Долгая дорога в дюнах

ГЛАВА 17

В добротный блиндаж, в котором разместился штаб полка Латышской стрелковой дивизии, уханье дальнобойных орудий доносилось глухо: чуть заметно вздрагивали язычки пламени двух чадящих «коптилок» в снарядных гильзах, густыми клубами плавал табачный дым, из которого особо выделялся едкий запах махорки. В блиндаже было трое: командир полка — высокий, щеголеватый, смуглый полковник со свежим шрамом на лбу и цепкими, умными глазами. В нем нетрудно было узнать Сарму, бывшего начальника уезда, а позже первого секретаря уездного комитета партии. Вторым был начальник штаба полка Юрис Грикис — у этого на плечах красовались новенькие погоны с двумя просветами и двумя звездочками. Третьим — пожилой рыжеватый ефрейтор, откровенно клевавший носом над телефонными аппаратами.

— Как ты можешь курить эту гадость? — недовольно поморщился командир полка. — Папирос не хватает, что ли?

Начальник штаба благодушно ухмыльнулся — теперь, когда он приблизился к свету, стали заметны его нездоровая, послегоспитальная бледность и седина, щедро посеребрившая виски.

— Привычка. В Белоруссии у партизан научился.

— Давно уж в регулярной армии, пора бы и отвыкнуть.

— Да я и так редко смолю. Когда в душе защемит. — Он неохотно загасил самокрутку, придвинулся к грубо, наспех сколоченному столу, на котором лежала развернутая карта. — Значит, еще немного, и дома? Даже не верится.

— До твоего «немного» еще кровью похаркаем, — хмуро отозвался полковник, отмеряя что-то циркулем. — За Прибалтику немцы будут зубами держаться — последний заслон перед Пруссией. Увидишь — отовсюду сюда силы подтащат.

— Ничего, одолеем… Своя ведь земля, родная.

— Своя-то своя, — пробормотал Сарма. — Да как родственники встретят.

Грикис удивленно поднял голову, но спросить не успел — пропищал зуммер полевого телефона и усатый ефрейтор, легко сбросив с себя дрему, схватил трубку, гаркнул:

— «Чайка» слушает. Так точно, на месте. — Прикрыл трубку ладонью, торопливо доложил: — Товарищ полковник, вас «Пятый»…

Сарма шагнул к аппарату:

— Здравия желаю, товарищ «Пятый». Почему не спим? Да какой тут сон, когда дом виден. Бойцы?.. Нет, бойцы отдыхают. Волнуются, конечно… Столько ждали. Слушаю, товарищ «Пятый». Рыбки? Ах, рыбки… Понимаю, товарищ «Пятый». Рыбка у нас водится. Первый сорт. Можете не сомневаться, выполним. Если надо, наловим самой свеженькой. Покрупней желательно? Слушаюсь, товарищ «Пятый», понятно. Непременно, товарищ «Пятый», спокойной ночи.

Полковник передал трубку телефонисту, задумчиво вернулся к столу:

— Приказано взять языка. Во что бы то ни стало. Я так понимаю — перед наступлением начальство волнуется: как, мол, и что — настроение противника, обстановка.

— Заволнуешься. — Грикис устало провел ладонью по лицу, машинально достал кисет. — Прибалтика — не Россия. Здесь-то советской власти четверть века стукнуло. А у нас? Сорок первый помнишь?

— Что сорок первый? — запальчиво повысил голос командир полка и, оглянувшись на телефониста, повторил тише: — Что сорок первый? Сами же разоружили армию, отпустили людей на все четыре стороны.

— А ты что хотел? Сохранить буржуазные формирования? Чтобы тебе же потом нож в спину воткнули?

— Я хотел бы… — полковник бросил циркуль на карту, — чтобы латыши не резали латышей.

— Ни много ни мало? — насмешливо переспросил Грикис. — А русские, украинцы, белорусы этого, разумеется, не хотели? Им друг друга резать было очень приятно. Всякие там полицаи, власовцы…

— Не вали в одну кучу, Юрис. Разве я о том? Конечно, и у нас сволочей хватает. — Неожиданно попросил: — А ну-ка, дай своего горлодера. — Неумело свернул цигарку, прикурил, надсадно закашлялся. — Черт знает что, а не табак, Я убежден — многие из тех, кого немцы сгребли в так называемый «добровольческий легион», могли сегодня быть с нами, по эту сторону окопов. Люди и опомниться не успели в сорок первом.

— Ты это брось. Кто хотел, у того было время подумать. Мы-то с тобой опомнились. Забыл, как по лесам плутали, через сто смертей к своим выбирались? Он вот успел? — кивнул Грикис в сторону ефрейтора. — Да что говорить… С кем бы мы воевали сегодня, если бы все не успели опомниться? Те, кто остался, знали, на что идут.

— Только не надо стричь всех под одну гребенку. Больно круто берешь. Ты давно на подпольной работе? То-то. — Полковник творил резко, отрывисто. — Кстати, и те, кто остались, не все пошли в «добровольческий легион». Возьми хотя бы партизан. Сколько они немцам крови попортили.

— А давно ли появились эти партизаны? — не сдавался Грикис.

— Ну, знаешь… Когда появились, тогда и появились. Беременность не форсируют.

Юрис хотел возразить, но Сарма предупреждающе поднял руку:

— Оставим дискуссию до более спокойных времен — задание выполнять надо. — Он отогнул край плащ-палатки и приказал вестовому: — Капитана Бангу ко мне, срочно!

Начальник штаба нахмурился:

— Опять Бангу?

— А кого еще? Ты же знаешь, что от нас требуют.

— Замордуем парня — из госпиталя выписаться не успел.

— Да, конечно, — вздохнул командир полка. — Но что делать? — Задумчиво обогнул стол, забыв о самокрутке, которая дымила в пальцах. — Где сподручнее перейти фронт?

— Сподручнее? — усмехнулся начштаба. — Сподручнее на печи с девкой… — Он склонился над картой. — А переходить… я думаю, надо здесь.

Раздались звуки шагов, в блиндаж вошел высокий, статный офицер. Банга был похож и не похож на того парня, каким он был три года назад: тот же крутой подбородок, те же глаза… Нет, именно глаза, пожалуй, и придавали лицу какое-то новое, выражение. Была в них сила, и затаенная, глубоко запрятанная грусть. Война ничем не обделила его — ни славой, ни кровью: грудь Артура была увешана орденами и медалями, а рядом нашивки — тяжелые и легкие ранения.

— Товарищ полковник, капитан Банга по вашему приказанию…

— Ладно, ладно, проходи, капитан. Плесни-ка ему, Юрис, чайку покруче. — Садись. — Сарма усадил Артура, сам сел напротив. Как самочувствие? Оклемался маленько?

— Забыл уж и думать, — махнул рукой Банга.

— Ну-ну, не петушись. А почему «Красной Звезды» не вижу?

— Не получил еще, товарищ полковник.

— Не догнала, значит, в госпитале? Ну ничего, выполнишь задание… — Полковник внезапно осекся, словно сказал не то, что хотел. Заминая неловкость, рассмеялся: — Куда только вешать будешь?

— Было бы что, товарищ полковник, а куда — найдется.

Но командир полка уже отбросил шутливый тон:

— Слушай, Артур, есть просьба. Язык, понимаешь, нужен. Желательно из легионеров.

— Но это же… — удивленно начал было капитан, но за него договорил начальник штаба:

— Пятьдесят километров.

— Время?

— Двое суток.

— Да-а, — озадаченно протянул Артур.

— Кто из твоих может обернуться? — спросил командир полка.

— Товарищ полковник, разрешите лично.

— Какой шустрый! — Полковник скользнул по нему быстрым, испытующим взглядом, переглянулся с Грикисом. — Из тебя еще лекарства не выветрились.

— Товарищ полковник… — Банга стиснул зубы, поднялся. — Разрешите, очень прошу. Это же как в свой дом — первому войти.

Некоторое время в блиндаже было тихо, затем полковник неохотно согласился:

— Ладно. Кого с собой возьмешь?

— Калниньша, Лаукманиса, Соколова, Круминьша, — торопливо перечислил Артур. — Проверенные ребята.

— С вами пойдет один товарищ.

— Какой товарищ?

— Старший лейтенант Горлов. Из корпусной разведки. К вечеру должен прибыть.

— Товарищ полковник, а без няньки никак нельзя? — сдержанно спросил Артур. — Неужели сами не справимся?

— Сами с усами… — проворчал командир полка. — Приказ, капитан. Тебе что, лишний человек помешает?

— Лишний всегда мешает? — угрюмо отозвался Артур. — Не на прогулку идем.

— Повторяю, это приказ. Не нашего с тобой ума дело. И не кипятись — говорят, он в самом деле спец, подметки на ходу отрывает.

— Война не цирк…

— Ладно, давай-ка лучше к столу. Как-никак сегодня Лиго.

Однако Артур повел себя неожиданно странно: заволновался, бросился вон из блиндажа, пробормотав невнятное: «Я сейчас». Сквозь плащ-палатку было слышно, как он крикнул кому-то, и тут же у входа в блиндаж грянула такая знакомая и родная песня. Это был старинный латышский напев, воспевающий вершину лета — тот день, когда все Яны становятся именинниками и все латыши становятся Янами, и двери любого дома, и души открыты для всех, а священный долг каждого хозяина — потчевать гостей молодым пивом и тминным сыром. В землянку вошли трое солдат — на их головах красовались венки из дубовых листьев. Самый большой венок держал в руках Лаймон Калниньш — он был в лейтенантской форме.

— Лиго, Лиго, — пели солдаты, притопывая сапогами.

Лаймон подошел к полковнику и, надевая на него венок, сказал:

— Разрешите поздравить, товарищ полковник. — От всех Янов разведроты.

— Спасибо, ребята, — растроганно улыбнулся командир полка. — Откровенно говоря, я сегодня сам… как не в себе. И дом виден, и праздник этот… Вот смотрю на карту, вроде бы совсем рядом. — Сарма поставил на кружочек с надписью «Рига» пистолетный патрон.

— Мой ближе, — горделиво зарделся Лаукманис, небольшой худенький солдат. — Вот здесь. — Он ткнул пальцем в район Даугавпилса.

— А мне далеко — во-он куда, — тоскливо сказал другой.

Солдаты теснились у карты, водили по ней пальцами, отыскивая родные места.

— А где наш с тобой? — обернулся Артур к Лаймону.

— На карте все близко, невесело усмехнулся тот. — А на пузе…

— Что ж… — Сарма снял и положил подаренный ему венок на карту, подошел к нише в блиндаже, — настоящий Ян должен угощать пивом и сыром, но, увы… — Он достал флягу, потряс ею над ухом.

— Почему «увы», товарищ полковник? Мы не прочь и покрепче, — подал голос Лаймон. — Пиво будем дома пить.

— Тоже верно, — поддакнул Сарма. — Сегодня кружки поднимаем символически, а выпьем, когда вернетесь с задания.

Солдаты сразу притихли.

— Вот так, братцы, — негромко продолжал командир полка. — Приказано взять языка.

— Сегодня? — не сумев скрыть огорчения, спросил Лаймон. — В такой день?

— Пойдете сегодня в ночь, — строго сказал Сарма. — Праздновать будем после возвращения. Сами понимаете. — Полковник сдвинул венок с карты. — Мы вот здесь. А здесь, по данным разведки, немцы составили наших земляков из латышского легиона. Именно отсюда и приказано взять языка.

Лаймон невольно присвистнул:

— Ничего себе. Это же черт-те где…

— Да, это уже территория Латвии, — подал голос молчавший до сих пор Грикис. — Но командованию нужны данные именно о латышских формированиях. В том-то и штука.

Праздничное настроение исчезло. Опять была война, опять в воздухе повеяло ненавистью, кровью и смертью.

Через два часа Артур шагал по лесной тропинке. Нежно и звонко перекликались в пышной листве птичьи голоса, радостно светило солнце, и, несмотря на предстоящую опасность, настроение у Банги было бодрое приподнятое.

— Запомни, Круминьш, ничего лишнего, — втолковывал Артур плечистому голубоглазому старшине. — Лично проверь — не дай бог, что-нибудь звякнет или заскрипит.

— Да что вы, товарищ капитан, впервой, что ли?

— Считай, что впервой. Так еще не ходили. Тут осечку дать нельзя. Насчет разговоров особо предупреждаю: пусть каждый зарубит себе где хочет — умри, а молчи.

— Это вы не нам говорите, — проворчал старшина.

— Почему не вам?

— Да уж… не нам. — Он неодобрительно покосился на заросли боярышника, где винтовочным залпом грохнул хохот. Артур вопросительно посмотрел на старшину и шагнул в кустарник.

На поляне, возле землянки разведчиков, творилась какая-то кутерьма. Бойцы сгрудились вокруг незнакомого чернявого офицера, а в стороне, на пеньке, будто статуя на постаменте, возвышался Лаукманис — почему-то без пилотки и в одном сапоге. Второй сапог, рядом с ремнем от гимнастерки, валялся на траве.

— Еще минутку! — крикнул чернявый старший лейтенант и выхватил из-за голенища финку. — Как говорят у нас в Одессе: прижмурьте глазки.

Артур только сейчас заметил на сосне у входа в землянку грубо намалеванную на куске фанеры физиономию Гитлера. Из правого глаза фюрера торчала рукоять ножа. Офицер взмахнул финкой, и она, просвистев в воздухе, врезалась Гитлеру в другой глаз. Разведчики весело загоготали, а Лаукманис, красный от стыда, стянул с ноги второй сапог.

— Не горюй, браток, — ухмыльнулся чернявый.

— Не везет в игре — повезет в любви. Парень ты видный… Аполлон, можно сказать.

Старший лейтенант переждал очередной взрыв хохота, в его руках сверкнули сразу два ножа — казалось, он выхватывал их из воздуха.

— Что бы с тебя еще скинуть? Для большей, так сказать, античности.

И метнул обе финки почти одновременно — правой и левой рукой. Они врезались одна за другой в усы, удлинив их и придав фюреру законченный вид идиота. Рев восторга потряс поляну. Рыжий Лаукманис обреченно расстегнул ворот гимнастерки и, стараясь не замечать смешливых взглядов товарищей, принялся насвистывать что-то бравурное.

— А может, не надо, товарищ старший лейтенант? — неуверенно сказал кто-то из толпы. — Свой же парень не чучело.

Солдаты возмущенно заспорили:

— Нечего Лазаря петь, сам напросился.

— Напросился и получил. Хватит.

— Ладно, где наша не пропадала, — великодушно махнул рукой офицер. — А то капитан твой посмотрит-посмотрит, да и спишет из разведчиков на кухню.

В глазах Лаукманиса вспыхнули тревожные огоньки.

— Где капитан? — смешно втянул он голову в плечи.

— Здрасьте, я ваша тетя из Жмеринки. Разуйте глазки, следопыт.

Артур понял, что его заметили. Теперь скрываться было бессмысленно. Он вышел из укрытия на поляну. Лаукманис торопливо спрыгнул с пня и, стыдливо краснея, пробормотал:

— Товарищ капитан, разрешите доложить…

— Отставить! — багровея от злости, рявкнул Банга. — Собрать барахло и… три наряда вне очереди. Кру-гом!

А когда отошли на порядочное расстояние от солдат, сдержанно обратился к офицеру:

— Стыдно, товарищ старший лейтенант. Не успели появиться — цирк устроили. Бойца опозорили перед личным составом.

— Почему опозорил? Честное пари. Если бы я проиграл — тоже босиком докладывал бы. Понимаешь, капитан, задел он мое самолюбие. Не поверил, что я фрица с десяти метров побрею. — Чернявый аккуратно вытащил из фанерного листа свои ножи. У нас в Одессе на спор, знаешь, что сделают?

Артур угрюмо покосился.

— Горлов твоя фамилия? — неожиданно переходя на «ты», спросил он.

— Ну Горлов.

— Так слушай, Горлов, что я скажу, — с трудом подавляя неприязнь, — сказал Артур. — В разведку я тебя, конечно, возьму, приказ выполню. Но если ты еще хоть раз что-нибудь отмочишь… со своими одесскими шуточками…

— А ты не бойся шутки, капитан, насмешливо перебил Горлов. — Не обязательно воевать с кислой рожей, можно и повеселее.

— Повеселее? — Лицо Артура пошло красными пятнами. — Тебе хорошо веселиться. У тебя в Одессе уже вино попивают, а у меня, — он неопределенно повел рукой в сторону передовой.

Горлов насупился. Горькая гримаса скривила рот.

— Нет, капитан, мои уже ничего не пьют, — почти прошептал он. — Моих в душегубке… перед самым уходом… Мать, жену, сынишку — всех. — Старший лейтенант отвернулся, ссутулился и, не разбирая дороги, пошел прочь.

На неструганные доски стола ложились солдатские книжки, партийные и комсомольские билеты, ордена и медали — непременное условие перед выходом в разведку. Пожилой капитан все это переписал, аккуратно сложил. Для него такая работа была привычной. Со стороны церемония выглядела буднично — так, что-то вроде сдачи вещей в камеру хранения. И если бы не отдаленный орудийный рокот да не частый, отчетливо слышный треск пулеметов, можно было бы подумать, что мужчины собираются на рыбалку или на охоту.

Последним к пожилому капитану подошел Артур. Сдал ордена и медали, документы, секунду-другую помедлил, расстегнул карман гимнастерки, вынул фотокарточку Марты, мельком взглянул на ее улыбающееся лицо, молча протянул капитану.

— Жена? — простодушно спросил тот и, не получив ответа, заключил: — Понятно, невеста.

Лаймон незаметно наблюдал за товарищем. А тот, не ответив на прямой вопрос, круто повернулся к солдатам и резко сказал:

— Сбор через пять минут.

Разведчики вышли. В землянке остались только пожилой капитан, Артур и Лаймон.

— Все? — Капитан захлопнул чемоданчик, подал Банге руку. — Как говорится, ни пуха, ни пера.

— К черту, к черту, — нетерпеливо ответил Артур.

— Бывайте.

Капитан ушел. Банга снял со стены автомат, забросил за плечо, остановил взгляд на Лаймоне. Во всем облике друга было что-то неуловимо грустное.

— Ты хочешь что-то сказать? — спросил он. — Или тебе нездоровится?

Лаймон сочувственно покачал головой:

— Мне-то что? Это вот тебе сказать нечего — ни жена, ни невеста…

— А-а, ты снова за свое, — натянуто улыбнулся Артур. — Мы же с тобой договорились: этой темы для нас нет. Если, конечно…

Лаймон опустил голову, проговорил отчужденно:

— Если вернемся из поиска, если останемся живы, если дома нас встретят, если кое-что забудем, кое-что простим… Тебе не кажется, что слишком много набирается этих «если»?

— Мне кажется, что ты принимаешь все слишком близко к сердцу.

— Да мне тебя жалко.

Они стояли по разные стороны стола — самые близкие и самые непримиримые на свете люди. Им всегда было нелегко вместе: они часто спорили, ссорились, но боль одного неизменно становилась болью другого, малейший просчет каждого воспринимался, как просчет собственный. Что прощали другим, никогда не прощали ни себе, ни друг другу. Порознь же существовать и вовсе не могли — не доставало плеча друга, готового поддержать в трудную минуту. Не было рядом сердца, готового принять на себя частичку твоей боли, не хватало слова, пусть крепкого и неприятного, но такого по-братски искреннего и необходимого. Они нередко расходились, крайне недовольные друг другом, подолгу выдерживали характер, но расходились только затем, чтобы сойтись для новых споров и для еще более окрепшей дружбы.

Прошло уже почти три года, но Артур не переставал удивляться тому, что произошло с Лаймоном в начале войны. Тогда, в сорок первом, он, конечно, считал Лаймона безвозвратно обреченным на смерть. Во всяком случае, невозможно было представить, что тому удастся выкарабкаться из цепких лап гестапо. Тем не менее, когда Артур вместе с Грикисом и Отто Грюнбергом с помощью белорусских партизан добрались до Большой земли, оба оказались в Латышской дивизии. Артур и его друг как бы родились заново — ведь они оба считали друг друга погибшими.

О себе Лаймон рассказал тогда скупо и коротко:

— Это, знаешь, как дурной сон: глаза открою и думаю — было или не было? Расскажи кто другой, не поверил бы. Из поселка повезли меня немцы в Ригу…

— А ты знаешь, для чего меня выпустили? — волнуясь, спросил Артур.

— Конечно. Спрудж сам рассказал.

— Спрудж?

— Он самый. Сволочь такая, что будь здоров. Обычная психическая обработка.

— Скажи, только честно… Ты тогда… ну… хоть на секунду…

— Иди ты к черту, — беззлобно оборвал Лаймон.

У Артура отлегло от сердца, в глазах затеплились веселые искорки.

— Спасибо, — сдерживая радость, сказал он. — Если бы ты знал, чего я только тогда ни передумал! Хоть в петлю лезь. Ладно, извини, что перебил. Рассказывай.

— Да что рассказывать? Повезли в Ригу. Не успели доехать до взморья, забарахлил мотор. Остановились. Я сориентировался и говорю конвоирам — двое по бокам, третий рядом с шофером — по нужде, мол, надо. А те слушать не хотят. Что ж, говорю, смотрите сами: если не выдержу, не обессудьте — больше сил нет терпеть. Конвоиры посовещались, вывели все-таки. Отошли от дороги к лесу, а охранники ни на шаг не отходят. Показываю на руки. Как же, мол, без них? Развязали. Присел я на корточки, а сам осматриваюсь. Гляжу — за кустами овражек, да такой, знаешь, глубокий, извилистый. Скатиться бы в него, да успеть за поворот… Екнуло сердце — терять-то нечего, все равно расстреляют. Выждал момент, когда мои стражи чуточку отвлеклись, и кубарем в овражек. Как шею не сломал, до сих пор не понимаю. Они, конечно, следом, из автоматов ударили… Ушел. Петлял, ползал, сидел по горло в болоте, но ушел. Потом бродил волком, пока к леснику не вышел. Не повезло — еле от него ноги унес. Долго никому не доверял, пока холод да голод из лесу не выгнали. Прибился к людям, отогрелся, окреп и подался на Смоленщину, к партизанам. Остальное тебе известно…

Ночью разведчики благополучно миновали линию фронта и углубились в лес. У края полянки Артур знаком остановил группу.

— Старшина, — вполголоса позвал он. — Проверь, все ли на месте.

Из темноты ответили:

— Все, товарищ капитан.

Банга достал карту, включил под полой фонарик.

— Ну как, товарищ старший лейтенант? — покосился он на Горлова. — В обход или прямо по болоту двинем?

— По-моему, времени для обходов нет, — пожал плечами тот.

— Местность незнакомая, рискованно.

— В Одессе говорят: кто не рискует, тот сидит на берегу.

Чернявый ухмыльнулся, но теперь Банга лучше понимал Горлова: за ухмылкой одессита ему виделась та горькая гримаса.

— Нарезать шесты, — коротко приказал Артур.

Он шел первым. Осторожно нащупывая шестом дно, пробирался — где по колено, где чуть не по пояс — в темной, мертвенно поблескивающей воде. За ним — след в след петляла цепочка разведчиков. Круминьш шел замыкающим. В разрывах облаков мелькала луна, над болотом слоился небольшой туман. Группа шла тихо, без единого всплеска. Казалось, призраки скользят над водой в туманной мгле. И вдруг ночной мрак прорезал луч прожектора. Сначала он скользнул по верхушкам деревьев, потом прошелся по воде — острый и беспощадный, как лезвие бритвы. Замерли, оцепенели среди болотных кочек и зарослей осоки разведчики. В тишине ночи слышалось лишь протяжное кряхтенье лягушек да глухо погромыхивали дальние разрывы.

Столб белого света поплясал у самой головы Артура, скользнул по одеревеневшей руке Лаймона с зажатым в ней автоматом и снова ушел вверх. Выждав немного, Артур осторожно двинулся дальше по болоту, за ним запетляла цепочка измученных этим переходом разведчиков.

Наконец, Банга выбрался на сухое место, за ним Горлов… Лаймон решил сократить расстояние, он сделал несколько шагов в сторону, но вдруг, охнув, провалился по грудь, отчаянно задергался, пытаясь вырваться из трясины. Тщетно. Артур бросился было к нему, но совсем близко, можно сказать рядом, раздались голоса, послышалась немецкая речь. Разведчики замерли. Немцы подошли к самому болоту, — видимо, это была дозорная группа, — продолжали говорить о придурках, которые черт знает зачем гоняют их по ночам, а сами лакают в блиндажах коньяк. Трясина все глубже засасывала Лаймона, а он не смел даже застонать, шевельнуться в своей холодной, вязкой могиле.

Опасаясь выдать себя, бессильные помочь, разведчики с тревогой следили за погибающим у них на глазах товарищем. А немцы, казалось, и не думали уходить. Курили на берегу, перебрасывались похабными шуточками. Дрожа от ярости, Круминьш сжал автомат, с немым укором обернулся к Банге. Артур тоже невольно положил палец на спусковой крючок, но вдруг увидел, что лежавший рядом с ним Горлов деловито возится с ножом, привязывает к его рукоятке тонкий линь. Взяв нож за острие и слегка приподнявшись, одессит зорко прицелился в полумгле. Возле Лаймона что-то тихонько просвистело — он даже отклонился от неожиданности. Но, приглядевшись внимательней, заметил, что в метре от него, из болотной кочки, торчит финка, а от нее к берегу бежит веревка. Он потянулся рукой, попробовал зацепить дулом автомата. Не достал. Вершка не хватало.

Лаймон судорожно оглянулся — совсем близко темнел на воде оброненный им шест, но и до него было не достать. А шнур вдруг ожил, натянулся, потом по нему, как по телу змеи, прошел волнистый извив и выбросил на поверхность воды широкую петлю. Из последних сил Лаймон ухватился за веревку и начал осторожно подтягиваться. С берега Горлов помогал товарищу. Не стерпел, подмигнул Артуру, восхищенно следившему за ним, — как, мол, тебе наши одесские шуточки?

Рихард лежал, одетый, поверх одеяла и раздраженно прислушивался к голосам из соседней комнаты. Надо было бы встать, прикрыть дверь, но двигаться не хотелось. В последнее время он многое делал помимо своей воли: нехотя просыпался, без аппетита завтракал, через силу шел на службу, с тоской выслушивал очередные инструкции и наставления, сам с отвращением сочинял что-то, механически улыбался, в чем-то участвовал… Лосберг по-прежнему безукоризненно одевался, от него всегда приятно пахло туалетной водой и дорогими одеколонами, поддерживал деловые и приятельские связи, внешне всегда оставался слегка ироничным и невозмутимым. Но сам для себя он давно с убийственной ясностью понял, что превратился в обыкновенную куклу в руках опытных и недобрых актеров.

Вот и сейчас, как ни увиливал, как ни не хотел ехать в эту, так называемую инспекторскую поездку на передовую, вначале Крейзис, а затем и Зингрубер убедили его в необходимости встретиться с земляками из латышского легиона. Не вредно, мол, и свой боевой дух поднять, и солдат мобилизовать на выполнение важнейшей исторической миссии.

— Ты все еще рассчитываешь на меня как на символ? — не сдержался Рихард. Он только сейчас заметил, как неузнаваемо изменился Зингрубер: похудел, почернел, глаза стали еще жестче.

Манфред окинул Рихарда внимательным взглядом, спокойно ответил:

— Я рассчитываю на твое благоразумие и способность правильно оценивать реальную обстановку.

Словом, пришлось ехать. Напрасно старался Крейзис сдобрить их впечатления горячительными напитками, оглушая себя и окружающих воинственными сентенциями, Рихард всюду видел хотя и благополучных внешне, но несчастных, запуганных людей, приготовленных на убой безжалостными мясниками. Поразила страшная деталь: свою линию обороны немцы расположили за спиной легионеров. Объяснение выглядело обыденно просто: если латыши не выдержат натиска красных, за дело примутся эсэсовцы. На вопрос Рихарда, а что же будет с его земляками, если они действительно не выдержат — ведь это зависит не только от них, — полковник Маутнер, поджарый, с тщательно обритой головой немец, холодно ответил:

— Солдат, который заранее помышляет о бегстве, не имеет права на жизнь.

Вот и все. Рихард произносил речи, пожимал людям руки, похлопывал по плечу, напутствовал, подбадривал, а сам с ужасом сознавал, что разговаривает с завтрашними мертвецами. Порой ему становилось до того тошно, что он рукой зажимал рот — казалось, вот-вот его вывернет наизнанку. Еще живое, копошащееся кладбище…

К своему удивлению, он встретил здесь бывшего следователя Спруджа, представшего перед ним в чине майора. Лосберг не видел его с того дня, когда они вместе охотились за русским разведчиком. Сразу после тех событий Спрудж как-то очень быстро и незаметно исчез из его поля зрения: то ли впал в немилость, то ли были другие причины. И вот теперь оказалось, что он нашел себе место среди патриотов, исполняющих свой исторический, национальный долг.

В первое мгновение Рихард не узнал Спруджа: следователь совсем облысел, обрюзг, мешки под глазами обвисли, от него разило сивушным перегаром. Чувствовалось, что Спрудж опустился до последней ступени цинизма: с его губ не сходила сардоническая ухмылочка, слова он выбрасывал коротко, хлестко, словно пришпиливал булавки, норовя сделать это побольнее. А глаза… глаза смотрели на всех и вся с ненавистью обреченного. Казалось, он уже дошел до того состояния, когда никого и ничего не боятся.

— Я знаю, что говорю, — слышался его громкий голос из соседней комнаты. — Приказ об отступления уже получен.

Полоса света, падавшая оттуда, освещала койку, брошенный на нее кожаный плащ, портупею, фуражку… Рихард невольно прислушался.

— Ну знаете — и прекрасно, — голос Крейзиса был, как всегда, лениво спокоен. — Для чего же вопить об этом на весь белый свет?

В большой комнате слоями плавал табачный дым, стол был завален снедью, уставлен бутылками.

— На какой белый свет? Спрудж, с красными, похмельными глазами, потянулся было налить Освальду, но тот отстранил свой бокал. — Весь белый свет давным-давно знает наш изящный термин — «выравнивание». Должны мы выравнивать линию фронта, чтобы не попасть в русский котел? Должны. Согласно классической науке, в которой мы так сильны… Вот и выравниваем. Как начали в сорок первом под Москвой, этак и выравниваем до сих пор.

Он налил себе полный бокал, посмотрел сквозь него.

— Может, хватит? — покосился на бывшего следователя Крейзис.

Но Спрудж и глазом не моргнул. Он наклонился над столом, доверительно понизил голос:

— Знаете, что я вам скажу? Только не обижайтесь. Вас и вашего приятеля, — он качнулся, махнув рукой в сторону комнаты, где отдыхал Рихард, — вас здорово вышколили. Прежде чем сказать, вы двадцать раз оглянетесь. А мне, — он прищурил налитые кровью глаза, — мне терять нечего. Мне, что вперед глядеть, что назад… Ладно, пью за ваше здоровье и — вперед. Я жажду забвения и любви.

— Фи, майор… — насмешливо укорил Крейзис — он был рад сменить тему разговора. — Неужели опять в объятия этой навозной Валькирии? Падаете в грязь? Мне вчера ваши коллеги показывали…

— Грязь? — Спрудж захохотал. — Нет, господин Крейзис, большей грязи, чем та, в которой мы все вывалялись с головы до ног…

Он замолчал, увидев вышедшего из соседней комнаты Рихарда.

— Тысяча извинений, мы вам мешаем отдыхать. Не хотите ли рюмочку — за компанию?

Лосберг подошел к столу, налил себе сам, молча выпил.

— Знаете, Спрудж, — хмуро сказал он, когда я слышу ваши пьяные разглагольствования, у меня руки чешутся отправить вас к Маутнеру для интимной беседы.

— У вас такие верноподданнические порывы?

— Да нет, просто противно. Сегодня, надравшись, вы ниспровергаете и обличаете, а утром будете стучать зубами, пытаясь вспомнить — а не сболтнул ли чего лишнего?

— Я? Стучать зубами? — пьяно возмутился Спрудж. — Впрочем, не знаю, может, вы и правы. Значит, завтра я буду дерьмо, а сегодня — человек. И вот, пока я человек…

— Пока вы человек, майор, ложитесь-ка спать, — посоветовал Крейзис. — И для вас будет лучше, и для нас.

— Нет, пока я человек, я все-таки скажу, — зло перебил Спрудж. К вопросу о грязи. Может быть, эти несколько дней, когда мы пьянствовали в паршивой деревне… Может, эти несколько дней, когда мы просто пьянствовали и никого не убивали… мы будем вспоминать как единственное светлое пятно. Попомните мои слова. Когда нас всех поставят к стенке… Или когда набросят на шею петлю — такую, знаете, обыкновенную петлю из крепкой, толстой веревки…

— Довольно! — взорвался, наконец, Крейзис. — Вы не настолько пьяны, чтобы не соображать, что говорите.

— В самом деле, Спрудж, — прищурился Рихард, — Вы ставите нас в неловкое положение. Не бежать же нам к Маутнеру и не просить, чтобы вас изолировали как особо опасного пораженца?

Спрудж обвел обоих туманным, настороженным взглядом:

— Ну и черт с вами… Хотел по-дружески, откровенно, а вы… Ладно, адье! — он подмигнул Крейзису. — Как вы сказали? Навозная Валькирия? Неплохо.

Надвинув фуражку и тщательно проверив положение козырька, майор двинулся к выходу.

— Куда вас несет? — остывая, буркнул Рихард. — Вы же на ногах не стоите.

— А мне сегодня ноги не нужны, — серьезно возразил Спрудж. — Ноги, уважаемые партайгеноссе, нам понадобятся завтра. Длинные ноги, до самой Унтерденлинден.

— С ним надо что-то делать, — сердито сказал Рихард, когда за Спруджем захлопнулась дверь. — Он окончательно спился. А потом… Не знаю, как ты, а мне вовсе не улыбается объясняться с Маутнером.

— Подонок! — проворчал Крейзис. — Хорошо устроился.

— Кто, Маутнер?

— При чем тут Маутнер? Этот… — Освальд вскочил, взволнованно прошелся по комнате. — Самое идиотское заключается в том, что он говорит то, что думает. И остается в полнейшей безопасности. Даже наоборот.

— Ты хочешь сказать, что он?..

— А ты сам не видишь? Провокатор высшей пробы, рубаха-парень, фронтовик… Так и подбивает, так и подбивает на откровенность. Вот, значит, какую поручили ему работенку.

— Выходит, наши вежливость и долготерпение…

— …Могут выйти боком, — закончил Крейзис мысль, начатую Лосбергом. — Ничего, я тебе покажу, полицейская сволочь. Ты у меня попляшешь.

Офицер, бредущий без охраны по пустынной ночной деревне, да еще такой выразительно шаткой походкой — редкостная удача. Разведчики, притаившиеся в кустах неподалеку от дороги, переглянулись. Но Артур предостерегающе поднял палец — брать офицера посреди улицы было рискованно: слишком светла июньская ночь. Но тот, видно, играл с судьбой до конца — он решительно направился к самому крайнему домику, громко постучал в открытую створку окна.

— Ку-ку! — кокетливо рявкнул он и стал неловко карабкаться на подоконник.

Из комнаты послышался женский смех:

— Ой, что вы? Штаны порвете. Идите, я вам дверь открою.

— Ни в коем случае, — решительно возразил Спрудж. — Я — Ромео. Я хочу в окно. Слышишь, я навозный Ромео… — И мешком перевалился через подоконник.

Такой случай, конечно, упускать было грешно — Артур кивком головы подал команду. И сразу же возле окна бесшумными тенями скользнули разведчики. Горлов приподнялся, осторожно заглянул в комнату; видимо, то, что предстало перед его глазами, заинтересовало офицера. Он даже расположился поудобнее, как в кино, Банга, стоявший рядом, нетерпеливо толкнул товарища в бок, но тот лишь досадливо отмахнулся.

Затем Горлов приблизил губы к самому уху Артура и прошептал то ли в шутку, то ли всерьез:

— Погоди, пусть обмякнет…

Спрудж мычал и отчаянно вырывался. Лаукманис с Круминьшем прижали его к полу, Горлов быстро и ловко опутывал пленного своим крепким, тонким линем. В несколько секунд бывший следователь был упакован как готовый к отправке почтовый тюк. Он дико вращал глазами, пытаясь выплюнуть кляп, натужно мычал. Ни Артур, ни Лаймон не узнали в полумраке своего бывшего знакомого. Круминьш деловито взвесил тюк, взвалил на плечо и, погрозив насмерть перепуганной толстухе кулаком, двинулся к окну.

Разведчики бесшумно уходили к лесу, минуя хутор, с которого доносилась знакомая песня:

— Лиго, Лиго!

Венки из дубовых листьев украшали головы молодых солдат. Их было человек восемь: они топтались возле высокого бревенчатого сарая с сеновалом наверху и пели. Песня, сплетенная из разных голосов, звучала красиво.

— Янис! Эй, Янис! — задрав голову, крикнул один из солдат. — Что за манера уединяться в праздник?

— И девчонка второй день без нашего общества, — подхватили другие. — Лучше спускайтесь, — кто-то шутливо стукнул по перекладине лесенки. — А то сами влезем к вам. Должны же мы, черт возьми, выпить с нашим единственным Янисом. — Солдат позвенел кружкой по глиняному жбану. — Слышишь, пиво еще есть.

Дверца сеновала рывком распахнулась и оттуда выглянул белобрысый паренек в расстегнутом френче.

— Идите вы к черту! — сердито сказал он.

Солдаты захохотали:

— Мы-то уйдем. Но когда ты вернешься, пива больше не будет. Выбирай, что лучше.

Дверца демонстративно захлопнулась. Солдаты постояли, поупражнялись в острословии, погоготали, но так и не добившись желаемого, снова затянули свою песню и пошли к дому, темневшему неподалеку. Когда все утихло, дверца наверху снова распахнулась, и солдат в расстегнутом френче уселся на пороге, свесив ноги вниз. Это был тот самый белобрысый парень, который перед отправкой эшелона в Германию подходил к Рихарду со своей фотокарточкой.

Через несколько минут в проеме сеновала показалась голова девушки. Она села рядом, тесно прижалась к своему дружку — парень тут же обнял ее за плечи. Так они и сидели, слушая песню и сонные голоса кузнечиков.

— А знаешь, где я праздновал Лиго прошлым летом? В Гамбурге.

— В Гамбурге? Вот интересно.

— Очень, — как-то странно усмехнулся солдат. — Сидел всю ночь в пивной и пытался объяснить глухому официанту, что такое Лиго.

— Ну а он? Понял?

— Понял, — хмуро ответил парень. — Немцы, говорит, тоже любят пиво. — И, помолчав, грустно добавил: — Ты и не знаешь, что это такое — целых два года прожить среди чужих…

Он умолк. Пригорюнилась и девушка. Жалея, провела ладонью по его волосам, спросила сочувственно:

— За что они тебя угнали?

— Никто меня не угонял. Сам поехал.

— Сам?

— Хотел мир посмотреть. Мы были… он поежился от воспоминаний, — первые ласточки. Трудовые посланцы нашего народа. Ой, как я упрашивал одного доброго дядю напечатать мое фото в газете! Дураком был…

— А теперь? Умный? — Девушка лукаво заглянула ему в глаза.

Солдат притянул ее за плечи, поцеловал.

— Знаешь, как я обратно выбрался?

— Ну?

— Не будешь смеяться? Меня один француз научил. Я себе такой понос устроил, что всех врачей перепугал… — и снова помрачнел. — Вернулся в Латвию, а здесь мобилизация. Так что…

— Яни, я уже говорила с отцом, — горячо зашептала девушка. — Мы тебя спрячем. Никто не найдет. Ну сколько еще немцы продержатся?

— А что потом? — хмуро переспросил он. — Когда придут русские?

— Ничего, объяснишь. Ты же ни в чем не виноват, тебя забрали.

Он задумался, горько вздохнул:

— Ничего теперь не объяснишь. Да и слушать меня не станут… После всего, что эти натворили. Ты не видела, а я знаю.

— Что же будет? — со страхом спросила она.

— Будет то, что я останусь с ребятами до конца. Может, хоть на этот раз попаду в газету, а?

— Яни, милый, — она обхватила его голову руками.

Но теперь он словно проснулся — черты его лица стали жесткими, чужими.

— Не надо, Айна, перед смертью не надышишься. Я, пожалуй, пойду.

Она отстранилась, несколько секунд смотрела на него с мольбой и надеждой, но он не дрогнул; ласково провел ладонью по ее голове, с силой притянул к себе, поцеловал и решительно начал спускаться вниз. Добрался до середины лестницы, не выдержал, гулко спрыгнул на землю. Поправил дубовый венок на голове, обернулся, помахал на прощанье рукой.

Она видела, как он шагал по лугу, над которым слоился туман. Его фигура удалялась, таяла в июньской ночной полумгле, и вдруг девушка закричала — Дико, страшно. Не понимая, что произошло, парень обернулся, увидел метнувшуюся к нему из зарослей фигуру. Что-то молнией сверкнуло в темноте, он почувствовал тупой, короткий удар в сердце… Перед глазами поплыли красные круги, ноги подкосились и он, даже не вскрикнув, свалился на землю. Горлов выдернул нож, по-кошачьи отпрыгнул в сторону, сдавленным шепотом просипел кому-то в темноту:

— Уходим. — И скорее с досадой, чем со злобой: — Шляется по ночам, идиотик. Только людям мешает.

А девушка кричала. Ее крик, пронзительный и горький, леденил сердце безысходностью и отчаяньем. Словно предвестник смерти, он набатом метался среди ночи.

Разведчики уже почти добрались до леса, когда в небе зажглась одна ракета, другая, третья. Все осветилось, как в яркий день. Затрещали автоматы. Сначала друзья погибшего, а потом и другие бросились к лесу, норовя настигнуть, окружить и уничтожить группу. Слышалась немецкая и латышская речь.

— Уходите! — крикнул своим Артур. — Я прикрою.

Он бросился за поваленный ствол дерева, дал несколько коротких очередей, приподнялся, метнул гранату и тут же отполз в сторону. Только хотел нажать на спусковой крючок, как вдруг услышал рядом с собой стук автомата — кто-то из разведчиков помогал командиру.

— Я сказал уходить! Всем! — Он обернулся и встретился с невозмутимым взглядом Лаймона. — Опять поссориться хочешь?

И тут же осекся: Калниньш выронил автомат, неуклюже ткнулся носом в землю.

— Лаймон! — Артур бросился к другу, перевернул на спину. По гимнастерке расплывались свежие пятна крови. — Лаймон! Он приложил ухо к груди и вроде бы уловил едва слышное биение сердца.

Жив? — рядом стоял Горлов. Он деловито наклонился над раненым. — Кажется, дышит. Уходите, я прикрою. — И, видя, что Артур колеблется, зло крикнул: — Выполняй задание, капитан.