Долгая дорога в дюнах

ГЛАВА 15

Зенту допрашивали долго и с пристрастием, но добиться ничего не могли. Она упорно стояла на своем: ночью приходили немецкие солдаты и увели сына. Какие солдаты? Она не знает. Как выглядели? Не заметила — было темно. На каком языке разговаривали? Естественно, на немецком. Спрудж, который вел допрос, — долговязый обер-лейтенант, ночной знакомый Озолса, лишь наблюдал со стороны — никак не мог подобрать нужной отмычки. Никакие доводы, никакие увещевания не помогли. Когда же дошло до угроз, женщина и вовсе замкнулась. Ее били методично, со знанием дела, Зента кричала, молила о пощаде, теряла сознание. Ее отливали, допрашивали и снова били. Безрезультатно.

Лосберг — он присутствовал лишь в начале допроса — сослался на недомогание и отправился к себе на дачу. Его вызвался проводить Крейзис, ушел и больше не вернулся. Манфред уехал в Ригу, Озолс тоже хотел увильнуть, однако на него прикрикнули, и он вынужден был остаться до конца. Аболтиньш же, напротив, так рьяно принялся помогать, словно всю жизнь только и занимался кровавым, мясницким делом. Даже видавший виды Спрудж не без любопытства поглядывал на добровольного помощника.

Бесстрастно наблюдал за всем происходящим немец — его аскетичное, щедро усыпанное веснушками лицо, пустые, бесцветные глаза и тонкие, почти бескровные губы ничего, кроме презрительного снисхождения, не выражали. Все шло именно так, как и должно было идти: пауки съедали свою жертву, и ему не надо было ни во что вмешиваться. Циглер прекрасно знал с самого начала, что затея с арестом и допросом матери, сколько бы ни старались ее земляки, бессмысленна — мать ни за что не предаст сына. Но разве дело в этом? Главное — причащение кровью, приобщение к святому огню, который так или иначе, рано или поздно испепелит скверну в душах всех этих жалких людей, сделает их достойными помощниками великого германского национального движения.

Он с интересом наблюдал такие разные и несовместимые биологически и нравственно особи. Спрудж — бесспорно дельный, высокой квалификации работник. Но, к несчастью, знающий изнанку жизни. Испорчен ею до такой степени цинизма, что в случае чего предаст, не задумываясь, и станет работать на кого угодно. Аболтиньш — прекрасный экземпляр. Правда, пока несколько вульгарен в своей жестокости. Но если остепенить и выдрессировать, может быть весьма и весьма полезен. Озолс типичное стадо. Этого надо скорее в стойло, привязать к кормушке, пригрозить хлыстом, и все будет в порядке. Что же касается женщины, тут ничего не поделаешь — несчастное существо. Ее неудача состоит в том, что всякое сопротивление должно быть подавлено в самом зародыше. Немедленно и беспощадно.

Озолсу казалось, что он сходит с ума: его не заставляли ни допрашивать, ни пытать, к нему не обращались даже с просьбами. Но всякий раз, встречаясь с умоляющим, затравленным взглядом Зенты, он сам едва не вскрикивал от боли. Мысли в голове путались, перед главами расплывались красные круги, и он проваливался в какой-то страшный, наркотический сон, из которого время от времени его выводил очередной душераздирающий вопль женщины. Встрепенувшись, старик начинал озираться, с удивлением отмечал, что за окном все то же ласковое солнце, где-то рядом плещется море, кричат чайки, и тут же возвращался в полубессознательное состояние. А люди, говорившие на его родном языке, продолжали вершить что-то страшное, непотребное. Когда Аболтиньш со всего маху ударил Зенту кулаком в лицо и она с кровавой пеной на губах мешком свалилась на пол, он, наконец, не выдержал, и зажав рукой рот, выскочил наружу — никогда еще, даже с самого сильного похмелья его так не выворачивало. Однако страшнее блевотины давил страх: а что, если Зента признается? На мгновение он представил себя на ее месте, конвульсивно дернулся и стал медленно оседать на землю — могли сбыться самые худшие предположения.

Но Зента, как ни изощрялись ее мучители, так ничего и не сказала. Впрочем, женщину довели до такого состояния, что и говорить-то она уже не могла. Вконец раздосадованный Спрудж обескураженно посмотрел на обер-лейтенанта: ну что, мол, прикажете делать с этаким чудовищем?

— Хватит, — неожиданно сказал немец. — Мы напрасно теряем время.

Спрудж принял его слова как упрек в свой адрес, неуверенно пробормотал:

— Может, она и впрямь ничего не знает.

— Может быть, — холодно согласился офицер. — Зовите этого… вашего старосту. Надо еще раз осмотреть каждый метр в округе — они не могли далеко уйти.

— А как быть с ней? — с ненавистью сплевывая себе под ноги, спросил трактирщик. — Может быть?..

Немец недовольно поморщился: ему всегда претила ослепленная звериной яростью ненависть. Лично он никогда не испытывал подобного чувства. Доводилось и пытать, и расстреливать, но всякий раз он делал это без лишних эмоций и восторгов. Скорее, даже с сожалением: человека отправляют к праотцам, а он так и не понял великого смысла национал-социализма или же просто был его недостоин. Циглер всегда сознавал себя ассенизатором, призванным очищать человеческое общество от дерьма во имя самого же человечества. Делал он это добросовестно, как высокоорганизованное существо. Убежденно и ответственно. Но никогда не испытывал удовольствия. Если соображения высшего порядка требовали кого-то ликвидировать, он стрелял без дрожи и колебания — работа есть работа. Однако считал, что радоваться и хмелеть при виде крови в высшей степени безнравственно. Офицер брезгливо посмотрел на Аболтиньша, коротко бросил:

— Задержите, там посмотрим.

Они просидели в погребе до самой ночи, и Артур сделал для себя неожиданное открытие — мрак не имеет ни вкуса, ни цвета. Он — никакой. Ты растворяешься в нем и перестаешь существовать. Нет, ты еще двигаешься, размышляешь, но уже не так, как в прошлом. Словно бы нырнул с борта и чем дальше уходишь в глубину, тем отчетливее сознаешь свою безысходность. Он потерял счет времени, потому что секунды тоже стали необычными — долгими и непослушными. Поначалу Грикис периодически щелкал зажигалкой — в эти мгновения Артур невольно подавался вперед, но оказывалось, что вместо ожидаемого часа, прошло всего десять минут. Он бессильно приваливался к осклизлой стене погреба и возвращался к своим невеселым раздумьям: допустим, они выберутся из подвала. А что дальше? С раненым на руках, которого так разыскивают немцы? А Юрис? Сможет ли он идти? Грикису становилось все хуже. Он реже щелкал зажигалкой, неохотно отвечал на вопросы, под конец и вовсе затих: то ли уснул, то ли впал в беспамятство. Банга испуганно прислушивался к его тяжелому, прерывистому дыханию, смачивал водой полотенце, прикладывал к воспаленному лбу товарища, но тревожить не решался, сознавая свое бессилие.

Отто Грюнберг же, напротив, стал проявлять признаки жизни: постанывал, скрипел зубами, бредил. И вдруг, Артур не смог бы объяснить почему, но он безошибочно почувствовал — Отто пришел в себя и открыл глаза. Банга готов был поклясться, что видит устремленный на него взгляд. Раздался едва уловимый шорох, раненый сел. Артур напрягся, затаил дыхание, ладони сделались влажными и горячими. Он сглотнул тошнотный комок, облизнул пересохшие губы, хотел подать голос, но его опередил Грикис:

— Я здесь, не волнуйтесь, — Юрис сказал эту фразу по-латышски, но тут же, спохватившись, перевел на русский.

— Где мы? — раненый тоже спросил по-русски.

«Вон оно что», — догадался, наконец, Банга — он жадно вслушивался в каждое слово.

— В подвале.

— Давно?

— Черт его знает. — Грикис щелкнул зажигалкой, и Артур невольно вздрогнул при виде этих двух людей. У них были зеленые, безжизненные лица, опухшие, искусанные до крови губы, глаза светились лихорадочным блеском. — Около суток, — поднося часы к глазам, сказал Юрис. — Наверху облава.

— Как его зовут?

Артур догадался, что спрашивают о нем.

— Артур Банга.

— Тот самый?

— Да.

— Что с ребятами?

Грикис не ответил.

— Пакет у тебя?

— У меня.

— Ты ранен?

— Да.

— Идти сможешь?

— Вряд ли.

— Что будем делать?

— Не знаю, дождемся ночи.

Артур обреченно подумал: видно, и вправду дело дрянь, если Юрис не сможет идти. Но это было еще полбеды. Он не знал главного. Даже, если бы Грикис мог двигаться — идти было некуда. Явки в Риге раскрыты. Здесь, на побережье, тоже все провалилось. Маленькие подпольные, оставленные для работы в тылу врага группки почти сразу же перестали существовать. Конечно, не будь они ранены и обессилены, они нашли бы какое-то решение: отсиделись бы в лесу, двинулись к линии фронта. Но сейчас, на грани жизни и смерти, в самом центре облавы, под ненадежной крышей, эти трое вряд ли могли на что-то надеяться.

Грикис вновь щелкнул зажигалкой, посмотрел на часы, непристойно выругался.

— Спокойно, — негромко и вместе с тем властно приказал «немец» — так Артур окрестил его про себя.

Юрис дунул на огонь, притих. Они не обмолвились больше ни словом до тех пор, пока не пришла Марта.

— Живы? — отодвигая камень, спросила она. — Извините, раньше никак не могла.

Мужчины задвигались, оживились — таким долгожданным и желанным было ее появление. Артур с новой силой ощутил: никого у него не было в жизни дороже. Разве только мать… От этой мысли стало еще страшнее. Не за себя — за нее.

— Ну что там? — обыденно, без тени волнения спросил Грюнберг.

«Ох и нервы у человека», — позавидовал Банга.

— Не знаю. — Марта зажгла свечу и в слабом отблеске ее лицо казалось по-детски растерянным и виноватым. — Облава будто бы кончилась, но немцы еще не ушли.

— Посторонние в доме есть? — Только сейчас до Артура дошло, что Отто и Марта разговаривали друг с другом по-немецки.

— Теперь уже нет. Я потому и ждала.

— Что будем делать? — Отто попытался приподняться, но тут же со стоном бессильно рухнул на пол.

Грикис выругался.

— В том-то и дело, — с глухой яростью сказал он. — И я сегодня не ходок.

Несколько минут слышалось тяжелое дыхание раненых да слабое потрескивание свечи. Неожиданно заговорил Артур:

— И все-таки надо уходить. Здесь оставаться нельзя. Рискуем мы не только собой.

— Что же ты предлагаешь? — раздраженно повысил голос Юрис. — Выбраться из погреба и попросить, чтобы подали к подъезду санитарную машину?

Артур не обиделся, спокойно ответил:

— Есть у меня одно местечко, я там после армии отсиживался. Глухомань и люди отличные. Если бы добраться…

— Далеко отсюда? — превозмогая боль, спросил офицер.

— Километров сорок, сорок пять.

Грикис насмешливо присвистнул: ничего, мол, не скажешь — остроумное предложение, но рыбак остался невозмутим.

— Добраться бы до реки, — вслух размышлял он, — да знать бы, что лодка на месте.

— Что за лодка? — так, между прочим, полюбопытствовал Отто.

— Для себя прятал, на всякий случай.

— А до реки далеко?

— Километра два, не больше.

— И что, прямо по воде до самого места?

Артур улыбнулся.

— Нет, конечно. Но там уж что-то придумали бы.

— Это верно, — согласился Грюнберг.

— Что верно? — снова вскипел Грикис. — Ты сначала из погреба выберись. Два километра, — передразнил он Артура. — По воздуху полетим или под землей продеремся?

— Да, тут есть над чем поразмыслить, — Отто все внимательней присматривался к парню. — Говоришь, глухомань и люди отличные?

Артур молча кивнул.

— Тогда сделаем вот что, — неожиданно заключил раненый, пойдешь один, разведаешь, приглядишься. Если сможешь, заберешь нас отсюда, не сможешь… Как говорится, спасибо и на том.

— Я вернусь, — взволнованно сказал Банга.

— Не сомневаюсь, — слабо улыбнулся Отто. — Только будь осторожен. Надеюсь, вы поможете ему уйти и вернуться? — обратился он к Марте и неловко пошутил: — У вас только две возможности избавиться от нас: или выдать немцам, или помочь убраться.

Ее ресницы обиженно задрожали, Отто сокрушенно вздохнул:

— И положение дурацкое, и шутки дурацкие. Уж простите нас, солдафонов. Мы утром слышали ваш разговор с отцом. Надеюсь, у вас хватит сил продержаться еще сутки? Хотя бы сутки. Если он не вернется, мы не станем злоупотреблять гостеприимством, клянусь честью.

— Ну что вы… — смутилась Марта.

— То, что вы для нас сделали, это… — раненый умолк на полуслове, до крови закусив губу, как ни старался он овладеть собой, сдержаться уже не мог: короткие, надсадные стоны вырвались из его груди. По всей видимости, боль стала нестерпимой, и трудно было понять, как он крепился до сих пор.

Артур беспокойно поднял голову, с тревогой вслушиваясь в зловещую тишину ночи. Мурашки побежали по спине: что если и наверху слышно, что творится здесь, в подвале? Понимает ли Марта, какой подвергается опасности? Он предостерегающе обвел взглядом товарищей, решительно поднялся:

— Надо действовать, а не ждать у моря погоды.

Грикис не ответил. Он смочил в воде полотенце и приложил ко лбу раненого. Наконец, Отто с усилием открыл глаза, сказал слабым голосом:

— Действуй, парень. — И виновато добавил, обращаясь к Марте: — Извините, больше шуметь не будем. Помирать тоже не будем. Во всяком случае, пока он не вернется.

Помирать, действительно, было нельзя. Это значило прежде всего завалить дело и погубить ни в чем не повинных людей. Никогда еще обер-лейтенант Отто Грюнберг, он же майор советской разведки Александр Ефимов, не оказывался в таком дурацком и безвыходном положении. Всякое случалось в его жизни: приходилось выбираться из невероятных ситуаций, но сейчас обстоятельства складывались так, что рассчитывать можно было только на чудо. Неприятно защемило сердце: помрет Александр Ефимов в этом подвале, и никто не узнает, как погиб разведчик. Нет, помирать было нельзя…

Артур с Мартой выбрались из погреба, тщательно замаскировали вход в подполье, помня утреннюю оплошность; на минуту замерли, вслушиваясь в ночь. Кажется, ничего подозрительного: так, отдаленный рокот моторов, редкий лай собак, да старая липа за окном, цепляясь веткой о стекло, издавала резкий, вибрирующий звук, напоминавший повизгивание пилы. Благополучно добрались до веранды.

— Значит, так, — не отпуская ее руки, шепотом сказал Банга, — сигнал: занавеска в твоей комнате задернута — опасно. Запомнишь?

— А ты сумеешь различить? Ночью…

— Ничего, занавеска белая, ее далеко видно.

— Артур, — Марта придвинулась к нему вплотную, — я давно хотела тебе сказать… — И вдруг замерла на полуслове — за дверью раздались тяжелые шаги, послышались громкие мужские голоса. Марта угадала в одном из них голос Крейзиса.

— Какого черта? Я ног под собой не чувствую, — раздраженно бубнил он. — Тем более возвращаться сюда же. Ты же слышал, что сказал Зингрубер? Сбор у твоего тестя.

— Но это через час, не раньше. Мы бы успели еще обсушиться и по рюмке пропустить, — неуверенно возразил Лосберг.

Крейзис рассмеялся.

— Не понимаю я тебя, Рихард. Какого черта ты с ней цацкаешься? После всего, что она тебе преподнесла.

— Что ты имеешь в виду? — голос Лосберга предательски дрогнул.

— Ладно, Рихард, нам ли притворяться? Да я бы на твоем месте…

— Прости, но ты пока не на моем месте.

— И слава богу. В общем, ты как хочешь, а я отсюда ни шагу. В конце концов я иду не к ней, а к старосте этого поселка.

Марта дрожащими пальцами, миллиметр за миллиметром, бесшумно опустила крючок обратно в кольцо. И в ту же секунду дверь сильно дернулась.

— Право, Освальд, пойдем ко мне. Человек спит…

Как Лосберг ненавидел себя в эти минуты! Вместо того чтобы осадить нахала, напомнить ему о правилах приличия — в конце концов они рвались не к какой-то девке, а к его собственной жене — он вялым, словно вареным языком, произносил пустые, необязательные слова.

— Ничего, проснется. — Крейзис сердито вымещал приятелю за недавний дурацкий разговор.

Они возвращались из комендатуры, где провели остаток дня, присутствуя на бесконечных допросах задержанных. Шли усталые, злые, крайне недовольные друг другом. Крейзис никак не мог забыть оскорблений, неожиданно брошенных Рихардом ему в лицо, Лосберг, в свою очередь, болезненно переживал и события прошлой ночи, и то, что его унизили до положения рядовой ищейки. Хуже того, ему дали недвусмысленно понять: если он не будет беспрекословно подчиняться, его накажут, строго и незамедлительно. Неподалеку от дома Озолса они остановились покурить. Раздираемый противоречиями, снедаемый стыдом и ненавистью (Рихарду казалось, что ошметки от цветов навсегда впечатались ему в физиономию), он не выдержал, спросил напрямик:

— Ты хорошо спишь по ночам? Тебя не мучают кошмары?

Освальд, прежде чем ответить, несколько раз глубоко затянулся, презрительно сплюнул под ноги.

— Бессонницей страдают люди физически и духовно неполноценные. Меня, в отличие от некоторых, из постели не вышвыривают и с психикой у меня тоже все в порядке. — Он не очень деликатничал — не выбирал выражений.

У Лосберга все заклокотало от ярости.

— А совесть? — спросил он с придыханием. — Красивые разговоры о родине, национальном достоинстве, народе? Или это как смена погоды?

Крейзис усмехнулся:

— Так, понятно. Хмель выветрился, мысли задержались. Значит, верна пословица: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Что ж, отвечу тебе со всей откровенностью: я никогда еще не ощущал себя настолько человеком, как сейчас. Да, именно человеком. Потому что никакой другой нации на земле не было и не будет. Кроме одной, — ариец. Настоящий, сильный, достойный жизни. Все остальное — скот, который или служит человеку, или должен быть уничтожен.

— Разумеется, при условии, что определять, кто скот, а кто человек, будешь ты? Не так ли? — съязвил Рихард.

Крейзис не возмутился.

— Твоя ирония неуместна, — спокойно ответил он. — Ты прекрасно знаешь, что это право никому не преподносят. Его берут. Так уж устроено природой и определено богом — выживает сильный, погибает недостойный.

— Ты говоришь серьезно или пришла пора менять убеждения?

Крейзис поежился, словно ему плеснули холодной воды за шиворот.

— А что тебе показалось неестественным в моих рассуждениях? Ты отрицаешь закон борьбы за существование?

— Нет, не отрицаю. Но я знаю и другое: сама природа и ее творец устроили так, что на земле существуют добро и зло, большое и малое, сильное и слабое. Все живет, приспосабливается… Козявка, зверь, человек, государство… Есть державы побогаче, есть победнее, посильнее, послабее — всякие. Если ты упомянул бога, то уж будь последовательным до конца. Значит, всевышнему так угодно.

— Нет, не угодно, — неожиданно резко сказал Крейзис. — Потому он и ниспослал людям Гитлера. Терпение всевышнего истощилось, и он выбрал на земле самого достойного. Что смотришь на меня? Думаешь, шучу? Ничего подобного. Я еще никогда ни во что так не верил. Он с силой бросил окурок, придавил ногой. Из-под каблука полетели искры. Передразнил Рихарда: — Побогаче, победнее, побольше, поменьше… Запомни, есть одна держава — Земля. И одна нация на ней — ариец. Властелин. Именно так угодно всевышнему.

— Немцев для этой миссии тоже выбрал сам бог? — с упрямым раздражением тянул свою линию Рихард.

— Конечно, — невозмутимо ответил Освальд. — Неужели ты думаешь, что все случайно?

— Что ж, в твоем лице они нашли достойного единомышленника, — сокрушенно сказал Лосберг.

Крейзис достал новую сигарету, прикурил, хрипло спросил:

— Интересно, а чего хотел бы ты? Лично ты?

— Я? — Рихард помолчал, в раздумье ответил: — Я хотел бы жить, как хочу. На своей земле и со своими. Никого не трогать, но и ко мне чтоб не лезли.

Адвокат криво усмехнулся, сказал с неприкрытым сарказмом и угрозой:

— Мой дом, моя корова… Коптить небо и плодить таких же, как ты сам. Мне искренне жаль всякого, кто не понимает очевидных вещей. — Он круто повернулся и зашагал к дому старосты.

Нельзя было медлить ни секунды. Увлекая за собой Марту, Банга вернулся в комнату Озолса, распахнул окно, осторожно огляделся.

— Значит, как договорились: занавеска, хорошо?

— Хорошо, — упавшим голосом сказала она. Вдруг крепко стиснула локоть Артура, повернула его к себе, крепко поцеловала в губы. — Иди!

Растерявшись от неожиданности, он схватил ее за плечи, но в это время в дверь постучали. Послышался виноватый голос Рихарда:

— Марта, ты спишь?

Она на мгновение прижалась лбом к щеке Артура и с силой подтолкнула его к подоконнику:

— Беги! — одними губами приказала она.

Он спрыгнул на землю и тут же услышал, как заскрипела калитка, яркий свет электрических фонариков заскользил по двору. Артур метнулся к забору в густую тень зарослей, осторожно двинулся вдоль них, намереваясь как можно скорее убраться подальше от голосов. Наткнулся на высокую поленницу, осторожно выглянул из-за нее и обмер — неподалеку, по ту сторону забора, стоял мотоцикл с коляской. Возле него дежурили двое эсэсовцев. Банга растерянно оглянулся: возвращаться было уже нельзя, но и о том, чтобы перемахнуть через забор, тоже не могло быть речи. Оставалось одно. Он выждал момент и, пригнувшись к самой земле, бросился в глубь двора, к амбарам. У приоткрытой двери конюшни постоял, прислушался. Фыркнула спросонья лошадь, переступила по доскам — и снова тихо. Он постоял еще секунду и бесшумно скользнул внутрь. Замер, переводя дух.

— А я все гляжу — залетит пташка или мимо? — раздался над ухом чей-то негромкий ленивый голос.

Банга испуганно отшатнулся, пригляделся:

— Ты, что ли, Петерис?

Кучер пьяно хихикнул:

— Залетел, залетел… Не бывать бы гвоздю в стене, да молоток загнал. — Он протянул Артуру бутылку, стал между ним и дверью. — Хлебни-ка, составь компанию.

— Иди ты… — угрюмо огрызнулся парень, лихорадочно соображая, как выбраться из дурацкой западни. Он мог предположить что угодно, только не это. — Ну не дури, Петерис… Отойди, говорю. В другой раз выпьем.

— В другой раз — там выпьешь, мрачно обронил кучер, ткнув пальцем в потолок. И посмотрел вдруг из темноты трезвыми, хмурыми глазами. — Куда лезешь, дурья башка? На пулю наскочить хочешь? Их же там сейчас — как блох в овчине.

Банга недоверчиво слушал. Бесспорно одно — Петерис не пьян. Но и решить, что на уме у этого человека, было трудно.

— Потому-то мне лучше не задерживаться, — попробовал пошутить Артур.

— Э-э, голубь, это тебе не к бабам в окна сигать, — зашелся Петерис беззвучным хохотом. — Ха-арощ начальник. А еще в клубе… Про разные там морали нам доклады докладывал. Марцису мозги чистил — насчет чужих баб. Как же так получается, а? Думаешь, я не видел, как ты из окошка выпорхнул?

Артур угрюмо молчал. До тошноты противно было сознавать, что его, да и не только его жизнь сейчас зависела от этого пьянчуги. Надо было на что-то решиться — и он угрожающе сказал:

— Вот что, Петерис… Ты, конечно, можешь меня выдать, но запомни — первая пуля твоя. — И для убедительности вынул из кармана пистолет Грикиса.

— Эх, начальник, — досадливо крякнул Петерис. — Ни черта ты так и не понял. Думаешь, Петерис навоз? Залил водкой глаза и ни хрена вокруг не видит. Я твоих дел, парень, не знаю — ни бабских, ни других каких прочих. Они мне ни к чему. И худого я от тебя никогда не видел… Потому за должок старый рассчитаться и желаю. Жизнь она, знаешь, какая? Сегодня есть — завтра нету. Так и уйдешь, не покаявшись.

— За какой должок? — насторожился Банга.

— Есть должок, — крякнул кучер и вдруг тоскливо попросил: — Хлебнул бы ты маленько, а? А то больно трезвый, скучно с тобой… Дом-то у хозяина горел, помнишь?

— Ну. — Артур для вида приложился к бутылке.

— Так ведь дом-то я поджег, — упавшим голосом неожиданно признался Петерис. — За Эрну рассчитывался. Болтали про них разное, да и я вроде как примечал. Ну и приревновал по пьяному делу. До того распалился — хотел обоих их сжечь. И самому, значит, чтоб… Потом все же одумался, Эрну отпер, и сам выскочил.

— Да-а, должок. Ничего, солидный, — прошептал, пораженный неожиданным признанием Артур.

— Думаешь, меня совесть не грызла? — всхлипнул Петерис, — он успел еще хлебнуть из бутылки. — Как тебя по тюрьмам мытарили. Грызть-то грызла, а показать на себя все равно кишка тонка. Ты уж того… не держи на меня зла.

— Тихо, — сказал вдруг Артур и невольно отступил в глубь конюшни — неподалеку раздались голоса.

— Сюда. — Петерис схватил его за рукав куртки и потащил в самый угол. — Ныряй.

Банга догадался, что это ларь с кормом. Он на какую-то долю секунды заколебался, затем последовал совету конюха — голоса приближались. Артур лихорадочно заработал руками, забираясь в зерно поглубже. Было слышно, как вошедший в конюшню Озолс удивленно спросил:

— Ты, что ли? Почему здесь?

Петерис забубнил в ответ что-то непонятное.

— Догадываюсь, — самодовольно рассмеялся хозяин, — Эрна выгнала? Смотри, дождешься у нее. Ты здесь один? Посторонних не видел?

Тяжелые кованые сапоги затопали по конюшне, кто-то приподнял крышку ларя — Банга сжался в комок, затаил дыхание. Только бы не услышали, как стучит у него сердце. Но тот, невидимый, пошелестел наверху, поскребся, что-то скользкое прошуршало у Артура перед самым носом — уж не мышь ли? И все стихло.

Он полежал еще немного, затем осторожно приподнял голову, поднес руку к губе (ее почему-то саднило) и ощутил на ладони кровь. На губе был неглубокий порез. Припомнил, как что-то шуршало у него под носом, и только сейчас догадался — это же был штык. Неприятно засосало под ложечкой.

— Живой? — раздался сверху тихий голос Петериса. — А я грешным делом, думал — конец. Как он штыком-то… раз, раз… Ты уж полежи пока, не выбирайся, утром что-нибудь придумаем.

Петерис сдержал слово. Едва забрезжил рассвет, он загнал телегу прямо в конюшню, помог Артуру улечься на самое дно, — во дворе и поблизости было полно немцев — прикрыл парня сначала рогожей, затем присыпал навозом и беспрепятственно вывез за окраину. Даже удостоился благодарности Озолса за усердие.

Марте пришлось страшнее и сложнее. Едва она захлопнула за Артуром окно и впустила в дом Крейзиса с Лосбергом, вернулся отец с долговязым обер-лейтенантом, а вслед за ними приехал Зингрубер, сопровождаемый Спруджем. Все валились от усталости с ног и были очень раздражены. Манфред — всегда сама предупредительность и галантность — на сей раз едва удостоил Марту поклоном. Даже предложение хозяина чем-нибудь перекусить не встретило обычного энтузиазма. Один лишь Крейзис готов был приняться за трапезу, но его холодно оборвал Зингрубер:

— Прежде всего дело. Должен признаться, господа, я крайне озадачен таким поворотом событий. Больше суток беспрерывных поисков не приблизили нас к цели. Сейчас мы от нее еще дальше, чем были прошлой ночью. И в этом, господа, мне кажется, не столько вина наших доблестных солдат, сколько заслуга ваших соотечественников. Что вы скажете на это, господин Крейзис?

Бывший адвокат недовольно поежился, хмуро взглянул на немца:

— Вы спрашиваете меня как упомянутого вами соотечественника или как вашего сотрудника?

Майор яростно сверкнул на него глазами:

— Я спрашиваю вас как человека, который несет такую же ответственность за исход операции, как и все мы.

— Что ж, извольте. Полагаю, с самого начала была допущена ошибка. Мы согласились с версией, что русский скрывается где-то здесь, на побережье, и исключили другие варианты. А русскому, хоть это и кажется невероятным, все-таки удалось просочиться.

— Вот именно. И кануть как в воду, — иронично процедил Зингрубер.

— Что ж, воды здесь много. Мы напрасно не дооценили этот фактор, — невозмутимо парировал Крейзис.

— А мне кажется, мы не дооценили совсем другое, — угрожающе повторил майор. — Мы все еще слишком доверчивы.

Крейзис хотел ему возразить, но Зингрубер посмотрел на него так, что бывший адвокат счел благоразумным не развивать дискуссию.

— Господин Циглер, — обратился майор к долговязому обер-лейтенанту, — задержитесь здесь вместе е господином Спруджем. Перетряхните весь поселок от подвалов до чердаков, перепашите землю и воду, но найдите мне этого русского. Живым или мертвым. Надеюсь, господин Озолс окажет вам всяческое содействие и гостеприимство?

Сказано это было тоном, не терпящим возражений, однако Марта (она видела паническую растерянность отца, да и у самой голова кружилась от страха) все-таки решилась подать голос:

— Ради бога, господа, сделайте одолжение, — громко, почти радушно сказала она, изо всех сил стараясь подавить волнение. — Только вряд ли вам будет здесь удобно. Ребенок… Да и вообще… — Она неопределенно повела рукой. — Думаю, вилла более подходящее место. Верно, Рихард? — При этом она нежно взглянула на супруга.

Лосберг, несколько озадаченный странной переменой в ее настроении, поспешно кивнул:

— Разумеется, конечно.

Но обер-лейтенант Циглер холодно поблагодарил:

— Мы солдаты, мадам. — Он с достоинством склонил напомаженную, белобрысую голову с тонким пробором. — Тем более, что это ненадолго.

Спрудж недовольно мотнул головой, но промолчал.

Конец. Клетка захлопнулась. Оставалось ждать развязки, которая неминуемо должна была последовать. Единственно, что она могла сделать, это взглядом приструнить отца — потерянный и убитый, он держался из последних сил, затем Марта сослалась на недомогание, ушла к себе в комнату и первым делом наглухо задернула на окне занавеску. Опустилась на стул рядом с кроваткой сына, машинально поправила подушку, подоткнула одеяльце и вдруг, закрыв лицо руками, безутешно заплакала. Ей представлялось, что она снова на зыбком болоте. Одна, совсем одна. И позвать на помощь некого. Даже отца. Проклятая жизнь! Все время ее куда-то тащит по топкому болоту — чем дальше, тем страшнее. Вечно она не вольна ни в своих желаниях, ни в поступках, хочется кричать от ужаса и боли, но она не смеет даже плакать.

Кто-то подошел к двери, поскребся, Марта мгновенно преобразилась, вытерла слезы, припудрилась, поправила прическу, но не ответила. Хорошо, что она предупредительно заперла дверь на ключ.

— Марта, ты спишь? — тихо спросил Рихард.

Она затаила дыхание, и Лосберг, постояв, неохотно удалился. Сколько же все это может продолжаться? Ей до того стало невыносимо, что захотелось распахнуть окно, схватить Эдгара и бежать, чтобы спасти своего ни в чем не повинного ребенка. Бежать без оглядки, неважно куда, только бы подальше от всего, что соединяло ее с прошлым. Вместо этого она встала, прижалась лбом к стеклу и долго стояла так, вглядываясь в ночь.

До самого утра Марта не сомкнула глаз. То ей казалось, что где-то поблизости бродит Артур и вот-вот он постучит в окно, то ей мерещилось, что она отчетливо слышит, как стонут в погребе раненые. Тогда у нее от ужаса перехватывало дыхание, потому что Циглер расположился в комнате Озолса как раз над ними. Но проходило время, и все было спокойно по-прежнему. А когда взошло солнце, немного улетучились и страхи. Зато возникла другая забота: как проникнуть в погреб, чтобы предупредить раненых? Что там с ними? Догадываются ли они об опасности? Вначале ей казалось — это не составит труда: Циглер с отцом и Спруджем ушли еще на рассвете, Эрну она могла в любой момент отослать из дому, солдаты в комнаты не заходили. Но тут неожиданно возникло совсем непредвиденное препятствие — денщик Циглера. Невысокий, худенький, с высматривающими что-то глазами, он сновал по всему дому, без конца о чем-то спрашивал, докучал ей разными просьбами. И Марте, как наседке, оберегающей цыплят, казалось, что его острый лисий нос ко всему принюхивается. Вначале она еще надеялась найти способ хоть ненадолго отделаться от денщика, но когда пришло утро и наступил день, а немец по-прежнему не собирался выходить из дому, женщину стало переполнять отчаяние. Марта перебирала в уме одну комбинацию за другой, но ничего путного придумать не могла.

И все-таки случай сжалился над ней. Время шло к обеду, денщик старательно помогал хозяйке сервировать стол. По всему чувствовалось, что он знает в этом толк, и Марта невольно сделала ему комплимент.

— О-о! — расплылся в довольной улыбке немец. — Если вы когда-нибудь приедете в Гамбург и зайдете ко мне в ресторанчик, Вилли Бюхнер примет вас по-королевски. — Он отступил от стола, оценивающе осмотрел его взглядом художника, у которого не хватает красок, сокрушенно сказал: — Еще бы пару ломтиков лососины — картина была бы завершена.

И тут Марте пришла в голову спасительная мысль. Она вспомнила, что всего сутки назад Озолс доставал для Рихарда лососину, она рассказала об этом владельцу ресторана в Гамбурге, Вилли Бюхнер оживился:

— О-о! Вы так любезны. Я сейчас же пошлю кого-нибудь из солдат.

У Марты опустились руки, рушилась последняя надежда. Но отчаяние прибавило силы. Придав лицу выражение холодной любезности, она сказала:

— У нас будто бы неплохой винный погреб. К сожалению, я в этом небольшой знаток. Если вы не сочтете за труд… Извольте, я пошлю с вами Эрну.

Глаза у Вилли Бюхнера загорелись, он даже привстал на цыпочки.

— Боюсь, мадам, даже в Гамбурге мне будет трудно ответить вам таким же гостеприимством.

По ее подсчетам выходило, что денщик будет отсутствовать не меньше сорока минут. Этого было вполне достаточно, если, конечно, не помешает что-то непредвиденное. Марте повезло. Эрну она отправила вместе с Бюхнером — показать дорогу, и немец даже залоснился от удовольствия, поглядывая на аппетитную кухарку. Так что хозяйка осталась в доме одна. Она тщательно заперла входную дверь, бросилась в комнату отца, аккуратно отставила кресло, откинула край ковра — теперь комната принадлежала Циглеру и вести себя в ней приходилось особенно осторожно — спустилась в погреб, постояла, прислушалась: ни звука, ни шороха. В душе холодной волной стал растекаться панический ужас: что-то там случилось за каменной стенкой. С бьющимся сердцем потянула влажными от волнения пальцами за ржавый крюк и чуть не вскрикнула от неожиданности — на нее смотрели из темноты чьи-то невозмутимые, холодные глаза.

— Ну, как вы здесь? — с трудом приходя в себя, спросила она.

— Что там? — показал пальцем на потолок Грюнберг — это был его взгляд, так напугавший Марту.

Она коротко обрисовала положение и тяжело, словно была в чем-то виновата, вздохнула.

— Да-а, дела, — неопределенно протянул раненый. — Говорите, прямо над нами?

— И во дворе полно солдат.

— Значит, если бы мы и хотели?..

— Что вы! Даже думать нельзя.

— Выходит, по независящим от нас причинам… — начал было он, но Марта оборвала:

— Прекратите! Как вам не стыдно? Возьмите воду, еду… Что с ним? — Она показала на Грикиса.

— Неважно. Ему бы жаропонижающее и перевязку.

— Сейчас.

Она действовала быстро, расчетливо, хладнокровно, удивляясь самой себе: то ли свыклась с опасностью, то ли надоело бояться, то ли неожиданно поверила в удачу. Через пять минут, собрав все необходимое, захватив свечу, Марта спустилась в погреб. Прежде всего перевязала Грикиса. Он смотрел на нее замутненными от боли глазами, скрипел зубами и постанывал.

— По-моему, ничего страшного у вас нет, — осторожно отлепляя присохший ко лбу самодельный бинт, подбодрила она раненого. — Пуля в плече навылет. Кость, мне кажется, не задета. На голове небольшая ссадина. Полежите, и все пройдет.

— И на том спасибо, — побелевшими от боли губами прошептал Юрис. — Приятнее помереть здоровым.

— Ну-ну! — неожиданно резко прикрикнула она. — Не раскисайте!

Грикис виновато улыбнулся, благодарно погладил ей руку:

— Мы же вам обещали: до возвращения Артура ни-ни.

Марта сникла, движения рук стали вялыми, неуверенными.

— Даже не знаю, как он теперь…

— Ничего, — подал голос Отто. — Главное, занавеску преждевременно не откройте.

— Постараюсь. — Она затянула бинт на голове Юриса, повернулась к Грюнбергу. — Теперь давайте вас посмотрю.

— Сначала дайте напиться, — попросил Отто.

Бережно придерживая голову раненого, она поднесла к его губам кружку с водой. Он пил долго, жадно, не отрываясь. Потом откинулся на подушку — беспомощный, как ребенок. У него было молодое, смуглое, по-мальчишески круглое лицо и твердый, с крепко сцепленными челюстями рот. Марта склонилась над ним, разматывая бинт — раненый не дрогнул ни единым мускулом. Продолжая медленно мотать бинт, она дошла почти до самой раны. И вдруг Отто не выдержал — застонал.

— Тихо, тихо… — растерянно зашептала Марта, — Потерпите, пожалуйста. Рану надо промыть, а то загноится. — Грюнберг затих. Она потянула бинт — тот не поддавался.

— Рывком… — сипло сказал Отто.

— Что?

— Рывком, говорю, сразу, Не тяните… — с трудом шевеля губами, повторил он.

— А выдержите?

Он не ответил, только еще крепче сцепил зубы. Зажмурившись, Марта с силой рванула повязку. Раненый охнул от боли и впал в беспамятство. Марта быстро промыла самодельными тампонами рану, смазала йодом края, начала бинтовать, Отто очнулся, когда перевязка была уже почти закончена, пробормотал еле слышно:

— Какие у вас руки… мягкие.

— Да, мягкие, — чуть не заплакала она. — Представляю, что вы сейчас чувствуете.

Он слабо улыбнулся:

— Не познав страдания, не познаешь и блаженства. Даже новая жизнь рождается в муках.

— Мне пора, — заторопилась Марта. — Еда здесь, под рукой, кувшин не опрокиньте. Старайтесь не шуметь — немец как раз над вами, — напомнила она. — Свечу зажигайте в крайнем случае. — И тут же смутилась. — Да что я болтаю чепуху, вроде вы сами не знаете. — И, как бы заминая неловкость, спросила: — Если что надо, говорите, пока не ушла.

— Принесите, пожалуйста, эту штуку, — попросил Грикис.

— Какую штуку? .

— Ну… эту самую. — И поскольку она не двигала с места, явно не понимая, чего от нее хотят, недовольно объяснил: — Горшок. Терпения больше нет.

Марта смутилась. Но не потому, что разговор принял столь интимный характер, а потому, что она, взрослый человек, сама не догадалась об этом. Торопливо ответила:

— Извините, сейчас.

Она выполнила их просьбу и уже хотела было подняться наверх, но Отто остановил:

— Погодите, его нельзя здесь оставлять.

— Почему же? — иронично подал голос Грикис.

— Запах…

— А-а, — криво усмехнулся Юрис, — как-нибудь переживем.

— А если ему не понравится… — Грюнберг ткнул пальцем вверх.

Невольный холодок пробежал по спине у Марты — каждый раз открывались все новые сложности и новые грани опасности. Конечно, запахи! Долго ли можно скрывать в доме присутствие человека, да еще больного?

— Давайте отбросим церемонии, — продолжал Отто. — С ними, он опять показал рукой на потолок, — не шутят. Вы отнесете, помоете, вернете нам чистым. Мы им будем пользоваться, как свечой, — только в крайнем случае. В тоне, каким он это сказал, Марта уловила смущение.

Марта выполнила все: отнесла, помыла, принесла, прибрала… Теперь оставалось только ждать и надеяться. Особенно ее беспокоил отец. Озолс, словно приговоренный к смерти, весь опух, обрюзг, двигался вяло, плохо ел, рассеянно слушал. Его губы нервно подергивались, а в уголках глаз постоянно стояли слезы, готовые в любую минуту сползти на щеки. Марта была уверена, что он не решится на предательство, но его физическое и духовное состояние вызывало у нее опасение. Что возьмешь с человека, потерявшего над собой контроль?

Она старалась не оставлять отца одного или наедине с немцами. При этом она успевала ухаживать за гостями, особенно за Циглером — чем меньше немец будет находиться в своей комнате, тем безопаснее. Старалась как можно дольше задержать гостей за столом. Словом, очаровывала, как могла. И не безуспешно. Холодный и чопорный Циглер уже к вечеру следующего дня высказал предположение, что у Марты наверняка есть в жилах немецкая кровь. Хозяйка ее стала переубеждать гостя, лишь загадочно усмехнулась, укрепив в нем это предположение. Спрудж обычно в разговоры не встревал, много ел, много пил, рассеянно слушал, изредка чему-то про себя ухмыляясь. Он давно уже понял, что дело, порученное им, «дохлое», что ничего и никого они здесь не найдут. Поэтому, изображая занятость и озабоченность, отдыхал телом и душой.

Да и сам немец был не простак. Он требовал от подчиненных все новых действий, отдавал приказы, лично присутствовал па допросах, обыскал, метр за метром облазил округу, лично пересчитал все до единой лодки. Хотя Циглер не хуже Спруджа понимал, что, упустив русского разведчика двое суток назад, теперь можно было рассчитывать только на чудо — все равно что ловить щуку на хлебный мякиш, — но вида не подавал, с присущей ему немецкой пунктуальностью выполнял полученный приказ.

На следующий день Марта опять отослала Бюхнера с Эрной за вином на виллу и спустилась в погреб. К ее радости, раненые, особенно Грикис, чувствовали себя лучше, температура у него спала — по всей видимости, кризис миновал. Юрис с аппетитом набросился на еду, с удовольствием выпил кружку молока и даже посетовал, что нельзя покурить.

— Что я вам говорила? — радостно рассмеялась Марта. — У меня рука легкая.

Грюнберг — на сей раз он за все время перевязки ни разу не вскрикнул и не потерял сознание, — когда она закончила бинтовать, пошутил:

— Мне кажется, я становлюсь верующим. И все из-за вас. Вы как ангел, который появляется с того света и возвращает нас к жизни. Ангел-хранитель.

Марта рассмеялась:

— Забавно звучит: ангел с того света.

Он тоже усмехнулся:

— А шут его знает… Нельзя же сказать… ангел с этого света. — Раненый брезгливо оглядел осклизлый стены погреба. — Свет там. — Он протянул руку, словно хотел дотронуться до луча, смутно пробивавшегося сверху. — Во всяком случае, вы всегда будете в моей памяти, как ангел-хранитель с голубыми глазами.

Марта покраснела.

— Вы даже глаза разглядели. Значит, дело, действительно, идет на поправку.

Но Грюнберг не принял шутки. Сказал неожиданно серьезно, даже сурово:

— Если выберемся отсюда, всю жизнь готов молиться за вас святой Марте.

Она погладила его по руке, обнадежила:

— Выберетесь. Потерпите немного и выберетесь.

И они, как это было ни странно, а точней — невероятно, все-таки выбрались. Выбрались, вопреки логике и здравому смыслу. Вопреки самым мрачным предположениям, ранам и страхам. Выпутались из казалось бы совершенно немыслимого положения. Все это время, пока раненые находились под их крышей, Марта почти не спала. Она заметно осунулась, тени под глазами сделались еще темнее, она легко раздражалась по незначительным поводам — при этом взгляд ее делался колючим, а тонкая синяя жилка на шее начинала пульсировать с такой силой, что, казалось, вот-вот оборвется. Ей все трудней становилось сдерживаться при гостях, изображать из себя радушную хозяйку, держать в поле зрения домашних — не дай бог, если они что-нибудь заподозрят. При этом надо было помнить о каждом своем жесте, о каждом слове, а по ночам часами вслушиваться в каждый шорох. Марта с ужасом чувствовала, что силы ее на исходе.

Особенно беспокоил Марту отец. Она видела, что старик, был на пределе выдержки и самообладания, и решила, что настала пора еще раз объясниться с ним. Улучив момент, затащила старика на кухню и, плотно прикрыв за собой дверь, умоляюще сказала:

— Потерпи немного, пусть немцы уйдут. Все будет в порядке…

Озолс посмотрел на дочь отсутствующим взглядом. Ровным, бесцветным голосом согласился:

— Хорошо, пусть уйдут.

Этот покорный, обреченный тон, пустые, бесцветные глаза, мертвый, безжизненный голос… Ей впервые по-настоящему сделалось жутко за них за всех, словно она, наконец, увидела как в зеркале то, о чем только догадывалась, в чем упорно не хотела самой себе признаться — свою судьбу. Она до боли закусила губу, едва слышно выдавила:

— Смотри, отец. Мы все в том погребе. У тебя внук…

Озолс ничего не ответил, взглянул на нее полубезумными глазами, как-то по-лошадиному всхрапнул и, качаясь, словно пьяный, вышел из кухни.

К счастью, это была их последняя бессонная ночь. На следующий день Циглер, убедившись в бесплодности четырехдневных поисков, убрался со своей командой восвояси. На прощанье он выразил Марте благодарность за гостеприимство, наговорил кучу комплиментов, несколько раз приложился к ручке хозяйки и под конец заверил в своей искренней и вечной признательности. Бюхнер, тот вообще растрогался чуть ли не до слез от умиления. Один Спрудж оставался невозмутимым.

Марта тоже не осталась в долгу: лицо ее расцвело в самой доброжелательной улыбке. Она заверила дорогих гостей во взаимной симпатии, просила не пренебрегать их скромным жилищем, пожелала счастливого пути. Но когда за немцами закрылась дверь, Марта едва не рухнула на пол — ноги подкашивались, мозг сверлила одна-единственная мысль: неужели самое страшное миновало?

Несмотря навею очевидность, ей все еще не верилось в удачу: уж очень благоприятно складывались события, из которых самым главным до этого было освобождение Зенты. Да, да, освобождение матери Артура, судьба которой была давно предрешена, если бы не вмешалась Марта. Уловив из разговора гостей, какая судьба ждет мать Артура, она не выдержала. Смысл ее доводов сводился к следующему: женщина ничего не знает, для чего же лишать ее жизни и будоражить против себя общественное мнение? Нельзя ли ее отпустить?

Циглер недовольно поморщился, обменялся взглядом со Спруджем, высокомерно бросил:

— Мы не выпрашиваем милостей, мадам. Мы берем и утверждаем то, что считаем нужным.

— Тем более, — невозмутимо подхватила Марта, — покажите всем свое бесстрашие и силу. От того, что расстреляете беззащитную женщину…

Циглер насмешливо вскинул брови:

— Вы просите за нее, как за вашу соседку! Или еще почему-то?

Тон, которым это было произнесено, говорил сам за себя — немец явно знал больше, чем предполагала Марта. Но она не смутилась, ответила с такой же прямотой и откровенностью:

— Вы отсюда уйдете, а нам жить.

Ее неожиданно поддержал присутствовавший при разговоре Рихард:

— Думаю, господин Циглер, супруга права, — вежливо, но с достоинством сказал он. — Даже если женщина что-то и знает, ее можно понять — сын. Хотя, простите, очень трудно верится, что после таких… — он на секунду запнулся, подбирая слова, — таких допросов, она могла о чем-то умолчать. А потом, знаете, вряд ли она станет вам полезной на том свете. К мертвым не возвращаются. — Рихард выразительно посмотрел на обер-лейтенанта.

Немец задумчиво покачал ногой в узком, блестящем, словно лакированном сапоге, постучал костяшками пальцев по столу, мрачно обернулся к Спруджу, невозмутимо попыхивающему папироской.

— Не слишком ли вы сентиментальны, господин Лосберг? — с неприкрытым сарказмом спросил Циглер. — Вас тоже смущает общественное мнение?

Лосберга покоробила фамильярность немца, но он не подал вида, усмехнулся:

— У русских есть хорошая поговорка, господин офицер, холодно, словно подчеркивая дистанцию между ними, ответил он. — Продав голову, о шапке не жалеют, — примерно так она звучит. Я слишком хорошо знаю, сколько стоит мнение толпы. Вряд ли оно может волновать серьезного человека. Но мне поручено дело не совсем обычного свойства. Чем меньше мы будем здесь стрелять, проводить акций и тому подобное, тем больше добьемся пользы в наших общих интересах. Поверьте, своих земляков я знаю неплохо.

Циглер набычился, засопел, словно мальчишка, которому публично указали на его глупость. Нехотя согласился:

— Что ж… В конце концов никуда она не денется. — Все-таки не сдержался, уколол: — Хотя мой незначительный опыт общения с вашими земляками подсказывает, что исчезать здесь умеют, и притом весьма ловко. Ваше мнение, господин Спрудж?

Следователь выпустил длинную струю дыма, безразлично пожал плечами:

— Материал отработан.

Он сказал это таким тоном, что Марта заледенела. «Материал отработан…» Потом еще много дней эти слова звучали в ее ушах. А когда она случайно увидела через окно Зенту, бредущую к своему дому, не поверила глазам — по улице двигалась живая смерть. Невольно подумалось: «Еще немного, и они сделают такими нас всех. Если не физически, то духовно».