Долгий сон

Колонель

— Полковнику никто не пишет… — привычно ворчал себе под нос припевку, проходя мимо штабеля почтовых ящиков к лифту.

— Полковнику никто не звонит… — привычно давил кнопку мобильника, переступив порог прихожей.

Так же привычно, отработанными до автоматизма движениями, снимал китель, тьфу ты — штатский пиджак! — убирал в шкаф портфель.

Кнопка телевизора на кухне. Кнопка микроволновки. «Чпок!» открытого сока. Ужин. Кнопка телевизора в гостиной. Удобный диван. Круговерть новостей, которые за мишурой кадров и дикторского голоса прятали невидимые миру пружинки управления этим миром… Сигарета, вторая. Кофе. Еще раз кофе.

Кнопка торшера. Очередная книга. Иногда умная, чаще — не очень. Сигарета.

Проверка кнопки будильника: а стрелку и двигать не надо. Завтра ровно в семь все начнется сначала…

…Она как-то спросила его:

— А вам ничего этого не снится?

Посмотрел на экран, где исходил стрелялками очередной идиотский боевик про смелых и честных наших с гадами «ненашими».

Усмехнулся одними губами, презрительно бросив:

— Это??

Она поняла. Она вообще была понятливая. Но даже ей он не смог бы объяснить, что ЭТО снится не может. Как объяснить ей, девчонке, тот ужас недоумения, когда на тебя бежит дух, только что прошитый тремя пулями? В упор, с пяти метров, и ты видишь, как летят клочья из его спины, стреляешь снова, его рвут твои пули, а он бежит на тебя с нечищеным АКМ, яростно разевая бородатый рот и еще не зная, что убит? Когда на тебя бежит убитый тобой труп, это… вот ЭТО может сниться. Но редко.

Или глаза матери рядового Вани Побелкина, которого ты зеленым лейтенантиком привез домой, сопровождая «груз двести». Она так и не подошла к цинковому ящику, стояла у окошка с пыльной геранью, сложив руки под застиранным передником и тихо спрашивала:

— А где Ваня? Вот ты, командир, сам приехал, а мой-то, Ваня, где?

…В тот вечер он отстегал ее действительно крепко. Широкий ремень выписывал на тугой голой заднице старую-старую истину: «Не лезь, куда не просят… Не лезь… Лежи ровнее! Не лезь, куда не просят…». Она почти что молчала, иногда, по конец, коротко то ли всхлипывая, то ли мыча, но лежала на кушетке как влитая. Словно боялась пошевелиться, боялась лишним движением тела еще больше рассердить его.

И все-таки она была вредина. Уже в прихожей, застегивая плащик, сделала невинными свои хитрющие гляделки и предложила:

— А хотите, сегодня я вам приснюсь!

Хотел было шлепнуть, потом передумал: три четверти ремней, хватит с нее.

Усмехнулся, но уже не только глазами:

— Разрешаю. Все, теперь брысь!

Брысьнула. Но приснилась или нет, утром уже и не помнил…

…— Полковнику никто не снится… — тьфу ты, прилипло же!

Ночью спать надо, а не девок голых под ремнем рассматривать! Сон, это вещь такая, солдату надолго не дается.

— Соловьи-и, соловьиии, не буди-и-ите солдат!

Да что ты будешь делать чего тебя распело сегодня, старый хрен? Вроде не с чего…

Не ври себе, господин гвардии полковник! Скоро заверещит дверной звонок — и это будет не домохозяйка, которая изредка превращает холостяцкую трехкомнатную казарму в подобие уютного дома. Это будет она, глазастая девчонка с длинными стройными ногами, свалившаяся ему на голову года два назад. Свалившаяся в совершенно буквальном смысле слова — на дно оврага, где он с неторопливым наслаждением резал стайку тугобоких боровичков. Деловитым и спокойным движением вправил ей вывихнутую щиколотку, почти не задыхаясь, то ли довел, то ли донес до машины, изредка прекращая благодарные всхлипы и прочую смущенную балаболку. Ну и хрен с ними, с грибами — все равно соседям отдаст. Не самому же возиться…

Еще больше смутилась, когда довез к самому подъезду, обшарпанному, как и весь дом, как и весь захудалый район с покосившимися столбами, мрачной пьянью на лавочке и завистливыми глазами соседок: ишь ты, Настюха какого крутаря подцепила! Гля, не машина, а танк, там одна сигналка что жигуль по баблу весит…

Что-то мутное и перегаристое начало ворчать на лавке, чувствуя сутулыми плечами поддержку еще двоих таких же, с цигарками на нижней губе:

— Эй, а ты чего это тут! Наших девок, да? Гляди, сейчас вместе с твоей тачкой в асфальт закатаем! Откупился бегом, бля!

Настя торопливо возилась на сиденье, отыскивая ручку в незнакомой дверке и отчаянно краснела:

— Не обращайте вы на них внимания, я их сейчас сама, скотов мурлыжных…

Молча открыл свою дверку, молча помог ей выбраться. Подволакивая ногу, почти висела на руке, ловя ушами: ишь ты, блядушка, королевной под ручку! А вот мы те…

Что сделают «мы», услышать не успела — кажется, он даже не отпустил ее с левой руки, правой заткнув одну из слюнявых пастей. Невысокий, не молодой, совсем не плечистый, аккуратно перешагнул через тихо воющего на заплеванном асфальте урода и молча глянул на двух остальных, уже привставших с лавки.

Она не видела и не знала, как уже щелкнул на предплечье зажим готового к удару стропореза. Не видели и они, просто… Просто глаза в глаза — и сквозь недельное похмелье до мозгов, до печенок, до требухи гнилой дошло — в его глазах смерть свою прочитали. Спокойную, равнодушную и умелую. Бледно жевали цигарки, пока довел до подъезда. Прятали глаза, когда вернулся к машине. Торопливо закивали, когда он негромко бросил:

— Я потом подъеду, проверить. Если на нее плохо глянут… Я не сказал «тронут», я сказал «глянут»…

…Кому какое дело, что и как там было у них «в первый раз». Ну, в тот первый вечер, когда он объяснял ей разницу между коньяком «КВ» и «КС», когда она ну почти что не стесняясь и не путаясь в застежках, стаскивала джинсы и почти совсем без страха вытягивалась на тугой, ровной кушетке. Тугая на тугой, ровненько вытянутая на ровной… Ой, еще и накидки не было — голая на голой… Нет, страха не было. Ну, совсем чуть-чуть — и не от ремня вовсе! А от того, чтобы вдруг не подумал, что слабая, что трусишка, что ничего не умеет…

С ним было все по-другому — не суматошное мелькание скакалки в теткиной руке, когда петли полос расчерчивали все подряд — от шеи до коленок, даже сквозь тоненькую ткань сарафана просекая багровыми рубцами кожу.

Горячий стежок его ремня, второй, третий — и она наконец ушло о нервное, непонятное, сумбурное и Настя уплыла в свои сны и фантазии, словно со стороны глядя на саму себя. Старательная, голая, послушная, и над ней, с настоящим отцовским ремнем — настоящий мужчина. Не прыщавый пацан из соседнего подъезда, не алкаш дядя Витя, с ехидной ухмылочкой глядящий, как сечет ее проводом тетка, а какой-то свой… почти незнакомый, но СВОЙ!

М-м-м… — не стал спрашивать «больно?», просто стегнул слабее, и она сама удивилась, как сумела гневным движением бедер попросить-приказать-убедить: это стон не боли, это стон моей мечты…

Он понял. Он тоже был понятливый, как и она…

…— Полковника никто не ждет… — мурчал себе под нос, глядя сквозь редкий взмах дворников на прокисшую от дождя улицу.

Рассчитал точно — словно тогда, в памирском межгорье, когда надо было «ураганами» отсечь уходящую колонну остатков нашей заставы от мутного вала «народных мстителей». Он умел рассчитывать. До секунды. До метра. До кривой ухмылки очередного «хозяина гор» или нужных нам амбиций соседнего полевого командира. И мордовороты спецназа неловко мяли в руках береты, когда совсем не по-уставному приходили к штабу, чтобы поблагодарить за эти метры или секунды.

Она тоже неловко пыталась сложить вечно заедающий зонтик, когда растерянная, смущенная, ничего не понимающая от неожиданности, садилась к нему в машину. Когда отдышалась, спросил:

— Все в порядке? Никто и ничего?

— Нет-нет! Спасибо! Тут теперь боятся, что ваша банда приедет и всех уроет.

— Кто приедет???

Замялась.

— Ну, не знаю… Кто-то из наших блатарей сказал, что вы и есть тот самый Охрим…

Она впервые услышала, как он смеялся. Нет, он не смеялся. Он всхлипывал, он ржал, то откидываясь назад, то тыкаясь носом в руль, вытирал слезы, махал рукой и пытался что-то сказать.

Сначала надулась, а потом и сама рассмеялась — как ведь чувствовала, что никакой он не Охрим, что не надо бояться ни его, ни какой-то банды. И что с ним вообще ничего бояться не надо, даже подвернутой ноги, даже Степку-наркоту, даже стареньких кроссовок, которые хочется поглубже сунуть под сиденье.

Еще раз вошла в степень обалдения, когда он, ничего не спрашивая, привез к заводскому ДК. Глянул на часы:

— У тебя секция уже через пять минут.

— Откуда вы знаете?!

— Я много чего знаю. Работа такая. Я не Охрим, конечно, но…

— А кто?

— Я простой полковник. Да и то в запасе.

— Врете, поди… — настороженно насупилась.

— Угу. Вру. Обожаю врать Игумновой Анастасии, ученице десятого «в» класса 279-й школы, которая учится на три-четыре, хотя уверенно могла бы на и на круглые пять, которая обожает спортивный рок-н-ролл, не пьет водку и почти совсем не курит… Еще?

Настя проглотила все молча. Подумала. И вдруг он впервые увидал, как ее глаза под пушистыми ресницами могут становится озорными и радостными:

— Никогда не видела живого полковника!

— Хм… можно подумать, мертвых — вагонами.

— Типун вот вам на язык!

— Вот и отлично! Сегодня среда. В пятницу я буду здесь к концу занятий в секции. И ты мне расскажешь, со ссылками на словари, что такое «типун» и почему он должен быть именно на языке. Задача ясна? Не слышу!

Что-то в его голосе окончательно убедило Настю, что он полковник. Хотела лихо отчеканить, но получилось негромко, послушно и старательно:

— Ясно… Ясна!

— Все. Брысь заниматься!

С «типуном» она разобралась быстро. С другими задачами было посложней — из кожи вон лезла, по самые уши забиралась в книги, до печенок достала очкарика-Пашку с его Интернетом и даже сперла у тетки заныканный полтинник, чтобы самой научиться искать чего-то в сети. Полтинника хватило всего на час в интернет-баре, мокрая от слез подушка плохо гасила прикушенные зубами тяжелые стоны — тетка снова схватилась за провод…

Но ей было по фигу. ОН ждал, встречал, и ей с ним было та-а-ак интересно, так взахлеб восторженно и ново, что она согласилась бы на что угодно. И только отстраненно, уголком мыслей удивлялась — а почему он не пытается ее прижать, потискать, ну хоть поцеловать? Так ведь не бывает!

И снова был дождь. Снова сломанный зонтик или слишком косые струи. Мокрая, налипшая на тело блузка, смущенное топтание на коврике у двери. Его усмешка и поданное махровое полотенце:

— Брысь в ванную, там халат есть. Мокрый куренок…

А потом был недоуменный вопрос:

— А это еще что? — и властная рука, оттянувшая на спине ворот халата. — Если из-за меня, им не жить. Кто?

— Не из-за вас, честно! Я сама…

— Что — «сама»? — теперь она увидела, что и он умеет удивляться.

— Сама… хотела… я не против. Пусть. Ей тогда легче. Она потом прощенья просит, ну, когда трезвая…

А потом был разговор. То торопливый, с красными от стыда щеками, то спокойный, то всякий. И был ремень, уложенный рядом со стулом. И первая порка, когда он берег ее исхлестанную вдрызг проводом спину и не зло, но сильно и горячо стегал зад…

А потом…

А потом шел месяц за месяцем. Все дальше отступали бывшие недавно друзья, ставшие далекими с их интересом на банку колы или пачку крутых сигарет, тусу на диске, прикольный клип и дебильный «Дом». Вот уже первыми начали здороваться тетки у подъезда, сплевывая семечки и перешептываясь — вон, Настюха, не то что наши дуры — за ум взялась. На курсы институтские пошла… Видать, не зря ее Лизка вусмерть прыгалкой полосует…

Месяц за месяцем — раза два, иногда всего раз, но ей хотелось всегда — и снова в спокойную строгость, в понимание, под размах сильной руки. Смаковала ремень, смаковала про себя, шепотом в кушетку, слова и стоны. Считала удары и считала дни, когда придет к нему снова. Очаровательно краснея, подарила ему на 23 февраля свой танец — который придумала сама, собрав в кучку все интересное, чему научилась в секции и чего нагляделась на видике у того же Пашки-очкарика.

Сама сплела из бельевой веревки плетку, и танцевала с ней — точнее, в ней, обернув вокруг талии, и эта плетка была ее единственной одеждой. И знала, что не врет, когда привлек к себе и шепнул на ухо:

— Я много чего видел. Но это… Это был прекрасный танец. Спасибо, Настик.

Она не стала портить ему праздник, глазом не моргнула, забив в себе насмерть обиду, когда призывно и откровенно хотела подарить ему не только танец, а саму себя.

Он был понятливый. Как и она. И снова был разговор, снова краска на щеках, снова благодарное и уже легкое понимание. И веревочная плетка, словно сама слетевшая с талии и взлетевшая вверх…

— Полковника совсем забыли… — в мелодию мычал себе под нос, гася третью недокуренную сигарету.

Два часа… Мертвое молчание телефона. Молчание дверного звонка. Мертвый экран пустой электронной почты.

Кнопка телевизора в гостиной. Удобный диван. Круговерть новостей,. Кофе. Коньяк. Еще раз кофе. Снова коньяк…

Кнопка торшера. Выброшенная книга… Сигарета. Конья… Стоп. Все, полковник. За перевалом — духи. Дальше хода нет.

Проверка кнопки будильника: а стрелку и двигать не надо. Завтра ровно в семь все начнется сначала…

Ровно в семь. Привычным мерным шагом. Машина. Дорога. Офис. Воротнички сотрудников. Старательная девочка-секретарша. Доклад генеральному. Кабинет. Холодные трезвые мысли. Анализ обстановки. Принятие решения. Постановка задачи. Исполнение. Прием докладов. Пустотный холод под сердцем.

Полковнику никто не пишет…

И диссонансом — растерянная мордочка секретарши:

— Там внизу какой-то парнишка в очках, вас спрашивает.

— Меня? Ему назначено? Я вызывал?

— Да, говорит, нужен ваш главный полковник. Чужие этого не знают, я вот вам сразу и ска… Вы куда, сейчас делегация немцев…

— На х..!!!

Он топтался внизу. Нескладный, действительно смешно-очкастый.

— Где?

— В третьей городской.

— Кто ее?

— Никто, автобус в столб въехал.

— Как она? — это уже в машине, в визге шин и в мотании всего Пашки, цепляющегося за все ручки и ремни.

— Ну, когда вроде очнулась, всех поставила на уши, говорит полковника найдите, тетка Лиза ни фига не понимает, что да как, Настюха хрипит чего-то, говорить пока больше не может, а я знал… ну… знал… короче. Вы и правда полковник? Настоящий?

— Нет, Паша. Я старый дурак. И это уж точно, что настоящий…

Июль 2007 г.