Долгий сон

Подстава

…В этот вечер Он стегал ее особенно долго. Нет, не так уж чтобы сильно или жестко, но именно долго. Обычно он давал ей два раза по тридцать ремней, ну почти что без перерыва, разве что выкуривал сигарету, не позволяя вставать с лавки. Бывало пару-тройку раз и подольше и побольше, но в этот вечер он был необычно мрачен, неразговорчив и сходу предупредил, что «берет двойную норму». На деле она вышла, наверное, куда больше «двойной» — с первого же захода Олька отлежала ровно пятьдесят хлестких ударов. Пришлось даже потискаться и повертеться — стегал размашисто, словно сноп молотил, а не выхлестывал узкий ремень по голому девичьему заду.

На очередном полузамахе остановился, словно очнулся, неловко пробормотал «Пятьдесят. Отдохни», и отошел к окну — тыкать сигаретой в банку из-под кофе. Она ничего не спрашивала — не ее дело, его дела. Команды «Лежать» не было, поэтому она осторожно приподнялась на руках, потом осмелела и вовсе встала с деревянной узкой скамейки.

Стараясь не шлепать босыми ногами по облезлому дощатому полу, сбегала в совмещенный «санузел», привела себя в порядок, заглянула в комнату — еще не докурил. Из маленькой кухоньки спросила:

— Вам кофе как обычно?

— Да, конечно.

Это значило без сахара, но крепкий. Сделала, осторожно принесла горячую чашку, поставила на расшатанный столик, когда-то называвший журнальным. Сейчас на нем и вправду лежал толстый порножурнал на каком-то незнакомом языке, свешивала хвосты черная (хлестучая, зараза!) плетка и уткнувшийся в ее рукоятку тюбик с кремом. Ремень, которым сейчас порол, так и остался у него в руке.

Повернулся, близоруко осмотрел послушную, опустившую голову девушку, твердые груди с темными сосками, крепкие бедра и решительно ткнул окурок в банку:

— Кофе потом. Ложись. Подними-ка повыше… выше… Сама считай!

…Новенькая оказалась в классе как-то неожиданно — буквально посреди четверти. И так же быстро стала центром внимания: у девчонок клевыми нарядами, у пацанов — снисходительным «секси»-общением, у учителей — легкой успеваемости и умением полчаса без запинки говорить с англичанкой по-английски. И завали ее необычно — Христина, причем именно с буквой «Х», о чем она свысока заметила — мол, последствия «папашкиного дипломатства», Но и без того было ясно, что она с другого поля ягода и довольно обычный десятый «б» довольно обычной школы для нее был временем пунктиком в череде каких-то неведомых тут подготовительных курсов и спец-школ: пока «дом наконец эти уродики не отстроят».

Что за «уродики», понять было трудно — может строители, может еще кто, а может даже и предки — Христа особо в выражениям не стеснялась и никакого даже заочного почтения ни к кому не выказывала. Ну и правильно — весь мир должен был крутиться вокруг красивой, модно упакованной, длинноногой оси по имени Христина.

Олю она почти и не замечала — хотя многие сразу заметили, как они похожи. Что фигура, что волосы, что пухлые щечки и задорно вздернутые носы. Только одна ходила в аккуратном неброском платье и делала вид, что ей по фигу, ну вовсе не хочется, идти в буфет купить булочку, а другая могла небрежно сунуть очередному пацану новенький стольник и повелительно взмахнуть пальцем: «ну, сам знаешь, кент-восьмерку… и не перепутай, как в прошлый раз!».

И снова пятьдесят. Или привыкать стала, или стегал полегче — но даже не охрипла, выводя протяжными стонами цифры ударов. Неровно, то медленно, с расстановкой, то быстрой серией, стегал и стегал бедра — как-то торопливо переходя на другую сторону узкой скрипучки, снова давал десяток, снова переходил. Олька послушно лежала, послушно считала, горячо дергалась, сочно потискивала половинками и почти совсем по-настоящему стонала — хотя доводилось терпеть и куда больней. Просто он како-то не такой был сегодня…

Но это его дела. А ее — вот снова пауза, вот снова можно встать, сполоснуть холодной водой все-таки горящий от ремня зад. Он редко говорил, что собирается делать, но и не усердствовал — давал и в себя прийти, и вон даже кремы приносил импортные, растереть тело после «воспитания»,

Почему «воспитания»? Да потому, что встречала она его всегда в форме. Той самой, что когда-то положено было носить в школе — причем обязательно в передничке, белых гольфиках и бантиком в волосах. Бантик был просто на заколке, форма почти сразу аккуратно повисала на спинке стула — ну разве что передничек и гольфики оставались на Ольке еще некоторое время под обязательное ворчание:

— Ну что ты с ней будешь делать… Опять без трусиков!

Послушно ойкнув от шлепка, уходила на кухню ставить чайник. Хотя он был давно горячий — но надо было дождаться, пока не позовет из комнаты:

— Иди-ка сюда, негодница!

Негодница, ни в коем случае не снимая передничка, брала в руки заранее припасенный ремень и на вытянутых руках, покаянно опустив голову, проходила в зал.

— Какие мы послушные, какие мы виноватые! Раньше надо было думать. Ложись. Попку повыше… Считай!

Осточертевший, в печенках сидевший, денежный напряг пригнал ее к Ефимовне. Даже подвыпив, дворовые авторитеты остерегались задевать эту густо накрашенную тетку: о ней шепотом ходили слухи, что она самая настоящая бандерша и ходит под Крыжем, ну, который в законе, а он ее девок от всех передряг и даже от ментов одним махом отмазывает, ну крыша, сам знаешь…

Та сначала даже слушать не стала, хлестко обматерив «в тридцать три этажа с присвистом и переворотами»:

— Я тебя, сученку, на такую «работу» проведу, что батя твой в гробу перевернется! Ишь удумала, блядучка! Стоять! Стоять, говорю.

Остыла, оглянулась на дверь, подтолкнула в комнату.

— Вот что… Батя твой, покойничек, мне зла не делал. Помогу уж, по доброй памяти… Есть у меня один «папик» на примете… Но там работа особая, сиськи-письки твои ему по фигу… Как сказано в писании, не пизденкой единой… Глазами-то не стреляй и мордой тут не крути! Будешь делать что сказано, а то точно, к моим сучкам на панель скатишься! Короче, будешь у него «дочкой для воспитания», годы самое то, фигуркой господь не обидел… Надо будет, позову! А теперь брысь отсюда… Стоять! Насчет денег — к нему не приставать. От меня получать будешь. А если что сверху подарит — тот уж не моя забота.

Она даже и не спросила, что надо будет делать и что такое «дочка для воспитания», Выскочила и казалось, что все оглядываются на ее красную от дикого стыда физиономию. Хотя кто ее видит, в темноте-то и на нашем-то дворе. Уф…

— Пока в угол. Встань аккуратнее. Руки на голову. Забыла, что ли?

Нет, не забыла, послушной позе он ее научил в первый же вечер. Даже не снимая трусиков — стояла в плавках и лифчике, старательно разводила локти вскинутых на голову рук и сбивалась, краснела, но старательно повторяла, как будто и вправду школьный урок:

— Я плохая девочка. Меня надо наказать. Я буду терпеть назначенное мне наказание. Я буду послушной и хорошей девочкой.

— Чуть громче. Я тебя плохо слышу.

— Я буду послушной и хорошей девочкой, меня надо наказать.

— Как тебя надо наказать?

— Строго.

— Громче и старательнее, Оля!

— Стро-ого!!!

— Вот и молодец. Сама все понимаешь. На первый раз я буду бить твою попу вот этим ремнем. А если ты не станешь хорошей девочкой, мы будем сечь ее длинными свистящими розгами, которые заставят тебя кричать от боли и просить пощады у своего строгого папы… Да?

— Да…

Через месяц-другой Христина стала не замечать Олю еще демонстративнее — кто-то наконец открыто «напел» классной королеве об их «одинаковости». Хотя пару-тройку раз высокий взор все-таки снизошел до Оли, заканчиваясь очередным комментарием по поводу «беспонтовости» блузки или «ужасной безвкусицы сережек». И вообще, такой ширпотребовский хлам ни одна приличная девушка носить не будет.

Оля как обычно смолчала, почти незаметно пожав плечами — плечи еще слегка саднило от вчерашнего вечера с Ним. Был как раз довольно редкий случай, когда он «делал шаг вперед» — то есть начинал наказывать ее как-то по-другому. Даже не рискнула спросить, сколько стоит та пятихвостая плетка из мягкой кожи, которую вчера принес первый раз и прошелся по гибкой, напряженной от непривычной боли спине.

Хлестал стоя, у стены, к которой она прижималась грудями и животом, старательно держа связанные руки ровно вверх. Эта поза у них называлась «прилипалкой» — и она послушно вжималась, прилипала, втискивалась телом в холодные обои на стене, когда жар от ударов постепенно стекал к бедрам, к ляжкам, охватывал тело и напряженные ноги уже слабо держали ровненькую, в струнку стоящую фигурку наказанной «дочки».

Плетка оказалось не такой уж и страшной — хотя потяжелей ремня, но боли особой не было. Она сказала ему «спасибо», он мгновенно уловил интонацию этой искренности, а потом понял, отчего она и, отводя лаза, проворчал:

— К сожалению, я не могу наказывать тебя так, как хочется…

— А как хочется? — вырвалось неожиданное для нее самой.

— Какая тебе разница… — махнул рукой. Потом, уже у входа, щелкнул пальцем по вздернутому носику: — А хочется… Ну, понимаешь… По-настоящему. Чтобы не играть, а чтобы… Ладно. Все. Лишняя болтовня.

И ушел, велев забрать и сохранить эту новую плетку.

А причем тут Христина? Да при том, что эти вот «самые беспонтовые сережки», которые все из себя «лоховская безвкусица», подарил ей Он. Вчера. Когда приказал закрыть глаза:

— Не бойся…

Не боялась. Несмотря на боль и унизительную покорность таких встреч, страха перед ним не было никогда.

Убрал из ушей ее старые сережки. Вставил новые. Ей они и вправду понравились…

Тем более, что…

— Хм… Угадал… Настоящая бирюза действительно идет к твоим глазам… Ладно, к одной обновке надо и другую. Видишь — это удивительное изделие настоящего мастера называется пока еще просто: плетка… Мы с тобой ее назовем… как? Ладно, имя для нее будет твоим домашним заданием. Сначала познакомимся с ней поближе. Где наша голая спинка?

Ефимовна выловила ее на выходе из булочной. Сунула ключ и смятую бумажку с адресом.

— В семь часов чтоб как штык была… И не выеживаться там у меня! Он тебе сам все скажет, чего и как. Гляди у меня! Все, брысь… Стоять! Бесплатно даже котята не мяучат… Вот. Свое я уже сняла. Брысь, говорю, чтоб глаза мои тебя не видели… Стоять! Ключ вечером занесешь.

Новенькие бумажки перебирала, запершись в туалете. Что-то слышала, что-то знала, что-то понимала — деньги не ахти как велики, но для кого как. Такие мамка за месяц не наточит в своей траханной прядильне… А уж для нее лично, да еще столько, да еще сразу… Как бы чего купить и себе и маме, но чтоб никто не понял, откуда взялось? Показала язык своему отражению в мутноватом зеркале, потом спохватилась и густо покраснела — ой, мамочки… Надо же теперь, туда… К семи… А что будет там? Ничего не нужно ему, говорила Ефимовна. А чего нужно-то? Что он с ней сделает?

На всякий случай храбро сунула в сумочку здоровенные портняжные ножницы. И пошла работать. В должности «дочки для воспитания». Ой, прикольно-то как…

— Прикоо-ольно ка-ак… — угодливо тянула своим противным голоском Юлька, ближайшая прилипала Христины.

Они стояли недалеко от лестницы, сунув носы в журнал с картинками. Что-то знакомое словно мазнуло по Олькиным глазам — точно, такой же журнал приносил на встречу Он. Вон как раз там, где Христа с Юлькой сейчас разглядывают, на черной стене, на золотистом дереве косого креста, вся распятая наручниками, металась и стонала наказанная девушка. Вся голая, блестящая от пота и в ярких злых капельках тающего воска. Он не предлагал ей такое, просто показал, так и не дождавшись от нее никаких ответных слов, кроме тихого вопроса:

— А вот так капать — очень больно?

— Скоро узнаешь.

Вздрогнула, но он поспешно перевернул страницу:

— Не сейчас, ты пока не умеешь. Вот, смотри, тут как раз тебе знакомо.

Да, знакомо. Ремень как ремень, разве что усыпанный бляшечками, как у этих, которые на мотоциклах и все в черной коже гоняют.

— Вот таким ремнем я тебя накажу в другой раз. Двадцать ударов. Выдержишь?

Господи, какой же он глупый… Я за две его «встречи» себе курточку уже купила. Надо еще на шапку выдержать. Испугал бабу толстым х…

И усмехнулась сама себе — права была Ефимовна. Полгода встреч, а с ним еще оставалась девочкой… Ну, не вообще, конечно, а именно с ним. Ведь стоит у него, видно же. Когда порет — еще как стоит! Ну, это его дела. А мои…

— Выдержу!

Тогда, после журнала, иной раз стала приглядываться к Христине повнимательней. То ловила что-то непонятно знакомое в ее лице, в словах. То замечала на ней обновки — как раз в ту неделю, когда в очередной раз получала от Ефимовны заветный ключ, уже прозванный про себя «золотым». То снова сдавленное хихикание Юльки и высокомерные пояснения Христы, небрежно водящей пальцем по странице:

— Это очень изысканный вид секса. Это тебе не с пустоголовым быдлом трахаться. Таким занимаются только избранные. И допускаются не всякие! — сказала так, будто и сама допускалась к столь изысканному сексу.

Дура накрашенная, ты бы покрутилась на мокром цементном полу под тяжелым ремнем, да чтобы после каждого удара звонко и громко: «Спасибо, папа!», да еще громче, да еще звонче, потому что при плохой благодарности надо раком встать, задницу в предел своими же руками раздвинуть и снова получить тем же ремнем, самым кончиком, по самому-самому…

А тот воск, что на картинке, он только в журнале красивый. Когда его с себя счищаешь, блииин, это больней, чем когда капает. Нет, когда капает, тоже не ананас в сиропе — на сосок попадет, стон сам по себе вылетает, и вовсе не потому что Он велел:

— Хочу слышать твой голос… Откликайся на наказание, девочка… громче…

Насчет «избранных и допущенных», наверное, фыркнула или слишком громко, или слишком понятно. Потому как впервые за полгода центр вселенной по имени Христа соизволил обратиться к ней после уроков:

— Ты там что-то имела против, креолка?

Презрительно глянула в ответ. Видно, до центра вселенной что-то начало доходить и она, вдруг понизив голос, словно бы Юлькиными просящими интонациями:

— А ты что, в теме?!? Врешь…

Снова презрительное молчание и небрежный, у Христы же подсмотренный и заученный жест в сторону сумочки, где был журнал:

— Я там уже половину знаю. Если не больше. Теперь можешь идти и трепаться.

— Кому трепаться? — гордо вскинулась прическа Христины. — Этому сброду? Да и врешь ты насчет половины! В нашем занюханном городишке до такого не доросли! Там такие штучки, их по заказам делают, бабла стоят немеряно, да и достать чтобы такое — ту надо ого-го! Врешь ты все. Жаба душит, думаешь, не виж… У-упс…

Перед глазами Христины, небрежно, на одном пальчике, покачивались черные, из бархата, кожи и полированной стали, украшенные мелкими клепочками, широкие наручники.

В руки не дала. Медленно убрала в свою сумку, повернулась и через плечо бросила:

— Я подумаю… Поговорю с серьезными людьми… Может, насчет и тебя допустить.

И ушла к нему, даже без часов зная, что осталось всего полчаса, и надо успеть, и надо встречать сегодня в коридоре, на коленках, уже в этих вот наручниках, безо всяких трусиков, но обязательно в старой маечке, которую не жалко, потому что он ее порвет на спине и будет стегать плеткой, а потом… потом не знаю и будь что будет, потому что сзади, там, у школьного крыльца, растоптанной лужей растеклась бывшая королева вселенной, которая кроме журнальчика ни фига не понимает в самом избранном сексе…

После вторых пятидесяти он успокоился. Это пришло как-то само собой, но за полгода встреч (пятница, железно, девятнадцать ноль-ноль, а в другой день, ну если что, то Ефимовна скажет) она уже начала его понимать. Снова споткнулась на мысли, что так и не знает не только фамилии, но и даже его имени — как-то давно спросила, он пожал плечами и назидательно сказал:

— Изучай безличные обороты. Тебе нет дела до того, как меня зовут, кто я такой и почему я такой, какой есть. Как и мне нет дела до того, действительно ли тебя зовут Ольга.

И правда — даже про себя вскоре привыкла называть его безлично. Просто Он. Но все чаще Он звучало с большой буквы — потому что пояснил, прохаживаясь с ремнем над ней, вставшей «высоким раком» посреди комнаты, что в теме есть Господа и нижние, что Господа, они же Верхние, даже на письме пишутся с большой буквы и при обращении к нему на вы слово «Вы» должно звучать именно так — с большой буквы. Для закрепления пройденного материала впечатал в стонущий от ремня, вскинутый голый зад десять по-настоящему тяжелых ударов. Расцепив стиснутые зубы, негромко, но старательно проговорила:

— Я поняла Вас.

— Вот и умничка. Сейчас отдохни, и последний урок на сегодня — десять плеток по нашим послушным и совсем бессовестно голым грудкам…

Впрочем, это было еще месяц назад, а сегодня она просто почувствовала, что сняла его нервы своим мечущимся от ремня телом. Будет двойная норма. Он уже это сказал, так что пока идет «большая перемена». Ну точно, блин, как в школе… Он бы еще уроки проверял… и снова свербящей мыслью вылезло имя этой наглой стервы…

Неловко затягиваясь — он разрешал при нем, но она никак не могла научиться курить красиво, ну как та же Христина — и уже зная его привычку говорить без околичностей, решилась:

— У меня есть знакомая девочка… Ну, тоже хочет как дочка… чтобы ее наказывали. Вот.

Быстро глянул на Ольку, подумал и отрезал:

— Нет. Мне тебя хватает. Лишние люди ни к чему.

Потом внимательно присмотрелся к ней:

— Я уже что, не устраиваю? Мало денег? Плохие подарки?

Олька обиженно вспыхнула:

— Ну, при чем тут это! Я действительно знаю девочку, которая по-настоящему хочет…

— А ты, выходит, не хочешь?

Олька пожала плечами, еще не тронутыми сегодня ни плеткой, ни ремнем:

— Вы же сами сказали, это всего лишь работа. А она — хочет! Может, с ней вы сможете, как хочется вам.

— Ладно. Все. Я свое слово уже сказал. Хочется, не хочется… перехочется. Неси плеть — и в прилипалочку. У нас сегодня слишком болтливая дочка, на мордочке которой явно написано желание получить хорошую порку… И сейчас все это же самое мы напишем на ее красивой, стройной спинке. Плеть! Ползком! Быстро!

Когда наступило это озарение, Оля и сама не поняла. Наверное, все-таки это был очередной журнальчик, вновь появившийся у Христины. Все бы ничего — и ожидающе-просительный взгляд всемирной королевы (ну когда же ты спросишь про меня?), и небрежный шелест глянцевых страниц — все это уже видела, вот это и сама пробовала, вот этот кляп-шарик такой противный, уродство какое-то… И вдруг загнутый, неровно оторванный уголочек на развороте глянцевой страницы. Скомкала разговор, даже с перемены опоздала — некрасиво, не рисуясь, в нервный затяг смолила на заднем дворе школы мятую сигарету. Этот клочок, от Христиного журнала, сейчас лежал в ее сумочке. Она оторвала его сама, заворачивая пуговичку от блузки. Вчера. Сразу после того, как он разрешил «большую перемену» и она собрала с груди и живота противнючие прилипалки воска.

Откуда такие журналы у Христины, где она их берет, ни разу даже не задумывалась. Теперь понятно, что тащит втихаря у Него. Значит, все правильно. Вот откуда такое сходство. Вот откуда знакомые словечки. Вот откуда браслетик, который точь-в-точь как подаренный ей месяц назад. Все, дочечка. Ты приплыла. Или мы обе приплыли? И что теперь?

А теперь… А теперь ты у меня будешь избранной. Это я тебе точно говорю.

— Это я тебе точно говорю, девочка. Не нужны тебе настоящие наказания, потому что ты, во-первых, к ним не готова, во-вторых, я не нарушаю кодекс. Ни уголовный, ни какой другой. Особенно добровольности. Настоящее наказание — это следы. И даже не в них дело, следы довольно быстро сойдут. Если без твоего настоящего желания, то настоящее наказание это следы на душе, это твой крик до одури, это такая незаслуженная тобою боль, после которой ответом ко мне будет только ненависть. И настоящее наказание допустимо только один раз — когда мы решим с тобой расстаться. Тебе нужны деньги, больше денег? Так и скажи. Я понимаю, что тебе перепадает далеко не все. А заводя в третий раз (я считал, милая дочечка!) разговор о моих настоящих желаниях и настоящем наказании, ты только провоцируешь меня. В том числе и на мысль, что пора проверить и ту девочку, о которой ты говорила…

— После нее вы меня бросите.

— С чего это ты взяла?

— Знаю. — Ответила так уверенно и спокойно, что он даже не нашелся, что возразить и только куда внимательнее, куда пристальнее вгляделся в лицо своей «вечерней дочки».

Помедлил, пробормотал «Не решай за меня, девчонка!» и вдруг разрешил:

— Ладно. В следующую пятницу. Время то же. Я надеюсь, мне не придется тратить время на объяснения, уговоры, упрашивания? И надеюсь, тебе нет необходимости напоминать, что эта твоя протеже должна быть столь же надежной и молчаливой, которой оказалась ты сама? Вот и хорошо. Тема закрыта до следующей пятницы. А сейчас… Настоящего наказания не обещаю, но кляп придется принести. Только сначала зажги свечи и принеси ремень с заклепками. Все, девочка. Работать!

— Слушай, а он точно не маньяк? — в сотый раз спросила Христина, спотыкаясь рядом с Олей. — Что, и вправду пару раз он с тобой по-английски говорил? Блин, ну откуда в этом зачуханном городке такие люди… Что, и вправду этой плеткой модно еще и засадить? А наручники и вправду руки совсем не режут? Офигеть… Олька, а повязку на глаза обязательно? И почему молчать, пока не спросит?

— Слушай, Христик, я тебе уже объяснила все тыщу и один раз. Кончай словами поносить, или идешь, или ну тебя на хрен!

— Так иду же, ты чего! Так прикольно будет, да? Деньги по фигу, мне на дух не надо, зато… Ой, Олька, я сама не знаю, почему так охота попробовать…

— Опять понос?

— Все, молчу.

— Вот и молчи.

— Это у вас всегда тут? А что за хата? А-а, постоянно съемная? Одна и та же? И все он тут держит? Ну, нормальная хатенка, обойчики прикольные, а тут что… упс… — это и есть скамья для порки? Вау, а ремней сколько! Ты все уже пробовала? Офигеть — этот с клепками, я же помру с одного удара…

— Тебе и не будет таким. Тут опыт нужен.

— Ох, какие мы опытные все из себя! Вот из принципа скажу ему, чтобы этим!

— Запомни. — Медленно и внятно сказала Оля. — Ничего. Ни разу. Ни словом. Ни писком. Ты. У него. Не. Просишь. И. Ничего. Ему. Не. Говоришь. Только с его разрешения и только глядя в пол. Повторить? Или у тебя принцип ничего не понимать даже с пятого раза?

— Да ладно тебе… я просто завелась… извини я молчу, я больше не буду. Упс… А ты сразу раздеваешься? А мне? А ты сама меня к скамейке привяжешь? Это он так сказал? Ой, как прикольно с повязкой… Стра-аашно, аж помеж ног холодком… я правильно лежу? А привязывать надо и руки и ноги? Чтобы не вскочила, да? А он меня будем чем — ремней или плетками? А ты рядом будешь, да? А кляп сразу? Ух ты-мммм…

— Что там за мычание? — деловито спросил с порога, оглядев встречающую Олю.

Странно… Не раздета… Не на коленях. Палец к губам? Хм…

Встретила у дверей, сдавленным шепотом, нервничая и опуская глаза:

— Она там. С кляпом. И повязка на глаза. Она вас не увидит и не узнает. Только сильно не надо, она первый раз. Она уже готова, я все сделала…

Теперь уже его палец к ее губам.

— Лишняя болтовня, девочка.

Ответил негромко, подчиняясь умоляющим глазам Ольги. Хм… С чего бы все это?

Скрипнул дверью, входя в комнату, где ждала новенькая «вечерняя дочка».

И все-таки он был Избранный. С большой буквы. Ни лицом не дрогнул в мгновенном узнавании, ни глазом не моргнул — только до белого бешенства сжатые костяшки пальцев…

Постоял, глядя на растянутое, голое, напряженное в ожидании тело. Повернулся к Ольге:

— Ты была права. Может быть, ты больше и не понадобишься. Я заплачу тебе отдельно и очень хорошо.

Гордо вскинула голову:

— А наказание? Ну, настоящее, самое-самое настоящее? Напоследок, чтобы для ненависти!

— Да. Ты опять права. Я позову тебя. Потом. А теперь иди. Мне надо поговорить с дочкой.

Январь 2007 г.