Долгая дорога в дюнах

ГЛАВА 10

В уездном городке над зданием бывшей управы развевался красный флаг. Калниньш — он был в стоптанных ботинках и полосатой тюремной куртке — еще издали заметил алое полотнище и решительно повернул в его сторону. Когда вошел в приемную бывшего начальника уезда, молоденькая девушка неумело, одним пальцем, стучала на машинке.

— Товарищ Сарма? — удивленно оглядывая необычного посетителя, переспросила она. — Да, он у себя. — И указала на дверь.

Андрис решительно шагнул в кабинет. Стоя спиной к нему, Язеп Сарма — высокий, плечистый, с пудовыми кулаками кузнеца — кричал в телефонную трубку:

— Как нет сетей? А куда они делись? Слушай, у меня в уезде двенадцать таких поселков, как ваш… И я каждому должен объяснить сто раз? Выбирайте старшего, пусть принимает хозяйство бывшего общества «Рыбак», выдает сети, горючее — все, что нужно! Законно, законно! Законнее не бывает. А на кой черт тогда мы народную власть устанавливаем? Чтобы людей без рыбы оставить? Вот так, действуй! — Сарма положил трубку, обошел стол и только теперь заметил Калниньша. — Андрис! Дьявол ты соленый. Живой. — Он так стиснул рыбака в своих могучих объятиях, что у того затрещали кости. — Выкрутился все-таки? А ну-ка рассказывай!

— Да что рассказывать? Не успели они — наши пришли. Слушай, у тебя пожрать чего-нибудь найдется? А то мне еще пятнадцать километров топать.

Язеп оглядел его оборванную, отощавшую фигуру и усмехнулся:

— Понятно… Прямо из шикарнейшего рижского отеля — без пересадки. — И крикнул, приоткрыв дверь: — Лайма, сбегай-ка в буфет! Все, что осталось, тащи сюда. — Потом снова обернулся к Андрису. — Я здесь теперь целыми днями сижу. Иногда и ночью. Жена скоро дружка заведет.

— Вижу, — нахмурился Калниньш и кивнул на висевший перед ним портрет Ульманиса. — Совсем замотался, с гвоздя эту рожу снять некогда?

— С гвоздя снять недолго, — невозмутимо пожал плечами Сарма, — да вот заковыка: с должности президента его пока никто не скинул.

— Ну и зря тянут. Дураку, и тому ясно — это чистая формальность.

— Что формальность? Выборы в народный сейм формальность? Незрело рассуждаешь, товарищ Калниньш.

Вошла Лайма с тарелкой бутербродов и бутылками сельтерской. Поставила все на стол и ушла.

— Давай нажимай! — Сарма придвинул к Калниньшу бутерброды, откупорил бутылку. — Нет, брат, если власть народная, то она и должна быть провозглашена открыто, перед всем народом. От имени каждого латыша. Чтоб нас потом никто не упрекал.

— Законник! — с набитым ртом пробубнил Калниньш. — Подержать тебя там с недельку, не то бы запел.

— Да уж слыхали про твои подвиги. Говорят, того следователя по всем больницам возили, нигде не могли найти протез — голову заменить.

— Дай поесть спокойно. Нашел, что вспомнить.

Сарма отошел к окну, некоторое время наблюдал за Калниньшем — чувствовалось, что его гложет какая-то мысль.

— Пока ты тут жевал, я одну штуку надумал. Нам вот так, — он резанул ладонью по горлу, — нужен начальник уездной полиции. Как раз для тебя работа, принимай дела!

— Что, что? — Андрис от неожиданности даже жевать перестал. — Да ты понимаешь, что мелешь? Меня, рыбака, — фараоном вонючим? — Он медленно поднялся, с силой потянул Язепа за лацкан пиджака.

— Ишь ты, какой нервный. Успокойся, с фараонами мы покончили. Во-первых, будет не полиция, а народная милиция, и, во-вторых, ответь мне, кто, по-твоему, должен в уезде порядок наводить? Думаешь, мало тут всякой контры по углам ошивается?

— Да ты сообрази — какой из рыбака полицейский?

— Такой же, как из меня — начальник уезда. Ничего, разберешься, не маленький. Вон какой университет окончил. — Сарма кивнул на тюремную куртку Андриса. — В общем, считаю, мы с тобой поладим. Оформляйся сегодня же. Получай документы, подбирай кадры…

— Подожди, какие кадры, какие документы? Я еще дома не был.

Сарма досадливо хлопнул себя по лбу.

— Как же я забыл!.. Лайма, придется тебе еще раз сбегать. Позови-ка сюда нашего вожака молодежи.

— Это Ла… — начала было девушка, но Язеп жестом прервал:

— А ну, быстренько!

Слушай, какой тут еще вожак? — совсем рассердился Калниньш. — Ты человек или кто? Забыл, откуда я выбрался? До сих пор дома ничего обо мне не знают. И я о них. Можешь ты это понять?

— Могу. Поэтому-то и пригласил секретаря организации трудовой молодежи. Отличный парень. Бежал из-под ареста, на подпольной работе себя проявил. А сейчас…

— Да какое мне дело до этого парня?

Он решительно шагнул к двери, но у самого выхода замер от неожиданности: там стоял Лаймон, Был он в синей форме рабочего гвардейца, с красной лентой на рукаве.

— Отец!

Среди густых лесов притаился хутор. В безветренный жаркий день, наполненный пением птиц, жужжанием пчел, неподалеку от дома, в тени развесистого дерева, за накрытым столом сидело несколько человек. Артур, похудевший и загорелый, отодвинул тарелку, благодарно улыбнулся хозяйке:

— Спасибо! Больше не могу. Пора собираться.

— Что ж, — грустно протянул хозяин — пожилой, костлявый, с лицом, напоминавшим дубовую кору. — Тогда по последней? На дорожку. — Он плеснул из бутылки в стаканы. — Счастливо тебе добраться.

Артур сидел, расстегнув ворот рубахи. Его выгоревший солдатский френч висел на спинке стула.

Какое чувство благодарности он испытывал к этим людям! Если судьба и была жестока к Артуру в последнее время, то здесь она благосклонно отвалила ему всего полной мерой: и везения, и заботы, и обыкновенной человеческой теплоты. Тогда, расставшись с Грикисом и на ходу вскочив в пустой товарный вагон проходящего мимо поезда, он еще не знал, куда поедет и что будет делать. Когда за тобой гонятся и палят вслед, тут уж не до рассуждений. Но, поостыв и немного успокоившись, он, естественно, задумался, что же делать дальше? Вернуться в свою часть — значило угодить под трибунал. Слишком много он себе позволил. Идти домой означало то же самое. Скрыться? Не было ни документов, ни денег. Далеко не уйдешь.

Перед рассветом, когда поезд убавил ход, он выпрыгнул из вагона, сторожко огляделся и углубился в лес. На первых порах было ясно одно: надо сменить форму, чтобы не бросаться в глаза, подобно мухомору. Но как это сделать? Целый день бродил по чащобе, несколько раз приближался к жилью, но объявиться людям так и не решился. Ночь провел беспокойно, забравшись на всякий случай подальше в глухомань. Утром поднялся голодный, разбитый, без малейшего представления, что же следует предпринять дальше. Снова бродил по лесу, снова и снова приближался к жилью, перебирая в уме одну комбинацию за другой и сочиняя для себя легенду, но ничего путного придумать не мог.

Наконец, обессиленный физически и духовно, решился сделать первый шаг. Вышел на чей-то хутор, купил еды — у него оставалось всего три лата — с жадностью поел. Несколько осмелев, предложил хозяину, рыхлому, с круглым бабьим лицом мужчине, купить у него мундир. Или обменять на подходящую цивильную одежду. Мол, неохота возвращаться домой в опостылевшей военной форме. Хозяин оценивающе оглядел солдата — по его глазам было видно, что он, не поверил ни одному слову Артура, — согласился. То, что крестьянин предложил взамен, было настолько неравноценно и оскорбительно, что Банга возмутился. Его нахально грабили. Но мужик не смутился и не стал торговаться. Он ушел в дом и долго не возвращался. У Артура даже мелькнула мысль, что о нем просто забыли. Но хуторянин все-таки появился и удивленно уставился на странного солдата:

— Ты еще здесь?

Артур промолчал.

— Давай, давай, топай, — насмешливо сказал хозяин. — Тебе мундир к лицу, ты в нем представительней. Еще в генералы выскочишь, если не поймают.

Банга в бессильной ярости бросился вон, подальше от этого злополучного места. Черт его знает, что взбредет в голову живоглоту. Он шел всю ночь, оставляя за собой все больше километров и все меньше надежд на возвращение в прошлое.

Только на четвертый день на Артура случайно набрела в лесу Кристина. Парень спал, выбившись из сил. Вначале оба испугались, затем разговорились, познакомились. Она-то и привела его к себе на хутор, затерявшийся среди болот. Здесь он, наконец, и встретил то, чего долгое время был лишен: сочувствие и заботу. Его не расспрашивали, не требовали объяснений, к нему не лезли в душу. Его просто впустили в дом и дали приют. Артур признался, что у него нет документов, но отец Кристины, старый Бумбурс, пропустил это мимо ушей.

— Людей определяют не по бумаге, а по совести, — философски заметил он. — Нравится? Живи.

И Артур жил. Он изо всех сил старался отплатить добром за добро: рано вставал, поздно ложился, помогая хуторянину в его немудреном хозяйстве. Они настолько сдружились, что Артур откровенно рассказал обо всем. По вечерам, как правило, беседовали и спорили: как жить дальше?

— Неужели бог ни черта не видит? Где же его справедливость? — попыхивая трубкой, допытывался Бумбурс.

— Богу богово… — отшучивался Артур.

— Так-то оно так, да только… Отчего, по-твоему, я забрался в эту глухомань, а?

— Наверное, здесь земля была подешевле.

— Вот именно. Своими руками раскорчевал, расчистил, засеял, построил… Даже грешить за работой было некогда. А толку? Добавилось мне за это?

— Одними мозолями состояние не сколотишь.

— А чем же еще? Не понимаю.

— В том-то и дело.

— Выходит, дурак?

— Зачем же? Помните, я вам рассказывал про мужика, у которого хотел обменять мундир? Вот он разбогатеет обязательно.

— А мы, значит, так и будем гнуться? До скончания века.

— Пока не поумнеем.

— Как это?

— А вот так. Пока не научимся отдавать друг другу.

— Ну, отдавать никогда не научимся.

— Не скажите. Вот вы же отдаете всю жизнь.

Старый Бумбурс сокрушенно моргал, говорил с нарочитой грубостью:

— Это сдуру.

Да, чем больше Артур присматривался к окружающей действительности, прислушивался и делал выводы, тем сильнее понимал, как были правы и Калниньш, и Акменьлаукс, и Грикис. Ему становилось стыдно за свое прошлое невежество. Он вдруг открыл для себя простую истину: самое большое богатство человека заключено в его способности отдавать. Человек тем и отличается от зверя, что умеет не только брать. И чем щедрее он отдает, тем больше становится человеком.

Жизнь ка хуторе шла своим чередом, неторопливо я размеренно. Эхо событий доносилось сюда едва слышно и с большими опозданиями. Однажды, когда Артур работал в поле, он услышал отдаленные раскаты грома. Оглядел синее, без единого облачка небо, удивленно повел плечами. Что за чертовщина? Но раскаты приближались, нарастали, становились все явственней и осязаемей. И вот из-за сосен выплыли три больших белоснежных самолета, с красными звездами на крыльях. Словно лебеди, они проплыли над Бангой, посеяв в его душе смятение и надежду. Он бросился к дому, нашел Бумбурса — тот тоже стоял, задрав голову.

— Что это? — ошеломленно спросил старик.

— Это значит, что надо ехать в уезд и обо всем разузнать толком. А то совсем в медведей превратимся.

До самого позднего вечера, до возвращения Бумбурса, Артур не находил себе места, слонялся по усадьбе, как неприкаянный. Случайность или не случайность?

Затемно вернулся хозяин. Еще издали по его лицу, по походке, нервной и порывистой, Банга понял: не ошибся — случилось что-то необыкновенное.

— Жаль, не успел сено привезти с той поляны, у речки, — озабоченно сказал Артур.

— Привезти недолго. Спасибо, что накосил.

К столу подошла Кристина — статная, красивая дочь хозяина. Молча поставила перед Бангой молоко, миску с золотящимся медом в сотах. Тот невольно засмотрелся на девушку.

— Не рано ли вам возвращаться? — спросила жена лесника. — У вас же документов нет. Не попасть бы в новые неприятности.

— Нечего ему бояться, — возразил хозяин. — Перед новой властью Артур чист.

Парень поднялся, надел френч.

— Ну, мне пора. Спасибо вам за все!

— Возьми вот на память. Лесник вынул из кармана часы с цепочкой, протянул Банге.

— Ну что вы… Зачем?

— Бери, бери! Денег не брал, так хоть память будет.

— Я и так вас не забуду, — растроганно отвернулся парень. — Столько вы для меня сделали. Не каждый согласился бы прятать дезертира.

— Кристина, что же ты? — позвала мать. — Иди попрощайся!

Девушка медленно спустилась с крыльца и, не глядя в глаза, подала Артуру руку.

— До свидания!

— Счастливо тебе, Кристина!

Банга еще раз оглядел этот гостеприимный двор, людей, давших ему приют, и зашагал, ласково потрепав на ходу увязавшегося за ним пса. Он шагал по малоезженной лесной дороге — на ней пышно цвели цветы.

— Артур!.. Артур!.. — услышал он за спиной.

Кристина догнала его и, запыхавшись, протянула чистый холщовый узелок с едой.

— Что же ты… Забыл.

— Спасибо, Кристина.

Он взял узелок. Девушка стояла перед ним, не смея поднять глаза. Банга смотрел на ее разрумянившееся лицо — прекрасное, как этот солнечный день в лесу, и понимал: Кристина ждет от него каких-то слов. Однако, поделать с собой ничего не мог и лишь неловко потрепал ее по щеке.

— Будь счастлива, Кристина!

— Прощай!

Он снова двинулся в путь, а она так и осталась стоять. И вдруг сорвалась с места, стремглав бросилась вслед. Банга и обернуться не успел — девушка закинула ему руки на шею и жарко, отчаянно, преодолевая застенчивость, поцеловала в губы. Парень растерянно опустил руки, не решаясь обнять, не смея дать волю вспыхнувшему чувству. Кровь ударила ему в голову… Узелок упал на траву, Артур привлек девушку к себе. И тут она сама резко отстранилась, опрометью бросилась обратно.

Он долго смотрел ей вслед и все не мог понять — то ли это кровь продолжала гудеть у него в висках, то ли назойливо и знойно жужжали в цветах пчелы.

Вечерело. С лугов через поселок с ленивым, сытым мычанием возвращалось стадо. Зента встретила свою корову, отвела ее в хлев и пошла к колодцу. Не торопясь вымыла руки, сполоснула свежей водой подойник. Она делала свою каждодневную работу привычно и споро. Но была в ее движениях безрадостность человека, уставшего от одиночества. Накрыв ведро влажным полотенцем, Зента медленно пошла через двор. Обернулась, услышав, как хлопнула калитка. Посмотрела в ее сторону — и ведро выскользнуло из рук. У калитки стоял Артур. Будто не веря себе, она вглядывалась в его потемневшее от загара, с запекшимися губами лицо, выгоревший солдатский френч и не могла двинуться с места.

— Артур!

Он подошел, бережно обнял ее за плечи.

— Ну-ну, не надо плакать. Видишь: жив, здоров…

Озолс стоял у окна в своем кабинете и грустно смотрел на улицу. Со стопкой глаженого белья вошла Эрна.

— Слышал новость? Трактирщика забрали.

Якоб встревоженно обернулся:

— Аболтиньша?

— Говорят, у него оружие какое-то нашли. Зигис, что ли, прятал… Ему-то что? Сбежал со своими дружками, а отцу отвечай.

Озолс снова отвернулся к окну, хмуро задумался.

— Может, тебе все-таки уехать пока? — понизила голос Эрна.

— А я при чем?

— Ну мало ли… Все-таки от греха подальше. Пожил бы на озерах, у тебя же там родня…

Якоб с ехидной усмешкой посмотрел на женщину:

— Может, вам с Петерисом домишко мой приглянулся? Что ты меня все выпроваживаешь?

Эрна обиделась:

— Скажешь тоже! Мы же как лучше хотим. Жаль, если такой лоб пуля расшибет. Сиди себе на здоровье, дожидайся, пока не сцапают.

— Заладила: сцапают… За мной-то какая вина?

— Вам виднее, хозяин, — философски сказал Петерис, входя в комнату. — Только ежели ехать, говорите сразу — дорога дальняя, лошадей надо готовить.

Озолс ненавидящим взглядом окинул работника, мрачно буркнул:

— Никуда не поеду. Пожалел волк кобылу… Иди работай! Коровник второй день нечищеный.

Петерис ухмыльнулся себе под нос, небрежно, вразвалочку вышел.

Артур колол во дворе дрова. По всему было видно, что это занятие доставляет ему удовольствие. Он придирчиво выбирал полено, прицеливался; короткий хлесткий взмах топором — и полено с хрустом раскалывалось надвое. Все жарче припекало полуденное солнце, легкий ветерок с моря доносил запахи рыбы, перегнивших водорослей, йода — такие привычные и родные с детства. Парень сбросил френч, остался в одной нательной рубашке.

— Здравствуйте, соседи! — услышал он за спиной голос незаметно подошедшего Озолса.

— Здравствуй, Якоб! — Зента растерянно посмотрела на неожиданного гостя, перевела испуганный взгляд на сына.

Артур делал вид, что ничего не видит и не слышит — продолжал работать. Зента сокрушенно вздохнула, взяла ведро, направилась к колодцу.

— Зайти на пару слов можно? — хрипловатым от обиды голосом спросил Озолс.

Артур расколол одно полено, взял другое, — Озолс терпеливо ждал, — отбросил топор.

— Заходите!

— Так… — входя и оглядываясь, попробовал выжать из себя улыбку сосед. — Давно я здесь не был. Много воды утекло. — Он неуклюже опустился на стул, с досадой наблюдая за Артуром. — Я слышал, тебя рыбаки вместо меня выбрали в правление… Или как у вас теперь называется?

— Выбрали.

— Так… — Озолс посопел, достал из кармана большую связку ключей. — Вот, забирай. Тут рыбный склад, горючее… В общем, все.

— Спасибо.

— Если конторские книги понадобятся, отчеты — у меня все в порядке. — Он замолчал, не зная о чем еще говорить. Тяжело поднялся. — Ну, я пошел. — Возле двери все-таки не выдержал, обернулся, — Так мы с тобой и не поговорили… После тюрьмы.

Артур резко вскинул брови:

— Не надо ни о чем говорить. Я давно догадался, кто мне помог туда попасть.

У Озолса по лицу поползли красные пятна.

— Ты что, на меня думаешь? Напрасно. Я следователю сразу сказал: кто поджег мой дом, не знаю. А то, что мы поссорились с тобой — так это всем известно. И больше ничего не говорил. Богом клянусь! Лучшего адвоката нанял. Я Марточке слово дал, что…

Артур зло сузил глаза:

— А вот этого не троньте! Лучше помолчите об этом.

— Ладно. Могу и помолчать. Только не надо одно плохое помнить. Надо и хорошее…

— Говорите прямо — что вам нужно? Раз уж пришли…

— А куда мне еще идти? У кого защиты просить?

— Никто вас не трогает, не тряситесь. Если сами не будете нам вредить.

— А жить как?

— Жить? — Артур презрительно прищурился. — Да уж как-нибудь проживете. Вам оставляем дом, две лошади, тридцать гектаров земли…

Озолс нервно сглотнул, по-бычьи нагнул голову:

— Что ж… и на том спасибо!

Банга вышел вслед за гостем.

— Ушел, — провожая недобрым взглядом соседа, тихо проговорила Зента.

— Черт его знает, — обескураженно пробормотал Артур. — Думал, вернусь — за все с него спрошу. А теперь жалко стало.

— За тем он к тебе и кинулся. За жалостью. Хитрый! Понимает, что к чему.

— А ну его! — Артур подошел к поленнице, поднял с земли топор. Взмахнул раз, другой, третий и только тогда начал успокаиваться.

Калниньш подкатил на мотоцикле, оставляя за собой дымный след бензинового чада и ораву восторженно галдящих ребятишек. Вытер рукавом гимнастерки пот со лба — Андрис был в милицейской форме — устало потянулся, пожал Артуру руку.

— Уже к зиме готовишься? Молодец! Привет, Зента! Хозяйственный у тебя сын.

Мать расплылась в довольной улыбке, бросилась к колодцу мыть руки. Крикнула мужчинам:

— Сейчас соберу на стол.

— Некогда, милая. — Андрис с сожалением показал на часы. — Я на минутку. Ну, как дела? — повернулся он к Артуру. — Осваиваешься?

— Вроде бы.

— Что люди говорят?

— Присматриваются, Уж больно много всего свалилось на их головы.

— Это точно. Сейчас самое главное — втолковать суть. Потом само собой образуется.

— Стараемся.

— Никто не мутит воду?

— Всякие есть.

— Как Озолс?

— Не пойму пока.

— Ну ладно, приглядывайся. — Он взял Артура за плечи, отвел в сторону. — Я тебе подарок припас, держи! — В руках Калниньша тускло блеснул вороненой сталью маленький браунинг. — Именное оружие командира роты латышских красных стрелков товарища Акменьлаукса. Носи с честью! Любил тебя учитель — поэтому и передаю тебе. Только без патронов.

— Не доверяете, что ли?

Калниньш рассмеялся:

— Почему не доверяю? Просто патронов нет таких. Потом достанешь. А пока учись больше словом мозги вправлять. Силой-то каждый дурак горазд.

Да, силой, действительно, было проще. Далее он испытал это на своей шкуре. А вот, чтоб дошло до сознания, осело в душе и вызрело в сердце — для этого еще надо было потрудиться, Чего только не плели досужие и злые языки! Одни радовались весне, что пришла на латышскую землю, и жаждали перемен, другие с ненавистью злословили, что это вовсе не весна, а осень, за которой неизменно последует стылая и долгая стужа. Были и такие, которые вообще не понимали, кого слушать. Сарма, новый начальник уезда, сказал приблизительно так:

— Проще с теми, кто против нас. Здесь все, как в бою — точно и понятно. Сложнее с теми, кто верит в немедленное чудо, кто думает, что стоит сменить власть и все появится, как по взмаху волшебной палочки. Конечно, изменится. Только до этого пахать и пахать. Значит, нельзя допустить, чтобы люди разуверились, остыли сердцем. Многие вообще не понимают происходящего. Они как былинки на ветру: куда подует ветер, туда и клонятся. И наша задача не просто повернуть их в свою сторону, а дать возможность осмыслить, встать на ноги, окрепнуть.

У Марты слегка кружилась голова — от шампанского, от музыки, от вкрадчивых комплиментов, которые нашептывал ей Манфред, от сознания того, что это не просто вечеринка, а годовщина ее сына. Она танцевала, была оживлена, обаятельна… Рихард с ревнивым восхищением удивленно смотрел на ее гибкую, затянутую в длинное черное платье фигуру и не узнавал. Неужели в их отношениях наступил тот перелом, которого он так добивался? В последнее время Марта была особенно удручена и подавлена. Ему хотелось верить в лучшее, но что-то в поведении Марты, в ее глазах, в улыбке и даже походке тревожило.

Пирушку состряпали по настоянию и во вкусе Зингрубера — светский лоск и полная непринужденность. Манфред привез огромный торт, подарил Эдгару большого медведя — игрушка оказалась крупнее именинника — заставил малыша задуть свечу… Словом, околдовал не только сына.

— Завидую вашей легкости, Манфред, — невольно улыбнулась Марта. — Вы умеете создавать мгновение и жить этим мгновением.

— Хотите? Могу научить.

— Боюсь, мне это будет не под силу.

— Напротив, все очень просто. Просыпаясь каждое утро, я говорю себе: Манфред, тебе дарят еще одну жизнь…

Марта вздрогнула, удивленно посмотрела на собеседника и закончила за него:

— …Проживи ее как следует. Вспомни, что упустил вчера и постарайся наверстать сегодня.

Теперь наступила очередь удивляться Зингруберу.

— Значит, вам известна эта философская концепция?

— Да, я слышала однажды что-то подобное. Вы не боитесь переутомиться от таких стараний?

— А вы сами попробуйте. Уверяю вас, Марточка, — утомляются не от жизни, а от раздумий о ней. Они особенно вредны таким очаровательным, милым и обольстительным…

— Ну хватит! — Рихард с шутливой бесцеремонностью оттеснил Манфреда, обнял жену, приглашая к танцу.

— Жалкий ревнивец! Эгоист! Зингрубер отошел к столу, налил себе полный бокал вина.

— Ты не устала еще? — Танцуя, Рихард увлек Марту в соседнюю комнату.

— Ничуть. Утомляются не от жизни…

— А от раздумий о ней? Да, Манфред явно делает успехи…

— Мне сейчас любопытно другое. Кто из вас кого воспитывал? Он тебя или ты его? Слишком много общих интонаций.

— Нас воспитывала жизнь, Марточка. Природа… Почитай Монтеня…

— Или Ницше…

— Или Ницше, — невозмутимо согласился он. — В сущности человек — то же самое животное. Разве что отличается способностью более изощренно наслаждаться и убивать другого. Ну, это софизм. Я пошутил. А в остальном… В остальном я хочу, чтоб ты навсегда запомнилась мне в этом платье, с этой улыбкой и вот с этим… — Он с загадочным видом достал из кармана небольшую коробочку и протянул жене.

Женское любопытство взяло верх. Марта раскрыла футляр и зарделась — на черном бархате сверкнула золотая цепь с крупным бриллиантом.

— Ты с ума сошел! — Она подошла к зеркалу, приложила цепочку к платью, долго задумчиво смотрела на свое отражение… — Как странно все-таки устроен мир. Когда-то этот камень был просто бессмысленным камнем. А теперь…

— А теперь не жизнь повелевает им, а он повелевает жизнью. Человек выдумал эту игру, и она ему нравится.

— Друзья! — постучал в дверь Манфред. — Вы заставляете меня страдать в одиночестве.

Рихард рассмеялся, распахнул дверь.

— Ты становишься слишком опасным ухажером. Марта уже цитирует тебя.

— А мне показалось, что она цитирует нас обоих. — Манфред заметил цепочку на груди Марты. — Боже мой, я слепну! Что это? Орден Почетного легиона? Или маршальская звезда?

— Жалкий холостяк! Эта ничтожная побрякушка — пылинка того счастья, о котором ты и понятия не имеешь. Так что лучше выпей за него молча.

— Или сделайте подарок, которым вы навсегда покорите мое сердце, — неожиданно сказала Марта.

Манфред торжественно поднял правую руку:

— Клянусь честью!..

— Помогите мне вернуться на родину, — с отчаянием в голосе проговорила Марта.

Так вот в чем дело. Вот почему она согласилась на эту вечеринку. Рука медленно опустилась, Манфред сочувственно посмотрел на побледневшее лицо друга сух и серьезно ответил:

— Обещаю.

Аболтиньш — обросший, со связанными за спиной руками — сидел сгорбившись, в повозке — спина к спине с другим арестованным. Это был какой-то айзсарг в изодранном френче, с перебинтованной рукой. Позади медленно тряслась по лесной дороге вторая повозка с двумя полицейскими — тоже изрядно помятыми, без фуражек. Рабочегвардейцев было человек десять, у всех в руках новенькие армейские винтовки.

Бледный, перепуганный Аболтиньш все крутился, озирался ка заднюю телегу, где рядом с возницей сидел Лаймон. Может быть, трактирщик инстинктивно искал сочувствия у бывшего односельчанина или пытался хоть краешком глаза заглянуть в свою судьбу. Или просто хотел выклянчить папиросу: хорошая затяжка помогла бы унять страх. Но Лаймон то ли действительно не видел, то ли нарочно не хотел замечать молчаливых намеков Аболтиньша — курил и курил свои папиросы, угрюмо уставясь в кобылий хвост.

У Зигиса — он притаился за кустом у края дороги — от волнения вспотели ладони, ствол карабина дрожал в руках. Он никак не мог толком прицелиться.

— Давай! — шепнул Волдис и тоже поднял карабин.

— Погоди, — Зигис пригнул его ствол. — Там отец. Как бы не зацепить.

— Не бойся, не зацепим, — пробурчал Бруно.

Зигис в нерешительности оглянулся на айзсаргов, залегших на краю откоса. Их было человек восемь.

— Бежим к повороту! Там ближе.

Он первым бросился вперед, остальные потянулись следом.

Молоденький рабочегвардеец, сидевший в повозке рядом с Аболтиньшем, недовольно спросил:

— Что вы все крутитесь? Сидите спокойно.

Аболтиньш не ответил. Паренек перехватил его взгляд, устремленный на Лаймона с дымящейся папиросой.

— А-а! — догадался он. — Так бы и сказали.

Не выпуская вожжей, достал из кармана пачку дешевых папирос, протянул арестованному.

Айзсарги уже подбегали к повороту, торопливо падали, укрываясь в придорожных зарослях. Бруно кинулся было через проселок, чтобы стрелять вперекрест, но Волдис остановил его повелительным окриком:

— Назад!

Тот бросился обратно, торопливо карабкаясь по откосу. Успел вовремя: первая повозка уже показалась из-за поворота.

Аболтиньш неловко пристроил во рту папироску. Паренек, зажав вожжи между колен, чиркнул спичкой — она погасла. Зажег еще одну — и снова ее задул ветер. Наконец, удачно прикрыв ладонью, бережно поднес огонек. Выстрел грохнул и гулким эхом прокатился по лесу. Паренек вздрогнул, привстал, будто удивившись чему-то, и рухнул навзничь. Со лба побежала торопливая струйка крови. И сразу лес словно взорвался грохотом пальбы.

Аболтиньш рывком соскочил с повозки и, не раздумывая, бросился в кусты. Рабочегвардейцы, стреляя наугад, стали пятиться к деревьям. Повозки остановились. Оба полицейских на задней телеге, испуганно пригнувшись, вздрагивали от выстрелов и свиста пуль.

Лаймон навскидку стрелял из-за сосны — то и дело в ствол шлепались пули, отрывая куски коры. Вдруг айзсарг, сидевший на передней повозке, дико завопил на лошадь. Телега рванулась с места и, прыгая по корням, понеслась по дороге. Несколько выстрелов одновременно грянуло ей вслед. Айзсарга бросило вперед, потом назад и, наконец, он, окровавленный, вывалился на дорогу.

Рабочегвардейцы уже бежали по лесу, петляя между деревьями, стреляя вслед налетчикам. Ничего этого Аболтиньш уже не видел и не слышал. Он несся, обезумев от страха, не разбирая дороги — чавкая по болоту, бултыхаясь в ручье, карабкался по оврагу, забираясь в лесную глушь, как обезумевший от страха зверь.

Желтый кленовый лист сорвался с ветки и, плавно кружась, опустился на землю. Марта сидела в дальнем углу сада на скамейке, рядом стояла коляска со спящим ребенком. На коленях у Марты лежал клубок яркой пряжи и почти законченная шапочка для Эдгара. Ей не работалось. Она сидела, праздно держа спицы в опущенных руках и бездумно наблюдала, как Шольце мел дорожку.

Старик поставил метлу к дереву, сел на краешек скамьи передохнуть, достал кисет, набил трубочку. Он не спешил начинать разговор. Годы научили его простой мудрости — когда у человека тяжело на душе, не стоит быть назойливым. Лучше молча посидеть рядом, глядишь — и человеку легче станет.

— Утомились? — участливо спросила Марта.

— Нет, что вы. Я обычно устаю от безделья.

— А у меня почему-то ни к чему душа не лежит. — Она положила пряжу на скамейку.

— Вам, вероятно, опять нездоровится?

— Мы однажды за черникой ходили, детьми еще… — глядя куда-то вдаль, задумчиво заговорила она. — Кустик за кустиком, тропка за тропкой… Отбилась я от своих, заблудилась, не знаю, куда идти. Вдруг чувствую, земля подо мной, как живая. Шевелится и не пускает, за ноги держит. Не за что ухватиться, опереться не на что. И так страшно — кругом лес красивый, солнце, птицы поют… А ты стоишь и гибнешь.

Старик помолчал, выколотил трубку.

— На чужбине человека часто посещают грустные мысли. Вы, видно, очень переживаете разлуку с родиной.

— Я так ждала сына, так радовалась, дни считала. А теперь? Что его ждет? Неужели так никогда и не увидит он родной земли?

— Не надо терять надежду, фрау Лосберг.

— И об отце тревожусь. Я же ничего не знаю. Вдруг с ним случилось что-нибудь страшное?

— Бог с вами, фрау Лосберг. Зачем такие грустные мысли?

— Столько всего пишут в газетах — не знаешь, чему и верить. Как вы думаете, господин Шольце, неужели у нас там действительно так уж плохо?

— Что вам сказать? Газеты есть газеты.

— Да, нигде не добьешься правды. Знаете, я по ночам плохо сплю.

— Луиза мне говорила.

— Когда мужа нет, я радио слушаю. Тихонько так, чтобы Эдгара не разбудить. — Марта сделала паузу и вдруг призналась: — Позавчера услышала страшную вещь. Лондон передавал. Один поляк рассказывал — беженец из Варшавы. Он говорил, будто в Польше ваши солдаты убивают мирных жителей — женщин, стариков, детей… Увозят в концлагеря, морят голодом, истязают… Как вы думаете, неужели все это правда?

— Не знаю, фрау Лосберг. Я маленький человек и далек от политики. Радио почти не слушаю. А работы столько, что и газету иной раз почитать некогда.

Шольце спрятал трубочку, поднялся, взял метлу.

— Надо всегда верить в лучшее, фрау Лосберг. Верить и ждать. — И, ссутулившись, пошел по аллее — больной, доброжелательный старый человек.

По лесной дороге, подпрыгивая на колдобинах, мчался мотоцикл. Андрис Калниньш он был все в той же милицейской форме с двумя кубиками в петлицах — сидел за рулем. Второй милиционер, в коляске, заботливо прижимал к животу туго набитый портфель. Выехав из лесу, мотоцикл свернул к поселку и остановился у домика Банги.

— Подожди, я скоро, — слезая с седла, сказал Андрис, забрал у милиционера портфель, поднялся на крыльцо. — Гостей принимаете? — весело спросил он, входя в комнату Артура. — Здорово!

Артур и Фрицис Спуре поднялись из-за стола, на котором был разостлан план угодий поселка, поздоровались.

— Ну, как идет дело? Со скрипом?

— Сами знаете, — пожал плечами Артур. — У кого землю отрезаем — ругаются, кому даем — радуются. А в среднем, как говорится, температура нормальная.

— Только с Петерисом опять балаган получается. То земли ему мало, то земля не та, — улыбнулся Фрицис Спуре.

Калниньш лукаво подмигнул:

— Это его Эрна накручивает. Ох, и сквалыжная баба.

— Или Озолс, — подхватил Спуре. — Их сам черт не разберет.

— Черт-то не разберет, а вот вам придется разобраться. Чтоб не получилось так: вроде бы излишек земли у Озолса взяли, а он при нем и остался. И Петерис опять же из батраков по своей собственной глупости не вылезет. Где у вас список?

Артур протянул листок. Андрис пробежал его взглядом, удовлетворенно кивнул:

— Кажется, все по-хозяйски. Ладно, если у вас порядок, тогда получайте.

Он раскрыл портфель, вытряхнул на стол нескольку пачек денег. Это были новенькие советские купюры различного достоинства, червонцы — с портретом Ленина, с изображением герба СССР. Первые советские деньги в Латвии.

— Аванс твоим рыбакам. Сболтнул, что еду сюда, попросили отвезти. Распишись. Четырнадцать тысяч пятьсот двадцать рублей.

— По триста на нос? — быстро подсчитал Спуре. — Сколько же это будет в латах?

— Столько же и будет. И запиши себе — за зарплатой и авансом будешь приезжать шестого и двадцать первого числа каждого месяца.

Артур задумчиво разглядывал купюры с портретом Ленина.

— Союз Советских Социалистических Республик. Прямо не верится. Ведь это и мы тоже. В голове не укладывается.

— Ничего, уложится, — деловито сказал Спуре, отсчитывая пачку червонцев. — Распишись за первую зарплату.

— Ну я поехал, бывайте здоровы! — Калниньш закрыл портфель.

— Может, мне с вами в уезд махнуть, матери что-нибудь купить? — спросил Артур, засовывая деньги в карман старенького кителя, висевшего на спинке стула.

— Мне еще в два поселка. Если хочешь, на обратном пути заеду. А где мать, почему ее не видно?

— Сегодня же суббота. Она у отца на кладбище. Каждую субботу дотемна там сидит.

Артур пошел проводить Калниньша. Уже у мотоцикла Андрис негромко спросил:

— Слушай, как все-таки быть с Озолсом?

— А что?

— Да момент, понимаешь, тревожный. Ты же знаешь эту историю с нападением на отряд. Тех бандюг до сих пор не выловили. А где гарантия, что такие, как Озолс, останутся в стороне? Может быть, лучше его обезвредить?

— Не знаю, я бы его не трогал. Не пойман — не вор. И ни к чему нам лишние разговоры, будто новая власть сводит старые счеты.

— Смотри, председатель, тебе на месте виднее.

Подошел милиционер, приветственно тронул козырек фуражки:

— Оказывается, здесь капитаны рыбачат. — Он с уважением оглядел морской китель Артура.

— Да какие там капитаны… — смутился Банга. — Старье донашиваю.

— Дай срок, — усаживаясь на седле мотоцикла, подбодрил Калниньш. — Немного с делами раскрутимся и отправим тебя учиться. Еще увидишь мир с капитанского мостика, — Он ударил каблуком по стартеру, мотоцикл взревел и, оставляя за собой шлейф пыли, покатил по дороге.

Хотя час был не поздний, Озолс, намотавшись за день, собирался ко сну. Снял пиджак, аккуратно повесил на стул, стянул брюки, начал отстегивать на плече ремень, поддерживающий протез. В это время раздался негромкий стук в окно. И сразу зашлась лаем, загремела цепью собака. Озолс испуганно замер, торопливо выключил ночник, тревожно вслушиваясь в темноту. Стук повторился — на этот раз настойчивый и громкий. Торопливо, кое-как застегнув ремень, Якоб метнулся к окну и испугался еще больше: увидел за стеклом одутловатое лицо Аболтиньша.

— Выйди, — сдавленно прохрипел трактирщик.

— Зачем?

— Выйди, тебе говорят.

— Что тебе нужно?

— Сколько раз повторять!

— Да что тебе нужно?

Собака давилась лаем, злобно рычала, рвалась с цепи. За компанию начали подавать голоса псы с соседних дворов.

— Последний раз говорю… Выйдешь или нет?

— А я спрашиваю — чего надо?

— Ну ладно… — разъяренно процедил Аболтиньш и исчез в темноте.

Озолс плотно приник к стеклу, стараясь разглядеть, что происходит во дворе. Лай за окном взметнулся до яростного вопля и неожиданно оборвался. Якоб рванулся к выходу, прихватив по дороге кочергу — первое, что ему попало под руку. Выскочив на крыльцо, он догадался, что кто-то возится у погреба с горючим, рванулся было туда, но споткнулся — у его ног лежал убитый пес.

В проеме сорванной с петель двери погреба Аболтиньш принимал канистры, которые ему подавали изнутри.

— Ты зачем, сволочь, собаку убил? — Озолс схватил Аболтиньша за шиворот. — Зачем собаку убил?

Трактирщик, отбиваясь, выронил канистру, но никак не мог оторвать от себя рассвирепевшего старика. Подбежал Зигис, карауливший в стороне, оттолкнул Якоба от отца. Тот не удержался на протезе, упал на канистру — из нее полилось горючее.

— Дурак ты! — одергивая на себе пиджак, прохрипел трактирщик. — Вышел бы сразу, по-человечески… Твой кобель чуть не весь поселок поднял.

— А может быть, он этого и хотел? — из погреба показался Бруно со второй канистрой. — Выслуживаешься перед ними, старые грехи замаливаешь?

Озолс поднялся с земли, пошел на него, пытаясь ухватиться за банку.

— Поставь на место!

— Отойди! — толкнул плечом Бруно.

— Да не шуми ты… На самом деле, сбегутся люди, тебя же вместе с нами возьмут, — испуганно предупредил Аболтиньш.

Но Озолс уже не владел собой. Он снова набросился на Бруно:

— Отдай канистру! Не знаю я ваших дел и знать не желаю. Уходите.

— Да уйдем, уйдем… Только не ори ты, ради бога, — увещевал трактирщик, помогая Волдису выбраться из погреба с последней банкой.

— Отдай! — теперь Озолс бросился к Волдису и намертво вцепился в него.

Тот на секунду остолбенел, проговорил удивленно:

— Тебе этих канистр жалко? А что они с нами сделали? — И, размахнувшись, со всей силой ударил Якоба в подбородок. Озолс мешком свалился на землю. Аболтиньш зло проговорил:

— Иди спать, старый дурак! И попробуй кому-нибудь пикнуть.

Все четверо быстро скользнули в темноту. Якоб медленно, со стоном поднялся — рубаха пропиталась бензином. Из разбитой губы сочилась кровь. Но он все-таки встал и, шатаясь, уже ничего не соображая, упрямо поплелся за ними.

Зента затемно возвращалась с кладбища домой. В черном платье, в таком же платке, она медленно брела по берегу моря. В руках у нее была небольшая лейка, из которой она всегда поливала на могиле цветы. С моря налетал слабый ветерок, трепал концы платка, выбившиеся волосы. Вода только чуть поблескивала. На ней темнели, казавшиеся отсюда сверху игрушечными, контуры лодок. Неожиданно над одной из них взметнулось яркое пламя, по воде зазмеились, побежали золотистые блики. Зента замедлила шаг и, пораженная, остановилась. Она невольно вскрикнула — и тут же ладонью зажала рот. Среди отблесков огня, между лодок, метались фигурки людей. Одно за другим вспыхивали суденышки и уже через минуту на берегу пылал гигантский костер.

Все это было настолько неожиданно и жутко, что Зента не смогла даже крикнуть — горло перехватили спазмы. Сама не понимая зачем, она бросилась бежать к зловещему костру. А с другой стороны, от поселка, к пожару спешил Озолс. Увязая в песке протезом, мокрый, с окровавленным ртом, весь перемазанный горючим, он ковылял к берегу и тоже не понимал, зачем это делает. Гонимый предчувствием нависшей над ним беды, ковылял едва не падая — натужный хрип вырывался из горла.

Зента на миг увидела его, отметила взглядом. Но этот момент скользнул мимо ее сознания. Теперь она знала, куда и зачем бежит. Едва не падая от изнеможения, женщина добралась до столба, на котором висел отрезок сигнального рельса. Схватила железный брус, ударила… Тревожные, звонкие в тишине звуки полетели в ночь… И, будто вспугнутые ими, от дальнего конца причала метнулись человеческие тени. Тут же в море отплыла крайняя лодка, единственная, не охваченная огнем.

Озолс, уже спустившийся с дюн на берег, подавленно остановился. Он не решался ни бежать дальше, к пожару, ни вернуться назад — бестолково топтался на месте, беспомощный, жалкий, с разбитым лицом и слезящимися глазами. А от поселка к берегу уже спешили люди. Их крики становились все ближе, все угрожающей. И только теперь Озолс понял: если рыбаки застанут его здесь, в растерзанной, заляпанной одежде, ему конец. Никому и ничего он уже не докажет. Снедаемый страхом, он бросился к дюнам… Упал, поднялся, снова упал, царапая ногтями песок. Но было поздно — кто-то из рыбаков заметил его прихрамывающую походку.

— Вот он! — раздался чей-то истошный крик.

Якоб наконец взобрался на дюну, по-заячьи вильнул к соснам, запрыгал между деревьями. А возле лодок, в пламени метались рыбаки. Фрицис Спуре, Бирута, Зента швыряли ведрами песок, сбивали пламя. Артур, по пояс в воде, черпал огромной бадьей воду, передавал ее стоящему рядом по цепочке, и она быстро приближалась к пожарищу. Каждый делал что мог. Остервенело сражались за каждую лодку — лопатами, ведрами, обломками досок — и всем, что попадалось под руку.

В это время до Артура донесся истошный вопль Эрны:

— Убивают! Люди, помогите! Озолса убивают!..

Артур обернулся на крик Эрны. Старик волчком вертелся в толпе рыбаков, пытаясь увернуться от сыпавшихся на него ударов.

— Не бейте! Не виноват! — заслоняясь, молил он. — Не поджигал я.

Но рыбаки еще больше сатанели от его воплей. Если бы они не так толкались, не мешали друг другу, Озолсу досталось бы куда больше. Когда подбежал Артур, Марцис, наконец, изловчился и так съездил Якоба в челюсть, что тот, издав булькающий звук, завалился на спину.

— Прекратить! — Артур в один миг разметал свалку обезумевших людей. — Самосуд… Не дозволю!

— А-а! — обернулся к нему распаленный Марцис. — Заступник нашелся! Бандита покрываешь?

Бангу качнуло от ярости, но он сдержался.

— Я сказал — самосуда не будет. Лодки горят, а вы здесь…

— Что?! Лодки? — Марцис не владел собой. Страшными были лица и других рыбаков.

Сознание Артура обожгла мысль: если их не сдержать сейчас, Озолсу крышка. А Марцис уже подступал к нему со сжатыми кулаками:

— Лодки пожалел? Или папашу своей зазнобы выгораживаешь?

В это время Озолс зашевелился и сел. В отблеске пламени с залитым кровью лицом, он смотрел на разъяренную толпу глазами беспомощного животного и уже не молил о пощаде. Все было слишком ясно и безысходно. Но, странное дело, эта его затравленная покорность и безучастность к своей судьбе, его жалкий, истерзанный вид не только не вызывали в толпе сочувствия, а, наоборот, будили в людях все новую и жестокую потребность покарать ненавистного человека — к свежей обиде прибавлялись и старые воспоминания. Общий угар так захватил жителей поселка, что даже Зента, единственный свидетель невиновности Озолса, и та пальцем не шевельнула, чтобы внести ясность и спасти соседа.

Марцис рванулся к Озолсу, занес ногу для удара, но Артур с силой оттолкнул рыбака.

— Назад! — он выхватил из кармана браунинг. — Я сказал, самосуда не допущу.

Утром над пожарищем с голодным криком кружили чайки. Может быть, они надеялись среди обгоревших досок чем-нибудь поживиться, а может, просто выражали сочувствие людям, тоже оставшимся без корма. Несколько рыбаков уныло бродили у самой воды, подбирая обломки.

— Да, — подавленно сказал Лаймон. — Послушался бы моего отца, ничего этого не случилось бы.

Артур молчал, больно переживая тяжкую справедливость упрека. А Лаймон продолжал:

— И я хорош. По лесам бегал, как дурак. А того не додумал, что они именно сюда гадить приползут. Теперь ищи в море рыбку. А она может снова приплыть, да не раз. И вы хороши — бросили все без присмотра…

— Кто же мог догадаться? Всю жизнь оставляли лодки на берегу.

— Да, дорогая получилась наука.

— Чем дороже, тем крепче усвоишь. Ладно, слезами горю не поможешь, Небось отец уже приехал. Пошли.

Возле бывшего трактира Аболтиньша толпился народ. Сам трактир сейчас выглядел непривычно угрюмо: окна задраены дубовыми ставнями, двери наглухо закрыты. У входа рабочегвардеец с винтовкой. Над толпой повис угрожающий гул голосов:

— Нескладно новую жизнь начинаем.

— А кто виноват? Сами и прохлопали.

— Как же теперь? Ребенку не объяснишь — он жрать просит.

И замолкли. На площадь въехал грузовик с еще не закрашенной надписью на бортах — «Акционерное общество «Рыбак»».

Одновременно подошли Артур с Лаймоном. Машина остановилась, из кабины выбрался Калниньш, из кузова спрыгнул милиционер — тот, что был с Андрисом на мотоцикле. Артур подошел к Калниньшу и, не поздоровавшись, выпалил то, что носил в себе со вчерашней ночи:

— Снимите меня с председателей! Людям в глаза стыдно смотреть.

Калниньш сурово окинул его взглядом, холодно отрезал:

— Следовало бы. Только тогда и меня пришлось бы. Старого дурака! Озолса прохлопал. — Помолчал, продолжил в раздумье. — Хотя — как я сейчас там поглядел — еще много неясного. Собака убита, погреб взломан… — Он обернулся к милиционеру. — Давайте выводите!

Привстав, чтобы лучше видеть поверх голов, Зента напряженно наблюдала, как милиционер поднялся на крыльцо, как рабочегвардеец ключом отпер дверь.

— Собака, погреб… — проворчал Лаймон. — Это можно и нарочно, чтобы замести следы.

— Тоже верно, — вздохнул Калниньш.

На крыльцо трактира вышли рабочегвардеец и милиционер, ведя перед собой Озолса. Заросший седой щетиной, с разбитым, опухшим лицом, придавленный всем пережитым, он еле брел к машине. Зента видела, как милиционер помог ему взобраться в кузов, как устало он опустился там на ящик, как безучастно глядел перед собой, никого и ничего не замечая. Милиционер сел рядом, Калниньш распахнул дверцу кабины:

— Ну, — сказал он шоферу, — поехали.

Но не успел захлопнуть дверцу, как из толпы вдруг вырвалась Зента:

— Стойте! Подождите!

Андрис удивленно обернулся к ней. Толпа, почувствовав что-то неладное, затаила дыхание. А Зента, волнуясь, с трудом подбирая слова, сказала:

— Не виноват он… не поджигал. Не было его там. Он потом прибежал. Я с кладбища шла, все видела.

Выдавила из себя эту правду и гордо, холодно подняла глаза на сидевшего в кузове Озолса. Тот тоже посмотрел на нее. Видимо, до Якоба не сразу дошел смысл ее слов, потому что он долго моргал ресницами, словно впервые увидел эту женщину.