Долгий сон

Сезон. Оживший рассказ

Густой и «мокрый» дымок над костром вдруг весело завилял, подсветился снизу желтыми языками и утонул в веселом треске резко вспыхнувших веточек. Лев Василич удовлетворенно поворошил суковатой палкой огонь, подкинул чурбачок для «поддержания жара» и навалил сверху еще охапку веток — с утра возился, обрезая заросшие донельзя смородиновые кусты.

— Василич, пожарник ты хренов, зову-зову, ни фига не слышит… — хрипло и как-то «мутно» заговорила появившаяся из-за угла дома Тоня. Из-под засаленного ватника свисало к земле что-то вроде подола вечернего платья — подарок одной из дачных модниц в обмен на десяток экологически чистых» яиц.

— Привет, Антонина, — пожалуй, он единственный называл полным именем эту худую бабу неопределенного возраста, которая числилась на дачах то ли сторожем, то ли гражданской сожительницей сторожа, приторговывая яйцами, помидорами, навозом и обещаниями к осени забить очередного порося. — Подлечиться пришла?

— У меня своя есть! — гордо приосанилась Антонина по такому редкому случаю «наличия». — Я и сама кого хошь похмелю. Тут такое дело… мне в город позарез надо.

Лев Василич покосился на своего видавшего виды «Москвича», обдумывая, как бы повежливее послать Антонину подальше — вырвался всего на два дня, дел на даче невпроворот и терять целый час к электричке и обратно было вовсе не с руки.

Несмотря на вечный хмель, Антонина все углядела правильно и махнула рукой:

— Не-а! Меня довезут. Тут другое дело… — Оглянулась раза два, словно собираясь открыть страшную тайну по местному наркотрафику, и с досадой сказала: — Сегодня Дашка моя приедет.

Лев Василич понимающе кивнул. От Даши к Антонине бежал редкий, но весомый денежный ручеек, иной раз даже в натурально-продуктовом (жидкостном) варианте — и досаду Антонины, что она не сможет встретить Дашу, понять было очень даже просто.

— А я-то что сделаю? Придержу ее, пока ты из города вернешься?

— Не-а… — вздохнула. — Я надолго, дня на три. А ты ведь можешь, ну… того… вместо меня?

Лев Василич сначала кивнул, потом присвистнул.

— Ну ты даешь! Там ваши дела, а я тут каким боком? — ответил, словно выпрашивая весомые аргументы в свою пользу…

Потому что «их дела» он сначала только «слышал», а потом довелось и увидеть. Снежным комом нарастающее желание еще и поучаствовать… не давало возможности забыть, и любое появление в покосившейся сторожке уже знакомой Дашиной фигуры волновало сердце. Как любил ворчать Василич, «мое старое и больное сердце».

Уже год назад старое и больное сердце громко постукивало в такт непонятным размеренным шлепкам, отчетливо доносившихся со стороны соседского домика, где и обитала Антонина. Луна висела узким серпиком, (уличного освещения в их дачном товариществе отродясь не бывало), но даже в полумраке смутные очертания чего-то стройно-белого лишь подталкивали к явной догадке: прямо возле крыльца Антонина сильно и старательно кого-то стегала. Судя по звукам — ремнем. Из других звуков доносилось только резкое придыхание самой Антонины и ее отрывистые, короткие приговорки:

— Вот! Вот тебе! Вот!!

Потом хлопнула дверь, на мгновение обрисовав мелькнувшую тень с длинными волосами, и бедное больное сердце Льва Василича пол-ночи лихорадочно стучало от воспоминаний и непонятной обиды.

Обида обрисовалась сильней и понятней позже, когда недели через две история повторилась, лишь с небольшим изменением сценария — намахавшись ремнем, Антонина прошла к бочке с водой, зачерпнула ведро и с шумом ухнула сверху на то стройное и белое, что неподвижно и покорно дожидалось, вытянувшись на черной траве у черного ночного крыльца. И в дверях мелькнуло уже без взмаха волос — понятное дело, мокрые…

Отчего обидно? — спрашивал сам себя Лев Василич и себе же отвечал: почему ЭТО досталось Антонине? Сам себе и отвечал — а кто же к тебе, пню старому, пойдет, кому ты нужен? А тут женщина и женщина, дело попроще и не так, чтобы… Чего «чтобы»? Запутался, махнул рукой сам на себя, и потом делал вид, что верит путаным объяснениям Антонины. По ее словам выходило, что девушку сначала зовут Наташа, потом она стала Дашей, превратившись из племянницы в «дочку бывшего мужа, ну который моряк, гад, бросил, все мужики сволочи-наливай еще…». Наташа-Даша сначала была школьницей «под выпуск» (угу, в июле-то…), потом внезапно оказалась на третьем курсе института и завалила сессию, потому надо «ума вправить…» (ну да, сессии у них всегда в августе…). Потом наверное не сдала сессию, работая кассиршей в супермаге, где все к девке пристают, сволочи, грешки оно такое дело, надо в строгости племянницу держать…

Антонина искренне верила в каждый свой рассказ, сопровождаемый рюмочной приговоркой «краев не видишь?» и даже забывала со временем заговорщицки пришептывать — «ты того, языком не болтай, а то наплетут невесть чего». Чего там было «плести», было непонятно — из всех приездов Даши «держание в строгости» на дворе было раза два-три, все остальное явно происходило внутри сторожки. До появлений Даши дела не было никому — да и Лев Василич оказался невольным свидетелем (точнее — слушателем) лишь потому, что единственный из дачного окружения так плотно соседствовал с домиком сторожа и огородом при нем.

Антонина даже руками всплеснула:

— Ну как при чем? Ты ж мою девочку знаешь, она тебя знает… Человек ты рассудительный, она тебя уважает, да и как без мужской руки, надо значит надо, стесняться тут нечего, а то чего она привезет, у себя пока поставь, я потом заберу.

— Ну… не знаю, — еще раз пожал он плечами, действительно не понимая, как Антонина умудрится повернуть ситуацию к обоюдному (хм… тройному…) удовлетворению.

— Так я как раз на той же электричке поеду, увижу ее на станции, все обскажу, она сама тебе все скажет, и уговаривать тебе ее не надо.

— Да я и не собираюсь никого уговаривать, — растерянно соврал Лев Василич.

Антонине до его переживаний и надежд дела никакого не было — она ушла, как только убедилась в главном: то, что принесет Даша, будет сохранено для нее в полной целости.

Льву Василичу было глубоко без разницы, что и сколько принесет на сей раз в объемистой сумке Даша, она же Наташа, она же племянница, она же студентка или кассир. Ему хотелось просто еще раз увидеть эту девушку, услышать негромкий грудной голос, и снова, как в тот раз, поежиться под ее оценивающим, внимательным взглядом. ТОТ раз — это когда они нос к носу столкнулись на опушке соседней рощи — он с корзиной толстеньких подберезовиков, она — с толстеньким пучком ровных ивовых лоз.

Слегка покраснела, узнав, но глаз не отвела, лишь чуть посторонилась, словно пропуская на тропинку. Он кашлянул, кивнул на пучок:

— Не много?

Она покраснела сильней, но все-таки серьезно ответила:

— Да, сегодня много.

— Классика все-таки березовыми…

Чуть пожала плечами:

— Мне сказали — ивовыми.

— Ну, удачи тебе. И терпения.

— Спасибо.

И вдогонку он услышал:

— А вы… хороший!

Обернулся, чтоб переспросить, почему это вдруг стал «хороший», но она торопливо удалялась, аккуратно держа в руках «не березовые, а ивовые, которыми сказали»…

«Старое и больное сердце» стучало в тот вечер сильно и старательно — но на улице так никто и не показался. А надеяться, что он через стены услышит звуки ивовых прутьев, было нелепо. Лев Василич это прекрасно понимал, но все же… все же…

…Лезть под нижние ветки смородины было трудно, Лев Василич сдержанно матерился, упрямо пытаясь довести начатое до конца. И вздрогнул, когда негромкий грудной голос послышался откуда-то сзади и сверху:

— Давайте я обрежу… я умею!

Неловко, из-под куста, обернулся.

Даша.

Прикусив нижнюю губу и чуть склонив голову, серьезно смотрит на него. Толстенная сумка — чуть дальше, на меже между грядками. Короткий плащик, открытые выше колен ровные аккуратные ножки в телесного цвета чулках, аккуратные полусапожки. Скромная, совсем обычная, невысокая пай-девочка, которая действительно может быть и студенткой, и школьницей, и кассиршей и… да хоть водопроводчицей!

Выбрался из смородины, так же серьезно ответил:

— Спасибо. Ты гибкая, у тебя и вправду лучше… но — пока давай в дом. Переодеться же надо. Или ты в чулочках таких по веткам полезешь?

Даша сдержанно улыбнулась:

— Конечно, переоденусь. Спасибо.

В доме замялся, перебирая в уме и на вешалке то, что можно предложить для переодевания, она поняла правильно и снова мелькнула чуть виноватой улыбкой:

— У меня костюм с собой, толстый, спортивный.

— Конечно. Иди в комнату, — распахнул дверь туда, где млела теплом небольшая, но добротная печка. — Кстати, пакеты или что там для Антонины, поставь вон туда, под лестницу. Не трону.

Улыбнулась чуть шире:

— Конечно, не тронете. Вы на алконавта никак не похожи.

— Хм… А Антонина похожа?

— Она и есть, — легкое пожатие плечами, как тогда, на опушке. — Чего самим себе врать…

— Ладно, о третьих не будем, — изобразил нечто вроде полупоклона и, когда она вжикнула молнией на сумке, прикрыл дверь, предоставляя ей возможность переодеться.

Даша так решительно взялась за дело, что ему оставалось только оттаскивать к костру ветки. А разговоры не клеились из-за какой-то растерянности и буквально висящей в воздухе недосказанности. Он не мог отвести взгляд от ее аккуратной гибкой фигурки, туго обтянутой теплым лыжным костюмом — и мужским своим нутром чувствовал, что девушка вовсе не играет телом, а действительно движется так, как ей привычно и как она умеет. И это еще больше сплетало в голове и воздухе вопросы: зачем ЭТО ей? В россказни Антонины он не верил ни секунды, а расспрашивать Дашу… Не то чтобы не хотел, а тем же нутром чуял: не надо.

Так кошки, издали учуяв что-то новое или друг друга, настороженно принюхиваются-присматриваются, решая — перейти к активному шипению или временно отвернуться, делая вид, что ничего не происходит…

Недосказанность лопнула у костра, куда он пытался свалить очередную охапку веток:

— Ой, эти не надо!

— Почему?

Она опустила голову и чуть в сторонку ответила:

— Это ровные и длинные… они для меня.

— Ох, не сообразил. Извини. — И тут же кинул пробный камень: — Антонина что-то про ремень говорила.

Даша вскинула удивленный взгляд:

— Ремнем? Если хотите, можно будет и ремнем…

— Стоп, девочка. Давай так: я ничего пока не хочу. Ты сама мне скажешь, что, чего когда и как. Тогда и будем хотеть. Ладно?

— Что. Чего. Когда. И как. — Она медленно повторила за ним, перебирая в руках тугие смородиновые прутья. — Спасибо.

— О боже, сейчас-то за что спасибо?

— А потому что среди вопросов не было «зачем и почему».

Он не нашелся что сказать, да она и не ждала ответа, поправила выбивающиеся из-под шапочки волосы, и деланно засмеялась:

— Давайте работать! А то я и так вам все планы сломала. Придется еще и за нарушение планов… наказывать.

— Ничего, — пробурчал, удивляясь своей собственной догадливости и снова интуитивно чувствуя, что попал в верный, совершенно правильный и желанный ей строго-ворчливый тон:

— Ничего, девочка ты крепкая, выдержишь.

Теперь она засмеялась без напряжения.

А две кошки сошлись на пару метров и снова смотрели в стороны, лишь изредка, нервно и предупреждающе, дергая кончиками хвостов.

В доме не дала ему даже хлеба нарезать, махнув рукой в сторону плохо подстроенного телевизора:

— Ужин женское дело… Отдыхайте! Я быстро.

Управилась и вправду быстро, краснея от его одобрительного взгляда и редких благодушных слов. Только один раз, совсем засмущавшись, сказала:

— Меня нельзя хвалить… — отрезала заранее возражения: — И вправду нельзя! Вы лучше… ругайте. Или потом, — запнулась, коротко вздохнула и договорила: — Или потом — добавьте наказания.

— Кстати, насчет этого дела… — она замерла, выжидательно глядя на него.

Теперь настала его очередь так же коротко вздохнуть и довести фразу:

— Насчет наказания. Может, чего приготовить надо? Я же тут не очень.

— У вас все есть, — ответила серьезно, слегка понизив и без того грудной, какой-то обволакивающий голос, — даже лучше, чем у Антонины. У нее скамейка ужасно неудобная, а у вас такая лавка классная…

Лев Василич оглядел натопленную комнату, и Даша тут же подсказала:

— Не тут, а на вашей веранде.

— Там же нетоплено! — удивился хозяин. — Что веранда, что улица!

Она снова слегка пожала плечами, а Лев Василич упрямо уточнил:

— На градуснике почти ноль… Заледенеешь!

Опустила голову, покорно вздохнув:

— Если там неудобно, тогда скажите, куда.

— Нет-нет, я не про неудобство. Но ведь холодно же!

Она смолчала. И Лев Василич, в сотый раз удивляясь сам себе, снова свернул на самый верный в этот вечер тон:

— Хотя ты права. Не спать же! Накажу так, что дым пойдет! Вспотеешь, проказница… кстати, насчет «спать». Кровать выбирай любую — у меня, как видишь, роту положить можно…

Насчет роты он слегка приврал, но три хорошие кровати в теплой комнате имелись — любил он все делать основательно и с запасом, хотя ситуацию с таким количеством гостей давно уже одинокий Лев Василич представить себе не мог.

Даша легко кивнула, но на всякий случай уточнила:

— А я вас не подставлю?

— В смысле?

— Ну, когда у Антонины ночевать, то никто ничего не скажет. А если у вас остаться…

— Мне плевать, кто и что скажет. Это во-первых, во-вторых, я уже не в том возрасте, чтобы меня молодая девчонка пугалась.

— Я не пугаюсь, я…

— Цыц! И, в-третьих, на улицу выглянь — на всех дачах если три огонька отыщешь, и то много. Конец сезона! И чтоб не перебивала старика — добавлю тебе… — подумал, — пять!

Покраснела, кивнула, и отвернулась к столу, где колдовала над колбасой.

— Простите. Не буду перебивать. Я поняла, пять… дополнительно.

— Вон на той кровати постелим тебе. У печки. Там теплей.

Скрипнул дверкой раздолбанного буфета:

— Даша, а ты как, сто грамм на душу населения примешь?

— Я не пью водку, — покосилась на бутылку в его руке.

— Не беда, я тебе наливки достану. Хорошая, сладкая.

— Спасибо. Немножко можно.

Помолчал, снова наслаждаясь давно забытыми ловкими, аккуратными движениями юной хозяюшки.

— Даша…

— Да?

— А почему ты мне тогда, на опушке, спасибо сказала?

— А за то же, что сегодня.

— ?

— Потому что без «почему» и «зачем».

— Гм… понял. Намек очень даже понял. — Не дожидаясь закуски, слегка тяпнул водочки. — Но… но ведь рано или поздно все равно всплывет и это «почему» и это «зачем».

— Может, и всплывает, — слегка пожала плечами.

— А у Антонины уже всплыло?

— Нет. Ей соврать все что угодно, она и рада верить. Ей же по фигу, сами знаете.

— А мне не соврать?

— Просто не хочу.

— Хочу-не хочу… Садись ужинать, с пустым пузом у нас девок не порют.

Она снова отмолчалась и даже почти не покраснела.

Кошки осторожно принюхались, шевеля усами…

Докурил, привычно утопил огонек в баночке у крыльца, поежился и вернулся в дом. Только что выставленная лавка мрачно холодела посреди веранды — с одного из краев свешивалась на пол толстая веревка. Отыскали ее вместе, причем Даша сразу отказалась от нейлоновых и аж прикусила губу, когда увидела эту — тяжелую, мохнатую, в пятнах сырости.

— Настоящая… старая…

— Да и я не молодой, — попытался то ли пошутить то ли подтолкнуть к разгадке Лев Василич, но она не приняла игру слов и снова (уже привычно) пожала плечами: — Я не про то…

Не стучась, вошел в теплую часть домика и снова напомнило о себе «старое и больное сердце» — она стояла спиной к нему, перебирая у стола те смородиновые прутья, что сохранила от костра. Счищала почки — и не обернулась, только зябко поежилась и слегка напряглась: возле своих будущих розог она стояла… нет, не голая. Это скорей можно было назвать «готовая» — очень короткая, какая-то детская маечка едва до середины спины и узкие легкие трусики, причем «готовность» девушки обозначили именно они — спущенные к самым коленкам, беспомощным легким клочком подчеркивали ее круглые, даже на глаз тугие половинки.

С каким-то внутренним удивлением он почувствовал, что не надо входить ни в какую роль. Словно от века сидела в нем, без игры вырвалась деловито-ворчливая интонация:

— Как на охоту идти, так собак кормить. Раньше розог не могла наготовить? Высеку, какими есть!

Даша чуть вздрогнула, опасливо провела рукой по несчищенным с прутьев почкам и покорно прошептала:

— Простите…

Взяла в руку весь пучок, в пол-оборота головы спросила:

— Мне… уже на лавку?

— Пойдем!

Он даже не понял, как она почти не двинув бедрами, переступила через упавшие на пол трусики. Шагнула к дверям и замерла, остановленная вопросом:

— А майку я сам с тебя снимать буду? Задница голая, оголяй и плечики!

Девушка как-то неловко наклонилась, опуская на пол пучок прутьев, взялась руками за краешки майки и Лев Василич вдруг услышал свой голос все с теми же интонациями:

— Ты розгами-то не кидайся! Подыми, зажми помеж ляжек! Плотней! Вот теперь заголяйся, как положено!

Потом все прошло как в стоп-кадрах какого-то фильма: девушка покорно подняла прутья, зажала их своими аккуратными, стройными ножками. Концы прутьев нелепо и стыдно торчали между половинок голого зада, она повела бедрами, поднимая руки к майке. Потянула ее, снова повела бедрами и вдруг с коротким, нутряным стоном буквально упала на колени, рассыпая по полу не коснувшиеся ее тела прутья. Мелькнули ладони, плотно сжатые между ног, резким изгибом сыграла тонкая спина и хриплый, долгий стон с нервным движением пальцев…

Последний стоп-кадр этой хроники — ладони, прижатые к лицу и сдавленный плач. И слова, туго пробивающееся сквозь пальцы и дрожащие губы:

— Простите… так стыдно… не смогла…

А дальше уже кинолента неспешно пошла снова — одеяло, наброшенное на плечи, Даша, завернувшаяся у стола, рюмочка обещанной наливки и красные от слез глаза, упрямо прилипшие к полу.

— Ну, все… все… не надо… не стыдись, девонька. Я же все понимаю я хоть и старый, но не тупой…

Снова короткий, но уже затихающий всхлип и несмелая, какая-то детская улыбка:

— Я сейчас… сейчас снова… Меня так здорово еще ни разу не готовили… и мужчина… и мы пойдем меня пороть… ладно?

Они еще не терлись мордочками, эти две почти незнакомые кошки. Но когда маленькая ткнулась в бок, старшая сделала вид, что продолжает дрыхнуть — ну тыкайся, места что ли жалко…

Они еще не могли говорить про такие таинственные «что», почему», «зачем» и «как», но Лев Василич опять уловил момент — как раз тогда, когда Даша в неспешном разговоре «ни о чем», все так же кутаясь в одеяло, глянула на лежавшие у стола прутья.

Вытащил сигареты, помял одну, обронил мельком «в доме курить не приучен» и сказал:

— Пока курю, успеешь почки посрывать. А то и впрямь не дело — лишнего кожу портить. Да, и еще одно… — Это уже от дверей, в ответ на согласный и чуточку поспешный Дашин кивок: — Трусики-то надень… Я сам скажу, когда оголяться.

И вышел, не смущая разглядыванием ее реакции.

Подвинулась поудобнее кошка, чувствуя на боку теплую мордочку новенькой…

Вернулся, одобрительно хмыкнул, оглядев послушно стоявшую у стола девушку: одеяло аккуратным квадратом на кровати, трусики туго на тугих бедрах, пучок прутьев на протянутых вперед ладонях.

— Вот и умничка. Вправду — умеешь!

Подошел ближе, взял протянутые розги, тяжелым взмахом взвесил пук в руке, искоса глянул, как сдержанно ответили на звук шипящих прутьев ее бедра. Она смотрела не на него — на прутья, на его руки, нервно покусывая нижнюю губу. Торчком вспухли темные соски, туго втянулся, врезался в тело скромный треугольник тонких трусиков.

Подождал еще с пол-минуточки, неспешно помахивая прутьями, то выравнивая концы, то снова взвешивая в руке — пока ее дыхание не стало сбиваться на прерывистый ритм и лишь тогда кивнул головой на двери:

— Ну, пора и ответ держать. Проходи, девочка.

Она вскинула руки, отвела с плеч назад густые темно-русые волосы и, сцепив пальцы на затылке, прошла вперед. Он подивился такому движению рук, потом сам себе кивнул головой — не прикрывается, в стыд не играет, но тюремную девку не играет — причем так привычно руки на голове, что…

А что «что»? Ей-то куда привычнее — у одной только Антонины почитай сколько была… И ведь не спросишь, где еще была, как и с кем! а может, и спросишь? Может, и спросишь, но все одно не сейчас…

Подобрала лапы старая кошка, словно обнимая новенькую. Та почти уже было мурлыкнула, но просто подалась ближе к теплому боку, благодарно свернувшись охотным клубочком.

— Ложись.

Она словно в раздумье замерла у длинной, добротной скамьи, давно холодевшей посреди веранды.

Чуть хрипнул грудной голос:

— В… трусиках … ложиться?

— Еще пять за вопросы. Ложись, негодница!

Чуть свела лопатки, еще помедлила, потом оперлась руками о лавку, гибко протянулась на ней и зябко поежилась — от плеч к ногам пробежали мурашки, сдержала дыхание, привыкая к холоду стылого дерева. Лев Василич положил розги на табуретку, аккуратно спеленал кисти тонких рук. Плотно, но не больно стянул узел, выровнял руки девушки и словно между делом спросил:

— Два раз по пять — это моя добавка. А чему добавлять? Сколько до меня нагрешила, девица-красавица?

— Семьдесят, — глухо, не поднимая лица, уткнувшегося между рук, ответила Даша.

— Лев Василич аж присвистнул:

— Семьдесят прутов… это… Хм, да, ну, тебе видней, коль наказана. Со всеми моими как раз сто.

Она вскинула было голову, но замерла в настороженном движении, прошептала вопрос:

— А почему еще… добавили?

— А сама знаешь. Розгой сечь, это тебе не сласти помеж ног ловить. Что, не так?

— Да. — Покорно расслабилась, подставляя под веревку стройные ножки.

Накинул было петлю на щиколотки, потом ругнул сам себя. Положил ладони, несильно, с намеком, на девичий зад, подивился — тугая что на глаз, что под руками! Чуть дрогнули в ответ половинки, увязанные тонкой тряпицей трусиков, согласно и послушно дрогнули. Смелее провел ладонями, ощущая горячее тепло по сердцу и прохладу горячего тела под руками. Пальцы под резинку, ворчливый вздох — вот дел у меня больше нету, как твою задницу в полосы высекать. Шелест ткани, скользящей по бедрам, послушное движение ног и ладони уже на щиколотках. Чуть-чуть потянул, намекая: врозь вязать позволишь? Нервно дрогнули ноги, прижалась плотнее к скамье — понял, видать, не сейчас. Или не сегодня. Или потом, или…

Снова петля, снова оборот веревки, снова узел. Потянул, выровнял, не сдержался еще раз огладить голый горячий зад с прохладной, чуть присыпанной мурашечками кожей. И сам снова поежился — говорил, в теплой половине надо! Простынет, дурочка голая…

Встал ровно посередине у скамейки, наощупь, не отрывая глаз от тела, выбрал три прута. Выровнял, еще разок по воздуху посвистел — едва заметно напряглась, собираясь с силами, Даша.

Примерился, сглотнул, прогоняя волнительных хрип из горла:

— Ну, свои грехи сама знаешь. Считать буду сам. А ты знай себе терпи, девочка. Готова?

Молча, всем телом ответила — да.

— Вот и хорошо-о-о! — «о»-окнулась последняя буква, перешла в легкий свист и стежок прута по голому.

Почти не дернулась девушка, нервно сжимая пальцы стиснутых рук. Неспешно проступили красные полоски, разделив голый зад на верх и низ — а вот поверху можно и посильней-й! А вот пониже еще посильнее-е! И вот так — ага!

Вон оно, когда тебя пробирает — примерял силу, пробовал, смотрел — стегал размашисто, словно сам чувствуя ее тело — стылость скамейки под набухшими сосками, втянутый живот, горячие ляжки и растущий желанным свистом огонь дрогнувшего зада.

С десятого (с десятого?! вот дурак старый, со счета-то сбился! может, семь а может уже все двенадцать! Дурило ты эдакое, голых девок не видал? Делом занимайся!) девушка вскинулась, мотнула головой, на миг показав плотно стиснутые губы и тени от пушистых ресниц на пухлых, почти детских щеках.

— Несладко, знаю… вижу… но ведь надо… — говорил то ли ей, то ли себе, вскидывая вверх новую тройку прутьев. — На-адо! Заслужила! Терпи, говорю! Вооот! Руки держи впереди, не трогаю я твои титьки! — а красные полоски охотно и торопливо пухли-рисовались, еще раз и еще, на гибкой тонкой спине.

Не меня прутьев и даже не меняя позы, вдруг расчеркнул не по заду, а по верху круглых, сочно-белых ляжек — с шипением легла розга, с нутряным шипением-стоном вцепилась зубами в веревку девушка, вскидывая вверх бедра, поджимая вперед коленки и так же высоко, оттянув носочки, поднимая ноги. Замерла в этой позе, такой неудобной, такой страстной, такой послушной и больше не двинулась, словно мрамором тела принимая подряд еще два раза — там же по самому-самому верху ляжек, и только прутья кричали телу: «Н-на!» и только зубы впивались в веревку: «м-м-м…»

Отбросил ставшие уже ненужными розги, сильной ладонью прибил ее зад к скамье, надавил, бьющуюся, стонущую, принимал руками долгий, благодарный оргазм сжатого добела тела, нервами напряденных ног и тягучего, бесстыдного стона.

Отпустил руки, только когда уже и сама затихла, расслабила мертво сжатые ягодицы, мотая головой от стыда, снова ткнулась лицом между рук.

— Ну-ну… все хорошо… Все хорошо… погоди, помогу, отнести в дом…

Помотала головой, пряча лицо и голос:

— Не надо… я сейчас сама.

— Сама-сама… — Ворчал, распуская узел на ногах. — Какие мы тут самостоятельные… — глушил ворчанием ее стыд, пеленал заботой ненужных мимолетных слов.

Потом коснулся пальцами, провел от шеи к бедрам:

— Ладно, сама так сама. Я курить пойду. Вставай, как сможешь.

Когда пришла в теплую половину, благодарно кивнула: на печке распростерлось, нагреваясь, знакомое уже одеяло. Завернулась, смущенно пошутила про отступающих французов, присела рядышком на кровать: Лев Василич старательно смотрел какую-то хрень по шипящему черно-белому телевизору.

Прижалась тесней, снова обернула его старое больное сердце грудным голосом:

— Простите…

Василич коротко вздохнул, нервно притушил едва прикуренную сигарету (вот разошелся, уже в доме смолокурю!), и успокаивающе потрепал по волосам:

— Не за что. Все нормально, Дашенька.

— Я думала до конца продержусь, а тут…

Сильней прижал ладонью голову:

— Все, все… не трать слова. Все хорошо, все как надо, все путем. Согрелась, французка отступающая?

— Ага!

— А чего не одеваешься? — вопрос-намек. Вопрос-надежда. Вопрос-предложение.

Коротко вздохнула. Даже в полумраке от неровного экрана телевизора пробился смущенный румянец на щеках — ответ-признание, ответ-согласие

— Так не было же… ста!

— Вот и хорошо. Ложись как вот сюда. Гляну, не сильно я тебе разрисовал.

Подалась под руками, не мешала развернуть одеяло. Так же повинуясь рукам, протянулась ничком — уже не на скамье, на кровати, снова чувствуя, как вминают шершавое одеяло вдруг вспыхнувшие соски. Не сдержалась, тихо застонала, когда прошлись по припухшим полоскам мозолистые руки, а он даже не утешал — понял, что не от боли стон-просьба, стон-прощение.

Неумело, но старательно массировал плечи, расслабленную спину, тугую сладость послушных бедер, пошлепывал:

— Сам знаю, что не было ста. Вот и проверим, как ты счет вела, честно ли… Сколько дано было прутиков?

Смущенно засопела в одеяло:

— Ничего себе прутиков! Думала, пополам попу разрежете!

— Так уж и разрежу! — довольно засмеялся, радуясь, что выбрал и верную силу, и верный хлест розги. — Говори, давай, сколько осталось!

— Еще двадцать три! Бедная, несчастная Даша… — охотно напряглась под строгими руками, ответила изгибом бедер и повторила уже не стыдливым, громким шепотом: — Еще двадцать три!

Замерла, как и его ладони точно посередине бедер. Прижал, словно боялся, что убежит, вырвется из рук послушное тело нежданного подарка:

— Сорок три, бесстыдничка ты моя… Сама знаешь, почему снова двадцаточка.

— Знаа-аю… Да…

— Погоди, торопыжка! — Чуть сильнее придавил, когда попыталась встать и послушно идти на веранду.

Не спеша, впитывая пальцами ее тепло и желание, помял не так уж и сильно сеченый зад:

— Но знай, девочка — коли увижу, что опять… ну, знаешь сама… не обессудь. Ножки разведу и с хорошенечким потягом! Три раза!

— Да… Три раза, — эхом голос, эхом сладкое сжатие бедер, эхом тело под руками.

— А то развела тут… Превратила, понимаешь ли, порку в сладости… — ворчал, почти уже щекоча усами тело. — Знаешь, сколько надо таких вот дашек воспитывать да учить?

— Знаааю…

— Ничо ты не знаешь… да и сезон дачный к концу. Не забыть бы скамью домой отвезти. Чует мое старое больное сердце, она нам еще пригодится в городе-то…

— Пригодится! — эхом голос, эхом сердце.

И внезапным спазмом слез в одеяло, без стыда и без смущения:

— Как же я тебя искала!

Пушистая молния метнулась в угол, затих придушенный писк. Зажав в зубах добычу, молодая кошка важно подошла к лениво лежащей старшей. Положила мышь у морды, села, облизываясь. Та тронула лапой и тихо муркнула. Ладно уж, будем жить вместе… Сезон нынче долгий будет.

Ноябрь 2006 г.