Долгая дорога в дюнах

ГЛАВА 6

— Вы никогда прежде не бывали в Германии? — обернулся дядюшка Генрих, добродушный толстяк, к Марте, сидевшей на сафьяновых подушках его роскошного лимузина. — Вам чрезвычайно повезло, что вы начинаете именно с Мюнхена.

— Держись, Марта, сейчас тебе придется выслушать целую поэму о Мюнхене, — насмешливо вставил Рихард.

— Да, Мюнхен — это и есть настоящая Германия. Добрая, старая… Мы еще тут побродим с вами. Здесь найдется на что взглянуть… Какая архитектура! Семнадцатый век, пятнадцатый. А наша глиптотека — уникальнейшее собрание скульптур! А театр?..

— Кстати, тут недалеко — Коричневый дом, — сообщила фрау Эльза, супруга дядюшки Генриха, особа еще более дородная, — бывшая резиденция фюрера. Он и теперь здесь бывает.

— А вон в той пивной я впервые услышал речь фюрера! — подхватил возбужденно дядюшка. — Погодите, я еще напишу трактат о благотворном влиянии нашего баварского пива на политику. Недаром же именно в Мюнхене фюрер стал фюрером.

— Учти, Марта, если хочешь завоевать сердце дяди Генриха, пей пиво только с золотым петухом на этикетке, — посоветовал Рихард. — Это марка его заводов.

— Марточка, дорогая, — вы позволите вас так называть? — не слушайте этого шалопая! — галантно засуетился дядюшка Генрих. — Мое сердце уже безраздельно принадлежит вам — с того самого момента, как вы ступили на перрон. — И, покосившись на монументальную тушу жены, томно добавил: — Красивые женщины всегда были моей слабостью.

Рихард поспешил отвернуться, чтобы не прыснуть, и подмигнул Марте. Но она этого не заметила — сжавшись в углу машины, рассеянно смотрела в окно. Автомобиль катил теперь мимо роскошных особняков Богенхаузена.

— Дядюшка, ты забыл о своих обязанностях гида…

— Почему — забыл? Марточка, вот Богенхаузен. В этой части города живут… э-м-м… уважаемые люди.

Машина остановилась возле дома с колоннами из серого камня.

— А вот и наша лачужка! — с лукавым торжеством воскликнул дядя Генрих. — Прошу!

«Лачужка» пивного фабриканта была отделана с тяжелой, несколько старомодной роскошью: дубовая мебель, старинная бронза, потемневшие от времени картины со сценами из немецкой мифологии. В столовой пылал камин.

— Кушайте, дорогая, кушайте, — опекала Марту фрау Эльза за столом, сверкающим дорогим фарфором и оправленным в серебро хрусталем. — В вашем положении очень важно регулярно получать достаточное количество хорошей пищи, овощей и фруктов. Рихард, это никуда не годится: ты совершенно не заботишься о жене! Смотри, какая она у тебя бледненькая. Ну ничего, дорогая, теперь я за вас примусь. Ручаюсь, через неделю на ваших щечках расцветут розочки.

— Тетя Эльза, а куда делся ваш Ганс? — оглянувшись на горничную, внесшую очередное блюдо, спросил Рихард. — Неужели вы все-таки решили расстаться с таким величественным монументом?

— Мы вообще отказались от мужской прислуги, — пояснил дядя Генрих. — Это инициатива моей жены.

— Да! — властно тряхнула двойным подбородком фрау Эльза. — Я горжусь, что все наши люди — швейцар, лакеи, повар, словом все, кроме шофера, — теперь несут службу в рядах вермахта. И что самое главное — совершенно добровольно. Ведь у Генриха есть специальное разрешение на слуг…

— Ну, положим, не совсем добровольно, — с кислой миной возразил дядя Генрих. — Ты приложила немало усилий, чтобы заставить Ганса сменить ливрею на солдатский мундир…

— Нет, добровольно! — повысила голос фрау Эльза. — Я настаиваю на этом. Мы, мюнхенцы, лучше других понимаем, как нужны сейчас нашему фюреру солдаты.

— Стало быть, у нас с Мартой есть шанс снова встретиться с вашим Гансом? — усмехнулся Рихард. Где-нибудь в Риге… Кстати, тетушка, разъясните мне один политический казус — если Германия все же надумает прибрать к рукам Прибалтику; где будет проходить демаркационная линия в этом доме? В гостиной? В столовой? Надеюсь, не в спальне? Дядюшка, хоть и патриот Мюнхена, однако все же — латыш.

— Ты чепуху городишь, милый, — отрезала тетушка Эльза. — Во-первых, если фюрер решит ввести войска в эту вашу… Латвию, то лишь для того, чтобы защитить вас от красных…

— Ну разумеется!..

— А, во-вторых, тебе бы следовало знать — твой дядя уже год, как принял германское подданство.

— Что я слышу! — всплеснул руками Рихард. — Дядюшка, возможно ли? А как же твои национальные убеждения, которые ты так лелеял?

— Видишь ли, мой мальчик… — дядя Генрих смущенно закашлялся. — Тут иначе просто невозможно вести дела. — Да и вообще… — он пугливо посмотрел на жену.

— А ты как думал, мой милый? — решительно вмешалась та. — Наживать здесь капиталы и оставаться в стороне от священной судьбы немецкого народа? Нет уж, прости… Я как честная немка ни за что не согласилась бы иметь мужа, который…

— Контрольная инспекция! Всем построиться на поверку! — раздался от двери чей-то зычный голос.

Марта удивленно обернулась и увидела стройного красавца в щегольской офицерской форме.

— Манфред! — радостно вскрикнул Рихард, выбираясь из-за стола. Мужчины обнялись. — Марта, позволь представить тебе моего лучшего друга и однокашника…

Но офицер уже сам приблизился к Марте, щелкнул каблуками, церемонно поклонился:

— Манфред Зингрубер! — Он протянул роскошный букет белых хризантем. — С приездом и счастливым рождеством!

Поцеловал руку гостье, затем хозяйке дома, вновь обернулся к Марте и театрально покачнулся. Схватился за спинку стула, как бы удерживаясь от обморока:

— Закрой мне глаза, Рихард! Лучше сразу, чтобы не гибнуть мучительной смертью завистника.

— Марта, это тот самый Манфред, о котором я тебе все уши прожужжал. Знаменитый сердцеед!

— Да, да… — как бы очнувшись, кивнула Марта. — Рихард мне говорил… Вы, кажется, вместе заканчивали университет?

— Вот именно — заканчивали! Лично меня выперли с четвертого курса, — захохотал Зингрубер.

— Зато ты преуспел в другом, — заметил Лосберг.

— Да. К своему счастью, я быстро понял: в жизни есть кое-что поважнее сонетов Шекспира.

— У тебя семья?

— Армия моя семья.

— Господин Зингрубер, могу ли я пригласить вас пообедать с нами? — обратилась к нему фрау Эльза.

— О, как это мило с вашей стороны.

— Я бы с удовольствием попотчевала вас чем-нибудь более изысканным, но вы сами знаете, как сейчас с продуктами…

— Что вы хотите… располагаясь за столом, ответил Зингрубер, — война. Вот возьмем Париж — будем глотать устриц и запивать бургундским.

Марта остро посмотрела на него, спросила холодно:

— Вам Париж нужен только для этого?

Манфред рассмеялся:

— Я вижу, латыши не лишены чувства юмора.

— Господин Зингрубер не только военный, — заминая неловкость, поспешно вмешался дядюшка Генрих. — Он еще и компаньон своего отца. Старейшая в Европе фирма по производству хрусталя.

Манфред с аппетитом прикончил жаркое, жестом отклонил следующее блюдо и, выбрав бутылку, сам налил себе вина:

— Сейчас я вам объясню, фрау Марта, что значит состоять компаньоном у своего отца. Помните школьную задачку о бассейне? По одной трубе втекает, а по другой вытекает… Так вот, я та самая, по которой вытекает.

— Легкомысленные молодые люди, — укоризненно покачала головой фрау Эльза. — Вы не знаете, что такое черствый кусок хлеба.

— Почему не знаю? — живо возразил Манфред. — Мой родитель всегда заставлял меня по утрам пить кофе именно с черствым хлебом — даже без масла. Воспитывал во мне истинно немецкое воздержание.

— Какой ужас! — поежился Рихард.

— Очень разумно с его стороны, — одобрила фрау Эльза. — Чревоугодие порочно.

— Совершенно с вами согласен, — смерив ее коротким, насмешливым взглядом, согласился Манфред.

— Кстати, о воздержании. — Гость отставил стакан и поднялся из-за стола. — Фрау Марта, вы позволите нам с Рихардом выкурить по сигаре? Не сердитесь, я верну вам вашего супруга целым и невредимым.

Лосберг отошел с ним к камину. Они сели в кресла, закурили.

— Ей-богу, если надумаю жениться, приеду к тебе в Латвию. — Зингрубер покосился в сторону Марты.

— Не очень-то заглядывайся, старый повеса, — добродушно проворчал Рихард.

— Хороша. Кстати, каковы ваши планы? Где вы намерены обосноваться?

— Пока, наверное, погостим у дядюшки.

— Пока — это пока. А потом? Как я понял из твоих посланий, ты хочешь пробыть здесь как можно дольше? Не так ли?

— Допустим.

— Свадебное путешествие только предлог?

— Ну почему же…

— Ладно, оставим. Скажу прямо — идеи, которые развивают твои друзья, довольно интересны.

— Они мне не друзья. Просто я взялся выполнить их поручение.

— Вот как! У тебя самого есть другие, более интересные предложения?

Рихард смутился:

— Да нет. Просто я никогда всерьез об этом не думал.

— Сам-то как живешь?

Рихард взял щипцы, задумчиво помешал дрова в камине.

— Как тебе сказать. Иногда мне кажется, что я в поезде, который идет совсем в другом направлении, — честно признался он. — Вот-вот заявится проводник и попросит убраться. Все прогнило, все трещит…

Манфред положил свою ладонь Рихарду на руку:

— Насчет вискозы для твоей фабрики я сделаю все возможное. А что касается поручения твоих… знакомых — об этом поговорим в другом месте. Мне кажется, я знаю, что тебе сейчас надо. У меня есть вилла. Райский уголок на Боденском озере. Кругом лес, Альпы… Один берег немецкий, другой — швейцарский — плыви куда хочешь! — Манфред понизил голос. — Настоящие идеи должны вызревать в тишине, вдали от праздных глаз.

— Заманчиво. Ты так все продумал… — Рихард искоса взглянул на приятеля, — будто уже согласовал со своим начальством.

— А если и так? Тебя что, это не устраивает? Ты же деловой человек, Рихард. Допустим, я помогу тебе с вискозой. Раз, два… А потом? — он посмотрел ему прямо в глаза. — То-то!

Рихард поднялся:

— Марточка, Манфред приглашает нас погостить на его вилле. Место превосходное — озеро, лес. Что ты скажешь?

— Я очень рада, — тихо отозвалась Марта. — Но мы, вероятно, доставим господину Зингруберу массу беспокойств.

— О чем вы говорите? — Манфред подошел, склонился к ее руке. — Что может быть приятнее, чем доставить вам хотя бы маленькую радость?

— То есть вы хотите похитить у нас Марточку с Рихардом? — дошло наконец до фрау Эльзы.

— Надеюсь, вы не станете возражать, что свежий лесной воздух будет для нее сейчас полезнее мюнхенских туманов?

— Да… но… Знаете, Манфред, вы всегда неожиданны, как вулкан.

— Вы мне делаете комплимент.

— А ну вас! — недовольно отмахнулась фрау Эльза. — Генрих, почему ты молчишь?

— Я думаю, Рихард вполне самостоятельный человек, чтобы принимать нужные ему решения, — философски заметил дядя Генрих, но по его лицу было видно, что он тоже недоволен предложением гостя.

Приютившаяся среди лесистых заснеженных гор вилла Зингрубера выглядела так, будто ее перенесли сюда прямо с глянцевой страницы рекламного проспекта. Интерьер здесь был стилизован под охотничий домик: со смолистых бревенчатых стен свирепо скалились клыкастые и рогатые головы. На полу и на стенах были распластаны волчьи, медвежьи и кабаньи шкуры, над очагом, сложенным из грубых, нетесанных глыб, — дубовая полка с тяжелой медной утварью. Богатая коллекция оружия подчеркивала изысканную простоту убранства.

Марта бродила по вилле, с опасливым любопытством трогая то оскаленный волчий клык, то хищно загнутый клюв беркута — его чучело тоже оказалось в этой диковинной коллекции. Ей было и жутковато и интересно. Под деревянной лестницей, ведущей на антресоли, заметила маленькую резную дверку. Неслышно ступая по шкурам, подошла, распахнула ее и вздрогнула от неожиданности. За дверью стоял человек. Весь в черном — высокий, костистый, с длинным лошадиным лицом, он в упор смотрел на нее водянистым немигающим глазом. Другой глаз был закрыт черной повязкой. Неподвижный и странный человек казался частью этого царства мертвых зверей. Марта слабо вскрикнула и отступила прочь.

Но тут в комнату, громко разговаривая, вошли Рихард и Манфред.

— А-а, вы уже познакомились с господином Фуксом? — улыбнулся Зингрубер, не заметив испуга гостьи. — Он будет исполнять все ваши желания. — Хозяин обернулся к одноглазому и строго подчеркнул: — Я надеюсь, Фукс, мои друзья будут довольны.

— Так точно, господин Зингрубер! — Фукс любезно осклабился.

— Можете нанять еще одну горничную.

— Мне думается, в этом нет необходимости, господин Зингрубер.

— Смотрите — фрау Лосберг нуждается в уходе.

— Не извольте сомневаться, господин Зингрубер, — Фукс поклонился и молча исчез за дверью.

— Ну, как вам моя берлога? — обернулся Манфред к молодоженам.

— Знатная обитель, — усмехнулся Рихард. — Как ты думаешь, Марта, нам не будут по ночам сниться эти страшилища?

Она покосилась на дверцу под лестницей, тихо ответила:

— Я не боюсь зверей.

Манфред посмотрел на нее с интересом:

— Умница! Люди куда опаснее. Вы еще не видели, какая тут вокруг прелесть. Я вам искренне советую, Марта, одевайтесь потеплее и осмотрите парк. Вы получите огромное удовольствие.

Яркий, искристый свет ударил Марте в глаза, как только она — в белой шубке и пушистой шапочке — сошла с крыльца. День сверкал снегом и солнцем. Недвижные, зачарованные, серебрились мохнатые ели. Неподалеку от дома крепкий, румяный старик деревянной лопатой расчищал дорожку. Посторонившись, он склонился в вежливом поклоне. Марта прошла было мимо, но вдруг остановилась, пораженная: подле старика топтались две косули. Одна беспардонно вытаскивала хлеб из его кармана, другая умильно заглядывала в глаза, выпрашивая свою долю.

— Они вас совсем не боятся, — удивилась Марта.

— Вот это меня как раз и беспокоит — излишняя доверчивость не приводит к добру. Тут и собаки бегают, и охотники бродят.

Марта осторожно наклонилась, погладила косулю по голове — та даже не шелохнулась.

— Господи, какая прелесть!

Старик вытащил из кармана краюху хлеба, протянул женщине.

Они будут и вас узнавать, фрау…

— Меня зовут Марта.

— Шольце. Иоганн Шольце, — с достоинством поклонился старик. — Мы с женой живем во-он в том домике. Если когда-нибудь заглянете, Луизхен угостит вас своим особенным кофе.

— Благодарю, господин Шольце. Я обязательно воспользуюсь вашим приглашением.

Марта зашагала по дорожке. Она шла и улыбалась — этому яркому дню, забавной встрече. Улыбалась, может быть, впервые после болезни.

Манфред колдовал у камина — там над углями шипел, зарумяниваясь, увесистый кусок мяса.

— Преимущества пещерного быта, — приговаривал он, поворачивая чугунный вертел. — Взял свежатину, сунул в огонь — и готов тебе ужин… Да какой! Щекочет ноздри?

Рихард с бокалом в руке сидел в кресле и, прихлебывая вино, наблюдал за приятелем. Зингрубер хозяйничал умело, со вкусом. На столе, покрытом крестьянской домотканой скатертью, мерцали граненые штофы с настойками, поблескивали серебряные, старинной чеканки охотничьи кубки, в глиняных блюдах громоздилась свежая зелень, крупно нарезанный хлеб. В плоской корзинке радугой искрились бутылочки с приправами.

Взяв длинный охотничий нож, Манфред сбросил мясо с вертела и стал напластывать на деревянной доске розовые, дымящиеся ломти.

— Простые радости жизни, — подмигнул он Лосбергу. — Мясо, вино, хлеб… Еще кое-что… Помнишь наши славные студенческие загулы? Да, тогда мы умели ценить простые радости…

Рихард прищурился:

— Что-то ты сегодня все напираешь на эти «простые радости»… Кстати, я смотрю, тебя война не очень обделила. — Он взглядом указал на богато уставленный стол.

— Естественно. Я ведь солдат. Имею право хотя бы на эту привилегию… — Манфред плеснул в кубки, крепко потер руки. — Ну что, начнем? За что выпьем?

— Наверное, за старую дружбу?

— Подходит, — Зингрубер чокнулся, сочно хрустнул свежим огурцом и мельком посмотрел на Рихарда. — Все забываю спросить… Откуда это?.. — он показал на шрам от ожога.

— Да так. Было дело…

— Шалости или что-то серьезное?

— Ни то, ни другое.

— Женщина?

— Во всяком случае не то, что ты думаешь.

— Думаю? — Манфред озорно сверкнул глазами. — Нет, это не по моей части. Видеть, слышать, осязать — с превеликим удовольствием. А сжигать нервные клетки, напрягать извилины… Увольте! Это ты у нас мыслитель. А я обычный немецкий бюргер. Порцию сосисок, кружку пива…

— За что крест получил?

— Да так. Было дело, — в тон Рихарду ответил Манфред, — немножко Австрии, немножко Чехословакии…

— Что-то особенное или героическое?

— Ни то, ни другое.

Зингрубер был как всегда весел, шутлив, беспечен. И все же Лосберг не мог избавиться от мысли, что сегодня он как-то по-новому, более пристально, что ли, приглядывается к нему. Острое, напряженное внимание угадывалось во всем. Да и вообще Рихард все больше подмечал изменения в старом приятеле. Хочет казаться простым, компанейским парнем, а сам — весь собранность и напряжение. Говорит одно, а в глазах читаешь совсем другое.

— Кстати, о дружбе… Как насчет моей просьбы? — спросил Лосберг.

— С вискозой пока неважно. Почти все поставки идут для армии. Но я постараюсь… — Манфред отложил нож, придвинул мясо. — Ешь, пока горячее… А что, ваши промышленники брезгуют восточным сырьем? По торговому соглашению с Россией вам обещано все, начиная от хлопка и кончая табаком и солью.

— Наши верхушки еще поперхнутся этой солью. То ли они не понимают, что любые контакты с Советами играют на руку коммунистам, то ли ведут глупую и опасную двойную игру… Да я скорее закрою фабрику, чем возьму у русских хоть грамм сырья.

— Понимаю твои эмоции, но поверь… Германия вовсе не равнодушна к тому, что происходит в Прибалтике.

— Не равнодушна? Тогда почему немцы так поспешно уезжают из Латвии? Почуяли, что корабль тонет?

— Время сложное, Рихард. Во всяком случае, мои соотечественники переселяются из Прибалтики в Германию не за тем, чтобы покинуть вас навсегда.

Лосберг хотел возразить, но хозяин не дал ему и рта раскрыть:

— Погоди! Меня сейчас волнует другое. Ты отдаешь себе отчет, с какой миссией прибыл к нам?

Вот теперь-то уж Манфред не рисовался. Перед Рихардом сидел совсем иной человек — пытливый, напористый, жесткий.

— Ты имеешь в виду вискозу?

— При чем здесь вискоза? Тем более, что ты избрал для себя весьма сомнительную роль — что-то вроде почтальона.

— Тебя это обескураживает или раздражает?

— Я хочу понять, для чего ты приехал в Германию.

— По-моему, я все объяснил. Моих друзей в Латвии интересует, могут ли они рассчитывать на вашу помощь в нужный момент. Только и всего.

Зингрубер желчно скривился:

— Это все слова, Рихард. Как много их стало! Кругом все говорят… Как с морального похмелья — блюют словами, куда ни попадя. В микрофоны, в кинокамеры, газеты, прямо на головы — с высоких трибун. Какое-то вселенское, тотальное словоблудие! Вот я и спрашиваю тебя на правах старого друга: тебя прислали поговорить или за чем-то более определенным?

Лосберг поднялся, поставил кубок.

— Странно…

— Что странно? Называть вещи своими именами?

— Слушай, Манфред… Зачем ты, собственно, затащил нас сюда, в эту глушь? Любоваться природой?

— А разве это вредно? — усмехнулся хозяин, подцепив острием ножа кусок мяса. — Подышать свежим воздухом, пообщаться с умными людьми…

— Ты уже договорился о моей встрече?

— Погоди. Прежде я хочу усвоить: ты понимаешь, во что впутываешься? Это ведь не студенческие забавы — сегодня сыграл за одну команду, завтра за другую. Тут или сыграл за своих, или… Третьего не дано.

Рихард вспылил:

— Конечно, для тебя судьба Германии не безразлична. Ты немец, и ты уйти из своей команды не можешь, а мне из моей команды вывалиться — что пьяному из телеги. Разве что ушибешься.

— Да ты уверен ли, что у тебя есть команда? Сам же говорил: не разделяешь мнения тех, кто прислал тебя сюда.

— У меня есть родина.

— Слова, Рихард, слова… Думаю, твоей родине от них так же тепло на морозе, как от коробка спичек. Пойми меня правильно — мне не сложно свести тебя с некоторыми особами, подпирающими власть. Но я не хочу, чтобы ты обольщался. Думаешь, мало тут сейчас отирается вашего брата, которые рвутся то ли спасать отечество, то ли погреть на этом руки? Я имею в виду не только латышей. Литовцы, эстонцы, русские, украинцы… Если тебя примут за одного из них…

Рихард усмехнулся.

— Ты что? — насторожился Манфред.

— Ничего. Вспомнил одну картежную поговорку: узнать бы, что в прикупе лежит.

— Что ж… сравнение не блещет оригинальностью, но если продолжать придерживаться картежных терминов, то, по-моему, значительно важнее выбрать себе партнеров. Ставка-то — жизнь!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Только одно. Прежде хорошо подумай и наберись терпения — не случайно я поместил тебя на этой вилле.

Марте показалось, что она заблудилась. Оглядевшись, свернула с расчищенной в лесу дорожки на боковую тропинку, проложенную в глубоком снегу. Дорога показалась знакомой, она зашагала быстрее и увереннее. Но тропинка внезапно оборвалась, уперлась в снежную целину. Марта забеспокоилась, повернула обратно. Собственно, успокаивала она себя, тревожиться было не из-за чего. Еще светло, где-то невдалеке слышались голоса, стучал топор.

И вдруг ее словно парализовало от страха: на дорогу, почти рядом, темной тенью выметнулся волк. Это было так неожиданно и невероятно, что Марта даже не вскрикнула. Просто замерла, окаменев. Огромный, черно-серый, он с глухим злобным урчанием уставился на нее. Женщина беспомощно оглянулась и едва не опустилась на снег. Позади, на дороге, сидели еще два громадных, лобастых зверя. Сидели и скалились, не сводя с нее желтых горящих глаз. Стало трудно дышать. Марта подняла руку, чтобы рвануть ворот. Но так и осталась стоять с поднятой рукой. Волк, находившийся перед нею, недвусмысленно приготовился к прыжку. Вплотную приблизились и остальные. Расположившись вокруг, хищники все тесней и тесней сжимали кольцо. Малейшее движение — и произойдет вспышка безумной ярости. Оскаленные, красно-белые пасти. Не смея шелохнуться, Марта всем телом, всей заледеневшей от страха душой чувствовала: звери все ближе, они смыкают круг.

Но какую-то незримую черту волки пока не переходили. То приблизятся, то отойдут назад. Страшный круг и в центре — она, Марта. Все сильнее кружилась голова, туманом заволакивало глаза. Казалось, еще секунда и она рухнет без чувств. Но в последний момент, боковым зрением, заметила под горлом ближнего зверя белый ремень. Ошейник! И еще, еще ошейники. Собаки… Неожиданное открытие немного успокоило, в душе шевельнулась робкая надежда. Сама того не замечая, Марта опустила руку и в тот же миг увидела рядом со своим лицом оскаленную пасть зверя, услышала его разгоряченное дыхание. Женщина дико закричала…

И как раз в этот момент из-за деревьев вышел человек — высокий, плотный, в охотничьей куртке, опушенной мехом. Не будь Марта так испугана, она давно заприметила бы этого незнакомца — с отменным хладнокровием он наблюдал сцену с самого начала. Человек что-то коротко приказал собакам, одним окриком превратив их в милые и добродушные существа, и подошел к Марте.

— Надеюсь, мадам, вы не очень испугались? — вежливо, с едва заметной усмешкой осведомился он. Взгляд был холодный и пронзительный.

Женщина не могла ответить — губы предательски дрожали, слезы застилали глаза. Незнакомец снисходительно выдержал паузу, строго спросил:

— Как вы сюда попали, мадам?

Марта по-прежнему безмолвствовала, и он повторил уже с открытой угрозой в голосе:

— Я еще раз спрашиваю, как вы сюда попали?

Ей, наконец, удалось разлепить губы:

— Я заблудилась.

Мужчина подозрительно оглядел ее с головы до ног, недоверчиво протянул:

— Любопытно. Прошу вас следовать за мной!

Рихард с Манфредом стояли на крыльце в наброшенных на плечи куртках.

— Не волнуйся, старина, здесь она никуда не денется.

— Но уже темнеет! — воскликнул Рихард.

Из-за неплотно прикрытой двери послышался телефонный звонок.

— Уже звонят, — Зингрубер поспешил в дом, торопливо снял трубку. — Да, да… Что? Но каким образом? — Прикрыв трубку ладонью, крикнул: — Рихард, иди сюда, она нашлась!

Лосберг вбежал в комнату, взволнованно прислушиваясь к телефонному разговору, но Манфред уже заканчивал:

— Да, да, конечно… Я сейчас сам приду.

— Ну, что там? Где она?

— Не волнуйся, сейчас приведу. Видишь ли, тут, на нашем курорте, не совсем обычные порядки… Следовало вас сразу предупредить. — Зингрубер загадочно улыбнулся. — Кстати, знаешь куда ее занесло? На ту самую виллу, где тебе завтра предстоит встреча.

Фон Биллинг принял Лосберга в своем огромном кабинете, украшенном большим портретом фюрера во весь рост. Сухопарый, вылощенный, в черном мундире, он грозной птицей взглянул на гостя, изобразил на лице подобие улыбки и, как бы подчеркивая неофициальность встречи, пригласил к камину, у которого на низеньком столике выстроилась батарея бутылок.

— Виски, коньяк? Я, знаете, старомоден, предпочитаю наш старый немецкий шнапс.

— С удовольствием составлю компанию, — Рихард старался непринужденностью скрыть волнение. — Я, как ни странно, с почтением отношусь к этому напитку.

— Почему — странно? Вы же немец. Генрих Лосберг — ваш родственник?

— Да, родственник. Брат отца. Но я, простите, латыш.

Фон Биллинг с интересом посмотрел на гостя, наполнил рюмки.

— Вот как… Любопытно… Мне нравится ваша непосредственность. О чем же мы будем с вами беседовать, господин Лосберг? — На его лице снова мелькнуло подобие улыбки.

Рихард ответил такой же улыбкой.

— Мне бы хотелось узнать ваше мнение о некоторых событиях на моей родине.

— Что вы имеете в виду? — насторожился фон Биллинг.

— Прежде всего я имею в виду появление двух русских баз — в Вентспилсе и в Лиепае. Как расценивают этот факт в ваших компетентных кругах?

— Как мы можем расценивать… — на лицо хозяина дома вернулась полная бесстрастность. — Видимо, как следствие вашего договора с русскими. Там ведь был пункт об этих базах.

— Но это противоречит договору с вами, который мы заключили четырьмя месяцами раньше. Разве вас не беспокоит такая двойственная позиция Латвии?

— По-моему, это должно больше беспокоить господина Ульманиса. Если ему нравится иметь под окнами русскую эскадру…

— Хорошо, попробуем поставить вопрос по-другому, упрямо продолжал Лосберг. — Если бы этот разговор происходил до подписания договора с красными… вы бы так же спокойно относились к появлению у нас этих русских баз? Простите мою назойливость, господин фон Биллинг, я ведь не дипломат… Я хочу понять — являются ли базы следствием вашего внезапного договора с большевиками? Следствием того, что Германия отступает от принятых на себя обязательств и не мешает русским рубить очередное окно в Европу?

Фон Биллинг долго молчал, глядя в камин.

— Вы хотите беседовать со мной как частное лицо? — наконец спросил он. Или как представитель оппозиции нынешнему правительству Латвии?

— Это имеет значение? — Рихард решил не спешить с ответом, он понял, что перед ним хитрый и опытный собеседник.

— Значение? Самое принципиальное. Частному лицу я могу уделить полчаса для беседы, тем более, что об этом меня очень просил господин Зингрубер. С представителем же оппозиции иностранного правительства я не имею права обсуждать какие бы то ни было вопросы без согласия моих товарищей по партии.

— Хорошо, считайте меня частным лицом.

— Считать, или вы действительно частное лицо?

— Пожалуй, действительно, — после недолгого колебания согласился Рихард.

Фон Биллинг посмотрел на него из-под полуопущенных век, поднял рюмку:

— Я хочу выпить за вас, господин Лосберг! В наше время быть просто частным лицом, это такая роскошь…

— Непозволительная, хотите вы сказать?

— Ну… Что позволительно, что непозволительно нам ли, старикам, судить? Так вот, в отношении нашего договора с русскими… Для тех, кого он касается, этот договор вовсе не является неожиданным. Сегодня у Германии первейший враг — Великобритания. Вы знаете, что русские неоднократно предлагали англичанам — так же, как и французам, — объединиться против держав оси? Англичане не согласились. Французы тоже. Тогда шаг им навстречу сделали мы. И если русские пошли на договор с нами, считайте это крупнейшей победой германского оружия, Мы имеем дружественного соседа на Востоке, и теперь у нас развязаны руки для действий на Западе.

— Дружба национал-социалистов с большевиками… Неужели ее можно принимать всерьез? Ваша партия даже и теперь не скрывает своей главной цели — овладеть жизненными пространствами на Востоке.

— А почему мы должны это скрывать? — Хозяин, едва коснувшись горячей темы, утратил ледяную бесстрастность. — Переустройство мира, господин Лосберг, создание на земле должного равновесия и порядка — это вопрос жизни и смерти человечества. Разве справедливо, когда подлинно великие цивилизации вынуждены прозябать из-за нехватки плодородных земель, запасов в недрах и тому подобного? К восьмидесятому году Германию будет населять больше четверти миллиарда немцев. Что им прикажете делать влачить голодное существование?

— Прошу простить…

— Мир погряз в жадности, разврате и цинизме, — не обращая внимания на Лосберга, продолжал фон Биллинг. — Евреи, словно ржавчина, разъедают общество, проникая во все его поры, заражая бациллами торгашества, коррупции и стяжательства. Черномазая, желтая и прочая саранча съедает чуть ли не три четверти продовольственных запасов планеты. С катастрофической быстротой плодится получеловечье, полуобезьянье племя поляков, русских, югославов и подобных им выродков.

Фон Биллинг на секунду задумался, и Рихард решил воспользоваться паузой:

— Прошу простить — я хорошо знаком с основными положениями национал-социализма и целиком с ними согласен. Но меня сейчас волнует не теоретическая концепция вашей партии, а конкретная судьба моего народа. Назвав поляков, русских, югославов и прочих, как вы выразились, полуобезьяньим племенем, вы ничего не сказали о прибалтах. Это акт вежливости гостеприимного хозяина или?..

— Странно, что вы задаете такой вопрос, господин Лосберг. Отношение к Прибалтике, и, в частности, к латышам, сформулировано фюрером с предельной ясностью и точностью. Судьба этих государств навеки и неразрывно связана с судьбой германского народа.

— Тогда как же все-таки объяснить появление в Латвии двух военных баз Кремля? — не сдержался Лосберг. — И вашу индифферентность в этом вопросе?

— Скажите, господин Лосберг, чего вы ждете от нашей встречи? — прищурился фон Биллинг. — Каких практических результатов хотели бы добиться? Допустим, отважусь на некоторые откровения. Можно ли рассчитывать на вашу ответную любезность? Не согласитесь ли вы более ясно изложить цель своего визита?

Рихард ждал этого вопроса — он не застал его врасплох.

— Видите ли… Вы очень точно сказали, господин фон Биллинг: бациллы торгашества, коррупции и стяжательства… Они разъедают и мою родину. Мы с горечью наблюдаем, как нынешнее правительство Латвии толкает страну в пропасть. Господин Ульманис или пропьет ее в скором будущем, или продаст русским на вынос и в розницу.

— Что же вы предлагаете сами или хотите от нас? Кстати, что значит «мы»? Вы все-таки представляете какую-то организацию?

— Мы условились, что я — частное лицо, — уклонился от прямого ответа Рихард. — В данный момент я выражаю точку зрения наиболее прогрессивной части моих соотечественников.

— Мнение или намерения?

— А разве это не одно и то же?

— Далеко нет. Если эта ваша… прогрессивная часть имеет какие-то возможности, средства для реализации своих намерений — это одно. Но тогда при чем тут мы, немцы? Если же это только мнение, или, простите, благое пожелание, не подкрепленное ничем конкретным, тогда невольно напрашивается вопрос — чего хочет представляемая вами «прогрессивная часть» ваших соотечественников?

— Может, я покажусь вам примитивным или хуже того, но, думается, нам не следует играть друг с другом в прятки. Предполагаю, что, соглашаясь на встречу со мной, вы догадывались, о чем пойдет речь. Значит, эта беседа вам так же важна, как и мне. — Рихард взял сигару, раскурил ее, мысленно собираясь для решительной части разговора. — У меня на родине есть люди, которые располагают решимостью принять на себя всю полноту власти. Думаю, вам небезразлично, если в Латвии, а затем и во всей Прибалтике установится настоящий порядок. Но все это, разумеется, возможно лишь при одном условии…

— При каком же? — Хозяин смотрел на собеседника с едва заметкой иронией.

— Безусловно, русские попытаются воспрепятствовать перевороту. Более того, найдутся и силы, которые сделают попытку сформировать красное правительство… И чтобы не допустить этого, должны будем вмешаться мы, немцы? Не так ли?

— А разве такой поворот событий не отвечает нашим общим интересам?

— То есть порвать с русскими договор, вышвырнуть их военные базы, чтобы посадить в президентское кресло кого-то из ваших «прогрессивных друзей»?

— Господин фон Биллинг, по-моему, я не давал повода… — кровь бросилась Лосбергу в лицо.

— Вы напрасно обижаетесь, мой молодой друг. Мне импонируют и ваша страстность, и ваш порыв. Но вам как начинающему политику не хватает, простите за откровенность, спокойствия и расчета. Что значит — принять на себя власть? Насколько я располагаю информацией, господин Ульманис сидит в своем кресле довольно крепко. Нет, господин Лосберг, мудрость политика не в том, чтобы каждый раз бросаться в драку, а в том, чтобы, проявляя выдержку, копить силы, выжидать удобный момент. И уж тогда бить наверняка! Более того, скажу вам как частное лицо в частной беседе. Мне весьма симпатична ваша организация. Даже ее название «Гром и Крест».

— Видите ли, собственно, я… — попытался было вставить Рихард, но хозяин, не слушая его, продолжал:

— И самое главное, у вас много общего с программой нашей партии. Расовая чистота, политическая бескомпромиссность… И эмблема — та же свастика… Правда, — он усмехнулся, — перевернутая в другую сторону. Я считаю большой ошибкой вашего президента Ульманиса, что он оттолкнул от себя «Гром и Крест» вместо того, чтобы сделать его своей боевой опорой.

— К сожалению, это не единственная его ошибка. Заключить договор с русскими и кокетничать с Западом…

— Да, да… Наивное желание усидеть сразу на двух стульях. Надеюсь, ваши соотечественники понимают пагубность такой политики? — Фон Биллинг тяжело вздохнул. — Беда в том, что мы с вами живем почти рядом, а информация из Латвии, скажу откровенно, далеко не достаточна. Особенно сейчас, когда бушует война и настоящие патриоты Латвии могли бы восполнить этот пробел.

Рихарда покоробила прямолинейность немца, но он ответил сдержанно:

— Мои друзья в Риге готовы пойти на самые тесные контакты. Но прежде всего мне поручено узнать. В случае критического положения у нас насколько реальна ваша поддержка?

— Мой друг, — снисходительно улыбнулся фон Биллинг — ему явно начинала надоедать назойливость гостя, — говорят, хорошие всходы бывают там, где зерно бросают в подготовленную почву.

— Вы хотите сказать?..

— Я хочу сказать, господин Лосберг, — голос Биллинга прозвучал сухо, с металлическим оттенком, — что ваша судьба находится в ваших собственных руках. Да, мы сегодня сильны, как никогда. Но даже нам приходится рассчитывать свои силы. Разумеется, Германия не останется равнодушной к судьбе Латвии. Но для начала важнее всего наладить контакты и… информацию. Информация и взаимопонимание — это ключ ко всему.

— Но все-таки конкретно… — Рихард из последних сил попытался вернуть разговор в желаемое русло. — Что я могу передать людям, которые поручили мне связаться с вами?

Фок Биллинг встал, давая понять, что аудиенция окончена.

— Конкретно? Конкретно, я был очень рад познакомиться с вами лично. Если у вас есть настоящее желание сотрудничать с нами, то практическую сторону всех вопросов вы уладите со штандартенфюрером Дитрихом. Это большой специалист по вопросам Прибалтики.

— То есть вы предлагаете мне?.. — Лосберг подавленно топтался на месте.

Я предлагаю вам дружбу, — сурово и высокомерно отрезал фон Биллинг. — Настоящую солдатскую дружбу. Которая не знает корысти и не задает лишних вопросов. Подумайте хорошенько об этом на досуге. Вы ведь деловой человек, господин Лосберг. Да, чуть было не забыл… Завтра первая партия вискозы отправляется в Ригу.

— О-о! — Рихард никак не ожидал этого сообщения от хозяина кабинета. — Благодарю вас, господин фон Биллинг!

— Пустяки! Просто мне было приятно оказать вам маленькую услугу. Всего доброго. Я всегда был убежден, что мы обязательно найдем общий язык.

Тускло отсвечивая медью, в высоком узком футляр мерно раскачивался маятник старинных часов известной фирмы Густава Беккера. В тишине спальни их четкий звук раздавался с однообразной настойчивостью, Марта лежала неподвижно, с плотно закрытыми глазами, и, хотя дышала глубоко и ровно, Рихард знал: жена не спит.

— Марта!

Она не шевельнулась.

— Ты же не спишь… Я знаю.

Она опять не ответила. Они лежали рядом, близко, почти соприкасаясь, но Рихард мучительно ощущал разделяющую их черту отчуждения.

— У тебя был сегодня доктор Хаггер? Что он сказал?

— Ничего. Посоветовал больше гулять. Прописал новое лекарство.

— И все? Больше ничего? — Не выдержал, проговорил с досадой: — Ну что ты все молчишь? Думаешь всю жизнь так отмолчаться?

Стучал маятник. В неплотно прикрытой форточке посвистывал вьюжный ветер. Рихард встал, включил ночник, заметил на столе стакан с водой, отхлебнул глоток.

— Со мной Хаггер беседовал обстоятельней. Дал ясно понять, что тянуть больше нельзя. Надо решать, Марта.

Она безучастно спросила:

— Что решать?

— Хаггер считает, что рожать тебе опасно.

— Не надо об этом, я не хочу.

— Ты думаешь, мне приятно об этом говорить? Но ведь и с тобой, и с ребенком может случиться что угодно.

— Странно, что Хаггер говорит твоими словами. Даже твой тон я слышу в его голосе.

Рихард нервно прошелся но комнате.

— Ты не веришь Хаггеру, не веришь мне. Думаешь, мы сговорились. Тогда поезжай в Мюнхен, в Берлин, куда хочешь! К лучшим специалистам. Клянусь, я думаю только о тебе, о твоем здоровье.

Она ответила тихо, но непреклонно:

— Не надо никуда ехать. Я буду рожать.

Лицо Рихарда помрачнело. Он стиснул зубы, отвернулся к морозному окну, долго молчал. Потом грустно произнес:

— Если бы ты относилась ко мне хоть наполовину так, как я… Сегодня разговаривал с Ригой. Твоего Артура освободили. Его призвали в армию. Крейзис все-таки выполнил мою просьбу.

Лосберг набросил на плечи халат и, не оборачиваясь, вышел из комнаты. Марта лежала, не шелохнувшись, в той же позе — и лишь две капли-слезинки медленно поползли по ее щекам. Мерно, монотонно стучал маятник, безрадостно отмеряя время…

Так же безрадостно стучало ее сердце. Мысли сплетались в плотный клубок, затем стремительно разбегались в разные стороны, то уводя ее в далекое детство, то возвращая в эту чужую и ненавистную для нее комнату. Зачем она здесь? Какая страшная и непонятная сила затащила ее сюда? После разрыва с Артуром Марта жила, словно в тумане. Все происходящее в ней и вокруг нее отныне преломлялось в сознании будто в кривом зеркале, приобретало иной смысл, другую окраску. Это был взгляд нездорового человека, для которого весь мир неожиданно сделался больничной палатой. И теперь, когда самое страшное миновало и было уже позади, она с удивлением оглядывала себя в зеркале — странную, незнакомую и ничего не понимала. Что же все-таки произошло? Неужели такая незначительная нелепость, как та злосчастная автомобильная прогулка с Рихардом, могла так круто изменить ее судьбу, растоптать самое дорогое и заветное, что она хранила в своей душе? Память тревожно воскрешала искаженное гримасой ненависти лицо Артура, его отчужденные глаза, его холодный и незнакомый голос. Будто между ними прежде ничего и не было: ни томительного ожидания встреч, ни той старой мельницы, ни ласковых слов, ни заверений в любви. Так — случайно встретились, поссорились, разошлись.

Марта в отчаянии сцепляла пальцы, до крови закусывала губы, чтобы не унизиться до крика, не признаться в своем бессилии и отчаянии. Мозг неотступно сверлила назойливая мысль: неужели он поверил, действительно подумал, что она изменила ему с Лосбергом? Значит, не любил, если не верил? А, может, наоборот, оттого и вскипел, что любил до беспамятства, до безрассудства?

Она закрывала глаза, словно ей было стыдно смотреть на себя со стороны. Истеричка! Разве она сама поступила лучше Артура? Бросилась в объятия к первому попавшемуся. Оскорбилась, видите ли. Подумаешь ударили по лицу! Только теперь она по настоящему поняла, что значили в прошлом вспышки Артура, его уязвленное самолюбие, ревность и недоверие. Надо было это чувствовать и понимать раньше. А то сама разожгла костер, а укрыть от дождя и ветра не сумела.

Марте было мучительно стыдно и перед Рихардом. Когда она узнала о беременности, то ни секунды не сомневалась, что жизнь окончена. Во всяком случае, ей и в голову не приходило, что все может обернуться именно таким образом. Но Лосбергу как-то удалось переубедить ее, успокоить, подчинить своей воле, вдохнуть веру в будущее. Был даже момент, когда она почувствовала к Рихарду что-то похожее на нежность. Это случилось уже здесь, в Германии, Правда, чувство вспыхнуло и тут же угасло, не дав ни тепла, ни света.

Нет, Марта не могла быть в претензии к мужу: он и сейчас оставался неизменно внимательным, предупредительным, всеми силами пытался завоевать ее расположение. Но что она могла поделать с собой, если это-то как раз и вызывало обратную реакцию: чем больше супруг проявлял заботы, тем отчетливее она ощущала назойливость и даже корысть. Ей всюду мерещились его козни, она во всем усматривала другой, скрытый, доходящий до абсурда смысл. Взять хотя бы тот случай с абортом, на котором настойчиво настаивали врачи. Она и сама прекрасно понимала, что рожать небезопасно, что беременность протекает ненормально, но стоило об этом заговорить Рихарду, как Марта тут же приняла безоговорочное решение — она будет рожать. Ей вдруг показалось, что, отказавшись от ребенка, она еще раз предаст Артура.

Холодным умом Марта понимала, что поступает неразумно, рискованно, несправедливо, наконец, что никто в ее судьбе, кроме нее самой, в конце концов не повинен, но ничего поделать не могла. Страдала сама и доставляла страдания другим. Марта почти не замечала происходящего вокруг — жизнь как-то сфокусировалась на личных заботах и переживаниях — совсем не интересовалась делами мужа, смутно представляла, что творится в мире. Здесь, на этой уединенной вилле, в окружении живописного пейзажа, горного воздуха, безмятежности и покоя, она была занята лишь собой. Вернее, своими воспоминаниями, угрызениями совести и слабой, почти неосознанной надеждой когда-то вырваться из этого добровольного и красивого плена. Марта все понимала, и, сама того не сознавая, хотела бы облегчить свою участь, отказаться от бесплодных надежд смириться со своим положением, но разум и сердце все больше приходили в противоречие друг с другом. Разум слушал доводы, сердце их не принимало. Она не могла убить в себе любовь к Артуру, оставляя за собой право хотя бы мечтать, хотя бы надеяться.