Долгий сон

Рождественская сказка

…Домик завалило снегом по самые окна. Солнце рассыпало бриллианты искр на пушистых намётах — заснувший хуторок тихо пыхтел печными трубами, изредка тявкала собачонка.

В домике, пропахшем овчинами и старым дымом, весело трещал огонь в огромной русской печи, а за столом, у самого окошка, сидели двое. Яан — вполоборота к телевизору, который сквозь треск помех плохонькой антенны показывал «Рождественские встречи». Тайка болтала без умолку, несла какую по-женски милую и глуповатую от вина околесицу — ей было хорошо, тепло и очень надёжно, уютно рядом с этим сильным и строгим человеком. Немножко ныла на жёсткой табуретке едва прикрытая коротеньким халатиком Тайкина попа — рано утром звонкий хлёст кожаного ремня вырвал её из сладкого сонного царства. Откинув тёплое одеяло, Мужчина неторопливо и размеренно хлестал ремнём голую девушку:

— Женщина должна вставать раньше… Женщина должна разводить огонь… Женщина должна приносить воду…

Наказанная молча вздрагивала, уткнув лицо в подушку и покорно принимая жаркие шлепки ремня. Выпоров её тридцатью ударами, Яан позволил встать. Раскрасневшаяся, она опустилась перед ним на колени, взяла пальцами его руку с зажатым в кулаке ремнём, поцеловала и заглянула снизу в глаза:

— Ты больше не сердишься? Если сердишься, возьми плеть… Можно, я принесу тебе плётку?

— Не надо, маленький урок не требует большого наказания. Иди, готовь завтрак. И ладно, я разрешаю тебе надеть халатик.

Это было рано утром, потом был завтрак и… И ещё кое-что, о чем красноречиво говорило счастливое Тайкино лицо и узлом смятые, сбитые простыни. Вино сыграло злую шутку — вдруг осмелев, девушка на самом интересном для её Мужчины месте отвернула его от телевизора, закрыла ладонями глаза и начала «вредничать» — теребила за уши, кусала шею, потом еще глупее и настырнее, совершенно не слушая сначала строгих, потом по-настоящему гневных слов Яана:

— Прекрати! Ну же!

Она и не заметила, когда он разозлился по-настоящему: оттолкнув, прикрикнул:

— Стоять! Ты что, перегрелась? Вино разгорячило?

Она опомнилась, виновато опустила ресницы. Судорожно и страстно вздрогнула, когда его рука легла на лобок, а пальцы мягко скользнули вдоль припухшей от желания складочки.

— И вправду перегрелась! — он усмехнулся, ощутив жар и влагу.

— Ну, не обессудь — придется немножко охладить… Ты моя послушная девочка?

— Да, я твоя послушная девочка! Приказывай! — прошептала она, взявшись за пуговички коротенького халатика.

— Правильно взялась. Снимай и пойдем.

— Куда?

— Опять вопросы?

— Прости…

Она повела плечами, качнулись молодые, но слегка провисшие от тяжести груди — он снова провел пальцем возле соска левой груди, где тонким полумесяцем белел след старого ожога — памятью о первом Учителе девушки, который и вышколил её, превратив в старательную рабыню — тот держал пламя свечи под голой грудью, пока она не закричит. Девушка закричала тогда на двадцать третьей секунде, а след остался не в душе — от крика, а от ожога. Но и в душе саднила горечь: я сдалась, закричала…

Отняв от шрамика палец, он ободряюще погладил по щеке — Тайка благодарно прижалась на мгновение к его плечу. Мужчина велел:

— Надень валенки.

Девушка даже не дрогнула, хотя в глазах появилось понимание. Понимание — и покорность. Старательная, на любви построенная покорность! Вступила в широкие тёплые валенки, а он толкнул пристывшую дверь в сени. Вышли — сзади тянуло уютным теплом, спереди тонкими струйками пара пробивался солнечный рождественский морозец.

Скрипнула внешняя дверь, заиграли в глазах солнечные зайчики — лишь на секунду замешкавшись, девушка вышла на крыльцо. Он был в брюках и рубашке, она — голенькая. Холод цепко ухватил соски грудей, окинул всё тело, она прикусила губу и замерла, ожидая, что он скажет. Мужчина показал рукой на широкую деревянную скамью, вкопанную недалеко от дорожки. Скамья почти спряталась в снежном намёте.

— Ты получишь всего три розги. Ложись на скамью и жди меня — я принесу прут.

Тайка коротко выдохнула облачко пара:

— Как скажешь… — и сошла с крыльца, проваливаясь валенками. Он с крыльца смотрел, как она прошла по сугробам к скамье, наклонилась счистить с неё рукой пухлую снежную шапку.

— Ложись! — прикрикнул. — Остывай, негодная девчонка!

Тайка зябко повела плечами, переступила из валенок, сразу окунувшись в сугроб голыми ногами чуть не до колен, и… быстро легла прямо в снежный холм, прикрывший ледяное ложе скамьи. Её бело-розовое тело на белом снегу показалось ему сгустком игравшего солнечного света. Наказанная девушка лежала ровно, не шевелясь, только едва заметно приподняв бёдра, чтобы снег не так жадно хватал холодом живот и лобок.

Он вернулся в дом, неторопливо закурил, выглянул в окошко: голая девушка начала слегка извиваться, спасая от подтаявшего под ней снега то груди, то бёдра, двигала ляжками. Налетевший ветерок кинул пригоршню мелкой снежной пыли, взметнулись длинные локоны, и Тайка приподняла плечи, дёрнулась, словно сильнее вжимаясь в скамью.

Ещё с минуту понаблюдав, как «остывает» его нерадивая собственность, Яан вернулся в сени, где в огуречной бочке мокли тугие длинные прутья. Выбрал один, проверил на взмахе, и пошёл на двор. Остановился у скамьи, над Тайкой. Она дрожала, дышала прерывисто, но не смела ни поднять головы, ни подать голос. Круглые ягодицы, уже побелевшие от морозца, то слегка сжимались, то снова расслаблялись, стройные ляжки подрагивали, а пальцы то сжимались в беспомощные кулачки, то снова сплетались над головой. Девушка сильно замерзла, и это было заметно не только по холодной дрожи, но и по следам «утреннего ремешка», которые снова проступили на её заду розовым рисунком.

Докурив, мужчина провел прутом по телу девушки — от плеч к ногам.

— Выровняй спинку… раз! — и гибкий прут со свистом лёг чуть пониже лопаток.

Тайка резко вскинула голову, коротко повторила:

— Раз!

— Расслабь попу… Два! — с оттяжкой высек ягодицы.

— М-м-м, — негромко откликнулась девушка, судорожно дёрнувшись на скамье.

— Не напрягайся! — повторил построже, и снова с потягом, но уже по ляжкам.

Девушка на этот раз смолчала, и только напряжённые ноги выдали, как трудно было ей принять такую сильную розгу.

— Ну, теперь остыла?

— Да… — тихо ответила наказанная.

— Ладно, можешь вернуться в дом.

С порога она чуть не бегом — к печке. С наслаждением прижалась к горячему белёному боку, перевела дыхание, смущённо посмотрела на своего хозяина:

— Ужас как замёрзла…

— А если бы я не вышел тебя сечь?

Она слегка пожала плечами, словно удивившись вопросу:

— Лежала бы…

— Так ведь замерзла же!

— Ты приказал лежать и ждать, — в её голосе слышалось недоумение: дескать, что уж тут непонятного?

Мужчина едва заметно усмехнулся:

— Молодец, девочка… Ну ладно, погрейся, накинь халатик и давай-ка за стол. Праздник у нас с тобой или не праздник?

Накидывая халатик, она снова повела плечами — горел рубец на спине. Присев к столу, чуть подвинулась на край табуретки — хотя всего две розги, но мочёный прут оставил горящую память. Теперь жди, пока пройдёт… Но уже через несколько минут она и думать забыла про наказание — действительно, праздник у них или не праздник?

Это был настоящий праздник. Наступил момент, когда он подал ей руку, как настоящей леди, провёл на середину комнаты и аккуратно завязал глаза. Она стояла, не шелохнувшись, пока он бережно снимал с неё халатик — не сорвал, как положено перед поркой, а аккуратно опустил материю с её тела. А потом она ощутила всей кожей прикосновение шелковистой ткани. Не очень умело, но старательно он расправлял складки, что-то подвязывал… И лишь потом, за руку отведя к старенькому, поблекшему зеркалу в шкафу, снял повязку.

В мутноватом стекле отразилась длинноволосая, стройная, и отчего-то сразу ставшая высокомерной настоящая английская леди: в длинном, очень строгом и вместе с тем поразительно изысканном вечернем платье… Чёрный муар шёлка открывал плечи, сбегал широким воланом к поясу, продолжая складки высоким разрезом на бедре. Это был поистине царский подарок, и вдруг она поняла: как-то, гуляя с ним по городу, она как заворожённая застыла перед витриной — там было именно это платье. Он запомнил и теперь…

Тайка коротко всхлипнула и, резко развернувшись, обвила руками его шею, тесно-тесно прижалась к крепкой груди. Не было слов. Да и зачем?

И потом снова продолжался праздник — похрипывал телевизор с постоянными клипами, и она танцевала перед ним, танцевала с ним, ощущая горящим от страсти телом его руки сквозь тонкий шёлк своего подарка. А потом он поцеловал ей руку, и она поняла — царственно шагнула к кровати, неторопливо потянула вниз молнию и медленно, с достоинством выскользнула из платья. Она стояла над ним, упавшем на пол, не голая — она была нагая, как девушки с картин Возрождения. И действительно не надо было слов — он поднял свою Женщину на руки, бережно уложил на кровать и легонько поцеловал — в губы, соски набухших грудей, в сокровенное место. И взял её нежно, словно хрустальную, и она стонала от страсти, стонала и захлёбывалась слезами благодарности и восторга, бессвязно шепча: «Не выходи из меня»…

А потом снова продолжался праздник. И Мужчина удивлённо, с новым интересом и каким-то узнаванием посмотрел на свою Женщину — как она додумалась выбрать такой подарок. Из широких, окованных медью ножен с тихим шелестом легко скользнул тяжёлый булатный клинок. Этот кинжал был оружием настоящего Мужчины, годным и для охоты, и для смертного боя… и для последнего удара в сердце неверной женщины…

Теперь уже она принимала его как царя, ещё млея от восторга, когда только что была царицей: на коленях, совершенно обнажённая и распустив по плечам волосы, она губами, ртом и языком заставила его застонать так же, как час назад стонала она. И приняла в себя горячий удар его семени, страстно убирая языком всё до последнего…

Горели свечи, искрилось вино. И наступил миг, когда она из-под ресниц бросила на него взгляд — не столько покорный, хотя в нём читалось и это, сколько требовательный. Он понял. Он всегда её понимал, даже лучше, чем ей казалось.

— Ты помнишь, когда-то писал мне про испытание?

Он жестом прервал её:

— Не надо ничего говорить. Я всё помню. Но знаешь, девочка, я слишком долго тебя ждал, слишком много было нервного и трудного в последние месяцы. Боюсь, что буду излишне строг…

Теперь она прервала его:

— Ничего не говори! Я хочу не просто строгости. Испытание должно быть настоящим, или не быть вовсе. Я очень постараюсь его пройти!

— Хорошо. Я обещал, и моё слово будет таким, каким было. Ты его помнишь?

— Я всегда его помню. Испытание прекращается после первого крика.

— Ты готова?

Она задумалась. Предстояло нелёгкое. Потом подняла на него взгляд — любви и послушания:

— Готова, мой Господин.

Он протянул ей руку. Она встала. Прижал к себе, поцеловал в губы, потом несильно оттолкнул от себя и, взявшись за плечики халатика, одним рывком оставил девушку голой.

Она тут же опустилась на колени и услышала:

— У нас плохая плётка. Через два дома живет дед Никанорыч — я с ним договорился. Иди к нему и принеси мне плеть.

— Мне идти голой?

— Стыд не дым, глаза не выест.

Тайка вздохнула. Помедлила у двери, неловко переступая всё в тех же валенках. Даже со спины видно было, как густо она покраснела от предстоящего стыда. Но она тоже умела держать своё слово…

Сжав в кулак всю волю, по заснеженной улочке шла неторопливо, не смея прикрыться руками: Яан пожелал, чтобы было видно красивое тело принадлежащей ему Женщины. У калитки Никанорыча стала дрожать от холода, поэтому, войдя во двор, быстро и сильно растерла тело руками: негоже показываться как синяя от холода курица.

На стук Никанорыч откликнулся не сразу — видно, был в дальних комнатах. Отворил дверь, сумрачно глянул на стоящую на пороге совершенно голую девушку:

— Это ты, что ли, Янкина девка будешь?

— Я.

— Ну, проходь в дом, пока промеж ляжек не смерзлось…

Вошла, красная как рак то ли от мороза, то ли от жгучего стыда: в горнице за столом сидела пожилая бабка в платке по самые глаза, прыщеватый подросток и юная девушка.

— Здравствуйте вам…

— Дед, это ещё что? — прошипела бабка.

— Янкина девка. Наказует, видать, позорницей.

— Чего стоишь, как свечка? — это уже ей, бабка. — Хоть прикройся, стерва бесстыжая!

Тайка демонстративно положила одну ладонь на низ живота, второй рукой прикрыла набухшие соски грудей. Подросток наконец-то смог выдохнуть. Его вытаращенные глаза перебегали с бёдер на груди, на плечи и волосы, на ноги девушки. Никанорыч с бабкой похромали искать обещанную Яану плётку, а Тайка осталась с подростком и девушкой. Та опомнилась быстрее:

— А почему ты… голая?

— Ты же слышала — я наказана.

— А-а! — понимающе протянула девчонка. — Это чтобы сильней наказание было?

— Конечно. Я же сюда по улице шла. Даже мороз не так страшен, как стыд.

— Ужас! — вздохнула девчонка, но потом хитро-хитро прищурилась, искоса глянув на братца:

— Если тебя так наказали, почему ты закрылась? Опусти тогда руки, и мы на тебя будем смотреть.

Тайка прикусила губы, но руки опустила.

— Повернись! — потребовала юная ведьма. — Подними руки! А теперь — наклонись!

— Ого! У тебя на заднице и на спине следы! Тебя уже высекли? Почему так мало? Даже мне мамка десятка три розог выписывает! А деда за плёткой пошел? Тебя сейчас будут плетью драть? Ох, и наорёшься!

Стоя в такой позе, Тайка молчала. Да и не нужны были этой девчонке ответы — она не столько «гоняла» девушку, сколько наблюдала за братцем. А тот уже едва переводил дух, едва не капая на пол слюной…

— Бабушка идет! Быстро встань и закройся!

Никанорыч протянул Тайке тяжёлую длинную плеть, свитую из кожаных ремешков:

— Держи, девка. Янке скажи, перед поркой плеть намочить надо, так садче пойдет. Да по грудям чтоб вовсе не стегал — плётка тяжелая, порвёт сиськи-то!

— Да от меня скажи, чтоб вдвойне дал, бесстыжая! — влезла в разговор бабка.

— Всё, иди, иди, негодница! Пущай тебя посильней исполосуют!

В домик к Яану Тайка вернулась, едва не давясь слезами. Но всё-таки сдержалась и даже попыталась улыбнуться, протягивая Мужчине принесённую плеть:

— Сказали плеть намочить, чтобы было больней. А по грудям сечь осторожнее…

Яан усмехнулся:

— Ну, насчет грудей ты врёшь: плёткой груди не наказывают. А вот намочить… Нет, девочка, ничего мы мочить не будем: я тебя просто на испытание послал. У нас и своя плётка есть — вот её и замочи. Там же, в бочке, где розги мокнут.

Тайка опустила «свою» плеть в бочку — она была покороче, не такая увесистая, но все равно — от ожидания момента, когда плётка с размаху полоснет по спине, охватил страх. Но она обязана была пройти обещанное Мужчиной испытание, и она подавила в себе это недостойное чувство.

Он стоял рядом, когда девушка выбирала для себя розги. Она доставала их из тёмного рассола, стряхивала капли на пол и прикладывала удивительно гибкий прут к бёдрам, меряя его длину. Если прут полностью обнимал зад, а на взмахе показывал свою резиновую гибкость, Тайка откладывала его в сторонку, где уже собралось немало добрых лозин. Те, которые казались ей недостаточно «секучими», она опускала в другую бочку.

Когда на полу скопился уже ворох прутьев, Мужчина велел:

— Достаточно. Теперь — вяжи их в розгу.

Тонкой бечёвкой она туго перетягивала прутья недалеко от основания. Розги собирала из ровных по длине пяти прутьев: в три прута для обычной порки, семь — многовато, только для очень строгих и заслуженных наказаний, а пять — в самый раз. Связав, снова махала по воздуху, проверяя прочность пучка. Готовую с поклоном передавала Яану — для окончательной проверки. Он согласно кивал головой и опускал готовую розгу в ведро с горячей водой — чтобы ещё немного помокли, пропарились и стали получше «учить» его женщину.

Когда она связала все пучки, Яан велел:

— Немножко расставь ноги…

Тайка послушно раздвинула их и ощутила руку на половых губках.

— Плохо… — покачал он головой. — Ты вся мокрая. Это не секс, это — сильная и строгая порка! До первого крика!

Она покачала головой:

— Я не буду кричать. А секс… Я всегда тебя хочу, мой Мужчина! И я всегда буду готова принять тебя — с розгой или лаской.

Он смолчал и только жестом показал ей на середину комнаты. Девушка легла на шершавые доски, прямо на пол — голая на голом полу. Подняла лицо — он протянул ей розгу, и Тайка губами поймала острые злые кончики, поцеловала их и громко сказала заученную фразу:

— Розга добру учит!

— А теперь, моя девочка… Первый заход — тридцать. Здесь, на полу. Считаешь сама, громко и чётко.

— Встань раком… Выше бёдра! Прогнись! Теперь немного раздвинь колени… Ты готова?

— Да, милый! Секи меня!

— Ну, девочка, с Богом!

Взлетела в воздух розга. Замерла, словно прицеливаясь к голому, беззащитно выставленному заду…

И молнией прочертила дугу, впиваясь в бёдра…

Тугие прутья строго секли тугое тело. Едва дрогнув голосом, громко отсчитывала девушка:

— Три! Пять! Де-евять… Десять!

На десятой розге не выдержала, стала вилять бёдрами — сначала не сильно, потом всё размашистее.

— Терпи! — прикрикнул на неё Яан.

Она замерла, пытаясь не дёргаться, но огненные полосы гибких прутьев так безжалостно впивались в тело, что казалось, ляжки и зад живут сами по себе: вздрагивают, приподнимаются, пытаясь уйти от секущих розог.

После пятнадцати розог мужчина отбросил истрепавшиеся на концах прутья. Достал из ведёрка новую розгу, стряхнул капли воды на горящее от порки тело девушки. Обошёл её с другой стороны, примерился и снова начал сечь.

— Ох… Ох! — сдавленно и негромко отзывалась на розгу девушка. Всё ниже опуская выставленные по его приказу бёдра.

Он это заметил:

— Ну-ка, зад на место! Вверх! Прогнись! Я тебе опущусь… — и снова сочно сечёт пучок тугих лозин.

Через пару ударов напомнил:

— Я велел считать!

— Двадцать! Шесть! — с выдохом тут же ответила Тайка, успев добавить в паузе между розгами: — Прости! Двадцать! Се-е-емь!

Её волосы рассыпались по полу, тело дёргалось резко и сильно, но считающий розги голос не выдавал ни набежавших слёз, ни просьб о пощаде. Она старательно терпела и терпела наказание и в конце даже не осознала, что после слова «Тридцать!» огонь больше не вспыхнет на исхлёстанной попе. Замерла, переводя дыхание, в той же позе, как и пороли: раком, вскинув зад и расставив коленки. Он бросил рядом с ней вторую измочаленную розгу:

— Благодари, как положено.

Тайка подняла от досок покрасневшее лицо, мотнула головой, убирая со лба прилипшие пряди волос, и прижалась губами к истрёпанным, изломанным на её теле прутьям. После длинного поцелуя сказала:

— Спасибо розге!

Когда разрешил встать, прижалась к нему и ещё раз сказала:

— Спасибо!

Он усмехнулся:

— А мне-то за что?

Тайка упрямо повторила: «Спасибо» и нежно поцеловала в губы. А потом шепнула в ухо:

— А почему ты ни разу не стеганул ниже попы? Я же раздвинулась и думала, что будешь стегать и губки тоже…

— Я тебя когда-нибудь отучу торопиться? Всему своё время, девочка… Я думаю, ты сейчас заслужила небольшой отдых. Эй, погоди к ведру — розги-то убери!

Тайка вернулась к месту первой порки, встала на четвереньки и зубами подняла с пола истрёпанный пучок. Повиливая исхлёстанным задом, отнесла один за другим оба пучка в угол. Лишь потом вернулась к ведру с холодной водой и с наслаждением, осторожно касаясь ладонями бёдер, сполоснула водой наказанную попу.

— Жгёт! — вздохнула, осторожно касаясь покрытых яркими полосками половинок. На боках бёдер, где концы розог впивались острее всего, рубцы резко вспухли и приобрели багрово-синий оттенок.

— Полежи, отдохни, — разрешил Яан, махнув в сторону кровати.

Тайка легла на живот, с благодарностью приняла из его рук зажжённую сигарету, глубоко затянулась и вдруг сказала:

— Так нечестно…

— Ты о чем?

— Ты меня жалел!

Мужчина усмехнулся:

— Опять запрягаешь впереди лошади? Не торопись, Тайка, у нас ещё всё впереди…

Она снова затянулась и упрямо ответила:

— Все равно не буду кричать… — прикусила губы, когда его ладонь легла на бёдра, погладила покрытый полосками зад.

— Не спеши… Докурила? Тогда немного раздвинь ножки.

Тайка охотно выполнила команду и с наслаждением ощутила его руку, властно приникшую к припухшему, горячему от нахлынувшего возбуждению влагалищу. Слегка смочив в её влаге пальцы, он медленно и сильно вошел внутрь. Девушка прерывисто задышала, подаваясь бёдрами навстречу и выше:

— Возьми меня!

— Рано…

— Тогда наказывай!

Покручивая пальцы в горячей и влажной глубине, мужчина умело доводил девушку до белого каления:

— Не спеши, девочка… Расслабься… Сожми ножки. Сильнее!

Она со стоном стиснула ногами его руку, дергалась, пытаясь поймать пальцы как можно глубже и слаще.

— Господи, милый… Ну, сделай со мной что-нибудь! Я умру так! Я хочу тебя!

Она извивалась всё сильнее — казалось, внутри её тела уже кипит неутоленная страсть. Другой рукой он помял её груди, провел ладонью по ягодицам: она даже не заметила боли на исхлёстанных половинках.

— Наша попка уже наказана. А вот спинка чистенькая, беленькая…

— Да! Милый, да! Накажи мне спину! — Тайка то вскрикивала, то постанывала, извиваясь под его руками. Когда он вышел из её лона, она забилась на кровати, туго сжав зад.

Яан наклонился, легко коснулся губами напряженных половинок:

— Пора, девочка. Руки протяни вперёд!

Тайка вытянула вперёд сложенные вместе руки. Прямо над кроватью висел кусок толстой кручёной веревки. Туго стянув её запястья, он сделал на конце петлю и, потянув за собой, заставил девушку встать с кровати, Провел её снова на середину комнаты и накинул верёвочную петлю на скобу, вбитую в потолочную балку. Подтянул — Тайка вытянулась вверх, даже слегка приподнявшись на носках. Отошёл от девушки, оглядел стройное, замершее посреди комнаты тело. Тайка стояла напряжённо, ожидая начала порки.

Яан вышел в сени, достал из бочки опущенную туда плётку. Промоченный кожаный хвост тяжело свесился с короткой рукоятки — вернувшись к ожидавшей наказания девушке, он протянул плеть к её лицу. Поняв, Тайка схватила рукоятку зубами, а мужчина, перекинув её волосы на грудь, плеснул на спину прохладной воды. Капли побежали по голому телу, протекли между ягодиц, и девушка негромко застонала от ожидания, от возбуждения, и совсем немножко — от страха. Её редко наказывали плетьми, и она помнила, как трудно терпеть такое сильное наказание.

Он протянул руку и взял у нее плётку. Мокрый кожаный хвост оказался теперь внизу живота — слегка расставив ноги, девушка почувствовала плеть у половых губок и сильно сжала ляжки. Сейчас её рот был свободен — и долгий, крепкий поцелуй на пределе дыхания отозвался в ней страстью и нежностью. Он любит её — и что ещё надо?!

— Бей меня, милый! — выдохнула, прикрыв глаза.

Сжала ляжки сильней, пока он медленно протягивал между ног витой кожаный хвост. Охнула, когда плетка выскользнула из сжатых ляжек, а вместо неё к выпуклому лобку прижались губы мужчины.

— О-о-о! Господи! Не ласкай! Ну, пожалуйста, не ласкай! Бей меня! Бей!

Он отошёл, отвесив в руке плётку, и стал сзади.

— Ты помнишь условия…

— Да! Я не стану кричать! Я сильная! О-о-ох! — тут же сорвался с губ короткий тяжёлый стон, когда плётка в первый раз описала в воздухе дугу и легла вдоль голой спины.

Тайка вздрогнула, напряглась, ожидая следующего удара — и он просвистел ещё сильнее, прочерчивая плетёным концом яркую полосу от лопаток к пояснице.

Девушка смолчала, изгибаясь под плёткой и напряженно переступая ногами. Мужчина хлестал её с размаху, уверенно и спокойно. Ему приятно было видеть, как изо всех сил старается стерпеть мучительную порку его избранница, как изгибается её стройное голое тело под ударами витой плети — она старалась ради него, принимая эту тяжелую жгучую боль и кусая губы в попытках удержать рвущиеся наружу стоны. Ей было по-настоящему больно — плеть впивалась в спину, оставляя багровые вспухшие полосы, заставляя девушку всё сильнее изгибаться в талии, резко дёргать ногами и буквально крутиться под жалом мокрых, тяжёлых ударов.

Он не боялся бить: удары понемногу становились сильней и сильней, но девушка пока держалась достойно — только пару раз сквозь прикушенные губы донёсся приглушённый стон «Бо-ольно…» Но плеть делала свое дело — когда Тайка от огненной боли стала поворачиваться на месте, спасая спину, Яан остановил порку и негромко сказал:

— Не вертись! Захлестнет спереди!

Она не ответила — ягодицы, не тронутые плетью, но ещё горящие после недавних розог, были судорожно, добела сжаты от боли. Она напрягла лопатки, откинув назад голову, и ожидала новых ударов. А он не спешил — дал ей время немного отдышаться, расслабиться. Лишь когда тело стало не таким напряженным, снова взмахнул плёткой.

«Ж-жах!» — сказала плеть.

«Больно!» — ответила спина поротой девки, а её губы сжались — сильнее попы — чтобы не пустить наружу жалобный стон.

Сильное голое тело извивалось и билось под плетью — казалось, обнажённая девушка танцует с поднятыми вверх руками, отдаваясь мокрому ременному хвосту. Плётка действительно оставалась мокрой — но уже, наверное, не от воды, а от пота: спина и бёдра Тайки блестели, капли пота сбегали по телу, и даже между ударами она непроизвольно ёжилась и поводила плечами, когда солёный пот попадал в рубцы, причиняя ей дополнительную жгучую боль.

Девушка дёргалась всё сильнее. От попыток сдержать стоны её губы вспухли, мокрые дорожки непрошеных слёз пробежали по щекам. Но она упрямо держалась, давно потеряв счёт ударам, и боялась только одного — что огненные полосы перед глазами разорвут грудь непрошеным криком отчаяния и боли. Она с трудом расслышала, что он сказал:

— Молодец! Осталось всего три, но держись — надо до конца…

Отмахнул плётку повыше, примерился и с плеча уложил рубчатый витой хвост наискось стройной спины — сразу заискрились алые капельки там, где плётка пересеклась с множеством вертикальных рубцов, до этого исполосовавших спину девушки. Тайка замерла, у неё перехватило дыхание от рвущей боли — и ноги, и зад, и спина, и руки были напряжены так, словно девушка превратилась в туго натянутую стальную проволоку…

Не дал передышки — и снова плеть с размаху впивается в спину, теперь справа налево — и кажется невозможным напрячься ещё сильнее. Поднявшись на цыпочки, запрокинув голову и вызывающе выставив вперёд груди, Тайка ждала нового удара. И даже сама где-то в глубине души удивилась, что без звука, без всхлипа выдержала и его — хотя огненно-красные круги перед глазами плавали ещё долго, переливаясь острой болью на исполосованной спине.

Он бросил рядом с ней плеть. Выдохнув, наказанная расслабилась и почувствовала на лице его руку. Он провел пальцами по мокрым дорожкам предательских слёз:

— Больно было?

— Да…

— Ты у меня молодец. Я тобой доволен. Давай, отвяжу руки…

Взялся за узел, но в это время кто-то отчётливо постучал в дверь сеней.

— Ну, тебе немножко не повезло, — вздохнул мужчина. — Придется постоять перед гостем голенькой…

— Как прикажешь, — покорно ответила девушка и даже переступила с ноги на ногу, встала ровно, чтобы тот, кто войдет, видел её не безвольно обвисшей после порки, а стройной и красивой, достойной своего Мужчины.

«Гость» оказался неожиданным — та самая девчонка-вредина, внучка Никанорыча. С порога она затараторила, перескакивая с одного на другое:

— Меня деда прислал плётку назад взять на полчасика, он хочет Витькиной мамке четверть горячих вжарить, она ужо на лавке лежит, плётку дожидается. А вы свою девку ужо отпороли, да? Больше не будете учить? Ой, как здорово спину настегали! А почему задницу не били? Это только от розги полоски, правда? Она здорово кричала, да? Щас Витькина мамка тоже покричит — деда на неё злой уж очень!

— Ишь ты, егоза! — попытался остановить болтливый фонтан мужчина. — Балаболишь, как заведённая. Не знаю, как там твоя Витькина мамка, а моя девушка так просто не закричит…

— Это смотря как пороть! — авторитетно заявила девчонка. — Я у мамки молчком пятнадцать плёток терплю, а у деда с пятой розгой визжать буду!

— Ладно, на тебе дедову плётку — а то уже заждались.

Но девчонка, прежде чем уйти, деловито обошла стоящую навытяжку под бревном Тайку, пожала плечами:

— Наверно, плётка уже без надобности — передок своей девке будете розгами стегать? Сиськи плёткой не порют, живот и помежду ляжек тоже…

— Ой, — и она хихикнула, прикрываясь ладошкой. — У ней же щёлка вся блестит, мокрая!

— Брысь! — пряча улыбку, велел Яан. — Не то сейчас к деду зайду, проверим, на какой плётке ты голос подашь, егоза!

Девчонка ещё раз крутнулась по хате, вбирая глазищами всю информацию (явная команда бабки), и испарилась.

Мужчина вернулся к стоящей девушке. Проказница права — его возлюбленная действительно была сильно возбуждена — половые губки вспухли, покраснели обильно, покрылись сочной влагой. Неторопливо расстегнул брюки — грудь девушки заходила ходуном, дыхание стало частым и прерывистым, нервно прикушенные губы пропустили едва слышное:

— Возьми меня…

Одним движением он подхватил её под горячие тугие бёдра, приподнял, властным рывком насадил на твердокаменную плоть, и в хате раздался долгий, восторженный стон девушки… Облегчая ему движения, она ногами охватила его талию, связанными руками вцепилась в верёвки и то подтягивалась, то опускалась, вскрикивая безо всякого стеснения: в любви и страсти молчать нельзя…

Она даже не заметила, как он освободил её руки и уложил на кровать. Всё тело плавало в блаженной сладкой истоме, далеко-далеко ушла боль сильно исхлёстанной спины. Шершавое одеяло немилосердно царапало свежие рубцы от строгой плётки, но девушке было всё равно. И даже наоборот — горячий жар спины лишь добавлял страстного огня, который горел между раздвинутых ног, призывно и бесстыдно красил багровым цветом воспалённые от страсти половые губки, истекал нектаром жаркой любви.

Так долго и так сильно он не брал её еще ни разу — Тайка потеряла счёт прекрасным минутам, охрипла от сладостных стонов и слов, жадным пересохшим ртом ловила то воздух, насквозь пропитанный запахом яростной любовной схватки, то с силой приникала к твёрдому члену, насаживалась на него глубоко-глубоко, до самого горла и никак не хотела выпускать, пока хватало воздуха…

— Накорми меня… — на секунду выпуская изо рта Мужчину, тихонько шептала она, дожидаясь удара страстной горячей жидкости.

Но он работал и работал над ней — то выдёргивая плоть изо рта, то загоняя её между широко раскрытых губок, отстраняясь и снова бросая тело вперёд, навстречу её счастливому лицу.

— У тебя… на лице… маленькие прыщики… — прерывисто выдохнул он, и девушка поняла.

Почувствовав приближение его нервной дрожи, плотно сомкнула губы и приняла кипящую струю на лицо. Терлась щеками, губами, глазами обо всё ещё твёрдый член, помогая пальчиками, растирала по лицу эту волшебную маску любви. А потом вдруг забилась, задёргалась и — ногтями буквально впилась в его спину, ощутив невероятное, ни с чем не сравнимое блаженство…

Сколько они так лежали, растворившись друг в друге, неведомо. Но первым пришёл в себя, конечно же, мужчина. Привстав на локтях, усмехнулся:

— Улетели?

— Улетели…

— Значит, пора нам слетать и в баньку…

2001 г.

Кобылка

Началось все довольно глупо. Бродила по городскому рынку и совсем случайно прошла мимо рядов, где приезжие казахи вовсю торговали бараниной. Один высокий, в красивой узорчатой шапке, старик что-то сердито крикнул молоденькой казашке и даже махнул у нее перед лицом плеткой. Ой, какая это была плетка! Гибкая, узкая, с ременной петлей на ручке и «султанчиком» кожаных ремешочков между хлыстом и лоснящейся от времени или частого употребления рукояткой. Старик небрежно кинул плетку на мешки позади прилавка, и меня словно магнитом притянуло к ней. Мой третий проход позади мешков наконец привлек внимание молодой казашки. И на мое сбивчивое, покрасневшее, невнятное предложение «продать плетку» она заливисто рассмеялась и с довольно лихо предложила: «Купи ее своей спиной!»

Ну что еще нужно услышать такой дурехе, как я?

Смех смехом, но через две недели…

Наполовину они говорили по-русски, наполовину по своему, по-казахски.

Точнее, по-русски более-менее понятно говорила только молодая казашка, которая и привела меня сюда. Как уж она там объясняла, я не знаю — но они поняли даже несколько круче, чем следовало. Короче говоря, в этой прогорклой от бараньего жира комнатушке старая казашка сначала завязала мне на голове темный платок (убрус по ихнему), налила кумыса и потом приказала раздеваться.

Молодая могла и не переводить — старая просто дернула за подол платья. В итоге я осталась совершенно голая, но в платке. Старая казашка одобрительно закивала, когда увидела, что лобок у меня чисто выбрит. Молодая переспросила, не мусульманка ли я, я ответила, что так захотел мой хозяин. Старая шлепнула меня по заду и что-то спросила, а молодая со смехом перевела — почему хозяин не поставил клеймо на своей кобылке. Я ответила, что если захочет, то поставит, и что я уже носила на заднице его печати — от пряжки солдатского ремня…

Первый раз за весь день, в глазах молодой мелькнуло что-то вроде уважения. Она даже спросила:

— Ты сильно кричала?

Я ответила, что не кричала вообще. Она пожала плечами, может и не поверив, потом перевела наш разговор пожилой и снова перевела мне ее слова:

— Сегодня тебе придется громко кричать.

Меня очень завел этот разговор — я ведь стояла с ними голая, меня ощупывали и рассматривали, говорили о предстоящей порке и т.д. — этого было более чем достаточно для очень сильного возбуждения. Старая не могла этого не заметить, взяла мои же трусики и сильно вытерла мне между ног.

Молодая смеясь сказала:

— Апа говорит, что у молодой русской кобылки слишком горячая «ахтын» (переводить не надо?)

Короче говоря, «апа» (то есть пожилая женщина) повела меня во вторую комнату и оттуда, через низенькую дверку — куда то вроде пристройки. Пол там был даже не деревянный, как в доме, а земляной. Плотная, твердо утоптанная глина. Молодая бросила на этот «пол» половичок из мешковины:

— Тебя будут бить здесь. Ложись на него.

Легла. Смотрю — молодая разматывает веревку. Я сказала, что буду без связывания, они о чем-то переговорили с «апой» и молодая сказала:

— Хорошо, тебя будут бить со свободными ногами, но руки все равно свяжем.

Сошлись, как говорится, на этом «консенсусе». Молодая крепко стянула мне руки возле кистей, апа пошла в дом звать старика. Пока она ходила (из уважения к мужчине она сама пошла его звать, а не крикнула), молодая присела на корточки возле меня и спросила:

— Ты боишься?

— Не очень.

— Это хорошо. Ты не бойся, ты сильно терпи. Громко кричи, это не стыдно.

— Я не люблю кричать.

— Все равно кричи — тебя будут бить сильно!

Потом спросила:

— А зачем тебе, чтобы тебя били плеткой?

— Надо.

Она вроде бы даже обиделась, но потом я сказала:

— Потом расскажу, ладно?

— Ладно.

Тут наконец пришел и старик. Картинка получалась еще та — он в толстом стеганом халате, какая-то мохнатая шапка на голове… Ну вылитый басмач из кино. На мешковине лежит со связанными руками голая девка в платке. В руках у басмача — та самая плетка, с которой все и началось…

Он что-то сказал, молодая не вставая с корточек убрала у меня с плеч волосы, а старая тоже присела на корточки и зажала мне ноги. Молодая сказала, что дед хочет снова услышать, сколько ему бить меня.

Я повторила, что заслужила двадцать ударов плеткой. Он кивнул, молодая велела мне:

— Спрячь лицо.

И… И я получила первую плетку. Ощущения поразительные — это совсем не розга и не ремень. Сначала, в какой-то первый миг, словно на спину легла холодная тонкая полоска. Буквально ледяная. И тут же — полыхнула сумасшедшим огнем — таким раскаленным, что кажется сейчас прожгет спину насквозь. Огонь так же мгновенно перешел в волну боли — я и не представляла раньше, что можно стегать с такой болью!

Я не закричала. Честное слово. Но не оттого, что стерпела, а от того, что просто перехватило дыхание. Потом показалось, что горящая полоса на спине растекается вширь, захватывает всю спину — и тут холодная полоса коснулась попы…

Молодая потом говорила мне и смеялась:

— Ты била задом, как настоящая крепкая кобылка!

Старая казашка с трудом держала мои ноги — буквально даже села мне на колени, потому что я действительно стала корчиться во все стороны — я потеряла всяческий стыд, все свои помыслы о терпеливости и мужественном поведении под плеткой. Я бесстыдно закричала, что мне очень больно, чтобы меня отпустили — а старик снова и снова хлестал меня плеткой — то по спине, то по заду…

Правильно сказала старая, что я обязательно буду кричать… В общем, эти двадцать плеток превратились в один сплошной огненный кошмар. Сейчас вспоминаю, а на спине и на бедрах словно жар пробегает… Когда меня кончили пороть, я ревела как девочка — и вся была мокрая от слез и от пота. Совершенно мокрая — как будто на мне пахали. Пока я там рыдала и приходила в себя, старик уже ушел. Гульшат потом сказала, что ему понравился мой зад и мои ноги… Да уж…

Старая казашка тоже ушла, а Гульшат помогла подняться и повела назад, где я оставила всю одежду. Все тело очень сильно болело, я все еще всхлипывала, и Гульшат вытерла меня мокрой тряпкой. Стало полегче, дали попить кумыса и скоро я почувствовала, что могу уходить. Но прежде чем уйти, я сделала самый умный шаг за этот день — договорилась, что попозже мы с Гульшат встретимся.

Она проводила меня до остановки и даже дождалась вместе со мной проходящего автобуса в наш город. Взяла с меня слово, что я обязательно приеду:

— Я научу тебя скакать на лошади, а ты расскажешь мне, почему ты хотела, чтобы тебя били.

Дома я рассмотрела себя в зеркале. Господи! Рубцы вздувшиеся, на концах — корка подсохшая, где плетка до крови рассекла, цвет багрово-синий, и даже на руках темные следы — оказывается, это от веревок, потому что я сильно дергалась при наказании, а руки были туго связаны. Осмотрела себя и… сильно, со стоном, прекрасно и долго-долго кончила!

Вот такие дела про «русскую кобылку», как меня назвала Гульшат. Мы с ней подружились. Так уж получилось, что первой приехала не я, как обещала, а она. Они привезли в наш город продавать баранину, и Гульшат позвонила мне. Встретились, и я пригласила ее домой. Она была в восторге от комнаты и особенно от ванной. Привезла кое-какие деревенские продукты. А потом увидела на стенке гордо висящую над моей кроватью плетку. Бесцеремонно стянула с меня халатик, трусики, посмотрела на следы от плетки и шлепнула по попе:

— Молодая, красивая! Приезжай еще — будем тебя бить голую! Ты мне нравишься!

— Почему?

— Ты красивая, когда совсем голая.

— А ты?

Гульшат едва заметно смутилась, потом задорно вскинула голову:

— Я как гибкая змея, а ты как красивая кобылка! Меня нужно бояться, а тебя надо объезжать!

Потом стала куда более серьезной, зачем-то оглянулась и сказала:

— Абай велел передать, чтобы ты приехала, как захочешь…

С этими словами она жестом показала, чтобы я расстегнула ее платье. Лифчика на ней не было, только легкие традиционные шаровары. Гульшат остановила мои руки, когда я пыталась взяться за резинку и снять их с нее. Повернулась спиной, и я замерла: на смуглой и действительно по-змеиному гибкой спине девушки узкими тонкими полосами красовались следы недавнего строгого наказания.

— Это волосяная плеть, — сказала Гульшат. — Меня били через шелковую ткань и она все равно резала кожу насквозь. У нас женщин бьют через шелк, а ты легла голая. Апа очень злая за твое бесстыдство, а абаю понравился твой белый зад и ляжки. Он подарит тебе плетку еще лучше, если ты снова ляжешь в его юрте совсем голая.

Кончились эти «разговорчики» тем, что в ближайшую же субботу я снова пылилась в трясучем автобусе. Гульшат встретила меня в райцентре — точнее, вместе с ней был и черноусый широкоскулый казах на новеньком мотоцикле с коляской. Он все время улыбался и поглядывал на меня, но я не смущалась — Гульшат успела шепнуть, что никто ничего не знает.

На все остальные смущения времени у меня осталось немного. Приехала я примерно к обеду, а уже через час Гульшат ввела меня в юрту абая. Она переводила, хотя некоторые слова и жесты старика можно было понять без перевода.

— Абай спрашивает, хочешь ли ты, чтобы тебя снова били плеткой.

Получив утвердительный ответ (Типа того — а какого же черта я тогда сюда приехала?), абай поинтересовался, зачем это мне. Отвечала ему Гульшат — сказала, что так пожелал мой господин, на что абай согласно закивал: мол, послушная женщина это хорошо.

Он разложил передо мной три плетки: кожаную витую (та самая, которой меня пороли в прошлый раз), кожаную трехгранную с острыми краями и крепко свитую волосяную, следы от которой я видела на лопатках Гульшат. Я выбрала именно ее. Абай снова закивал, потом махнул рукой и подруга перевела:

— Абай сказал, что ты можешь выбирать: тебя будет наказывать старая апа, тебя могу бить я или ты хочешь, чтобы тебя бил абай?

Я кивнула абаю, и Гульшат сразу перевела его следующие слова:

— Дедушка говорит, что можно тебя наказывать по-нашему, я тебе говорила, как, а можно наказывать и совсем голую. И еще — можно наказывать лежа на кошме, а можно посреди юрты, но тогда ты будешь не просто голая, а надо будет широко раздвинуть ноги, чтобы ты лежала как шкурка барана. У нас так наказывают только любимых жен и самых лучших наложниц.

— Меня свяжут?

— Я буду держать тебе руки.

И тут я решила понаглеть:

— Скажи абаю, что я буду лежать посреди юрты и раздвину ноги как смогу широко, но за руки меня пусть держит тоже голая Гульшат.

Прежде чем переводить, Гульшат негромко прошипела мне:

— Если ты хочешь, чтобы мы с тобой были голые, видели друг друга и любили друг друга, становись моей кобылкой. Абай тут ни при чем.

И перевела по-своему:

— Русская девка будет лежать раздвинув ноги.

— Скажи ему, пусть кладет меня как хочет, но бить надо по-настоящему.

Тогда мне велели раздеваться, но не сразу догола. Хотя бы внешне я должна была изобразить «любимую наложницу», чтобы принять наказание. Гульшат приготовила мне нечто среднее между белой кружевной паранджой и свадебной фатой — именно так: практически голая… но все-таки чуть-чуть одетая и я прошла в юрту, чтобы получить плеть…

Но в юрте началась уже совсем другая история.

2002 г.

Папина дочка

…Когда они встретились, казалось, что высоко в небе гудят струны рвущихся нервов. Лысоватый, в неловко сидящем штатском костюме, рукава рубашки не закрывали густых наколок, мужик лет сорока нервно тискал в кулаке ручку толстого портфеля с нажитым на зоне барахлом. На автобусной остановке, также тиская в руке носовой платок, натянутой стрункой замерла девушка. Минута взглядов тянулась годами, в которых вместились восемь лет без отца и восемь лет без воли, годы одиночества после ушедшей на сторону матери и годы колючей проволоки с лаем овчарок…

И шагнули друг к другу первыми. Оба. Как по команде. И заметили эту одновременность, что всколыхнулась в душе испуганной радостью, и не стали прятать радость, и ее руки обвили шею отца:

— Па-апка… Папочка… Никуда, никогда больше не уйдешь!

Истосковался мужик по хорошей работе: с утра до ночи пилил-клеил-стучал, за две недели затрапезную квартиру в игрушку превратил. Приглашения пошли, заказы — через месяц приосанился, словно на зуб настоящей жизни попробовал. А Светка? Светка за месяц из подростка зрелой девкой стала: платье на груди рвется, ноги ровные, взглядом по ним вверх — и округлые, тугие булки крепенького зада в трусиках, словно в темнице…

Ей шестнадцать, ему сорок, и для двоих — словно вся в жизнь впереди. Он эту жизнь с изнанки видел, потому и берег своего Светика, пуще глаза берег. И учил жизни — как умел, как мог, и как сама Светик попросила…

…На третий день, когда уж и слезы радости подсохли, и крепкий хмелек от воли в голове прошел, тихим и уютным домашним вечерком дочка обняла его сзади за шею, ткнулась носом в коротко остриженный ерш седоватых волос:

— Па-ап… Хочешь, я тебе большую-большую тайну скажу? Только она очень серьезная и ты, пожалуйста, не смейся…

— Если серьезная, то лучше не говори. Лишний язык по жизни — беда.

— Это про тебя тайна.

— Тогда говори.

— Я о тебе мечтала. Много лет. И я знала, что когда ты придешь, будешь меня от всего защищать. Но зато будешь меня воспитывать, ну, как отец. Понял?

— Пока нет, — серьезно ответил он, чувствуя, что и дочка вовсе не детский лепет несет. — Говори в открытую, Светик, между своими напрямки давай.

— Хорошо, буду в открытую. Па-ап, ты это… В-общем…

— Ну-ка, не мямли!

Светик коротко вздохнула, плотнее прижалась к нему и медленно, с расстановкой, произнесла:

— Я хочу, чтобы ты меня порол. Чтобы за все наказывал — строго и сильно. А я у тебя буду послушная и терпеливая…

Пауза показалась ей вечностью. Она даже сжалась в ожидании насмешки или отказа. Но он оказался понятливым папой:

— Может, ты и права. Ладно, дочка — буду тебя наказывать, как положено. А не забоишься порки?

Она молча помотала головой, все теснее прижимаясь к его плечам. Потом еще раз вздохнула:

— Я столько мечтала о твоей руке, о строгости… И загадала себе — если ты меня выпорешь, значит, вернулся навсегда.

— Даже так? — он покачал головой. — Значит, и впрямь по-серьезному. Ну и я по-серьезному: от слов своих не отступлю.

Светка еще раз тиснула руками его плечи, потом резко отстранилась, но ладонями удержала его голову, чтобы он пока не поворачивался. Не дрогнувшей рукой отец налил себе полстакана водки, слыша за спиной такие понятные, но уже почти забытые звуки: шорох расстегнутых пуговиц, шелест домашнего халатика, который вдруг появился в поле его зрения, аккуратно перевесившись через спинку соседнего стула. Потом глухой шлепок выложенного на стол, возле его руки, широкого кожаного ремня с двумя рядами окантованных медью дырочек. Сверху халатика лег черный простенький лифчик — и как-то не к месту подумалось: надо Светику чего поприличнее купить. Как доярка ходит…

Он не оборачивался, ожидая, что еще сделает или скажет дочка. Слегка охрипшим от волнения голосом она спросила:

— У нас в спальне есть скамейка. Мне на нее ложиться?

Отрицательно качнул головой:

— На скамейке, Светик, это если розгами. А под ремень… Давай на кушетку.

Тихо вздохнули старые пружины. Теперь можно было обернуться. Отец взял со стола уложенный дочкой ремень, негромко сказал:

— В другой раз подавать будешь в руки. Или ремень, или розгу, или чего там еще приговорим. Запомнила? — И подошел к кушетке.

Света лежала лицом вниз, вытянушись в струнку и уткнув лицо в скрещенные впереди руки. Очень хороша была фигурка девушки, налитая юной красотой и крепостью. Только одна красота скрывалась: бедра Светы туго обняли синие трусики…

Он сам почувствовал, как предательски дрогнул голос:

— Ты бы еще шубу надела.

Девушка, едва приподняв голову, негромко ответила:

— Я знаю, что секут… голую. Я так легла, потому что… Сними их сам!

Молча наклонился, молча взялся жесткими пальцами за тонкую ткань. Словно сам себе проговорил:

— Такой ерунды моя дочка носить не будет… — и одним движением просто порвал трусики, отбросил в сторону клочья ткани, выпуская на свободу налитые полушария крепкого, уже по-настоящему женского зада. По-хозяйски огладил тело от шеи до колен, пришлепнул ладонью по попе…

— Красивая ты выросла, Светик!

Под ладонью дрогнули горячие бедра:

— Я для тебя росла! Не ласкай пока, папка, наказывай! Ну же, бей меня! Бей!

…И он поднял ремень. Коротко жахнула по голому телу тяжелая полоса, так же коротко и сильно дрогнули напряженные ноги. Света приподняла лопатки, напряглась еще сильнее, но негромко и властно прозвучали его слова:

— Не бойся, Светик. Лежи ровно…

— Я не боюсь. Бей сильнее! Бей меня!

Вот теперь, со второго удара, он действительно начал ее бить… Ремень тяжело врубался в тело, печатал широкие полосы, выбивал из груди девушки короткие трудные стоны:

— М-м… М-м…

Она круто вскидывала зад, била ногами и все сильней изгибалась в стороны: ремень хлестал с такой силой, что медные колечки на отверстиях ровными линиями рисовались на каждой широкой полосе удара…

После двадцати полновесных тяжелых ремней он хрипло выдохнул:

— Ну как, дочка? Не сладко, когда ремнем по голеньким булочкам?

— От тебя — нормально… — прерывающимся голосом ответила девушка, — только ты всегда будь… строгий…

— Я свое слово держу, Светик. А теперь — на память, чтоб знала, как оно не только по задним булкам. Готова?

— Да…

— А вот так оно будет по спинке! — трижды подряд хлестко и сочно уложил тяжелый ремень на вздрагивающее тело…

— А вот так — по плечикам! — хлещет по лопаткам, оставляя жаркие полосы.

— А вот будет по ляжечкам! — и Светка, мучительно охая, судорожно дергается от ударов по ляжкам…

Закончив «ознакомительную» порку, мужик несильно пришлепнул ладонью по горячим от ремня половинкам:

— Запомнила?

— Запомнила. Больней всего, когда по плечам.

— Это потому, что ремень с медяшками, и бьет этими медяшками по лопаткам. А вот если наказывать розгой, то больней всего по спине будет. Ладно, вперед зарекаться не будем.

На третий день после этого Света нашла у себя в спальне аккуратно перевязанный пакет. В нем оказались гарнитуры очень красивого и явно дорогого белья. Неловко смутившись от бурных проявлений девичьего восторга, отец оправдывался:

— В таких задрипанных трусах тогда легла… Не может мой Светик в плохом ходить!

— Можно я прямо сейчас примерю?

— А в чем проблема? Красуйся, для того и куплено!

Еще через пять минут она снова повисла у него на шее, болтая ногами: кружевное белье не просто «сидело» на ладной девичьей фигурке, а делало из нее настоящую кооролеву красоты, и Светка это мгновенно поняла всем своим женским существом. По очереди она примерила все комплекты, то и дело мелькая то в спальню, то в зал переодеваться.

Мужик с нескрываемым удовольствием оглядывал дочку в каждом новом гарнитуре: вот этот, черный, плотно и красиво облегает бедра, вот этот небесно-голубой чашами подымает налитые груди. А вот этот… Ну, этот просто все напрочь открывает: ниточка на сосках, крошечный лоскуточек на лобке и ниточка на талии. Светка провела ладонями по телу, повернулась кругом, потом еще раз, прошлась по комнате и то ли смущенно, то ли восторженно сказала:

— Па-ап, я в нем… Хуже, чем совсем голая!

— Ну почему — хуже? Такую красу прятать — грех. Ты только, того… На мелочи ее не разменивай! Краса уйдет, у разбитого корыта и останешься, если по уму не жить!

Света минутку молчала, потом откинула с лица рассыпавшуюся волну волос и серьезно ответила:

— Не разменяю. Ни по мелочам, ни по крупному… Ты только научи меня жить, по всем статьям научи…

— Научу, дочка. Это как бог свят, научу. Однако… однако это трудно, Светик. Чтобы круто жить, надо поначалу в такой грязи изваляться, через такие муки пройти, что ты пока и не зарекайся. Жизнь покажет, что к чему.

— А пусть начнет показывать… вот прямо сейчас! Если через тебя покажет, то вот прямо сейчас, или когда угодно и как угодно! Только чтоб без пустых обещаний и на полном серьезе!

Он передернул плечами, на минуту задумался, потом кивнул головой:

— Будь по-твоему. Точней, уже по-нашему. Только не гони лошадей — насчет «прямо сейчас», всякому овощу свой фрукт…

2002 г.

Ритуал

Он был точен, как электронные часы. Даже когда обиженно ревели машины в многочисленных зимних пробках, он умудрялся не опаздывать. И она старалась не подводить его, подстраиваясь под ненарочитую, но такую стабильную пунктуальность мужчины. Никогда не просила задержаться, остаться на вечер или тем более на ночь…

У Него была семья, у нее — все впереди, или как ей казалось — будет все впереди. Двадцать лет не возраст, даже если твои бестолковые подружки уже в 16-17 лет повыскакивали замуж. Но у нее другая цель, другая жизненная задача и времени не много, ни мало: просто еще все впереди. Надо просто не лениться, надо только работать над собой и, по-возможности, над окружающим жестоким миром.

Они познакомились… Господи, да кому какое дело до того, как они познакомились? Главное, что они поняли друг друга, и она с радостью и готовностью посвящаемой в новую религию решительно последовала по тому пути, который он стал указывать. Не прошло и нескольких месяцев, как его помощь, советы и подсказки стали приносить такие ощутимые плоды, что ей самой не верилось. И даже закрадывалась в сознание мелкая обидка: ну как я сама не додумалась, как сама прошла мимо таких идей, находок, действий? И училась у него еще решительнее, еще старательнее, ни разу не поставив под сомнение его право решать и делать с ней все, что ему угодно…

И этот ежедневный ритуал, этот час на двоих настолько вошел в ее жизнь, что она с удивлением оглядывалась назад и задавалась вопросом: ну где же ты был раньше?

Он приходил ровно в семь. Неторопливо проворачивался в замке ключ: еще несколько месяцев назад она дала ему личный (Наверное, дома сказал, что от гаража — ключ-то увесистый!). Но даже если бы он пришел без пяти семь и открыл дверь мгновенно, то не смог бы упрекнуть ее в непослушании или неисполнительности: она уже ждала его, как положено…

Она лежала на зеленом коврике в длинной и узкой прихожей стандартной двухкомнатной квартирки. Лежала на животе, послушно скрестив протянутые вперед руки, ровненько и стройно вытянувшись всей молодой упругой фигуркой. Лежала послушная, ждущая и… конечно же голая. Так повелось с одной из первых встреч, когда в своей неторопливо — вежливой манере пожурил ее:

— Хорошая девушка встречает мужчину голенькой!

Она тут же поняла и виновато опустила голову:

— Я буду не просто хорошей, но и послушной девушкой! И встречать тебя буду лежа!

Так и повелось, хотя со временем в этот ритуал встречи вошли мелкие, иногда отличающиеся друг от друга изменения. Сегодня, оставшись в деловом костюме, он соизволил обратить внимание на девушку. Слегка наклонился, провел пальцами вдоль спины, легонько потрепал по тугим, круглым половинкам, хранящим четкие свидетельства неустанного воспитания. Потом разрешил:

— Ну, вставай. Готовь кофе. Материалы на столе?

— Да, Учитель!

Дождалась, пока он пройдет в комнату и лишь затем гибкой змеей неслышно скользнула на кухню. А он прошел к столу, оглядел аккуратно разложенные материалы, набор карандашей — от зеленого до ярко-алого. Радовался, пуская в ход зеленый, неспешно брал синий, откровенно хмурился, когда приходилось размашисто черкать красным…

На просмотр уходило десять, редко пятнадцать минут, как раз вовремя, чтобы и она успела вкатить в комнату смешную маленькую этажерочку с кофе и легкой закуской. Никакого вина, вообще никакого спиртного: он приходил не к любовнице, а к ученице. Вот утром в воскресенье… Но это же будет совсем нескоро — сегодня только среда!

Настороженно глянула на него из-под пушистых ресниц: не сильно ли хмурится? Не то, чтобы очень боялась наказания, куда больше был страх показаться неспособной и неисполнительной. Нет, на его лице не гроза, хотя и не ясное небо.

— Правки я внес, замечания надписал, лишнее убрал, к завтрашнему дню все исправишь.

— Да, мой Учитель!

— Недочетов немного, но работала торопливо и неряшливо. Вот, смотри сюда…

Еще пять-десять минут на предельно краткий и толковый разбор сделанного, и в конце, над остывающим кофе, короткий вывод:

— На субботу допиши еще пятнадцать, а сегодня чуть повыше нормы — двадцать пять. Замечания понятны?

— Да, мой Учитель!

— Тогда не будем терять времени.

Он аккуратно снял пиджак, галстук, прошел во вторую, меньшую комнатку. Выдвинутая на середину, уже ждала вечернего ритуала самая настоящая, деревянная, из толстых досок собранная, деревенская лавка. Ее гордость — сама нашла во время командировки, сама договорилась с водителем грузовичка, сама с гордостью поставила в спальне…

Он в свое время оценил, не скрывая приятного удивления и похвалил за серьезность намерений. Девушка, которая сама нашла себе такую скамью для порки, показала, что готова учиться по-настоящему, безо всяких скидок…

Она уже ждала его, опустившись на колени возле лавки. На поднятых кверху ладонях блестел мокрый пук длинных прутьев — розга. Туго стянутые веревочкой у основания, пять прутьев речной лозы матово блестели — ровные, гибкие, строгие помощники Учителя.

— Пожалуйста, за мои ошибки накажите меня розгами!

— Ты согласна со справедливостью наказания?

— Да, Вы все объяснили мне и я понимаю свою вину! Накажите меня!

— Сколько ты заслужила сегодня розог?

— Двадцать пять.

— Неправильно!

Она тут же поняла свою ошибку:

— Я заслужила сорок, но пятнадцать Вы перенесли на субботу!

— Вот теперь правильно. Смотри, больше не ошибайся. И когда будешь считать, тоже не ошибайся. Что было в прошлый раз?

— В прошлый раз я забыла сосчитать семнадцатую розгу.

— И что было потом?

— Вам пришлось все начинать сначала, из-за моей нерадивости порка заняла больше времени.

— Вот и хорошо, что все помнишь и все понимаешь.

— Накажите меня, пожалуйста.

— Хорошо, ты будешь наказана. Ложись.

Она гибким движением то ли поднялась с колен, то ли сразу «перетекла» на гладкую и широкую поверхность лавки. Вытянула вперед руки, ровненько ноги, голова покорно опущена между рук. Он и не собирался ее привязывать: уже знал, что такое количество розог девушка выдерживает и без веревок.

По-хозяйски оглядел распростертое на лавке голое тело: на лопатках еще заметны следы с прошлого выходного (ну ты и натворила на прошлой неделе, девочка! Это же безобразие, когда даже розгами мало, и приходится брать плетку!), попа расчерчена хорошо отпечатанными полосками вчерашних розог. Следы хотя и отчетливые, все равно кожа цела, опухоли нет, придется девочке снова дергать попой. Пошлепал ладонью по тугим ягодицам, сделал строгое замечание:

— Бедра опусти к лавке, не надо так откровенно выставлять свою красоту. Не стоит путать наказание и награду за послушание… Ты поняла?

— Да.- Она послушно прижалась к лавке. Хорошо, что не видит, как она покраснела… Он прав — ее надо пороть, а не ласкать! Ну пусть же начинает! Я заслужила!

Оказалось, что последние слова она произнесла вслух. Негромко, как бы про себя, но он услышал и согласно кивнул головой:

— Заслужила. Начнем!

Вскинул розгу, задержал в воздухе и хлестко опустил на середину голого зада. По вчерашним следам чиркнули свежие полоски:

— Раз…

Она отсчитала розгу, не поднимая головы. Голос звучал глухо, и в нем еще не было ни слез, ни мучений, даже наоборот, какое-то облегчение: наконец ее секут, наказывают за ошибки и нерадивость, наконец она сможет собственным телом ответить на заботу о ней, принять боль от розги в расчет за лень и непослушание…

— Два.

— Три.

Прутья секли звонко, размеренно, расписывая круглый зад знаками строгости и послушания. На четвертом ударе половинки дрогнули, к пятому она откровенно сжала их, и произнесла — «Пять!», впервые чуть-чуть, ну совсем слегка, дрогнувшим голосом. Он проверил концы прутьев — вымочены хорошо, не сломались на девкином заду, но концы все равно начали лохматиться. Однако сечь еще можно, пяток ударов выдержат — только надо зайти с другой стороны…

Что и было сделано — она инстинктивно чувствовала, что человек, которого называла Учителем, не играет в строгость и точность: он действительно такой. Да, он не имел ничего против телесных наказаний, находил в них определенную прелесть и шарм, учил ее беспрекословному подчинению и умению переносить наказание, но главным было все-таки ее обучение и воспитание, а не просто возможность власти над обнаженным женским телом…

Сейчас ей даже трудно было представить, как всего лишь полгода назад она жутко, чуть ли не до нервного срыва, комплексовала по поводу «обнаженки»: сама мысль о том, что ей когда-нибудь предстоит раздеться перед мужчиной совсем догола, приводила ее в трепет. Разумом понимала, что это неизбежно, что это рано или поздно произойдет, но гнала от себя эти разумные мысли и позволяла брать верх непонятной, ничем не обоснованной эмоции и страху.

К десятой розге ее голос еще не срывался, но оба чувствовали: наказание перешло в ту стадию, когда боль становится по-настоящему злой и труднопереносимой, когда любые мысли об «игре» исчезают под звуком секущего прута, сжигаются короткими и резкими, словно молния, стежками гибкой розги…

Пока он менял прутья после десяти ударов, она просто лежала и ждала продолжения: не поднимая головы и не меняя позу. Брызнули мелкие капельки: он стряхивал с прутьев воду. Поежила плечи: словно в первый раз! До сих пор не понимала, как двумя-тремя словами он взломал этот ее «блок неполноценности» и она, раздеваясь перед ним в первый раз, почему-то совершенно не боялась! Наверное, потому, что приказ раздеться, сразу и догола, восприняла не как сексуальное домогательство, не как эротическую игру в голую попочку, а как обязательный и даже наверное самостоятельный элемент именно наказания. Элемент неизбежного и такого нужного при порке стыда.

— Стыдно должно быть не от того, что голая, а от плохого поведения…

И вот тогда, в первый раз, она впервые поняла, что она действительно лежит перед мужчиной совершенно голышом, именно в тот момент, когда на нее попали брызги с прутьев. Эффект этого внезапного осознания был таким, что она не сдержалась и громко всхлипнула, а потом, уже после порки, пришлось сбивчиво и старательно объяснять ему, почему едва не заплакала, не получив еще ни одного удара.

— Одиннадцать! Двенадцать! — старательно отсчитывала выданные розги и каким-то краешком сознания, которое все больше заполнялось мучительной секущей болью, удивлялась: как Он умудряется не злится, не нервничать, не давать воли чувствам и стегать ее так спокойно, размеренно, с одинаковой силой?

Она ведь уже знала, что сейчас он по-мужски возбужден, с каждым ударом и с каждой судорогой ее тела все сильней напрягается уже знакомый ей, ставший наградой, но редко доступный во всей силе и красе мужской член. Если бы она так возбуждалась, то с розгами в руках натворила бы неизвестно чего: а он умеет сдерживать не только эмоции, но и самую сильную, самую яркую страсть…

— Пятнадцать! Семнадцать!..

…и сдерживать не только у себя — он ни на секунду не ослабляет внимания за ее поведением, за движениями тела, за голосом, который при отсчете ударов все больше похож на громкий жалобный стон. Как-то, не сегодня, в период особо сладкого возбуждения она ушла в сторону от боли и начала буквально «танцевать» на лавке под его розгами, нагло и бесстыже поднимать зад, словно встречая прутья, но он мгновенно пресек это, сурово отчитав и затем просто-напросто утроив положенное наказание…

— Двадцать! — она уже не отсчитала, а почти выкрикнула. Он видел, что девушке действительно очень больно, но… Но именно так и должно было быть! Подавил на мгновение возникшую непрошенную и совершенно непозволительную слабость, так же высоко, как и до этого, вскинул руку с пучком прутьев и аккуратно уложил на исхлестанную попу двадцатую первую розгу. Наказанная сначала тягуче замычала, и лишь потом словно выдавила из себя отсчет:

— Двадцать один…

Слова «двадцать пять» она простонала буквально по слогам, причем напряглась настолько сильно, что он едва расслышал окончание слов. Конечно, для порядка можно бы и не засчитать, тем более что и так пошел на явное послабление, не заменив розги после двадцатого удара, но…

Но сегодня был четверг — а это значило, что завтрашней встречи не будет. По очень простой причине, которую уже совершенно не скрывая, ждали оба. В субботу у них было то, что официально называлось «генеральной поркой», а на самом деле становилось для обоих и наградой: для него — за возню с этой девчонкой, для нее — за право быть рядом с Учителем.

«Остаточки» в пятнадцать, как сегодня, или десять, как во вторник, ударов розгами — это мелочь. В субботу она получит не только причитающую ей по закону порку в пятьдесят розог плюс «сдача», но и получит право выбора на оставшееся время и оставшееся наказание. Иногда она могла зайти в своих фантазиях, которые в субботу разрешалось превратить в требование, довольно далеко…

Он ничего не запрещал, но как-то ловко, умело и аккуратно урезонивал «прыть» своей девушки, чтобы держать все в рамках разумного. Уже сейчас, не вставая с лавки и едва переводя дыхание после двадцать пятого удара, она знала, что скажет ему в субботу и что приготовит для их встречи. И кто знает, догадывается ли об этом он сам. Да, он Учитель, он мужчина, он опытен и властен. Но даже такая юная женщина способна преподносить сюрпризы…

Подождем до субботы?

2001 г.