Фредерика

Глава 1

Не прошло и пяти дней после того, как вдовствующая леди Бакстед отправила срочное письмо своему брату, достопочтенному маркизу Алверстоку, с просьбой посетить ее как можно скорее, когда она наконец-то услышала от своей младшей дочери, что дядя Вернон только что подъехал к дому, что на нем самая модная накидка со множеством пелерин и что выглядит он превосходно.

— А еще, мама, у него новый, самый модный экипаж и, как всегда, все самое-самое, — сообщила мисс Китти, прижимаясь носом к окну в комнате матери и пытаясь получше разглядеть, что происходит на улице. — Он самый шикарный щеголь, правда, мама?

Леди Бакстед попросила дочь не употреблять выражений, неподобающих настоящей леди, и отослала ее в классную.

Леди Бакстед не была в восторге от своего брата, и известие о том, что он приехал в Гросвенор-плэйс в собственном экипаже, ничуть не обрадовало ее. Весеннее утро было солнечным, но дул резкий ветер, а маркиз, как известно, ни за что не захочет долго держать на нем своих породистых лошадей. Это не предвещало успеха в осуществлении задуманного ею. Ничего хорошего, как она с горечью заметила старшей сестре, и не следует ожидать от Алверстока, самого эгоистичного существа на свете.

Леди Джевингтон, властная матрона сорока лет, поддержала это предположение, но и только. Она могла согласиться с тем, что ее единственный брат эгоистичен и не склонен считаться с интересами других, но не видела причины, по которой он должен был делать для Луизы больше, чем для нее самой. Что касается двоих сыновей и трех дочерей Луизы, леди Джевингтон не могла упрекать Алверстока за отсутствие у него интереса к их делам. Очень трудно, почти невозможно проявлять интерес к таким заурядным племянникам. Однако тот факт, что он с таким же равнодушием относился к ее собственным отпрыскам, доказывал эгоистичность его натуры. Любому ясно, что холостяк, обладавший не только положением, но и значительным состоянием, был бы только рад оказывать покровительство подающему такие большие надежды племяннику, как ее дорогой Грегори, в том избранном кругу, в котором он сам блистал, и приложить все усилия к тому, чтобы сделать ее дорогую Анну украшением общества. То, что Анна очень удачно обручена и без его помощи, ни в коей мере не умеряло негодования ее светлости. Признавая справедливым напоминание своего старомодного лорда, как неодобрительно она относилась к претенциозному кругу Алверстока и как всегда говорила о том, что Грегори никогда не позволит себе быть втянутым в него, все же леди Джевингтон не могла простить Алверстоку, что он даже и не пытался сделать это. Она сказала, что ей было бы все равно, не будь у нее веской причины предполагать, что Алверсток не только приобрел для своего кузена и наследника офицерское звание в лейб-гвардии, но к тому же назначил ему приличное содержание. На что лорд Джевингтон ответил, что поскольку он может сам прекрасно обеспечить своего сына, который в любом случае никаких претензий к дяде не имел, он мог бы только одолжить Алверстоку здравого смысла для того, чтобы тот удержался от предложения финансовой помощи, глубоко оскорбившего бы почтенных родителей Грегори Сэндриджа. Это было действительно так; однако леди Джевингтон была убеждена, что будь у Алверстока хоть капля настоящего родственного чувства, он не стал бы отдавать предпочтение дальнему родственнику, имея родного племянника. Она также думала о несовершенном устройстве общества, в котором старший сын старшей сестры, а не какая-то седьмая вода на киселе не может стать законным наследником.

Леди Бакстед, не считавшую достоинства Грегори такими уж бесспорными, объединяло со своей сестрой глубокое презрение к мистеру Эндимиону Даунтри, которого они заклеймили как полнейшего болвана. Но неизвестно, что вызывало в них такое враждебное отношение к ни в чем не повинному молодому человеку: их старая неприязнь к его матери, вдове миссис Даунтри, или его красивое лицо и прекрасное телосложение, чем не могли похвастать ни Грегори Сэндридж, ни молодой лорд Бакстед.

Какова бы ни была причина, а обе старшие сестры были единодушно убеждены в том, что более неподходящего наследника, чем Эндимион, Алверсток не мог найти; так же тщетны были попытки обеих представить вниманию своего братца самых достойных милых девиц, которых год за годом вывозят в свет.

Беда Алверстока была в том, что он очень скоро начинал скучать. Это убивало его сестер; и хотя они имени возможность наблюдать не раз, как легкомысленные пташки время от времени пользовались у него благосклонностью, они и не предполагали, как мало восприимчив он на самом деле к женским чарам, и с тупым упорством совали ему под нос то одно, то другое чудо благородного происхождения, красы и богатства. Он вполне мог увлечься женщиной на несколько недель, а. затем, резко переменив свой интерес, забыть даже о ее существовании. Когда его сестры поняли, что благоразумные родители девушек обычно смотрят на него косо и считают его опасным человеком, они оставили свои попытки женить его и полностью направили свою энергию на осуждение его праздного образа жизни и обсуждение его интрижек, слухи о которых доходили до них. Только его младшая сестра воздерживалась от всего этого. Но поскольку сама она в свое время отвергла несколько блестящих предложений, вышла замуж по любви за какого-то провинциала и редко появлялась в столице, сестры считали ее никчемной. Если они говорили о ней, что случалось довольно редко, то, как о бедняжке Элизе. Они знали, что с ее мнением Алверсток считался гораздо больше, чем с их, но и не думали прибегать к ее помощи в вопросе о женитьбе брата. Правда, то, что они наконец оставили эту идею, полагая, что вообще никому не удастся устроить его брак, пока он сам не образумится, не произвело на него ни малейшего впечатления.

Леди Бакстед пригласила его не затем, чтобы читать ему нотации по этому поводу; она даже решила вообще с ним не препираться. Но в ожидании его прихода, заслышав его голос, она, вопреки своему решению, с негодованием подумала о том, что только он мог заставить ждать себя целых пять дней, хотя было ясно написано, что дело неотложное. Она с трудом придала своему лицу выражение добродушной радости и с еще большим трудом приветливость своему голосу, когда он вошел в комнату, не дожидаясь доклада. Это было как раз в его духе: такое развязное поведение, которое ее светлость терпеть не могла, не допуская, чтобы у нее в доме вели себя как в своем собственном.

Подавив раздражение, она протянула ему руку со словами:

— Вернон! Какой приятный сюрприз!

— А что в этом удивительного? — спросил он, подняв черные брови. — Разве ты не просила меня приехать?

Леди Бакстед удержала на губах улыбку, но ответила с заметным налетом язвительности:

— Конечно, просила, но это было уже столько дней назад, что я решила, ты в отъезде.

— Ничего подобного, — улыбнулся он в ответ как можно ласковее.

Леди Бакстед решила, что будет благоразумнее не заметить его явной провокации. Она указала на диван, приглашая брата пройти и сесть. Но вместо этого он прошел к камину, прислонился к нему, протянув к огню руки.

— Я ненадолго, Луиза. Что тебе нужно от меня?

Леди Бакстед собиралась перейти к своей просьбе постепенно, и этот прямой вопрос разозлил ее, так как смешал планы. Она колебалась, он взглянул на нее, огонь отражался в ее твердых серых глазах, и повторил:

— Так что же?

Ей не пришлось сразу же отвечать на его вопрос, так как вошел дворецкий с напитками, на его взгляд подобающими случаю. Пока он ставил тяжелый поднос и доверительным голосом привилегированного слуги сообщил маркизу, что принес и Mountain и шерри, у нее было время пересмотреть свой план, а также заметить, что ее брат явился к ней в бриджах и сапогах, костюм такой же предосудительно развязный, как и само его появление в комнате. И то, что сапоги были тщательно начищены, галстук изящно повязан, а сюртук великолепно сидел на нем, только усилило ее досаду. Было бы простительно, если бы он вообще был небрежен в одежде. Ее оскорбило то, что он посчитал необходимым надеть к ней соответствующий костюм для утренних визитов. Но не было никого элегантнее ее брата, чьему стилю подражали многие щеголи и который очень даже заботился о своем внешнем виде. Однажды в минуту раздражения она спросила у него, интересует ли его вообще что-нибудь, кроме одежды. На что он ответил, что кроме одежды, которая, естественно, имеет для него первостепенное значение, еще его интересуют лошади.

Он подошел к столику и, поскольку лакей ушел, повернув голову, спросил:

— Шерри, Луиза?

— Мой дорогой Вернон, тебе следует наконец запомнить, что я не пью шерри.

— В самом деле? Но у меня такая скверная память!

— Но не тогда, когда ты считаешь нужным запомнить что-то!

— О да, это верно! — согласился он. Он посмотрел на ее плотно сжатые губы и густеющий румянец и вдруг расхохотался. — До чего же ты глупа, сестрица. Никто еще с такой готовностью не поддавался на мои крючки, как ты! Так что же ты выпьешь? Малаги?

— Немного ликера, если ты будешь так любезен налить мне, — сказала она, стараясь сдержаться.

— Это так несвойственно мне, но я буду любезен. Как ужасно пить в это время суток, как, впрочем, и в любое другое время, — добавил он. Он подал ей бокал с ленивой грацией прирожденного атлета. — Кстати, сколько уже времени? Не тяни, я не хочу, чтобы мои лошади замерзли.

— Может быть, ты присядешь? — сказала она раздраженно.

— Хорошо, но, ради Бога, короче, — ответил он, усаживаясь в кресло напротив камина.

— Мне нужна твоя помощь, Алверсток.

— Это, дорогая Луиза, я понял из твоего письма, — ответил он с подчеркнутой любезностью. — Конечно, ты могла опять затеять мое сватовство с какой-нибудь бестолковой дочкой одной из твоих приятельниц, но письмо было написано в таких любезных выражениях, что я сразу понял: тебе что-то нужно от меня.

— По-моему, я должна быть тебе очень признательна за то, что ты вообще вспомнил о том, что я просила тебя приехать ко мне! — сказала она, испепеляя его взглядом.

— Ты не представляешь, Луиза, как я был бы счастлив заслужить твою признательность, но, увы, она принадлежит не мне. Тревор напомнил мне об этом.

— Ты хочешь сказать, что мистер Тревор читал мое письмо? — с негодованием воскликнула леди Бакстед. — Твой секретарь?

— Я плачу ему за то, чтобы он читал мои письма, — объяснил лорд.

— Но не письма от самых близких.

— Конечно нет, те я читаю сам, — согласился он.

Она задохнулась.

— Негод… — леди Бакстед запнулась и с большим трудом постаралась взять себя в руки. Героическим усилием воли она сумела вернуть на лицо улыбку и игриво произнесла:

— Негодный! Я не позволю тебе вывести меня из себя. Я хочу поговорить с тобой о Джейн!

— А кто это, черт возьми? Ах да, это одна из твоих девочек!

— Моя старшая дочь, и, позволь напомнить тебе, твоя племянница, Алверсток!

— Не стоило, Луиза, я уже вспомнил сам!

— В этом сезоне я вывожу мое милое дитя в свет, — объяснила она, не обращая внимания на его реплику. — Я, конечно, представлю ее во дворце, если ее величество еще будет давать балы, но, говорят, здоровье королевы так неважно, что…

— Тебе надо будет что-то сделать с ее веснушками, если это та, о которой я думаю, — перебил он ее. — Ты не пробовала лимонную воду?

— Я пригласила тебя не для того, чтобы обсуждать ее недостатки! — огрызнулась она.

— Так зачем же все-таки ты меня пригласила?

— Попросить тебя устроить в ее честь бал в Алверсток-хауз! — раскрыла она свои карты.

— Что?

— Я знаю, что ты хочешь сказать, но только подумай, Вернон! Она твоя племянница, и где же, как не в Алверсток-хауз, устраивать ее первый бал?

— Здесь! — без колебаний ответил он.

— О, не будь таким несговорчивым! Здесь не поместится больше тридцати танцующих пар. Только подумай, какая это будет толкотня и суета!

— Что же с того, — ответил лорд.

— Но ведь это не идет ни в какое сравнение! Я имею в виду, что здесь мне придется убрать всю мебель из гостиной, а еще нужны столовая для ужина и приемная для дамской комнаты. А Алверсток-хауз, где такой прекрасный бальный зал! И в конце концов, я раньше жила в этом доме!

— Но в этом доме теперь живу я, — сказал маркиз. — И я не желаю в своем доме, как ты верно заметила, толкотни и суеты, которые там царили во времена балов, устраиваемых для Августы, тебя и Элизы. Так что мой ответ, дорогая сестра, — нет!

— У тебя совершенно нет родственных чувств! — трагически произнесла она.

Он достал из кармана эмалированную табакерку и стал критически изучать рисунок на ее крышке.

— Ты совершенно права, абсолютно нет. Интересно, не сделал ли я ошибку, что купил ее? Сначала она мне нравилась, но теперь я нахожу ее безвкусной.

Он вздохнул и открыл табакерку привычным движением большого пальца.

— И больше всего мне не нравится этот табак, — сказал он, поднося к носу крошечную щепотку. — Вы можете, конечно, говорить, что лучше знаете, какой сорт мне подсунуть, но я убежден: каждый должен сам смешивать свой табак.

Он поднялся.

— Ну что ж, если это все, я ухожу.

— Нет, не все! — побагровев, произнесла она. — Я знала, что все так будет, так и знала!

— Я тоже думаю, что знала, но зачем тогда, черт побери, было отнимать у меня время?

— Потому что я надеялась, что хоть раз в жизни ты проявишь хоть сколько-нибудь сочувствия! Хоть чуточку жалости к членам своей семьи! Хотя бы ради бедняжки Джейн!

— Пустые мечты, Луиза! Я понимаю, что отсутствие во мне сочувствия так удручает тебя. Но я не чувствую ни малейшей привязанности к твоей бедняжке Джейн хотя бы потому, что не знаю ее настолько, что даже и не узнаю, встреть я ее где-нибудь на улице… и я с удивлением узнаю, что Бакстеды являются членами моей семьи.

— А я не член твоей семьи?! — воскликнула она. — Ты забыл, что я твоя сестра?

— Нет, ты не давала мне возможности забыть об этом. О, не заводись снова, ты не представляешь себе, как неестественно выглядишь, когда впадаешь в истерику! Можешь утешать себя моими заверениями в том, что, если лорд Бакстед оставил бы тебя без гроша в кармане, я бы счел себя обязанным взвалить на себя такую обузу, — говорил он, насмешливо глядя на нее. — Да, я знаю, ты собираешься сказать, что еле сводишь концы с концами, но дело в том, что ты прекрасно обеспечена, моя дорогая Луиза, и мои чувства тебе ни к чему! Только не донимай меня болтовней о родственных чувствах! Их нет ни у тебя ко мне, ни у меня к тебе!

Не ожидая такой прямой атаки, она, запинаясь, проговорила:

— Как ты мог сказать такое? Когда я больше всех привязана к тебе!

— Не обманывай себя, сестрица: не ко мне, а к моему кошельку!

— Боже, ты несправедлив ко мне! Что касается того, как я обеспечена, то ты со своим безрассудным расточительством и не подозреваешь, что мне приходится отказывать себе во всем! Почему, ты думаешь, я переехала с Элбемарл-стрит, из нашего прекрасного дома, когда умер Бакстед, сюда, в это богом забытое место?

Он улыбнулся.

— Тем более что не было ни малейшей причины уезжать оттуда. Я думаю, это твоя страсть к расчетливости и экономии.

— Если ты имеешь в виду, что мне пришлось урезать свои расходы…

— Не пришлось, просто ты не можешь устоять перед соблазном на чем-нибудь сэкономить.

— С пятью детьми на руках, — завопила она, но пристальный взгляд через монокль остановил ее попытку развить эту тему.

— Ну что ж! — сказал он дружелюбно. — Полагаю, нам лучше расстаться, не так ли?

— Иногда, — произнесла леди Бакстед, едва сдерживая негодование, — мне кажется, что нет существа отвратительнее и бездушнее, чем ты! Не сомневаюсь, если бы Эндимион обратился к тебе за помощью, он бы ее получил непременно!

Эти горькие слова оказали некоторое влияние на маркиза, но спустя минуту он взял себя в руки и посоветовал сестре принять на ночь успокоительное.

— Ты глубоко заблуждаешься, Луиза, поверь мне! Уверяю тебя, что если даже Эндимион попросит меня устроить бал в его честь в моем доме, я и его поставлю на место!

— О, ты невыносим! — воскликнула она. — Ты прекрасно знаешь, что я не то имела в виду, я говорила о…

— Можешь не объяснять, — перебил он ее. — Нет необходимости, я всегда прекрасно знал, что ты имеешь в виду! Ты и Августа вбили себе в головы, что я испытываю отеческие чувства к Эндимиону…

— К этому… этому недоумку!

— Ты слишком сурова к нему, он просто болван!

— Ну да, все знают, что для тебя он просто воплощенное совершенство! — сердито вставила она, комкая в руках носовой платок.

Он машинально покачивал на длинном шнурке свой монокль, но это замечание заставило его поднести стекло к глазу, чтобы получше увидеть разъяренное лицо сестры.

— Как странно можно истолковать мои слова! — сказал он.

— Уж мне-то можешь не говорить! — леди Бакстед уже неслась во весь опор. — Чего бы ни пожелал твой драгоценный Эндимион, ты ему ни в чем не откажешь! В то время как твои сестры…

— Извини, что перебиваю тебя, Луиза, но это очень сомнительное утверждение. Ты ведь знаешь, я далеко не бескорыстен.

— А содержание, которое ты ему назначил! Что, скажешь, не так?

— Значит, вот что так вас задело! Какой-то бессвязный разговор! То ты обвиняешь меня в безответственном отношении к своей семье, то тут же упрекаешь за выполнение мною обязательств перед своим законным наследником!

— Перед этим болваном! — взорвалась она. — Если он станет главой семьи, я этого не вынесу!

— Ну, на этот счет не беспокойся, — посоветовал он. — Скорее всего, тебе и не придется это выносить, так как, возможно, ты отмучаешься еще при мне. Я могу протянуть еще лет пять.

Леди Бакстед не нашлась что ответить и расплакалась, упрекая между рыданиями своего братца в жестокости. Но если она хотела таким образом смягчить его сердце, то совершила ошибку: среди многих вещей в этой жизни, которые наводили на него скуку, женские слезы были на первом месте. Не совсем убедительно выразив свое беспокойство словами, что, если бы он знал, что она не в духе, не стал бы обременять ее своим обществом, он поспешил откланяться.

Как только за маркизом закрылась дверь, рыдания прекратились, и, может быть, спокойствие вернулось бы к ней, не войди через несколько минут в комнату ее старший сын. Он пришел узнать, был ли у нее дядя и что он ответил на ее просьбу. Узнав, что Алверсток поступил как законченный эгоист, что, впрочем, и ожидалось, он помрачнел, но сказал, что не жалеет об этом, поскольку самому ему эта идея не очень нравилась.

Характер леди Бакстед нельзя было назвать золотым. Она была так же эгоистична, как ее брат, но только не так честна и не желала признавать свои недостатки. С тех пор как она убедила себя в том, что принесла жизнь в жертву своим бедным, осиротевшим детям, а с помощью такой нехитрой уловки, как при упоминании имен своих двух сыновей и трех дочерей награждать их самыми ласковыми эпитетами (но только не в разговорах с ними самими), убедила весь свет в том, что все ее помыслы связаны только с будущим ее отпрысков, в глазах общества леди Бакстед сумела прослыть самой преданной и любящей матерью.

Из всех детей Карлтон, о котором она всегда упоминала как о своем первенце, был ее любимцем. Он никогда не доставлял ей никакого беспокойства. Из тихого, флегматичного мальчика, который воспринимал свою матушку такой, какой она была, он вырос в приличного молодого человека, с глубоким чувством собственного достоинства и серьезным образом мыслей, что удерживало его от тех соблазнов, которым поддавался его более живой кузен Грегори, и совершенно не давало возможности понять, что находили привлекательного во всех этих похождениях и попойках Грегори и остальные его родственники. Его амбиции были весьма скромны, мыслил он неторопливо, все старательно обдумывая, совершенно не был тщеславен и даже гордился своей обычностью. Он не завидовал Джорджу, своему младшему брату, который был намного умнее его. Наоборот, он гордился Джорджем, считая его очень остроумным мальчиком, а когда он стал замечать, что такие горячие натуры, как Джордж, часто сбиваются с пути добродетели, он не стал делиться своими опасениями с матерью, как и своим решением самому смотреть за Джорджем в оба, когда тот закончил школу. Он никогда не полагался на мать, никогда не спорил с ней и даже своей сестре Джейн никогда не сказал ни слова с критикой в ее адрес.

Ему было двадцать четыре года, но так как до сих пор он ни разу не проявлял своего характера, для его матери было неприятным сюрпризом услышать от него, что он не понимает, почему, собственно, бал для Джейн должен состояться в доме дяди и за его же счет. Ее любви к нему сразу же значительно поубавилось, а поскольку она уже была раздражена, они могли очень быстро поссориться, если бы он благоразумно не ретировался.

Он был огорчен, узнав, что Джейн разделяет соображения матери по этому поводу, заявляя, что это отвратительно со стороны дяди Вернона не считаться с их интересами и быть таким скупым, что пожалеть несколько сотен фунтов.

— Я уверен, Джейн, — мрачно сказал ей Бакстед, — что у тебя достаточно гордости, чтобы не желать быть настолько обязанной дяде.

— Вздор! — рассердилась она. — Ради бога, почему же это я была бы ему обязана? В конце концов, это его долг!

Его верхняя губа казалась оттопыренной, что всегда случалось, если он чем-то был недоволен; он проговорил мрачно:

— Я понимаю твое разочарование, но думаю, что ты получишь гораздо больше удовольствия на балу, который пройдет здесь, в твоем собственном доме, чем на грандиозном рауте в Алверсток-хаузе, где больше половины гостей наверняка будут тебе даже незнакомы.

Его вторая сестра, Мария, нетерпеливо ждала, когда он закончит свой неторопливый монолог, чтобы спросить, зачем он несет такую чепуху.

— Сравнил тоже! Убогий бал здесь, куда нельзя пригласить больше пятидесяти человек, или же первый выход в Алверсток-хаузе! Ты с ума сошел! — заявила она его светлости. — Это будет жалкое зрелище, ты ведь знаешь маму! А вот если бы дядя устроил бал, только представь, как было бы все замечательно! Сотни гостей, и все — шишки первой величины! Омары, заливные и — и Шантильи, и сливки…

— …приглашенные на бал? — вставил Карлтон.

— И шампанское! — продолжила Джейн, не обращая внимания на его тяжеловесный юмор. — А я бы стояла наверху громадной лестницы рядом с мамой и дядей, в белом атласном платье, отделанном розовыми бутонами, в розовой шали и с венком в волосах!

От этой чудесной картины у нее на глаза навернулись слезы, но которая, однако, не вызвала энтузиазма ни у Марии, ни у Карлтона: Мария возразила, что с ее веснушками она бы выглядела в таком наряде смешно, а Карлтон удивился, как его сестры могут столько времени думать о подобных пустяках. На это ему никто не нашел нужным отвечать, но когда он добавил, что рад тому, что Алверсток отказался давать бал, они раскричались даже громче своей матушки. Так что он удалился, оставив своих сестер осуждать его занудность, ссориться из-за розовых бутонов и газовых шалей и соглашаться с тем, что, наверное, мама была виновата в том, что дядя поступил так гадко, потому что она наверняка чем-нибудь рассердила его, в чем девицы не сомневались.