Дневник одержимого Виагрой

Я ПРИШЕЛ С МИРОМ

Один из моих друзей однажды сказал мне: «Ничто так не угнетает, как нажатие кнопки «Стоп» на видеомагнитофоне после мастурбации под порнушку».

Он был не прав. Это всего лишь третья по степени угнетения вещь. Фактически существуют две вещи, которые угнетают сильнее нажатия кнопки «Стоп» на видеомагнитофоне после мастурбации под порнушку.

Первый участник состязания — это ситуация, когда вы мастурбируете под порно, и вдруг, в момент истины, отключается электричество, и вы остаетесь в молчаливой темноте, злой от неудовлетворенности, с членом в руке, неуклюже стараясь подтянуть штаны, сбив пальцы ног и бог знает что еще, пытаясь найти свечку или фонарь. Вот это — чертовски угнетает. Но все же это на втором месте.

Барабанную дробь, пожалуйста.

Самой угнетающей вещью на свете, которая угнетает гораздо сильнее нажатия кнопки «Стоп» на видеомагнитофоне постфактум рукоблудства или проблемы с электричеством в предрукоблудный период, является ситуация направления плодоносящих жидких результатов вышепоименованного рукоблудства в маленькую пластмассовую мензурку, когда приходится маневрировать вашей длинной капельницей так, как каким-то лонжероном на самолете-заправщике, принимая различные неромантичные позы, с тем чтобы удержать все до последней капли. А затем закрыть пластмассовую чашечку крышкой, наклеить на нее этикетку и написать четыре цифры, которые вам присвоили и приказали запомнить для подобного случая, плюс дату и количество дней, прошедших со времени вашей последней эякуляции (не считая, конечно, ту, после которой вы все еще отходите/потеете/тяжело дышите/что угодно). Вот это — самая угнетающая вещь на свете. По крайней мере, для меня. И все же это в точности то, что я согласился совершать каждый понедельник в одиннадцать часов утра. Отчаянные времена рождают отчаянные решения, а это было чертовски отчаянное время. Я продал все свои СD. Я распродал большинство моих книг. Я назанимал у всех, кто имел несчастье делить со мной фамилию или пробыл рядом со мной больше четырех месяцев, не требуя, чтобы я убрался прочь. Все нормальные и пристойные источники, откуда я мог черпать свои доходы, высохли до дна.

Наступило время продажи того, что не может высохнуть. Наступило время продавать жидкости тела.

Плазма не является и никогда не являлась подходящим вариантом для этого. Некоторое время тому назад, за неделю до легкого хирургического вмешательства, меня попросили зайти в местный пункт переливания крови и сдать кровь для самого себя: стакан-другой моей собственной крови на случай, если она понадобится во время операции. Ну, я и пошел, в общем, ну, я и пошел. Как только медсестра проткнула мне палец, чтобы определить, какая группа крови во мне течет, я побелел, сильно занервничал и потерял сознание. Меня уложили и сказали, чтобы пришел еще раз, поскольку по какой-то причине они не могут взять у меня кровь, раз я потерял сознание. Поэтому я вернулся туда несколько дней спустя, дождался, когда укололи палец, и опять комната закружилась перед глазами. В конечном счете доктору, который должен был меня оперировать, пришлось дать мне пару таблеток Валиума и отвезти на пункт переливания. Теперь сестра могла даже отрезать мне палец, я бы не возражал. Я не знаю, сколько стаканов крови она из меня взяла, но помню, как втайне надеялся на то, чтобы эту смесь крови с Валиумом перелили бы мне во время операции, дабы получить немного дополнительного кайфа в послеоперационной палате.

Я был бы не против и сейчас заглотнуть одну или две таблеточки Валиума и пойти сдать кровь как донор. Но у меня нет медицинской страховки, а цена Валиума гораздо выше той суммы денег, которую платят за донорскую плазму, почти втрое. А значит, это было бы не в мою пользу, и, кроме того, это делало меня похожим на наркушу без вен.

И я думаю, нам всем известно, что это делает с нами.

Это рекламное объявление независимые газеты Сан-Франциско еженедельно помещали на своих последних страницах уже годами. Но у меня даже и мысли не было, чтобы прочесть его до конца. Теперь я роюсь в газетах, чтобы найти его. Вот оно:

ДОНОРЫ СПЕРМЫ — ВКЛАД В ДОСТОЙНОЕ ДЕЛО.

В ЖИЗНИ НЕ ЧУВСТВОВАЛИ СЕБЯ ТАК ХОРОШО!

Получите деньги за то, чем вы уже занимаетесь (и помогите другим построить семью). Банк донорской спермы приглашает здоровых мужчин любой этнической принадлежности стать платными донорами спермы.

Для того чтобы пройти отбор, вы должны быть:

•Не моложе восемнадцати и не старше сорока.

•Способны еженедельно посещать наш офис в центре города в рабочее время.

•Способны подписать обязательство на год.

•Способны сообщать основную информацию об истории болезней ваших биологических родственников.

Хммм. Ну да, я хронический онанист. По возрасту подхожу. У меня нет никаких планов в рабочее время на эту или любую другую неделю в ближайшем обозримом будущем и никакого повода считать, что в следующем году что-нибудь изменится. Мне нет дела до этого вздора о помощи другим в построении семьи — просто хочу узнать, сколько за эту музыку платят. Я снимаю трубку.

После первого сигнала в трубке мне кажется, что, возможно, прежде чем набрать номер, мне стоило бы немного дольше подумать. После второго сигнала я решаю, что это чрезвычайно плохая затея и мне сейчас же следует повесить трубку. Но как только я отвожу ее от уха, кто-то отвечает:

— Банк спермы.

Щелк. Я бросаю трубку.

Черт. Что я себе думаю? Действительно ли я в таком уж отчаянном положении, чтобы идти в какой-то офис в Финансовом районе и мастурбировать в мензурку? В этот момент мой живот издает булькающий звук оперной силы, который очень напоминает шум от котенка, пытающегося пролезть в садовый шланг. Да, я в отчаянном положении. И кто знает, может быть, в этом уравнении нет пластмассовой мензурки. Должно быть, у меня совершенно ошибочные представления о банках спермы. Возможно, XXI век с развитием специальных машин или даже особо талантливых людей нашел смелые решения в репродуктивных технологиях, позволяющие извлекать необходимую субстанцию из первоисточника. Насколько плохо это может быть? Не хуже, чем Кабинки Счастья в дальней части книжных магазинов для взрослых, в которые я частенько захаживал в особо черные периоды моего прошлого. На фиг. Я нажимаю «Повторный набор».

— Банк спермы. — Отвечающий женский голос очень похотливый. Порочный. Мне кажется, что я надеялся нс разговаривать ни с кем сексуально привлекательным.

— Ух… да-а… Здрасьте. Я хотел бы стать донором.

— Здорово. Как вас зовут? — Эта женщина не говорит, а почти мурлычет.

В моей голове формируется едва ли правдоподобная картина: я представляю Кэтрин Зета-Джонс в черном неглиже, чувственно поглаживающую трубочку (ту, которая у телефона, и другую) в то время, когда она задает мне вопросы о сексе и моей сперме.

Приблизительная запись телефонного разговора между работницей банка спермы (во время разговора мне представлялось, что это была Кэтрин Зета-Джонс в неглиже) и Джейсоном Галлавэем (онанистом за деньги):

Джейсон: Меня зовут Джейсон Галлавэй.

Кэтрин: Ваш адрес?

Джейсон: 4540 Калифорния-стрит.

Кэтрин: Откуда вы узнали о нашей донорской программе?

Джейсон: Собственно, я замечал ваши объявления в газетах уже в течение многих лет. Времена сейчас тяжелые. Поэтому я подумал: а почему бы и не подрочить? Извините, я имел в виду, что подумал: а почему бы и не попробовать?

Кэтрин: Были ли у вас или у ваших родственников психические заболевания?

Джейсон (будучи застигнутым врасплох, говорит неправду): Нет. Никогда. Мы все совершенно в своем уме.

Кэтрин: Были ли у вас половые контакты с проститутками или другими представителями сексуальных профессий?

Джейсон: А для чего еще с ними общаться?

Кэтрин: То есть у вас были сексуальные контакты с представителями сексуальных профессий?

Джейсон: Ну, не со всеми. Я очень избирательный.

Кэтрин: Есть ли у вас заболевания, передаваемые половым путем?

Джейсон: Нет. Совершенно нет. Ничего. Никогда. Никаких венерических заболеваний. И совершенно в своем уме. Это я.

Так продолжается еще несколько минут. Задаются вопросы об общем состоянии здоровья и перенесенных операциях и так далее. Я представляю Кэтрин с настольной игрой «Парашюты и лестницы»[162] перед собой. При правильном ответе на вопрос я должен продвинуться на одну клетку.

Абсолютно разумен — полезай на лестницу. Трахнул шлюху — лети вниз на парашюте. После ряда вопросов она, очевидно, заключает, что я соответствую восхождению по важной лестнице к призу — титулу Донора спермы. Она хочет договориться о начальном посещении для личной консультации. Она описывает мне это очень открыто, с той прямотой, которую я не привык воспринимать от совершенно незнакомых мне людей, если дело не происходит в палатах неотложной помощи и на программах «Двенадцать шагов». Она либо закаленный ветеран, либо читает по какой-то бумажке:

— Эта консультация займет около пятнадцати или двадцати минут. Мы попросим вас заполнить ряд формуляров и подробные вопросники. Затем я обсужу с вами некоторые законные и этические аспекты донорства спермы в общем и в штате Калифорния в частности. До того как стать донором, вам придется ждать окончания периода отбора, который длится от шести до восьми недель. Вам следует воздерживаться от эякуляции сорок восемь часов перед каждым посещением. Вам следует сдать образцы спермы путем мастурбации в отдельной комнате. В период отбора мы определим степень вашей способности к воспроизведению потомства и проверим на предмет заболеваний, передаваемых половым путем (вас попросят сдать на анализ кровь, мочу и образцы спермы).

Затем вы заполните формуляр подробной истории заболеваний вашей семьи и пройдете осмотр у нашего врача. Если вы будете одобрены в качестве донора, то плата за каждый эякулят (визит), который отвечает нашим требованиям к минимальному количеству сперматозоидов, составит пятьдесят долларов — это включает в себя оплату образца спермы, сданного вами в период отбора. Ну как, идет?

Она читает всю бумагу менее чем за десять секунд, поэтому единственным разделом этого спермомонолога, который я разобрал, был раздел о пятидесяти баках за выстрел пробки. И этого было достаточно.

— Да. Здорово.

— Великолепно. Сейчас наш график довольно свободный. Вы можете зайти завтра? Пойдет? Когда в последний раз у вас была эякуляция?

Боже, Кэтрин… куда же пропало «Какой у вас знак зодиака?»

Правда заключалась в том, что моя последняя эякуляция случилась семнадцать минут назад, и я собирался сделать это еще раз через час или около того.

— Завтра выпадает. А какие дни еще есть?

— Сейчас посмотрим… завтра пятница. А как насчет понедельника?

Это было бы неплохо, если бы у меня не было подружки, работницы сексуальной профессии, которая с нетерпением ждала, как сомалийцы ждут прибытия грузовиков с продовольствием из центров распределения ООН, многочисленного неистового секса в выходные дни. И ее реакция в случае неудовлетворения ее чаяний была бы такой же яростной, если не сильнее, чем у них.

— Ум, хммм… Понедельник тоже не очень подходит. А как вторник… во вторник утром?

— Одиннадцать тридцать, идет?

— Отлично.

— Тогда хорошо. Ждем вас в одиннадцать тридцать в следующий вторник. Вы знаете, как сюда добраться?

Она рассказывает, как доехать, говоря, что здание находится рядом с большим павильоном, продающим хот-доги, на крыше которого — огромная сосиска. Так что трудно пройти мимо. Я разражаюсь смехом, не в силах сдержаться от поднимающейся приливной волны неизбежных молодежных приколов. Что находится по другую сторону старой клиники по проблемам рождаемости? Ферма по разведению кроликов?

Выходные проходят предсказуемо и атавистически по-плотски. Моя подружка, работница сексуальной профессии, ходила вокруг меня, болезненно прихрамывая. В понедельник утром ей нужно было идти на работу. Я рассказал ей обо всем этом донорстве спермы и обязательном сорокавосьмичасовом периоде воздержания, которого требуют от доноров. Нельзя сказать, что она счастлива по этому поводу, — она не столько несчастна оттого, что ничего не получит, сколько потому, что несчастлива от капитальной нехватки денег в нашей лачуге в последнее время. Никакого устного заключения не следует, поэтому я просто считаю, что заручился в этом ее поддержкой и могу рассчитывать на взаимодействие.

— Ха.

В этот же самый вечер эта девушка, непоколебимая вегетарианка, готовит сильно маринованную вырезку на бездымном комнатном гриле, будучи одета — я вас не обманываю — в тонг и топик, на котором по линии груди написано: «Даю молоко».

На следующее утро, когда я звоню в банк спермы, чтобы перенести встречу на четверг, я понимаю, что это не получится. Мне просто невозможно удержаться в течение сорока восьми часов, живя с нимфоманкой, у которой собрана, возможно, самая большая из существующих коллекция нижнего белья и высоких сапог до бедра из искусственной кожи, которые, будучи основной ее обувью, не создавались для пешей ходьбы как основного средства передвижения.

По-моему, двадцать четыре часа — это немного сжато. Но должно хватить. Сорок восемь часов — это только рекомендация… Директива, выпущенная средними людьми со средней спермой. Моя сперма не средняя — я просто знаю это. Двадцати четырех часов достаточно. Более чем достаточно. Я не звоню.

Банк спермы находится на расстоянии пешей прогулки от моей квартиры. Я стараюсь идти спокойно, но чувствую себя так, будто несу на себе рекламную двойную доску с надписью: «Подрочу за питание».

Несколько минут спустя я вижу павильон с хот-догами. На крыше — огромная декоративная сосиска в булочке, в качестве трех с половиной метровой подсказки по отношению к этому заведению питания. Как будто громадной красной неоновой вывески «ХОТ-ДОГИ» недостаточно.

У меня начинают потеть ладони. От мрачной иронии по этому поводу в обычное время я бы рассмеялся или, по крайней мере, улыбнулся. Но мне становится ясно, что в моей жизни обычные обстоятельства перестали существовать навсегда.

Что, я полагаю, логически делает это нормальным явлением. И смеюсь. Я готовлюсь войти в какое-то монолитное офисное здание, которое никогда до этого не видел, и говорить с абсолютным незнакомцем о моей сперме, а затем сцедить ее в мензурку. Учитывая, каким был прошедший год для меня, это просто еще один день в офисе. Кроме того, сколько раз приходилось мне бывать в таких же равно незнакомых зданиях в гораздо худшем окружении и спрашивать какого-нибудь татуированного уголовника за прилавком пригоршню жетонов. Чтобы затем, зажав эти жетоны в кулаке, брести по какому-то промозглому, темному, грязному, часто просто угрожающему лабиринту маленьких кабинок для видеопросмотра и делать все то же самое, но без чашечки. Но даже несмотря на то что вряд ли кто мог бы назвать те места романтичными, это место выглядит… так профессионально. Никакого неона, под которым можно загорать. Никто не слоняется как привидение. Здесь все так… по-больничному.

Как раз, когда я думаю о том, что нужно бы пройти мимо и забыть этот смешной договор, голос в моей голове произносит: пятьдесят баков за струйку.

Несколько секунд смущения уходят на то, чтобы прокрутить электронный список названий организаций, помещенный рядом с наборником и переговорным устройством у входа в здание, в котором расположилось Сбережение и Кредитование Семени.

А на первом этаже у входной двери, отдельно от всех внутренних офисов, для широкой публики открыт магазин деликатесов. За прилавком скучающая кореянка летаргического вида. Ей либо еще нет двадцати, либо немного за двадцать. Она смотрит на меня так, как только могут смотреть на людей в Америке недавние иммигранты. Средний американец может пристально смотреть на что-то только около семи секунд, после чего он либо моргает, либо бьет, поскольку остальные американцы знают, что пристальный взгляд, направленный на кого-то в течение более пяти секунд, что-то означает.

Но, может быть, это и не потому, что она новенькая в этом обществе. Должно быть, она понимает, что я — еще один грустный представитель ежедневного парада онанистов, появляющихся здесь с пятнадцатиминутным интервалом, чтобы быстро подергать рукой для банка. Да, она должна знать. Я знаю, что она знает. При монополии павильона хот-догов с большой сосиской на крыше на быстрые обеды ей удается в напряженные обеденные часы приготовить не больше трех бутербродов. А остальные часы работы она тратит на то, чтобы наблюдать грустных и смуглых идиотов, которые появляются, бормочут что-то в переговорное устройство, входят и возвращаются снова через пять-десять минут, слегка вспотевшими, в одежде немного более растрепанной, чем когда они входили.

Они достают, зажигают и утонченно наслаждаются долгой затяжкой своего «Кэмела». Она знает. Все знают. Я здесь, чтобы мастурбировать. И я здесь, чтобы делать это за деньги.

— Алло? — трещит голос в переговорном устройстве.

У меня инстинктивное желание попросить гамбургер и большой пакет жареного картофеля.

— У-мм… это Джейсон.

Бззззззт.

После того как вы вошли, вам ничего не остается, как только подниматься вверх по лестнице. Я помню из моего телефонного разговора с мисс Зета-Джонс, что склад готовой продукции находится на третьем этаже. Пока вокруг меня все: стены, лестница, пол — ну просто все окрашено в ужасный казенный синий цвет. Это, несомненно, наименее сексуальная обстановка, в которой мне пришлось побывать на этой неделе. Черт. Я бывал в церквях, в которых сексуальнее, чем здесь. Даже в магазине деликатесов внизу, с его неподвижной продавщицей и ее осуждающим взглядом, намного привлекательней.

На третьем этаже — массивная металлическая дверь (окрашенная в такой же гадкий казенный цвет) с кнопкой на стене рядом.

Над кнопкой рукописная записка, прикрепленная скотчем: «Звоните».

Я несколько обескуражен, поняв, насколько хорошо охраняется эта сперма. Почему так? Что, сперма так ценится на черном рынке? Полы в вышеупомянутых кабинках для частного просмотра в буквальном смысле залиты ею, и приходится нанимать несчастных нелегальных иммигрантов, платя им суперминимальную зарплату, чтобы они, надев длинные, как в опере, резиновые перчатки (достаточно толстые, чтобы можно было работать с оружейным плутонием), делали там уборку. Нет… мне не представить бандитов в масках, одетых в форму военного образца, с оружием штурмующих банк спермы, чтобы овладеть этой липкой субстанцией. Так для чего же все эти пентагоновские меры безопасности? Может быть, порнография в отдельных комнатах для сбора спермы настолько уныла от своей официальности, что извращенцы могут решиться на все, чтобы ею завладеть? Я моментально отвергаю эту мысль, но вскоре узнаю, что был не прав.

Ладони потеют уже основательно. Палец почти соскальзывает с кнопки звонка, когда я нажимаю на нее. Звонок опять звучит очень грубо. Щелчок замка, и я толчком открываю еще одну дверь. У меня такое чувство, что я прибыл на аудиенцию к Ганнибалу Лектору.

Слава богу, сипни цвет кончился. Теперь это холодный, стерильно-белый, в котором нельзя ни спрятаться, ни затаиться.

Кэтрин Зета-Джонс, внешне значительно отличающаяся от той, которую я представлял себе, разговаривает по телефону. У нес такой же цвет кожи, и на этом — все. В реальной жизни она приземистая и полная, может быть, у нес десять килограммов лишнего веса, возможно, она лесбиянка и откликается на имя Карен. По крайней мере, так написано у нее на бирке. Карен приятна в общении и гостеприимна. Но ее отличает нечто неуловимое, что может быть только у женщины, проработавшей пару лет в банке спермы.

Карен приглашает меня располагаться в ее офисе, который более напоминает кладовку для швабр или для каких-то ненужных вещей. На самом деле Карен по-своему украсила это помещение, начать хотя бы с явно не казенных обоев в розочку.

В офисе Карен задает мне еще несколько медицинских вопросов. Вопросы не очень интересны, но и не навязчивы. Когда она упоминает о необходимости сдачи на анализ крови, мочи и образцов спермы, я сначала хочу изобразить концовку известного анекдота и просто отдать ей мое нижнее белье.

Но решаю так не делать. К сожалению, как вы уже поняли (см. Крупная афера с итальянским журналом, с. 235), я не ношу нижнего белья. Я, кажется, даю правильные ответы и чувствую, как просто взлетаю по лестницам к своей победе — заработку на жизнь. Но вдруг, словно взрыв бомбы, она говорит мне, что в дополнение к абсурдному и нереалистичному ожиданию того, что я буду воздерживаться от полезного для здоровья секса минимум сорок восемь часов, я не должен курить марихуану.

— Вы не должны курить марихуану, — говорит она мне.

Я смотрю на нее так, как будто она только что сообщила, что я буду Гранд Маршалом парада гомосексуалистов за собственное достоинство в этом году и мне придется, надев на себя кожаный тонг на заклепках и пояс с надписью «Милая попка», улыбаться и махать рукой с девятиметровой платформы, изображающей смазанный анус.

Мне кажется, что здесь нужны некоторые разъяснения. Смотрите, последние несколько месяцев были, как говорят на местном городском наречии, сучьими. Ничто не шло так, как надо. Меня увольняли с работы и заменяли лоботомированными уголовниками, поскольку у них, я цитирую, «лучше с рабочей этикой и стандартами поведения».

Хотелось бы думать, что я шучу. На больших весах трудообеспечения я котируюсь где-то чуть пониже тех, кто в буквальном смысле должен выписываться из дурдома и принимать лекарства, от которых у меня слюнки текут, перед тем как идти из дома на работу. У меня абсолютно реальный диплом магистра, а постоянно ухудшающаяся перспектива моего единственно возможного дохода находится в зависимости от того, какое количество жизнеспособных сперматозоидов я напускаю в бумажный стаканчик. Это действительность, в которой я сейчас существую и существовал долгие месяцы до того. И я настолько глубоко увяз в долгах, что даже если окажусь жизнеспособным донором, то понадобится нечто наподобие личной цунами буккаке, чтобы «накончать» на такое количество денег, которого было бы достаточно для того, чтобы вытащить меня из этого, как мне кажется, бесконечного паралича нищеты. Трезвость — не вариант, пьянство стоит дорого и приводит к неприятному похмелью. А здесь кругом полно травки. А тут… эта… эта наверняка лесбиянка просит, чтобы я не только вытерпел сорокавосьмичасовое воздержание от оргазма, но и соблюдал здоровую трезвость и совершал это в течение восьми — десяти недель. А уж потом, может быть, мне заплатят. И эта оплата определена моим согласием вести себя подобным образом и на следующий год.

— Марихуана снижает количество сперматозоидов, — говорит она.

Я все еще смотрю на нее, будто нахожусь на конце Гигантского Ануса.

— Вы что, с дуба рухнули? — вопрошаю я в несчастливый момент полной реальности.

Это, кажется, шокирует Карен. Или просто немного отшатнулась? Она нервно перебирает бумаги, на которых делала пометки.

— И это проблема? Вы же сказали, что у вас нет вредных привычек ни к чему.

Я смотрю ей прямо в глаза.

— А у меня их и нет. У меня нет привычки ни к каким вредным веществам. Просто у меня самый тяжелый период в жизни. Не все получается так, как надо. Я здесь в основном поэтому. И буду честен с вами, Карен: без травы и онанизма мне трудно сейчас на этом свете.

Она попала в затруднительное положение. В моем мозгу появилась демонстрация из тысяч пикетчиков и протестующих, которые скандируют что-то типа: «Чёмыхатим? ТРАВЫ! Кадамы-хатимеё? СЕЙЧАС!» — и держат транспаранты, на которых написано: «Не подрочишь, не покуришь, НЕ ПОЛУЧИШЬ!!!».

Но сразу же тот же чертов голос легонько стучит в моем сознании, напоминая мне мантрическим шепотом: «Пятьдесят баков за струйку». Я понимаю, что, скорее всего, если я сейчас покажу Карен средний палец и уберусь отсюда, то, оказавшись в своей лачуге, я все равно займусь рукоблудством. Так какого же черта?!

— О’кей, — лгу я ей. — Никакой травы.

— Отлично! — говорит Карен с облегчением, но все еще потрясенная. — Это на самом деле снижает количество ваших сперматозоидов.

Да не моих сперматозоидов, господи, думаю я про себя. Этот миф, без сомнения, продукт этих тупоголовых девственниц, которые установили эту сорокавосьмичасовую чушь. Я покажу этим хиппи, что такое сперма на самом деле. Дайте мне эту проклятую чашечку. И даже лучше дайте мне две… Поскольку я, возможно, вышибу дно из первой.

Но мы еще не там. Ясно, что осталось взобраться еще на одну лестницу. Голос Карен, звучавший до этого момента абсолютно по-больничному, становится на удивление личным. Он раздражающе скрипуч, как голос певца в стиле ритм и блюз[163], когда он, заканчивая яркие рулады в «Кирпичном доме»[164], понижает голос и подносит микрофон ближе ко рту, говоря: «А вот сейчас мы хотим немного помедленнее». А вам просто хочется закричать (как я частенько делаю, будучи пьян на свадебных церемониях): «На фиг вас… не останавливайтесь… ведь ритм вовсю. Играй, мать твою! Давай! Чтоб рухнул потолок… давай! Пой, сука!»

Но нет. Как раз когда я готов уже удвоить порцию, Карен хочет немного помедленнее:

— Я хотела бы поговорить с вами о нашей программе отождествления донорской личности…

Она переходит на непреднамеренно полуофициальный тон, который обычно можно услышать только в рекламе тампонов и лекарств от грибковой инфекции. В основном она хочет, чтобы я подписал это соглашение об отождествлении, в котором говорится, что любой здоровый отпрыск, полученный в результате моего вклада в чашечку, может по достижении совершеннолетия (в Калифорнии — в восемнадцатый день своего рождения) получить обо мне сведения, выследить меня, позвонить мне однажды в дверь и заявить, что он — мое чадо. Такой подход необычайно сердит меня. Через восемнадцать лет мне будет где-то около пятидесяти, черт бы побрал.

Я не уверен даже, что у меня к тому моменту еще останется пульс. И если температура моего тела все еще будет выше комнатной, кто знает, чем я тогда буду заниматься? В одном только я сейчас почти уверен: если последующие восемнадцать лет будут хоть как-то напоминать предыдущие тридцать (и скажу честно, шансы достаточно велики: что есть, то есть), последним, что мне, возможно, захочется, будет какой-нибудь только что избавившийся от прыщей юнец, едва получивший право избирать, пачкающий мою дверь и пытающийся заявить, что он (или она) — мой родственник. Насколько я себе представляю, я не умираю от тоски без членов моей семьи, о которых мне известно, и уж, наверно, не буду сходить с ума по каким-то уродам, едва достигшим половой зрелости, нуждающимся в деньгах на колледж или, что более вероятно, в деньгах на выкуп и судебные издержки. Нет уж. На фиг.

А Карен продолжает убедительно и с энтузиазмом. Похоже, что это как раз то, что она выбрала для себя в качестве персонального крестового похода — получать разрешение для незнакомцев стучать в двери другим незнакомцам, из чьих яичек этот первый незнакомец предположительно выпрыгнул.

— Мне кажется, что это можно было бы решить позже, разве нет? Таки мы еще даже и не представляем, жизнеспособный я донор или нет.

(Я намеренно не стал говорить Карен о моей гипотезе Супер Спермы. Гены высшего порядка еще не повод, чтобы забегать вперед. Я вытерплю ту утомительную возню, которая требуется этим другим смертным с меньшим количеством семени, мне бы только сохранить лицо и не казаться надменным.)

Кажется, Карен прониклась моими мыслями, поскольку неожиданно, почти по волшебству, она извлекает откуда-то маленький, запечатанный, чистый пластиковый пакет, в котором находится такая же чистая пластмассовая чашка и пластмассовая крышка (не такая чистая) для пластмассовой чашки.

Ура! Пора начинать концерт!

— Итак, это контейнер, который служит для сбора образцов…

Карен разрывает пакет и выкладывает его содержимое на свой письменный стол. Она объясняет предназначение и/или функцию каждого предмета. По мере того как она делает это, я, по причинам, психогенезис которых я предпочел бы не раскрывать, чувствую себя как курсант полицейской академии, когда его обучают использованию комплекта для сбора улик по изнасилованию. Возможно, это просто неловкость, застенчивость и, что греха таить, смущение, которое может испытывать любой человек с любой степенью хладнокровия в такой ситуации.

Я неожиданно понимаю, почему многие женщины не выносят даже мысли о мужчинах акушерах-гинекологах.

— Вот что нам нужно сделать: сходите в одну их «комнат для сбора» и добудьте образец, который соберете в эту чашечку.

Я даю Карен почти пятнадцать дополнительных очков за составление этого деликатного предложения, с максимальным совершенством избегающего грубых и отвратительных терминов вроде «мастурбировать» и «эякуляция». Эти слова, совершенно подходящие в медицинском смысле, не позволили бы мне остаться в спокойном и на удивление расслабленном состоянии духа, в котором я нахожусь сейчас, не обращая внимания на неестественное окружение и потные ладони. Тем временем она продолжает:

— Как только вы соберете образец, закройте чашку этой крышкой немедленно. — И она кладет крышку на чашку.

Эта демонстрация того, что является таким очевидным, напоминает мне вялых, вечно улыбающихся бортпроводниц, которые показывают тем, кого можно принять за кретинов, как застегивать и подгонять по размеру ремень безопасности. Карен — минус два очка, но я все еще с ней.

— Затем возьмите эту этикетку и напишите ваш донорский номер… ох… мы еще не дали вам донорский номер. — Она нажимает на несколько клавиш на клавиатуре своего компьютера и быстро набирает четырехзначное число на том, что будет, очевидно, считаться моим «файлом». Пишет это же число на визитной карточке, чтобы я не забыл. — Это ваш донорский номер. Теперь мы будем идентифицировать вас по нему. Поэтому, когда бы вы ни звонили или ни приходили, пользуйтесь этим номером… вам никогда не нужно называть себя по имени.

Я немножко обижен. Что плохого в моем имени? Я знаю, что есть люди, у которых проблемы с вмешательством в их личную жизнь. Но поскольку я здесь, за многочисленными дверями, обеспечивающими безопасность, и еще за всяким разным, то со мной все в порядке. Это просто сам подход к зданию, и эта чертова корейская бутербродница, и ее знающий взгляд напугали меня. Ну да все равно. Донорский номер — значит, донорский номер.

— Итак, вы напишите ваш донорский номер, дату и количество часов, прошедших с вашей последней эякуляции. А потом — это важно — приклейте этикетку на чашку, а не на крышку. Она выглядит так, будто подходит к крышке, но крышка нам не интересна, нам интересно то, что здесь внутри.

Чтобы подчеркнуть сказанное, она подвигает чашку ко мне. Я киваю, что понял, но мысли мои уже улетели к тому, что будет дальше. Словосочетание «комната для сбора» звучит жутко и эвфемистично. На что же она будет похожа?

— У вас есть какие-либо вопросы?

Карен хорошая. Она по-настоящему болеет за дело. Я пожимаю плечами. Несмотря на всю эту pro forma[165] сперматическую болтовню о законах согласия и движения, о разрешениях и жизнеспособности, о траве и куда приклеить эту фигову этикетку, я здесь для того, чтобы струхнуть в чашку и получить чек. Ну, давай, Карен. Когда же мы начнем?!

— О, забыла еще пару вещей…

Ну, черт, давай же!

— …в комнатах есть несколько пробирок со смазкой… если вам понадобится смазка, то, пожалуйста, пользуйтесь той, которая там… не приносите свою… это не та смазка, она испортит образец.

То, что сочетание «это не та»[166] прозвучало в этом разговоре в другом контексте, заставляет меня непроизвольно смеяться. Фактически это не смех, а носовое фырканье.

Карен бросает на меня взгляд, говорящий, что она не понимает, почему я смеюсь. Кажется, выражение «это не та» никогда не попадет в лексикон городских лесбиянок.

«Комнат для сбора» — четыре. В свободных двери открыты, а над дверью слабо горит зеленая лампочка. В комнатах есть все необходимое, поэтому сюда можно приходить с пустыми руками (опять — что есть, то есть). Мне было сказано запереть дверь на замок сразу после того, как войду в комнату. Запирание замка активирует красную лампочку над дверью. Это также активирует красный свет на эзотерической контрольной панели, находящейся прямо над выключателем внутри комнаты, по ту сторону запертой двери, которая скоро будет моей. Последняя инструкция, данная Карен мне, заключается в том, что когда я «закончу», я должен буду нажать на другую кнопку на той же самой контрольной панели, а потом ждать, чтобы красный свет на ней сменился на зеленый. Она подчеркивает крайнюю важность того, чтобы я оставался запертым внутри комнаты до тех пор, пока свет не станет зеленым.

— Почему? — спрашиваю я.

Она объясняет, что это просто для того, чтобы другие доноры не столкнулись друг с другом в холле или у стойки, где сдаются образцы.

Поначалу это кажется мне глупым и несерьезным. Но, подумав, я смог оценить потенциальную неловкость ситуации, когда двое парней сталкиваются друг с другом или просто без дела стоят у стойки, каждый с посторгазмической аурой, которую в некоторых кругах называют «Хи-Про Гло»[167], держа в руке пластмассовую чашку, полную спермы. Что, черт возьми, вы смогли бы сказать друг другу? Но ведь нужно что-то сказать, поскольку напряжение от молчания было бы невыносимо. Это была бы такая же неловкость, которую испытывает один, когда другой садится рядом с ним в баре. Там, по крайней мере, можно поговорить о футболе или о чем-нибудь еще. Здесь — никакого шанса. Два парня стоят прислонившись к стойке в банке спермы, держа образцы так, как держат пиво. «Ничего порция», — говорит один другому. Нет. На фиг. Все чушь. Карен права. Я должен сидеть там, пока не получу Зеленый Свет.

Она опять спрашивает, нет ли у меня вопросов, и опять я пожимаю плечами.

— Хорошо, тогда вы готовы полностью, — говорит она чуть слышно, как мать, подбадривающая своего застенчивого ребенка, чтобы он не боялся зайти в класс в первый школьный день.

Я закрываю дверь. Я запираю дверь. Я не просто запираю ее, а запираю ее по-настоящему. Замок обычный. Вы входите, нажимаете на кнопку. И кнопка остается в нажатом положении, пока вы не повернете ручку изнутри. Такие замки обычно устанавливают в туалетах американских офисов. Я не просто нажимаю на кнопку замка, а я действительно нажимаю на кнопку замка. Я надавливаю на нее всем телом. Просто чтобы быть уверенным, я поворачиваю ручку, ожидая увидеть кнопку, выскакивающую назад. Я слегка давлю на дверь, нажимаю на кнопку снова и пытаюсь повернуть ручку снаружи. Дверь заперта. Карен или одна из ее помощниц, возможно, наблюдают за этой комедией откуда-нибудь, но это мне совершенно безразлично. Я должен быть полностью уверен в безопасности этой комнаты, если действительно хочу полностью сосредоточиться на деле, которое у меня в руках (еще раз — что есть, то есть). Я закрываю дверь, а затем давлю, давлю и давлю на замок до тех пор, пока не убеждаюсь, без всякого сомнения, что никто не войдет сюда, разве что при помощи тарана и ордера на обыск. Почувствовав, что я добился надежной уединенности, я слегка расслабляюсь и поворачиваюсь, чтобы осмотреться и расположиться с комфортом.

Я точно не знаю, чего я ожидал, но это не то.

Комната просторная в разумных пределах, если исходить из ее ограниченного предназначения. По размерам она грубо соответствует каюте экономического класса на круизном корабле. Температура в ней на несколько градусов ниже той, которую я привык называть комнатной, хотя подозреваю, что так и было задумано по проекту, исходя из того, что здесь происходит. На полу — черно-белая плитка. Он похож на скошенную шахматную доску — холодную шахматную доску. Наибольшее количество площади недвижимого имущества в этой комнате, и это воистину удивительно для меня, занято кроватью. Да… настоящей односпальной кроватью с рабочей площадью, покрытой этой странной бледно-зеленой бумагой, вездесущей в больницах и различных медицинских учреждениях повсеместно. Наличие этой кровати удивительно для меня, в основном из-за законов гравитации и других неизбежных законов физики, которые просто не способствуют наполнению мензурки. Учитывая, что целью пребывания здесь является сбор жидкого образца в пластмассовую чашку, а также помня о печально известном отсутствии контроля со стороны мужчин за направлением полета жидкости, выпущенной из сопливой части их трубочек удовольствия, мне кажется, что будет экспоненциально труднее поймать большую часть материала образца, делая это в горизонтальном положении.

Мне это каким-то образом напомнило праздничные игры в разгар ярмарки штата, где кто-то старается удержать десятицентовую монету на относительно горизонтальной поверхности (обычно для этого служит пепельница с логотипом какого-нибудь пива), и малую вероятность успеха таких попыток. Существуют ли мужчины, которые способны, находясь в горизонтальном положении, выстрелить так высоко, что у них достаточно времени, чтобы схватить мензурку и совершить ею маневр для сбора количества жидкости, достаточного для образца, на обратной части траектории ее полета к земле? Я не знаю. Я посмотрел достаточное количество порнофильмов, видит бог, но я никогда не наблюдал такого с подобной стратегической, физически тактической перспективы. А общая идея того, что эту кровать следует использовать мужчинам для того, чтобы лежать на ней во время мастурбации, настолько страшна для меня в сексуальном отношении, что от ее вида можно угодить на психотерапию. Нет, я не лягу на эту кровать. Я должен выстоять, и я буду стоять. Я — вертикальный мастурбатор. Всегда был и… всегда буду. И я встану в той точке комнаты, в которой, по моим расчетам, стояло наименьшее количество мужчин.

По всей комнате развешана масса памяток на листках бумаги, покрытых флуоресцентной краской, которые недоброжелательно напоминают, а скорее, вбивают в голову донорам различные запреты, предупреждения и рекомендации, которые мне давала Карен. Памятки зловеще и потенциально раздражающе ламинированы в защитный, легко чистящийся пластик. Как и в девяносто пяти процентах случаев из моей жизни, я действительно не могу поверить, что нахожусь сейчас здесь и занимаюсь этим. Я глубоко вздыхаю, думаю о деньгах и возвращаюсь к выполнению моего долга. Это во имя Дела.

Рядом с кроватью, как и было обещано, имеется корзина, полная пластиковых пакетов с чашечками и этикетками. Я беру один и открываю его так, как делала это Карен. Когда я собираюсь выбросить пластиковую упаковку, я замечаю несколько других таких упаковок, вместе со всякими салфетками, санитарными подтирками, резиновыми перчатками и бог еще знает с чем, лежащими в мусорном ведре. По причинам, которые даже не следует анализировать, это угнетает меня. Хорошо… возможно, «угнетает» — это не подходящий термин. По из всего множества образов есть такие, которые вызывают похотливые мысли и подталкивают меня к оргазму, а вот этот — совсем наоборот.

Здесь есть умывальник, куда я складываю эти приемные материалы и там же исполняю указание, помещенное на оранжевой флуоресцирующей ламинированной памятке, гласящей: «Пожалуйста, вымой руки с мылом».

На мой взгляд, самым явным несоответствующим элементом в этой славной лачуге-дрочуге является незавешенное и незашторенное окно без жалюзи размером один и восемь десятых метра на четыре с половиной метра. Наверняка это окно выходит на кирпичную стену в трех с половиной метрах от него. Но это не просто окно. Это действительно очень большое окно, по любым стандартам. Я имею в виду, что если вы ищете себе квартиру, заходите в гостиную и видите такое окно, то вы говорите: «Господи, ну, блин, и большущее окно!» Хозяин, возможно, стал бы использовать это окно в качестве преимущественного фактора при продаже, позволяющего накинуть еще сто баков к месячной арендной плате. Но я не присматриваюсь к квартирам с целью их аренды или покупки. Я готовлюсь к мастурбации, черт возьми! И я предпочитаю делать это в комнате, в которой нет окна величиной со штат Монтана. И с уверенностью можно сказать, оно выходит на кирпичную стену, но если попытаться, если подойти достаточно близко, с определенных точек вам будет видно что-то — другие окна и все такое прочее.

А следовательно, если я буду стоять здесь, прямо рядом с окном, можно предположить, что буду виден и я. И любой злополучный или известный своей похотливостью офисный служащий, вышедший покурить на крышу, сможет прямо заглянуть в эту противную комнатушку. В этом смысле единственное безопасное место может быть перед умывальником, рядом с похожей на аквариум вазой, полной пакетиков со смазкой, а также со штатным зеркалом, таким, какие висят обычно над умывальниками в туалетах. Это плохо. Я не думаю, что у меня есть какие-нибудь заметные проблемы с представлением о самом себе, но я не могу сказать, что близко нахожусь к тому уровню нарциссизма, чтобы сексуально возбуждаться, глядя на себя в зеркало.

И тут я обнаруживаю двухъярусную полочку из черной пластмассы, висящую на стене. На каждом ярусе — по четыре-пять журналов. После ознакомления у меня не встает (извините, за такой выбор слова) вопроса о принадлежности журналов. На нижней (конечно же) полке — полностью материалы для гомосексуалистов, а на верхней — для мужчин с гетеросексуальной ориентацией. Выбор очень слабый. Три номера «Плейбоя» и «Пентхауса», каждый из которых по крайней мере двухлетней давности. Два длинных года (и не той длины, в хорошем смысле слова). Они выглядят потрепанными.

Я сразу же решаю для себя, что если я обнаружу какие-нибудь страницы склеенными, то ухожу немедленно. Я не знаю, так ли это для других, может быть, я достаточно избалован, но что касается лично меня, то я нахожу регулярно издаваемое порно ничего не значащим в эротическом смысле. Подсознательно, а даже и сознательно, мне нужно знать, что те женщины, на которых я смотрю все еще, по крайней мере, сохраняют свой облик, какой бы журнал или видео я сейчас ни изучал. Во всем остальном, однако на каком-то странном психологическом уровне, все это кажется мне подделкой: это не более чем фотографии, такие же скучные, как в старом альбоме неизвестного мне человека. Единственная разница заключается в отсутствии одежды и присутствии экзотического пейзажа и нелогичной обуви. Выбор, который здесь есть, раздражает. Даже «Хастлера» нет. Нет «Свэнка». Нет «Джагтс».

Неожиданно меня резко беспокоит течение времени: как долго я здесь? Следят ли за моим временем там? Если я пробуду здесь слишком долго, постучат ли они в дверь? Проверят ли они, все ли со мной в порядке? Это ужасно! Я хочу домой. Хочу покурить травку и посмотреть шоу Джерри Спрингера, хочу почувствовать себя относительно лучше в этой жизни, которая стала настолько грустна, что я оказался… здесь.

Пятьдесят баков за струйку… пятьдесят баков за…

Наблюдая, как тикает время, я беру пару журналов, кладу их на раковину умывальника и начинаю листать. И вот, некоторые из страниц кажутся склеенными друг с другом несколько прочнее, чем можно ожидать этого от страниц в журналах с глянцевыми обложками. Но я теперь не могу уйти. Это будет означать мое поражение. Я уверен, что Карен со своими «ставленниками» следят там за часами и поспешно организуют пул, принимая ставки на то, как долго еще я пробуду здесь. Тот, чье предположение будет самым точным по времени к тому моменту, когда я в конце концов просигналю нажатием кнопки, что я «закончил», выигрывает все, что положено на кон. А тому, кто более всех ошибется, придется изучать то, что положено в мензурку. Я могу поспорить, что даже кореянка, продавщица мяса, там внизу думает, когда я снова появлюсь у выхода, слегка покрытый потом и выглядящий на унцию легче и на йоту менее напряженным, чем тогда, когда входил. Все это вращается в моей голове, покуда я листаю липкие страницы в лихорадочном поиске возбуждения. Ничего. Это слабые журналы, и ради своих денег скажу, что они едва подходят, чтобы вообще считаться порнографией.

Думаю, что в следующий визит сюда я захвачу с собой портативный компьютер, на жестком диске которого коллекция такой грязи, что эти жалкие странички в сравнении с ней будут выглядеть как журналы «Хайлайтс» в приемной педиатра. Я должен спросить Карен об этом. Что, если я приведу с собой ту девушку, без которой мне никак не прожить сорок восемь часов, сюда, чтобы она протянула мне руку, как в старой притче. Но, учитывая, что Карен и ее команда так воинственно настроены даже против приносимой с собой смазки, я сильно сомневаюсь, чтобы горячую девчонку в туфлях на платформе пустили бы сюда даже на порог. Они разрешили бы ей сесть рядом с кореянкой-бутербродоуклад-чицей, пока я на третьем этаже делал бы дело (и опять — что есть, то есть).

Все еще переворачиваю страницы. Боже, это смехотворно. Очевидно, что люди берут в руки «Плейбой» ради статей, поскольку развороты с фотографиями интересней в «Нэшнл джиографик». Мои мысли вновь устремляются к девушке-кореянке снизу. Несмотря на ее лазероподобный взгляд, голой она выглядела бы ничего. По крайней мере, мне так кажется сейчас…

О, черт возьми! Это грустно. Никоим образом вымышленная мной игра «Спрячь колбаску в булочке у мисс Кореи» не вытеснит «Плейбой» и «Пентхаус» из эротического отдела.

Перелистывание страниц становится очень громким. И я уверен, что Карен и другие слышат, как я маюсь здесь в поисках приемлемой стимуляции, и, возможно, молят Бога, чтобы я нашел наконец что-то, что доведет дело до высшей точки, и они смогли пойти на обед. А что Карен? Она ведь не Кэтрин Зета-Джонс. Но сейчас мне дорога любая доступная помощь. И если донорство спермы для нее действительно так важно, как она всячески это демонстрирует, то, может, она не откажет пожать рукой ближнего. Протянуть руку помощи. К сожалению, в дополнение к ее возможному лесбиянству, опа представляется мне той женщиной, которая проводит вечера, совершенствуясь в ужасных боевых искусствах, и у нее нет времени на обнищавших придурков, которые ждут, чтобы им подрочили за бесплатно.

И вдруг это происходит. Я говорил эго раньше и творю сейчас: Спасение действительно многолико. А сегодня одно из этих лиц принадлежит Белинде Карлсли из «Гоу-гоу»[168], а другое — чуду одного хита 1980-х, Тиффани. Обе они представлены в разных номерах «Плейбоя», и хотя пятнадцатилетний перерыв это слишком долго (но моему мнению), лучше поздно, чем никогда. И «лучше поздно, чем никогда» становится моим личным лозунгом в том, что оказывается гораздо более трудным испытанием, чем простой трах-бах, которого я ожидал.

Так оно и есть, прямо как в реальной жизни я обнаруживаю, что мне предстоит сделать выбор между двумя женщинами: они на совершенно разных страницах совершенно разных журналов. А на раковине умывальника достаточно места только для одного журнала. И я не моту больше продолжать перелистывать. В конце концов, мне нужно некое проворство и для большого пальца на другой руке. Тиффани выглядит просто великолепно, но страницы, занятые ею, кажутся более липнущими друг к другу, чем страницы в том разделе, где помещены материалы о Белинде Карлсли. Казалось очевидным, что Белинда была спасена для меня. Она ждала меня. Если у Бога был хотя бы клочок жалости ко мне, его покорному слуге, то Он облагодетельствовал бы эти страницы не какой-то «Гоу-гоу», а Джоан Джетт1[169].

Ах… Джоан. Моя маленькая зазноба с 1982 года. Я помню залапанный конверт пластинки «Я люблю рок-н-ролл». Я вот думаю, не лесбиянка ли она? А кому какое дело. Как насчет того, чтобы я и Джоан связали Белинду, требуя доказательств, что ее губы фактически заклеены… демонстрируя ей, кто реально держит Ритм? О, да-а…

Несколько минут спустя мой образец уже в чашке с наклеенной этикеткой. Мой почерк на этикетке откровенно нетвердый. Я думаю, что такого они уже здесь насмотрелись достаточно. На одну секунду вы в приступе аутоэротического экстаза, а в следующую — уже тупо возитесь с проклятой мензуркой и пытаетесь каракулями записать информацию на маленькой этикетке. Представьте себе: вот вы, глаза смотрят внутрь, катаетесь вместе с Джоан Джетт на Белинде Карлсли как на неких сексуальных качелях, этаком большегрудом туда-сюда. И вдруг тут же, и не на вздох позже, вам нужно сконцентрироваться и нацелиться внутрь узкой окружности маленькой мензурки.

Я сложил Белинду, положил ее назад на гетеро-полку и посмотрел в зеркало. Это манифест того, что я добился драматического, хотя и самовозбужденного сексуального кульминационного пункта в течение последней минуты или двух. Глазурь нервного пота, сформировавшаяся при моем подходе к зданию, теперь оформилась в капли, которые медленно стекают. К лицу и шее прилила кровь. Респираторный ритм визуально увеличен. Одежда растрепана. Я умываю лицо и стараюсь привести одежду в порядок. Но для чего? Кого я хочу обмануть?

Нельзя избежать факта, что, когда идиотский свет сменится на зеленый, я выйду отсюда, зажав в руке емкость размером с баночку для детского питания с моей спермой внутри и моим именем, начирканным неровным посторгазмическим почерком снаружи, рядом с датой и полной чушью о том, что происходило за сорок четыре часа до времени, когда я кончил. Давайте прекратим балаган: я только что струхнул в чашку, и все сотрудники этого странного заведения знают об этом.

Мне все еще немного жарко, я не отдышался, потею, взъерошен и… ну, немного… опустошен в смысле плодородия. Как я уже говорил, эти чашечки объемом где-то между мензуркой и баночкой для детского питания, а произведенное мной оказалось… ну, скажем, не так объемно, как я предполагал. Ну а уж о стаканах, которыми выстреливают это на телевизионный экран звезды порнографического кинематографа, здесь и подавно нечего говорить. Хммм. Я соскреб с этикетки вранье о сорока четырех часах и заменил его двадцатью семью часами. Хотя и не потрудился указать, что в этот период я выкурил столько ганги[170], что можно было бы заправить целую группу, играющую регги, на время мирового турне.

Но от этого факта уйти нельзя: поток моей любовной лавы ослаб — в чашечке скорее недолив, чем перелив.

Огорчительно еще и то, что Карен, по всей видимости, устала ждать, пока я тут возился, и ушла на обед. Вместо себя она оставила чудную блондиночку с огромными глазами, в свитере, обтягивающем ее фигуру так, что может случиться автомобильная авария. Она улыбается. Я держу баночку со спермой. Она берет ее и смотрит с любопытством. Черт. Она смотрит на то, что спермы слишком мало. Ее, наверно, даже не хватит, чтобы что-то доказать в суде. Возможно, ее недостаточно, чтобы повлиять на вкус чашки крепкого кофе. Но она моя, черт возьми! Это мое семя. Так написано на этикетке. Она улыбается и благодарит меня так, как будто только что стало ясно, что я ее тайный Санта на рождественской вечеринке в офисе и принес ей снежный ком (полный спермы). Она мурлычет что-то о замораживании и анализе и о том, что не мог бы я позвонить им завтра, пожалуйста. Все, что мне хочется, так это уйти побыстрее, что я и делаю. Отсюда гораздо легче выйти, чем сюда войти (как это… ах, не обращайте внимания). Мисс Корея выглядит так, как будто она не двигалась со своего места вообще, а взгляд ее такой же напряженный, как и раньше, но с, возможно, всего лишь намеком на улыбку, такую, какие часто бывают у людей, которые хорошо понимают то, что недоступно другим.

На следующий день, после ночи, полной любви и подогретой травкой, я звоню в банк спермы. Я сообщаю им свой донорский номер и напоминаю, что меня просили позвонить сегодня. Мне хочется, чтобы поиск моего файла и проверка результатов анализа заняли больше времени, но девушка у телефона (не Карен, а та, как мне кажется, красотка в свитере) точно знает, кто я, и знает точные результаты анализов, как будто выучила их наизусть после того, как все в этом чертовом офисе целый день обсуждали это.

— Да… нам не хватило образца для заморозки. Не могли бы вы прийти и сдать образец еще раз?

Я чуть не уронил трубку. Как, черт возьми, не хватило для заморозки? Ведь можно заморозить даже каплю воды, господи боже мой… и это называется снежинкой. Да, я признаю, что хотя это и не был Виагрский водопад, но это и не была фигова капля. Если бы мне дали зубочистку и поднос для колотого льда, то я приготовил бы сперменец на палочке.

Хорошо. Послезавтра. Никакого секса. Никакой капитуляции перед готовящими стейки в трусиках в ниточку. Никакой порнографии. Но пусть я провалюсь на месте, если откажусь от этого бонга. Хрен с тобой и с твоими пятьюдесятью баками, Карен. Ты мне не начальник.

Так или иначе, каким-то образом я даю им не только сорок восемь, а с переполнением нормы все пятьдесят три часа. Это никудышные, ужасные и потраченные без толку часы сексуальной абстиненции.

Я заворачиваю за угол, мрачный как туча, и вижу павильон с сосисками по соседству со спермососущим небоскребом. На этот раз никаких потных ладоней. И как только я чувствую этот странный корейский взгляд, жгущий мне затылок, я поворачиваюсь, пристально смотрю на нее, медленно облизывая губы, с неприкрытой агрессией, возможно сексуальной, возможно психического характера. Лицо у нее как-то морщится, она отворачивается и начинает нарезать мясо — я думаю, для очищения души. С силой нажимаю на кнопки наборника так как будто они должны мне денег. И вместо того чтобы промямлить свой четырехзначный номер, как какой-нибудь жеманный маленький пидор из окружной тюрьмы, я говорю голосом генерала Мак-Артура[171]:

— Я здесь, чтобы сдать.

Бзззззззт.

Звонок перестает звучать быстрее, чем в прошлый раз, но не так стремительно, как кончу я, когда поднимусь наверх. Я шагаю по лестнице, окрашенной в тошнотворный аквамарин, и всем телом нажимаю на второй звонок, как в моем кошмарном сне о «Трех комиках»[172], когда Мо наносит смертельный удар в глаз Керли, как только узнает, что Керли имел его дочурку во все места. Тычком открываю огромную дверь и быстро захожу в офис, как человек, который ищет хранилище. За столом опять та же Любительница подразнить в свитере в обтяжку. Она чувствует опасность… угрозу… агрессию. Я подозреваю, что она даже видит, как семя вырабатывается у меня в системе, поднимаясь прямо до глаз, придавая им, а соответственно и мне, прямо-таки демонический вид.

— «Б» открыта, — говорит она, указывая на манящую дверь второй комнаты для сбора спермы. И я туда захожу.

Эта комната отличается от той, где я был до этого. Здесь такая же несоблазнительная кровать, такой же умывальник и зеркало. В корзине больше пластиковых чашечек, чем в предыдущей комнате, и это хорошо. Такого, чтобы я провел более сорока восьми часов без оргазма, не было со мной с семилетнего возраста.

Им, возможно, придется сделать влажную уборку пылесосом, после того как я уйду. Я вынимаю три пластиковые чашечки и аккуратно расставляю их на раковине умывальника, будто бармен, который готовится разлить текилу группе девушек на вечеринке перед состязанием в мокрых футболках. Ни капли не должно быть на полу!

И, вы только посмотрите, совсем другая подборка журналов. Не-а… не совсем. Те же издания с множеством статей, та же разбивка на два яруса по сексуальным преференциям. Но, по крайней мере, здесь не будет еще одного удара, нанесенного себе по голове из-за женщины, которую если и можно восхвалять, так только за заклеенные скотчем губы. Забудьте о «Плейбое»… они теперь не более чем «Рейнджер Рик» для взрослых людей. Ага! «Хастлер». Ну, теперь есть о чем поговорить. Попал в точку… Я открыл прямо на развороте, посвященном холостяцкой вечеринке, с фотографиями, похожими на любительские. Помещение слабо освещено, а девушки выглядят настоящими. Дела налаживаются. Фактически в них появляется какая-то острота по мере того, как я переворачиваю страницы, рассматривая развитие событий на холостяцкой вечеринке. Но до того, как полностью сконцентрироваться на этом чувственном званом вечере, мои глаза ухватывают еще кое-что.

Это черный ящичек на белом столике высотой где-то на уровне колен. Меня что, записывают? Прежде чем продолжить, я должен изучить этот черный ящик.

Это устройство, которое предназначено… ну, для имитации звуков. Фоновых звуков. На выбор есть пять фиксированных значений: все полностью с почти естественным «белым шумом». Есть «Океан», есть «Ручей», есть «Ливень». И есть то, что невозможно с метеорологической точки зрения. «Мягкий гром». Хммм. Я никогда не видел такой машины. Может быть, это что-то, что «Радио Шэк»[173] поставляет банкам спермы так же, как «Гидеонс»[174] свои Библии — отелям? Я до того удивлен, что забыл про журнал. А для того чтобы отвлечь меня от серии фотографий, на которых девушки начинают бороться в детском бассейне, полном вишневого желе, требуется многое. Я нажимаю на «Вкл», и меня немедленно откидывает назад оглушающий рык того, что должно было быть журчанием «ручья». Чертова штука звучит как удар баллистической ракеты. Очевидно, что предыдущий постоялец этого загона для производства пасты из члена обладал чувством юмора на уровне школьников, отвинчивающих крышки у солонок. (Или это проделки этой сучки Карен? Я подозревал, что она мужененавистница с самого начала.) Теперь, когда все здание всполошилось от крика цифрового ручейка, я бросаюсь к коробке. Поскольку мне трудно сразу обнаружить на ней регулятор громкости, то я принимаюсь бить ее об стену. Получающийся в результате этого глухой звук, без сомнения, по силе такой же, как звук Хрипящего Ручья Апокалипсиса. Но точно не уверен, так как теряю слух с каждой секундой. После примерно семи сильных ударов машина осознает свое место в борьбе за выживание и сдается. Цифровой ливень начинается с мягкого, успокаивающего уровня. В свете полученной ею только что взбучки, эта штука действительно звучит похоже на дождь. Я люблю дождь. Я люблю звук дождя, стучащего по окнам, по крыше. Но до тех пор, пока действительно не польет как из ведра, у меня обычно не возникает никаких сексуальных ощущений. На самом деле после нескольких секунд Ливня мне захотелось писать. И конечно, здесь нет никакого туалета. Сейчас, благодаря Ливню, пересечена та неизбежная черта, после которой ни о каком возбуждении до мочеиспускания не может быть и речи.

Боже.

Я нажимаю на кнопку, дабы показать, что я «уже» (мир донорства спермы черно-белый: в нем нет кнопки для «У меня есть непредвиденные аудио- и мочеиспускательные проблемы»).

Свет немедленно меняется на зеленый. Я открываю дверь и натыкаюсь на скептические взгляды спермодобытчиков, которые не знали, как относится к свистящему шуму и варварскому стуку, раздававшемуся из комнаты «Б». Они, кажется, испуганы.

— Где туалет? — требую я.

Ни от кого ни слова в ответ. Карен показывает налево и рекомендует:

— Закройте дверь, чтобы никто туда не зашел.

Я подчиняюсь.

Спустя несколько минут я возвращаюсь в комнату «Б» и нахожу ее в том же состоянии, никем не тронутой. Рты всех трех чашечек широко разинуты в ожидании моего семени. Я закрываю дверь, выполняю параноидальный/навязчивый ритуал с четырехкратной проверкой замка (здесь следует заметить, что такие проверки более нигде не проводятся: ни когда я запираю автомобиль, ни когда я закрываю квартиру — только здесь, в Доме Спермы у Карен). Я все еще смущен и немного напуган наличием здесь кровати. Учитывая репутацию, закрепившуюся за мужчинами по поводу засыпания после секса (и, милые девушки, в этом нет нашей вины, поскольку наука доказала, что во время оргазма наш мозг выделяет успокаивающее химическое вещество, которое способствует, если не напрямую вызывает, засыпанию.

Забавно, что в женском мозгу, наоборот, вырабатывается стимулятор с обратной функцией, побуждающий в них желание говорить, обниматься и все такое. Это правда. Я где-то про это читал), можно предположить, что произойдет, если вы зайдете, чтобы подрочить, будучи в немножко стрессовом и травмированном состоянии из-за сорокавосьмичасовой неудовлетворенности, от которой белеют костяшки пальцев и сводит зубы, и вы ляжете на эту странную кровать, устроитесь поудобнее, спустите трусы, возбудите себя вручную, извергнете, соберете, а затем привычно повернетесь на другой бок и заснете. Станет ли Карен или одна из ее репродуктивно зрелых ближайших помощниц стучаться в дверь с повышенной степенью любопытства? Есть ли у них запасной ключ? Должен быть. Вероятность существования запасного ключа сводит к нулю мою скрупулезность по части замка и заставляет мои яички почти полностью убраться внутрь туловища. У этих придурков есть ключи. А может быть, и нет. И что тогда? Поставить в известность органы власти?

«Лучшие в Сан-Франциско» колотят в дверь, или эти мудаки из Управления пожарной охраны со своими болторезами, цепляясь крючьями, залезают по приставной лестнице к этому огромному окну, чтобы найти сексуального урода с трусами, спущенными до колен, в состоянии вязкой постэякуляторной дремоты, едва удерживающего чашечку с зародышевой закваской на животе… подобные сцены не должны влиять на мою слабую психику сейчас. А что произошло с фотографиями стриптизерок на холостяцкой вечеринке? Ах да… вот и мы. Концентрируюсь. Прекрасно. Та, которая в белых сапогах до бедра, выглядит достаточно похожей на мою бывшую подружку, когда та бывала в хорошем настроении, и это вызывает неожиданно быстрое возбуждение. Интересно, что с ней случилось? Как она сейчас? Я точно знаю, что бы я хотел, чтобы она сделала прямо сейчас. Да. Пристегни себе ошейник. Пластиковые чашки… вот момент, для которого тебя тренировали.

Всего лишь секунды остаются до того, что, по моим предположениям, должно представлять собой бурный выброс жидкости, когда я вижу это: лобковый волос. Не мой. Чужой. Ну, боже милостивый! Сознание мое прокручивается назад, к моей бывшей в высоких сапогах до бедра, заставляя их двигаться… запрыгнуть на меня в небывалом еще танце на коленях… но сопротивление бесполезно.

Просто нельзя отрицать грязного и ужасного наличия лобкового волоса какого-то придурка здесь, на раковине умывальника, в обстановке, которая должна была быть гиперстерильной. Мне кажется, что он будто смотрит на меня. Насмехается. «Ну что, выкусил?» — кажется, говорит это волос. Уж лучше живой таракан, чем какой-то засраный, заблудший курчавый волосок. Все настроение, которого я с трудом добился в этой стерильной неприятной обстановке, куда-то делось. Всё. На экране титры.

Но капитуляция — не вариант. Я действительно так считаю. Я не думаю, что в мире существует язык, в котором есть слово, точно определяющее неудачника, который не может быть сексуально заинтересован даже в самом себе. Ну конечно, отказ противоположной стороны — стандартная черта сексуального пейзажа любого нормально ориентированного парня. Но выйти из комнаты для сбора в банке спермы с пустыми руками (так сказать) — просто свидетельство несостоятельности. Разве может быть оправдание этому?

Когда ваша рука засыпает во время онанизма, пора подумать об уходе в монастырь.

К моему крайнему стыду, я совершаю акт, самый близкий по характеру к гомосексуальному из всех, что я совершил. Я фактически наклоняюсь и сдуваю этот чужой волос. Сначала он не поддается, и я дую сильнее. Затем его относит назад от зеркала, и он летит прямо мне в лицо.

Я пытаюсь поймать волосок одной из приемных емкостей, с тем чтобы потом сделать анализ ДНК и определить того члена, который растил и неосмотрительно потерял короткий завиток. Затем я выслежу его и подожгу. Я желаю ему всех болезней сразу. По крайней мере, я хотел бы положить свою интимную кудряшку в какое-нибудь уязвимое и личное место его мира. Например, в зубную щетку. Мать его…

В конце концов волосок исчезает. Но я-то знаю, что он все еще здесь, близко, и смотрит на меня. Возвращаюсь назад к холостяцкой вечеринке, на которой девушка, так приятно похожая на мою бывшую подружку, занимается особым актом эротического перформанса, размазывая вишни, шоколадный крем и ужасающее количество взбитых сливок по туловищу одной из стриптизерок. Мило. Очень мило. Могу поспорить, я знаю, куда она положит эту вишню…

Но прежде чем я успеваю перевернуть страницу, чтобы узнать наверняка, громкий, зычный, басовитый, наполненный тестостероном стон доносится из соседней комнаты. Всего секундой позже раздается другой, менее буйный, но такой же убивающий настрой стон. Этот парень только что наполнил свою чашечку, и весь чертов этаж уже услыхал об этом. У него нет стыда, у этого профессионального мастурбатора, оргазмы которого, очевидно, так сильны, что вызывают бесконтрольные, спонтанно создаваемые арии пика возбуждения.

На самом деле звуки больше напоминают Грегорианские песнопения[175], нежели оперную музыку. Но какая разница? Между волоском и стоном я гораздо ближе к рвоте, нежели к эякуляции.

В отчаянии я возвращаюсь к черному ящичку, над которым я надругался всего лишь несколько мгновений назад. Я нежен и почти извиняюсь перед ним, возвращая его в изначальное вертикальное положение. Не горя желанием снова отправиться в туалет и дав клятву не покидать эту комнату без чашки спущенки, я выбираю единственный, не имеющий воды в своем акустическом спектре звук: Тихий Гром. Это Слишком Тихий Гром. Это Гром Тишины. Я немного прибавляю звук в надежде акустически заблокировать любые возможные стоны или посторонние помехи из мира за пределами комнаты. Возможно, что некоторое время до того, как я выколачивал душу из этого маленького черного ящика, это бы и получилось, но после выражения моего гнева хрупкая, чувствительная техника представляет собой просто хлам. После нажатия кнопки «Тихий Гром», из нее раздаются громкие протяжные пуки с десятипятнадцатисекундными интервалами.

Колебания во временных интервалах вкупе с изменениями в цифровой записи, вызванными повреждениями в результате насилия того, что первоначально должно было звучать как Тихий Гром, привели к тому, что вся эта штука теперь звучит как Громкий Метеоризм. Учитывая мой недавний поспешный набег на туалет, а вдобавок сейчас еще и взрывы испускаемых газов, у девушек у стойки должно создаться неприятное впечатление о том, кто занимает сейчас комнату «Б». После битья кнопка «Стоп» вышла из строя. Поэтому я просто выдергиваю шнур бесполезной машины из розетки. Но я не должен сдаваться. За мной победа.

Я беру новый журнал с яруса для гетеросексуальных и ложусь на кровать. На фиг.

К моему удивлению, кровать достаточно удобна, несмотря на стерильную стеганую зеленую бумагу, которой покрыта как сама кровать, так и подушка. То, что это подушка, а не подушки, важно для меня. Я имею в виду, что вот он я, лежу себе горизонтально, на спине, брюки спущены до колена, пытаюсь приспособить чашечку (я оставил мысль о каких-либо чудесах эякуляций — будет хорошо, учитывая положение вещей, если хотя бы раз получится). Поэтому пытаюсь приспособить только одну чашечку и понимаю, что потребуется журнал, так как из-за лобкового волоса и стона мое воображение слишком загрязнено и забито посторонними вещами, чтобы быть надежным источником эротических фантазий.

Чтобы не впадать в кошмар подробностей, скажу просто: я правша. Учитывая то, зачем я здесь, можно с уверенностью сказать, что правая рука у меня будет полностью занята. Вы можете себе представить, какие трудности физического и логистического характера возникнут при попытке манипулировать чашкой-приемником и движениями кожи, ну да — кожи.

Остановимся здесь па минутку вместе со мной и представим, что вы на площадке съемок порнографического фильма, скажем, в кровати с тремя доведенными до совершенства скальпелем хирурга красотками, а вокруг съемочная группа, звукооператоры, режиссеры и разная обслуга, которая обычно присутствует на съемках взрослых фильмов, и все они находятся в ожидании членоподвигов в неестественной проекции, благодаря умению оператора. Боже! И я здесь, один-одинешенек, в комнате с рукой и чашкой, и никого, кроме меня. И даже тут я терплю постыдную неудачу. Как им это удается?

Минуточку… вернемся к этой идее обо мне с тремя порнотелочками на съемочной площадке.

Талантливые молодые дамочки, физические достоинства и способности которых являют лучшее из того, что можно купить за деньги. Да-да… продолжаем. В моем сознании — картина, в которой режиссер и все остальные куда-то исчезают, а остаемся только мы: я и три дамочки, которые так хороши в сексе, за который им так хорошо платят. И нет никакого вонючего сценария, и название у фильма — «То, что кончается естественным путем». А вот и журнал соскальзывает с кровати на пол, будучи моментально забыт. Я остаюсь один с чашкой в одной руке, с Маленьким Элвисом — в другой, а моя голова раскачивается в такт невероятным позициям и плотским действам, которые все еще запрещены законодательством некоторых штатов.

И тут звонит мой долбаный мобильный. Громко звонит. Мне кажется, что я слышу, как смеются, на самом деле смеются женщины, работающие в этом проклятом Богом месте. Телефон продолжает звонить, и не просто звонить… нееет… он играет «Оду к радости»[176].

На фиг тебя, Людвиг.

Мне не достать телефон, поскольку сейчас он в левом кармане брюк, а брюки спущены почти до лодыжек. Я бросаю буквально все, поднимаюсь с упора и отчаянно хватаю это блокирующее стояк устройство.

— Что нужно, черт возьми?

Это моя мать.

Я теряю дар речи. Злюсь на Бога за то, что такое произошло со мной. Внутри меня начинает долдонить то, что могло быть в головах Теда Банди[177] и Джефри Дэймера перед каждым убийством. Потом затихает, и его сменяет голос Джона Леннона: «Никто не сказал мне, что наступят дни, подобные этим»[178].

— Мам, привет. Просто был сейчас занят.

И без предупреждения я понимаю, что официально коснулся самого Дна. Хуже и быть не может. Ничто, даже проктолог, лишенный ощущения глубины, не может быть неприятнее телефонного звонка мамы во время онанирования в банке спермы.

— Чем занят, Джейсон?

— Я… хм… вожусь с машиной… Здесь везде масло… — Что не полностью неправда, если не касаться машины. — Могу я тебе позже перезвонить?

— Хорошо, дорогой. Во сколько?

Боже, ну что же это такое? И ведь точно, эти лесбиянки сидят там и сплетничают по поводу моего подходящего момента и неподходящего момента, и всякого, что с этим связано…

— В семь, я перезвоню в семь, мам.

— Хорошо, Джейсон. И не забывай, что я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, мама.

— О’кей, будь хорошим мальчиком, и Бог тебя храни.

Я сдаюсь и выхожу из игры.

Существует какой-то механизм, какой-то психологический переключатель, который автоматически и с большой силой устраняет возможность сексуального интереса, возбуждения или удовлетворения любого сорта, по крайней мере на полчаса, после того как ваша мать называет вас хорошим мальчиком и говорит, что любит вас и просит Бога за вас. Этому может быть научное объяснение, а может и не быть, но поверьте мне: это, блин, правда.

С красным от стыда лицом я признаюсь не показывающей своего удивления Карен, что из-за неподконтрольных мне обстоятельств у меня некоторые трудности со сбором образца и не могу ли я вернуться через час или около того? Карен, выражая очевидное чистосердечное понимание, что доказывает ошибочность моего предположения о насмешках со стороны ее работниц… или по крайней мере с ее стороны.

Она говорит: «Конечно» — и даже похлопывает меня по спине. У меня не хватает смелости спросить, случалось ли с кем-нибудь нечто подобное, поскольку боюсь, что знаю ответ достаточно точно. Несмотря на подбадривания со стороны Карен, на душе муторно. До того как я оказываюсь на первом этаже, я решаю, что если эта торговка бутербродами посмотрит на меня хотя бы с намеком на ухмылку или усмешку, то я ее подожгу.

Двери открываются, показывая мне прилавок деликатесного магазина, где никого — ни мужчин, ни женщин, ни корейцев.

Вот огромный павильон, где продают хот-доги, с его навечно вставшим символом, выдающимся вперед. За тот же отрезок времени, что я провел там, на третьем этаже, этот торговец хотдогами, должно быть, сделал семьдесят пять долларов, а то и больше, и даже близко не ощущал того стресса и унижения, как я. А я еще и десять центов не заработал. И не знаю, заработаю ли когда-нибудь.

И вдруг мимо проходит Она. Нет… «проходит» — неподходящий глагол. Она промелькивает.

Изношенные солдатские ботинки до красивых коленок, от которых черные ажурные чулки, надетые на красные колготки, устремляются вверх, под мини-юбку в обтяжку, но не до основания, а сверху — облегающая красная футболка, вмещающая в себя штучки настолько совершенные, что я на миг поверил в возможность существования вечного двигателя. Обычно мои глаза не поднимаются так высоко, но в этом случае стоило усилий, поскольку передо мной девушка, которая вызывает во мне, полном темных намерений и помыслов, образ Файрузы Балк[179]. Она прогуливает большую собаку не на поводке, а на цепи. У нее темный и незамысловатый макияж, достаточное количество очень симпатичных пирсингов и крайне сложная прическа «двойной могавк», которую нельзя было посоветовать кому-то еще, но у нее — просто совершенство. А я стою и смотрю, пока мой интерес не начинает казаться подозрительно заметным.

Да, в этот момент я мог бы уже набрать код у входа чем-нибудь вместо моего безымянного пальца, но не набрал. Не сейчас. Что-то дотрагивается до Маленького Е[180], и он мокнет.

— Алло?

— Это я.

Это все, что мне следовало сказать. Они знают. Дверь жужжит и раскрывается. Поднимаясь по лестнице, я достаю свой мобильный из моих теперь уже надетых брюк и выключаю его настолько, насколько его можно выключить. Я даже отсоединяю батарею.

Дверь открывается, а за ней Карен, которая держит железную дверь для меня. Она улыбается, понимая, что говорить нечего. В моих глазах есть что-то, заставляющее ее и всех остальных понять, что все, кто мешает мне на пути, в страшной опасности, оттого что на них могут взобраться и осеменить. Прямо в комнату «Б». Запираю дверь сразу же, не проверяя замок дважды. Никакой кровати. Никакого поддельного дождя. Никакой дерьмовой порнографии. Дайте мне эту чертову чашечку и отстаньте.

Ровно через сорок семь секунд мне нужна сигарета. Я даже и не курю, но черт возьми! Если когда-либо какая-нибудь сигарета и была востребована, так это сейчас.

Что, после короткого раздумья, можно посчитать самым патетичным комментарием к моей жизни из всех, какие только можно придумать. Но все же, если говорить о моем аутоэротическом ореоле, то я разочарован результатами. Надевая крышку и наклеивая этикетку, я не знаю, то есть я думаю, что все в порядке.

Чашка ощутимо прибавила в весе. Но это, конечно, не то, на чем делаются карьеры в мире порно. И, конечно, не отражает того, что я считаю подвигом Геракла, совершенным, чтобы добыть этот коктейль.

Быстро собираюсь и жму, чтобы зафиксировать достижение в получении образца, на кнопку. «Я действительно хочу сейчас же уйти». Свет меняется на красный.

И он остается красным.

Черт. Все еще красный.

Немного раздражаюсь. Часть меня серьезно рассматривает возможность побежать на перехват мисс Опасной, совершающей свой ежедневный кинологический терренкур. Эта часть придумывает самую оригинальную, хотя и не совсем нормальную, форму «съема»/представления ей. «Мм… привет… извините… да-а, привет… я Джейсон, и, ну, это покажется чертовски странным, но я стоял вон там, перед банком спермы и Домом Сосиски, расстроенный от собственной неспособности возбудиться до оргазма из-за чужих лобковых волос и цифрового попукивания, а также оттого, что звонила моя мама, и всего такого прочего. Но тем не менее я стоял там и прикидывал, какого черта мне делать, когда пролете… вы прошли мимо и почти решили все мои проблемы. То есть спустя три минуты я уже наложил зародышевой закваски в пластмассовую чашечку.

И все благодаря вам. Ну, так вы хотите пойти куда-нибудь выпить, или поужинать, или что-нибудь еще?»

Наконец после вечности, ломающей все планы, красный свет переходит в зеленый. Я передаю свой образец Карен, которая вся сияет от гордости. Но не таким светом, как я. Она просит меня позвонить через день или два, и я ухожу. Быстро. Выбегаю на улицу и бегу прямо на юг, туда, куда ушла она.

Для начала я задыхаюсь и, конечно, не могу догнать ее. Возможно, что это к лучшему. Скорее всего, она держит на цепи это каннибальского вида четвероногое специально для таких извращенцев, как я. Увы. Еще одна мечта разбилась о скалу реальности.

На следующий день я звоню в банк спермы. Карен, с совершенно профессиональной прямотой, говорит, что, несмотря на то что количество сперматозоидов в моей сперме отличное, и фактически даже больше нормы (ага! Я знал! Супер Сперма!), и у меня нет никаких проблем с тем, чтобы иметь детей, непостоянство объема выхода делает меня неподходящим для донорства.

Я не злюсь на Карен, но я затаил обиду. Каким же неизбежно, неотвратимо увечным должен быть человек, который не в силах заработать свой доллар даже в качестве донора спермы? Риторический вопрос, конечно.

Но на него стоит ответить.

Но в этом смысле со мной все в порядке. Я давным-давно смирился со своей неспособностью. Это просто означает, что для меня есть много возможностей усовершенствования и роста. Я думаю, что мне недостает только правильного человека, с кем следует расти. Все, что мне нужно, — это Она. Поэтому если вы — хорошо обеспеченная девушка-панк или поклонница готики, соответствующая ранее данному описанию, которая любит/любила водить свою собаку на цепи по Сан-Франциско, то мне бы хотелось, чтобы вы мне позвонили. Я встречу вас у огромной сосиски в небе и угощу хот-догом. Или бутербродом из магазина деликатесов за углом. Хотя девушка, работающая там, путает меня.

И не беспокойтесь… скажите своей собаке, что я пришел с миром.