Долгий сон

Плохая примета

Настя замерла в углу ни жива ни мертва. Туго связанные у щиколоток ноги свело от длительного стояния — уже больше часа она дрожала в углу под тёмными ликами икон — и от свистевшего сквозняка, и ещё больше — от ожидания…

Когда черница Агафья приговорила её к «палке», у девушки аж дыхание перехватило: при палке рёвом ревели даже рожавшие молодки, а когда невестку Глашку приговорили посадить на палку второй раз, она в ногах у черниц валялась, просилась на прилюдный правёж кнутами, лишь бы не сажали заново!

Настя в ноги не бросилась. Крепкая, тугая телом, она ещё слыла и гордячкой — пыталась даже виду не показать, что страх и обида сковали тело. И лишь побледневшие, судорожно сжатые губы да упрямо сверкнувшие глаза…

Черница Аглая, стягивая ей ноги вожжами, негромко шепнула:

— Терпи уж, девка: чёрный наговор — строгий приговор… бог рассудит!

Конечно, наговор: и в мыслях не было у Насти бегать на Коляды: грех! Ан нет, донесли, наговорили — и пропажа платочка шитого тут же нашлась: якобы с Коляд доносчик нашёл да принёс. А доносчик — не бери греха в облыжной вине, Настя! — а чего не брать? Знамо — Евсей, сынок Столярихи. Прилипало ползучее… Однако же обмишулился, не порадуется: черницы решили девку не на паперти сечь, а в келейной, в покаянных комнатах. Кабы на паперти плетьми или розгами драли — тут бы на весь хутор стыда: как есть голышом на кобыле дёргаться. А в покаянные комнаты мужикам хода нет: хоть без позора наказанье…

Отстояв заутреню, велели в угол: стояла, ждала, белея в тёмном углу тугим юным телом. Силком заставила себя не обернуться, пока черницы ставили посредь комнаты «палку» — тяжёлый дубовый чурбак, на котором стоял в пятерню обхватом шершавый осиновый кол. Толчком подняли на ноги. Аграфена размотала вожжи на ногах, подвела к чурбаку, чуть поддерживая под локоть: час простояла, ноги затекли…

Агафья, та самая приговорница, сердито клюнула крючковатым носом, заскорузлыми пальцами смерила: от срамницы до пупа. Примерила пятерню к колу, подложила под чурбак дощечку, велела грузной, тяжёлой Аграфене:

— Вяжи девке руки да подымай. Я за лампадкой схожу…

Плотными узлами заматывая руки девушки, сердобольная Аграфена успокаивала:

— Вишь, девка, матушка Агафья послабить тя решила: не насухо, а с маслицем будет! Ты токо того, задницей в стороны не рвись, да ляжки как можешь поширше держи: тогда и не порвёт срамницу твою… Помни, девка: не корчись, как можешь терпи и не корчись: тогда и не порвёт. А кричать — кричи, в том греха нет. Тут все кричат — сама вишь, палка толста, широко как срамницу распират!

Закончив торопливый шепоток наставлений, напряглась и уверенным плавным движением подняла Настю за верёвки над полом. Зацепила концы верёвок за зубчатый блок, удобней развернула обнажённое тело наказуемой: теперь слегка закруглённый, грубо отёсанный конец кола почти касался лобка девушки.

Вошла Агафья, в запавших глазах пряча злой и торжествующий огонёк. Но масла лампадного всё же не пожалела: плеснула на кол, потёрла и, наконец, велела:

— Давай, девка, раздвигай ляжки!

Закусив губы, Настя помедлила, но всё же покорно развела ноги в стороны, открывая вход в тело. Аграфена взялась руками за её бёдра и ловко, одним махом, буквально насадила девушку на конец пыточного орудия. Кол сразу вошёл пальца на три, скользнув в глубину тугого тела. Настя охнула, зажмурилась, услышала строгий окрик Агафьи:

— Не охай, блудница! Ещё и нет ничего! Погляди, сестрица Аграфена — ровно пойдёт-то? Внутрях не попортим?

Аграфена наклонилась к бёдрам девушки, пальцами провела по округлившимся вокруг кола половым губам, помяла их, потянула в стороны, затем, поплевав на палец, ощупала задний проход:

— Задница цела будет, срамница стоит ровно, можно сажать девку.

— Сажай помалу! — велела старшая черница.

Взявшись за рычаг колеса, Аграфена свободной рукой перекрестила живот Насти:

— Наказуем тя, грешница! — и повернула рычаг.

Верёвка чуть ослабла — и девушка под своим весом стала медленно-медленно, неудержимо, туго и тяжело садиться на толстенный кол… Половые губы сразу покраснели, едва охватывая толщину «наказания»… Настя отчаянно сжала попу и тяжело, сквозь прикушенные губы, застонала.

— Задницу распусти, девка! Ляжки, ляжки поширше! — участливая Аграфена похлопала ладонью по ягодицам Насти.

— Распусти, не зажимайся — больней же идёт!

Хрипло и тяжело простонав, девушка попыталась расслабить бёдра, продолжая неумолимо оседать на кол. Ещё чуть-чуть — и резким, отчаянным вскриком она судорожно дёрнула задом от пронзившей всё тело вспышки.

— Целка насадилась! — сурово сказала Агафья. — Ничо, это дело бабье, терпимое…

Аграфена снова осмотрела промежность медленно-медленно ползущей вниз девушки:

— Ровно идёт, матушка! Нутро не попортим, да срамница, глянь, как податлива!

— О-о-о!!! — зажмурившись, в голос стонала Настя: ей казалось, что страшный кол уже разорвал все внутренности, напрочь разрезал её тело. Крупные капли пота скатывались с лица, выступили на груди и плечах наказуемой. Растянутые до предела половые губы багровым кольцом охватили кол, горошинка клитора налилась мучительным жаром, а головка кола становилась всё шире и шире…

Агафья сама заново приложила растопыренную пятерню к животу девушки, проверяя глубину посадки — наказать надо, а нутро портить никак не стоит. Девка ещё не кричала и из последних сил пыталась не дёргать бёдрами, хотя её стон уже больше напоминал жалобный вой:

— Рвё-о-о-от!!!

— Не порвали, не ври, девка! Ишь, срамница-то какая! — уважительно приговаривала Аграфена, хотя и ей казалось, что половые губки Насти вот-вот лопнут от такой натуги.

Огромное, чужое и твёрдое, казалось, заполнило всё её тело. Она уже как со стороны слышала свои громкие стоны, огромным усилием заставляя себя ещё шире, как можно шире, ещё и ещё шире раздвинуть бёдра. Кольцо невыносимой муки пылало между ног — но движение вниз прекратилось. Верёвки туго натянулись, удерживая Настю на весу — точнее, на колу.

— Ну, всё, всё, — приговаривала Аграфена, вытирая рушником пот и слёзы с её измученного лица.

— А ты сиди пока на палочке, сиди… Наказуйся, грешница… А мы пойдём, помолимся за душу твою.

Они ушли, оставив наказанную на колу. Волны тягучей боли прокатывались по её телу от каждого вздоха, Настя жалобно всхлипывала и всё сильнее кусала губы: малейшее движение приносило огненный всплеск между ног.

Сколько времени черницы молились, Настя не знала и уже не помнила. Её потянули вверх уже почти в обмороке, и новая вспышка мучительного наказания прожгла влагалище: шершавый кол выходил трудно, чуть не наизнанку выворачивая половые губы.

Проложив между ног Насти отваренные в настоях рушники, черницы уложили её на скамью. Как в тумане слышала она голос старшей, матушки Агафьи:

— Крепкая девка! В крик не изошла, хулы на Бога не носила. Значитца, не в неё вина: оговорили девку… Тако думаю, что пущай отдохнёт да отлежится.

— Коли оговорена, может, пороть и не след?

— А чего ж тебя вот никто не оговаривал? — прищурилась Агафья. — Нет, сестрица Аграфенушка: видать, не так да не с тем девка шалилась… Так что приговорено, будет и сделано.

— Сейчас стегать девку будем?

— И выстегать бы надобно, да уж ладно — потом. Куда денется?

Темнело, когда Настя, пошатываясь и трудно передвигая ноги, вышла из скитских ворот. Держась за бревенчатый частокол, тихо постанывая, побрела к тёткиному дому. Справа чернильной кляксой сгустилась тень, превратилась в долговязого золотушного парня: Евсей! Настя сжалась, с ненавистью глядя на одутловатую рожу с масленой и злой ухмылкой.

— Ну, как? Сладенько было? Небось, сладенько — с такой елдищей поеться! Не горят губёшки, не плачут?

— Поганый! — не вытерпела Настя и, собрав все силы, плюнула ему в морду.

Евсей занёс руку для удара, но вынырнувшая из темноты здоровенная Аграфена лениво пхнула его в бок:

— Отстань от девки, окаянный!

Евсей от её руки отлетел шагов на пять, резво поднялся и брызнул слюной:

— Я ещё доберусь до тебя, сучка! Попомни!

Несколько дней Настя вздрагивала от воспоминаний о наказании. Но постепенно уходила ноющая боль между ног, отступало ощущение пустоты внутри тела, оставленное ушедшим колом. На третий день пришла черница Аграфена, велела заголиться и осмотрела влагалище девушки: ещё припухшие половые губы, не сомкнувшееся отверстие, убедилась, что нет текучей крови, и девка в порядке. На прощание ворчливо, поджав губы, сказала:

— Помни: тебя ещё стегать!

— На паперти? — робко спросила Настя.

Аграфена мотнула головой:

— К нам придёшь, в покаянную. В субботу, опосля заутрени.

И, наклонившись поближе к девушке, заговорщицки шепнула:

— Вот ужо елду ему в задницу, позорнику этому! А то насобирался на поглядки, оглоед золотушный… Ладно, что было, то было, чему быть, того не миновать.

И уже от порога, вполоборота, добавила:

— Слышь, девка… Ты того… молодец, однако!

В субботу рано утром Настя покорно пришла к черницам. Раздевшись догола, вытянулась на гладкой широкой лавке. В судорогах и горьких стонах отлежала сорок свистящих кожаных плетей, глубоко изрезавших её тугой зад и гибкую стройную спину. В сенях, ёжась от прикосновений накинутой на тело рубашонки, споткнулась о поваленный в сторонке чурбак с толстым осиновым колом. Скрипнул чурбак, скрипнула сзади тяжёлая дверь, и холодком предчувствия скрипнул голос черницы Агафьи:

— Негожая примета… Коль споткнулась — видать, сызнова к палке придёшь… Ох, береги себя, девка!

2002 г.