу с Фионой, но побоялась, что трубку может снять Том, а я не знала, что он думал обо всем этом. Кроме того, мне уже трудно было стоять на ногах. Из-за того количества крови, которое я потеряла, у меня кружилась голова, и мне казалось, что я вот-вот упаду в обморок. Я принесла завтрак в свою палату, ела и смотрела на сына.

В девять часов начали пускать посетителей. К этому времени я успела умыться, причесаться, подкрасить ресницы и надеть свою самую просторную пижаму. Никто бы и в жизни не догадался, какая огромная прокладка находится между моих ног. Мне очень хотелось принять ванну, но нужно было ждать возвращения домой. Я покормила ребенка немного раньше обычного, под чутким руководством медсестры, а потом впервые в жизни сама поменяла ему подгузник. После этого мальчик сразу заснул, сжимая во сне кулачки. Я откинулась на кровати, наслаждаясь чувством триумфа из-за мастерского овладения таким множеством навыков за такой короткий срок. Акушерка сказала мне, что первые сорок восемь часов дети почти все время спят, как будто природа дает мамам шанс отдохнуть и набраться сил. Но мне было не важно, что она сказала, я была уверена, что у меня самый спокойный ребенок на всем белом свете. Я нагнулась и погладила его по щеке. Вот мы и вместе, и я была уверена, что у нас все будет хорошо.

Через занавеску я пристально смотрела на часы рядом с дверью в отделение, через которую входили посетители. Я не могла дождаться Мэгги, чтобы узнать, что сказал Том. Когда стрелки часов показали девять, мое сердце забилось от нетерпения. Ровно в одну минуту десятого в дверь вошел посыльный с огромным букетом ирисов. Пожалуйста, пусть они будут для меня, подумала я эгоистично. Мне всегда нравились ирисы. Я огляделась вокруг; никто из женщин не обратил на мужчину никакого внимания. Когда посыльный спросил что-то у медсестры, и она указала в мою сторону, я попыталась, подавить самодовольную улыбку. Я притворилась, что складываю детскую одежду, чтобы не выглядеть слишком нетерпеливой. Когда я почувствовала, что он уже стоит рядом с моей кроватью, я подняла глаза, готовая притвориться пораженной. Он отодвинул букет от своего лица, и я поняла, что это был не посыльный, доставляющий цветы. Это был Том.

Он сильно похудел с того раза, когда мы виделись с ним в Хэллоуин. На лице заострились скулы, но он не выглядел изможденным, скорее подтянутым. Его тело казалось тоньше, но мышцы все равно выступали под футболкой. Волосы были короче и посветлели на солнце. Лицо сильно загорело, из-за чего зеленые глаза сверкали как изумруды. На меня обрушились воспоминания о нашей последней ночи, о том, каким нежным и любящим он был со мной. Как мы были близки. Мне показалось, что я увидела своего старого друга, который уезжал на выходные. Не верилось, что мы столько времени не виделись на самом деле. Мне так хотелось снова обнять его, и чтобы он поцеловал меня так же, как в ту ночь. Шутить и смеяться с ним так, как это было целую вечность назад. Он выглядел потрясающе, но его одежда была мятой, а глаза выдавали усталость и напряжение, причиной которого, как я догадывалась, была я. Слишком многое произошло.

Он молча протянул мне цветы.

— Они прекрасны, — сказала я, закрывая глаза и вдыхая их аромат, не осмеливаясь поднять на него глаза.

— Это от мамы с папой, — сказал он решительно, и эти слова словно ударили меня. Я опустила голову, не осмеливаясь ничего говорить, боясь, что расплачусь.

— Мне нужно было принести тебе что-нибудь, но я не знал, что именно… Мне просто хотелось приехать прямо сюда. — Том подошел к колыбельке, где безмятежно спал наш сын. Он долго молча смотрел на него. — Почему ты не сказала мне раньше? — прошептал он, и его голос дрогнул.

У меня так пересохло в горле, что я не могла даже сглотнуть.

— Прости меня, — произнесла я еле слышно. — Том, я не знала, что мне делать, я не знала, как ты к этому отнесешься. Мне было так страшно. — Я моргнула, и слезы закапали на цветы, которые я все еще держала в руках.

Он присел на край кровати и посмотрел на меня:

— Просто это изрядный шок для меня, понимаешь.

В конце концов я посмотрела ему в глаза и кивнула:

— Понимаю. Ты очень злишься на меня?

Он тяжело вздохнул и на минуту задумался.

— Я очень злился, но потом все обдумал и понял. Я просто не знаю, что теперь делать. К очень многим вещам нужно будет привыкнуть.

— Да.

В палату вошла медсестра и, посмотрев на нас с Томом, показала на часы.

— Я зайду через полчаса, — шепнула она, потом задернула занавеску и ушла.

Том продолжал смотреть на меня.

— Как ты? — спросил он.

— Больно, — ответила я, смущенно улыбаясь.

— Это было ужасно?

Я подумала над его вопросом немного, нервно теребя в руках больничный браслет на запястье.

— Думаю, могло быть и хуже, но в то же время и лучше…

Том отвел взгляд и снова посмотрел на ребенка:

— А он в порядке?

— В полном. Он чувствует себя просто отлично, — ответила я, гордо улыбаясь и глядя, как малыш причмокнул губами во сне.

— Ты уже подумала над именем?

Я покачала головой и прошептала:

— Я хотела сначала спросить тебя. — После недолгой паузы я добавила:

— Том… ты сможешь когда-нибудь простить меня?

— Думаю, мне нужно было звонить тебе чаще, — сказал он, не отвечая на мой вопрос. Он снова посмотрел на меня и положил руку на мою. — Послушай, я скоро вернусь, хорошо? Я приду сегодня вечером. — Он поднялся и ушел.

Я так и осталась сидеть с открытым ртом, глядя через щель в занавеске, как он уходит по коридору. Я не могла поверить в то, что он так просто ушел. Мы еще ни о чем толком не поговорили.

Невысокая женщина средних лет заглянула за занавеску и прощебетала:

— Кажется, вам было бы неплохо выпить, а, дорогая?