Жена штандартенфюрера

Глава 14

— Я думаю бросить балет.

Генрих оторвался от газеты, которую читал и нахмурил брови.

— Почему? Что случилось?

Я уже давно пыталась завести с ним этот разговор, но только сегодня наконец-то решилась, впервые проснувшись и почувствовав полную уверенность, что поступаю правильно. Да и солнечное субботнее утро как нельзя лучше подходило для того, чтобы объявить мужу о своём решении.

— Ну, во-первых, театр отнимает слишком много времени от нашей «работы». Иногда у меня не получается встретиться с кем-то из твоих связных, или же я не успеваю зайти к тебе в офис, а все эти промедления чреваты лишними проблемами для тех семей. Ты же понимаешь, что и сами они, и те, кто их прячут, жизнью рискуют каждую минуту; для них время — это всё.

Генрих медленно кивнул с задумчивым выражением на лице, но ничего не сказал.

— А во-вторых… — Во-вторых, Гретхен постепенно превращала мою жизнь в ад, но про это я решила промолчать. В первый день, когда я вернулась в театр после моего ареста, она поймала меня в одном из длинных коридоров и, видит Бог, она была в самой настоящей ярости.

— Ты хоть знаешь, что я из-за тебя чуть в тюрьму не попала, грязная ты жидовка?!

— Понятия не имею, о чем ты. Дай пройти.

— Ещё как имеешь! Ты знаешь, что гестапо притащили меня в тюрьму, и что группенфюрер Кальтенбруннер меня минут двадцать отчитывал за мои так называемые «ложные» обвинения?! Ложные?! Он мне и слова не давал вставить! Что ты такого, паршивая ты жидовка, сделала, чтобы заставить его поверить тебе? Ноги раздвинула?

— Ничего я не раздвигала, Гретхен. Подвинься и дай мне пройти.

— Да ты, должно быть, очень в этом деле хороша, если он твою сторону так легко принял. Как и твой нынешний муж, когда ты попала в неприятности с Ульрихом. Кстати, а твой муж знает, что его грязная потаскушка-жена перед генеральским составом СС ноги раздвигает?

Моё небезграничное терпение наконец лопнуло, и я оттолкнута её плечом со своего пути, потому как иначе она двигаться не собиралась.

— Иди, иди, только я-то всё равно знаю правду, потаскуха еврейская! — Крикнула она мне вслед. С того раза она напоминала мне о той самой «правде» при любой представившейся возможности.

— А во-вторых? — Вопрос Генриха вернул меня к реальности.

— Да, во-вторых. — А вот тут начиналась самая сложная часть. — Во-вторых, Генрих, и я хочу, чтобы ты внимательно меня выслушал, прежде чем сказать, что я совсем сошла с ума и отказаться со мной что-либо обсуждать: я знаю, что ты только что потерял радиста, и я хотела бы его заменить. Я уже всё продумала, и это совсем даже не лишено смысла. Я смогу посылать радиограммы сразу же, как получу их непосредственно от тебя, никаких тебе посредников, и никакой пустой траты времени. Ведь чем быстрее твои люди в Соединённых Штатах получат сообщение, тем лучше, верно? Да и тебе не придётся наводить на себя подозрения, встречаясь с твоими связными самому. А так будем только я и ты, муж и жена. Ну скажи, разве не блестящий план?

— Нет, совсем даже не блестящий.

— Почему нет?

— Потому что ты ненормальная, и тебя убьют. Штамповать паспорта это одно дело, а вот с радио работать — совсем другое. Я именно поэтому-то и теряю постоянно моих радистов: гестапо иногда перехватывают их сигнал за несколько минут, и всё, делу конец. Уже пятого не стало.

— Они его убили?

— Нет. Как только они начали ломать дверь в квартиру, где он работал, он раскусил капсулу с цианидом. И слава богу. Я знаю, звучит ужасно, но… Ты понимаешь. Хотя бы никого не выдал, да и сам не мучился.

Лгать не буду, это действительно звучало крайне опасно, и попадись я им, никакие мои улыбки и заигрывания меня бы уже не спасли.

— Ты говоришь, что гестапо могут перехватить сигнал за несколько минут. То есть, у радиста есть по крайней мере пять-десять минут, чтобы отослать сообщение и сбежать с радио, так?

— Всё зависит от того, насколько они близко находятся. Скажем, кто-то в восточной части города перехватывает сигнал из западной, они посылают машину, но радист к этому времени уже успевает скрыться. Но если так получается, что они находятся неподалёку от того места, где работает радист, — а именно это и случилось с моим последним — то тут уже не сбежишь.

— А что если избавиться от самого радио? Так ли это важно всё время пользоваться одним или не имеет значения, с какого ты посылаешь сообщения?

— Ну, в случае крайней необходимости от радио, конечно, можно и избавиться, но… Обычно радистам этого делать не советуют. Ты же понимаешь, как тяжело раздобыть новое радио, и сколько времени на это может уйти.

— Так ты дашь мне попытаться?

— Ты что, не слушала меня всё это время? Это самая настоящая игра в русскую рулетку.

— Слушала. Но дай мне хотя бы временно побыть твоим радистом, пока твои американцы не прислали тебе нового. У тебя же сейчас совсем никого нет, разве не так?

Генрих по-прежнему хмурился и покусывал ноготь — привычка, которая всплывала у него каждый раз, когда он переживал или решал для себя что-то важное. Я давно это заметила: иногда он сидел за столом, невидящий взгляд сосредоточен на чем-то вдалеке, а в руках ручка, которую он зажимал между зубов, или нож для открывания писем. Казалось, это всегда помогало ему принять правильное решение; и вот он принял ещё одно.

— Я дам тебе научиться как обращаться с радио, потому как ты права насчёт чрезвычайных ситуаций, как та, в которой я нахожусь сейчас, вообще без связи. Так что если вдруг в будущем такое снова повторится, я смогу послать что-то через тебя, но только если это что-то крайне важное и срочное. В любом другом случае ты радио и касаться не будешь. Я жизнью жены ради чьих-то чужих интересов рисковать не собираюсь. Договорились?

— Договорились.

— Значит, так и решим. А ты всё же не бросай пока балет, я же знаю, как ты любишь танцевать. А с людьми моими я тебя скоро познакомлю, я с ними напрямую работаю здесь, в Берлине. Они оба живут здесь уже много лет с давно сложенной и прекрасно работающей легендой, но они оба — агенты американской контрразведки. Ингрид научит тебя азбуке морзе и основным принципам работы радио. Она и сама хотела временно заменить нашего погибшего оператора, но её командиры ей не позволили. Дело в том, что у неё настолько налаженная и старая легенда, что рисковать раскрытием было бы просто глупо. Она — самый настоящий мастер своего дела; даже я иногда не понимаю, как ей удаётся с такой лёгкостью ставить в контакт нужных людей, и австрийское подполье, и французов с британцами, даже агентов из Голландии, Польши, Бельгии, Чехословакии… Кажется, будто она всех знает, и всегда имеет запасной план.

Мне не очень-то понравилось, что он так высоко отзывался о какой-то незнакомой мне женщине, и впервые с тех пор, как мы поженились, я почувствовала ревность. Меня это, по правде говоря, очень удивило. «Это не потому, что он так её нахваливает», подумала я, «а потому, что они все ведут себя, как большие дети, которые не хотят брать в свою секретную компанию кого-то поменьше. Ну я им ещё покажу, кто тут меньше».

Я навсегда запомнила этот день, потому что после него моя привычная жизнь начала рушиться. Телефонный звонок застал меня в дверях, когда я собиралась уходить на ланч с Урсулой, после чего мы должны были идти по магазинам. Только этому не суждено было случиться после того, как я подняла трубку. Это была моя мама, и она едва могла говорить сквозь слёзы: они только что получили повестку — Норберта призывали в армию.

Всего через полчаса я сидела с ними на кухне; мама всё ещё вытирала слёзы, папа, казалось, ещё больше побледнел и осунулся, а рядом с ними — Норберт. Мой старший брат. Мой высокий, красивый Норберт, с лицом настолько идеально высеченным как по шаблону министерства пропаганды, что его только на постеры и нужно было фотографировать. Идеальный ариец, ну, или по крайней мере, он так выглядел.

— Я ничего не понимаю. Почему сейчас? Мы же пока ни с кем не воюем. — Я всё ещё надеялась, что повестка, которую я держала в руках, была какой-то ошибкой.

— Вот именно, что «пока», принцесса. — Хоть я и была замужней женщиной, отец отказывался бросить привычку называть меня моими детскими прозвищами. — Ты разве не слышала новости по радио? Гитлер подписал договор с Муссолини.

— Нет, я ничего не слышала. Какой ещё договор?

— Договор о том, что они теперь официально являются союзниками. А зачем заключать подобные договоры, если ни одна из сторон не планирует начать войну?

— Войну с кем, папа?

— С Польшей, конечно. Австрия была самой лёгкой добычей, когда им удалось свергнуть бывшее правительство при помощи всего пяти сотен эсэсовцев. — Я это очень хорошо знала, и даже свела личное знакомство с лидером этих пятисот эсэсовцев — группенфюрером Кальтенбруннером, который и был главной движущей силой за Аншлюсом. — Затем наши войска двинулись на юго-восток, и на этот раз это была уже маленькая армия. Ни Англия, ни Франция снова не отреагировали. А теперь фюрер возжелал Польшу, что наверняка будет последней каплей, и как только мы развяжем войну с Польшей, мы окажемся втянутыми в войну не только с ней, но и с её союзниками. Теперь ты понимаешь, почему они так старательно набирают ребят в армию?

Я прекрасно понимала. И больше всего мне была отвратительна сама мысль, что мой брат-еврей должен будет сражаться за победу нацистского режима. Мама снова начала плакать, почти совсем бесшумно, промокая мокрое лицо платком. Норберт же, как ни странно, наблюдал за нами с отрешённым видом, будто всё происходящее его и вовсе не касалось.

— Норберт, — я тихонько позвала его. Он поднял на меня свои голубые глаза. — Хочешь, я поговорю с Генрихом? Может, он сможет тебе помочь? У него много влиятельных знакомых, так может ему удастся устроить тебя на какую-нибудь должность здесь, в Берлине? Так тебе хотя бы не придётся идти на фронт.

Он безразлично пожал плечами.

— Я лучше пойду на фронт и буду сражаться с настоящим врагом, чем сидеть здесь и убивать невинных людей.

Его слова больно задели за живое, как острым ножом. Так вот, что он думал о Генрихе. Вот что почти наверняка вся семья думает. Будто почувствовав мою обиду, Норберт подался вперёд и взял мои руки в свои.

— Прости, Аннализа. Я не то хотел сказать. Я знаю, как сильно ты любишь своего мужа, и как сильно он любит тебя. Я вовсе не думаю, что он плохой человек, я только думаю, что работа у него плохая, вот и всё. Я так не смогу. Ты за меня не переживай. Я пойду на фронт и просто буду очень сильно стараться, чтобы меня не убили.

Он подмигнул мне с той же открытой, мальчишеской улыбкой, которая осталась прежней с тех пор, как он был маленьким мальчиком. Да он и сейчас не был таким уж взрослым. Всего двадцать три и даже ещё не женат. Так что если вдруг он погибнет, никого от него не останется… Зачем я об этом подумала? Какая ужасная, совершенно ужасная мысль! Нет, он не погибнет. Конечно же, нет. Он же мой единственный брат, и я люблю его до боли. Он не может умереть.

— Рихарт, я так больше не могу! — вдруг выкрикнула мама. — Я отказываюсь сидеть здесь и слушать, как мой единственный сын обсуждает свою смерть! А ты, ты со всеми твоими рассуждениями и разъяснениями, это же ровным счётом ничего не решает! Разговорами ничего не добьёшься! Вывези его из этой богом проклятой страны!!!

— Илзе. — Папа строго и, как казалось, с предупреждением на неё взглянул. — Прошу тебя.

— О чем ты меня просишь, Рихарт? О том, чтобы я молча смотрела, как забирают моего сына и палец о палец не ударила? Ты уже стольким людям помог, людям, которых ты даже не знаешь, так почему ты собственному ребёнку помочь не желаешь?

— Папа? Что происходит?

— Ничего, принцесса. Илзе, давай позже об этом поговорим.

— Позже? Не будет никакого «позже»! Позже моего сына заберут. Вывези. Его. Из страны!!! Поговори с Йозефом, или я сама с ним поговорю!

— Кто такой Йозеф?

— Никто, солнышко. Илзе, ты расстроена, пожалуйста, иди наверх и приляг, а я тебе сейчас принесу те сердечные капли, что доктор Крамер оставил.

— Да объяснит мне кто-нибудь, что здесь происходит?

Я сказала это так громко, что они оба сразу замолчали. И тут Норберт подал голос:

— Папа работает на «Подполье».

— Норберт!

— Что? — Мой брат пожал плечами, пока я сидела с открытым ртом, не в силах выдавить ни слова. — Она бы всё равно узнала, рано или поздно. Да и нечестно это, от родной дочери секреты держать. Раз теперь она знает, может, расскажешь ей всё? Не бойся, она тебя мужу не сдаст.

Я искала глазами папины, но он усердно отворачивался. Только когда собрался с духом и сделал глубокий вдох, он начал свой рассказ. Он говорил о начале гонений и о том, как лишился сна. Он не мог больше спать, потому что точно такие же как он евреи один за другим теряли свою собственность. Он ни куска не мог проглотить, потому что немка-домработница подавала ему обед на фарфоре и серебре, когда люди в гетто умирали от голода. Он больше не мог ходить на партийные собрания, потому что «Еврейская проблема» казалась единственным, что занимало умы его однопартийцев.

Когда «они» впервые заговорили с ним в церкви, он безумно обрадовался. Они сказали, что он мог помочь многим людям в беде. Они сказали, что как адвокат, он мог подделать какие угодно документы для них: свидетельства о браке и рождении, документы о владении собственностью, о смене имени, нотариальные заверения… Он на всё сразу же согласился. Я слушала и всё больше ужасалась тому, насколько он был неосмотрителен в его отчаянном желании быть наконец-то хоть чем-то полезным, чтобы совесть не жгла его больше раскалённым железом каждый раз, как он видел, как ещё один грузовик подъезжал, чтобы увезти ещё больше людей: мужчин и женщин, молодых и старых, всех как стадо овец — на убой. Он-то знал куда их всех везли: он был членом партии, и прекрасно знал их политику.

Он уже наделал кучу ошибок. Я знала о «них» со слов Генриха; они не были профессионалами, эти люди из «подполья», не были обучены или подготовлены к подобной деятельности, они не были солдатами, просто обычными людьми, действующими согласно инстинкту выживания. Их было множество по всей Германии, но они были слишком плохо организованы, страдали от нехватки техники и оружия и хотя бы какой-то субординации. Поэтому-то они и попадались постоянно в руки гестаповцам, которые только смеялись над их жалкими попытками побороть режим. Гестапо, по правде сказать, и не очень-то ими занимались, потому как не считали «Подполье» серьёзной угрозой. Только это вовсе не означало, что они не вешали каждого такого подпольщика, когда ему больше не было им ничего рассказать.

— Папа, ты сейчас же прекратишь с ними всякие контакты. — Я начала мерить шагами кухню, мысленно пытаясь просчитать, а успели ли в гестапо выйти на него и не смотрели ли они за ним уже сейчас. — Этот человек, Йозеф, он приходит к тебе прямо домой. Я вернулась чуть раньше с репетиций и поймала вас обоих, помнишь? А ты пытался скормить мне какую-то сказку о том, что он якобы был одним из твоих студентов. Ты думаешь, тебе хоть кто-то поверит, если тебя арестуют?

— Аннализа, я знаю, что делаю.

— Нет, ты вовсе не знаешь, что делаешь! Ты и понятия не имеешь, во что ты уже втянул маму, Норберта и себя. — Я с ними больше не жила, и соответственно если бы гестапо пришли за папой, меня бы они не тронули. Я была замужем за офицером СД и жила на другом конце города. А вот моя семья закончит свои дни в одном из лагерей. Я содрогнулась при мысли. — Я поговорю с Генрихом о том, что можно сделать.

— И не думай! Ты ни слова ему об этом не скажешь, я тебе запрещаю! — Папа вскочил со стула и направился было ко мне, но я прервала его поднятием руки.

— Если гестапо уже за тобой следят, то Генрих — единственный, кто сможет об этом узнать. И единственный, кто сможет нам помочь.

— Им придётся покинуть страну, Аннализа. Обоим.

Генрих только вернулся с работы и сразу же позвал меня в свой кабинет, подальше от Магды, накрывавшей на стол. Прошло чуть больше двух недель, как он пытался раздобыть информацию об открытых делах гестапо, в которых они расследовали возможных подозреваемых в пособничестве движению сопротивления. Трудность заключалась в том, что гестапо было отдельным подразделением СД, а потому он не мог просто так взять и войти в их головной офис и начать расспрашивать об их делах, не вызвав никаких подозрений. Генрих работал в SD-Ausland или отделе иностранной разведки.

— Я наконец-то нашёл сотрудника посговорчивее из их отдела; у него после бутылки бренди сразу же развязывается язык. Он рассказал мне не только об этом самом Йозефе, за которым — ты оказалась права — они уже долгое время наблюдают, но и об обеих любовницах его босса. Плохие новости заключаются в том, что у них установлена постоянная слежка за этим Йозефом, и это только вопрос времени, когда они его возьмут. Пока они выжидают, хотят проследить за теми, с кем он поддерживает постоянный контакт, а как только у них наберётся достаточно информации, чтобы весь круг повязать, тут-то они его и возьмут тёпленького и ничего не подозревающего. А ты знаешь, что будет дальше: приведут в подвал, где он всех своих подельников благополучно сдаст. Так что, боюсь, чем быстрее твои родители уедут из страны, тем лучше.

— О каком сроке идёт речь?

— Неделя — самое большое, я бы сказал.

— Неделя! — Воскликнула я. — Так скоро? Но куда же им ехать? У нас никого нет за границей.

— Пока Швейцария вполне подойдёт. Если ситуация изменится и им станет небезопасно там находиться, они всегда смогут уехать в Великобританию. Или даже Америку. Мои люди достанут им визы.

— А что с Норбертом?

— Для Норберта сейчас наилучшим вариантом будет присоединиться к вооружённым СС. Под их стандарты он идеально подходит, они его сразу же зачислят. А я пошлю записку начальнику его призывного пункта, чтобы дал ему хорошую позицию.

— Вооруженные СС? Но, Генрих…

Я чуть ли не в ужасе на него смотрела, проигрывая в памяти его службу в этих самых вооруженных СС, и почему он перешёл оттуда в СД. Он же не может мне серьёзно предлагать, чтобы Норберт прошёл через то же самое.

— Война скоро начнётся, Аннализа. В СС, которые всё же считаются попрестижнее обычного Вермахта, его хотя бы не бросят на линию фронта в первые же дни, как пушечное мясо, во имя победы Великого рейха. Подумай об этом.

Магда тихо постучала в дверь кабинета. Мне нравилась наша новая домработница, всегда предельно тихая и вежливая. Мы её почти и не замечали в доме, но она каким-то образом всегда всё успевала сделать, и сделать безукоризненно.

— Герр Фридманн, ужин готов. Мне подавать или вы ещё заняты?

— Подавай, Магда. Мы уже закончили.

— Хорошо, герр Фридманн.

Генрих наклонился и нежно поцеловал меня в губы.

— Идём ужинать, любимая. Не волнуйся, всё обойдётся, я обещаю.

Я кивнула. Кивнула несколько раз, хотя и знала, что ничего не обойдётся. Ничего уже больше не будет, как прежде.

Жара была невыносимой. Мы ехали на вокзал, и я уже задыхалась. Генрих открыл все окна в машине, но и это совершенно не помогало. Я не жаловалась вслух, потому что Генриху уж точно было куда хуже в его шерстяной форме и высоких сапогах. На мне хотя бы было тоненькое шёлковое платье. Родители и Норберт на заднем сиденье тоже молчали всю дорогу.

Когда мы сделали последний поворот перед подъездом к станции, нам пришлось затормозить из-за огромной толпы людей, направляемых солдатами с автоматами на плечах. Дорогу впереди перекрывала чёрная машина с номерами СС. Один из офицеров, стоящих на посту рядом с машиной, подошёл к нам и, увидев форму Генриха, салютовал ему.

— Heil Hitler, герр штандартенфюрер!

— Heil Hitler. Нам нужно попасть на станцию, что там такое происходит? — Генрих кивнул на толпу впереди.

— Простите, герр штандартенфюрер, у нас возникла небольшая заминка с транспортом. Нам должны были прислать поезд для всех этих евреев два часа назад, а он только прибыл. Остальные поезда теперь тоже задерживаются. Но я могу вас пропустить внутрь, чтобы вы не ждали здесь на жаре.

— Я был бы вам очень признателен.

Офицер снова щёлкнул каблуками, сел в свою машину и отогнал её в сторону, чтобы мы смогли проехать. Но как только мы миновали его машину, дальше ехать всё равно было невозможно из-за людей, движущихся плотным потоком. Генрих остановился и неодобрительно покачал головой, хмурясь. Я-то знала, что ему было жаль видеть их несчастные, растерянные лица, но уже знакомый офицер воспринял вид моего мужа как знак недовольства из-за вынужденного ожидания. Он быстро выкрикнул несколько распоряжений солдатам, направлявшим толпу, и они начали грубо расталкивать людей впереди нас своими дубинками.

— Как скот, — я услышала голос матери с заднего сиденья. Я повернулась и увидела, как она медленно начала головой, закрыв рот рукой. — Несчастные люди…

— Мама. Перестань.

Окна были открыты, и солдаты могли её услышать. Она непонимающе моргнула несколько раз, но я только прижала палец к губам и отвернулась.

Наконец, после того, как солдаты создали для нас своего рода коридор, через который мы могли проехать к станции, Генрих старался вести машину как можно более медленно, стараясь никого не задеть. Как только мы вышли из машины, поток горячего воздуха обжег наши лица. Генрих вытер пот со лба, прежде чем надеть свою форменную фуражку с черепом и скрещёнными костями. Он заметил одного из офицеров, командующего на платформе, и велел нам ждать его у машины, пока он пойдёт поговорит с ним. Один из солдат прошёл мимо, повторяя одни и те же указания монотонным голосом, пока он двигался вдоль толпы:

— Когда подойдёт ваша очередь подняться на платформу, назовите ваше имя офицеру со списком перед посадкой на поезд. В поезд вы можете взять только один чемодан на человека, остальной багаж оставьте на платформе после того, как поставите на нём своё имя. Этот багаж последует за вами в отдельном вагоне. Чем быстрее вы совершите посадку, тем быстрее совершится отправление поезда, и тем быстрее вы прибудете на вашу станцию, где вам дадут еду и воду.

Мама нервно переступила с ноги на ногу, глядя на солдат с дубинками. Норберт хмурился. Я прекрасно понимала, что он сейчас думал: что через несколько дней он и сам может стать одним из этих солдат, и что уже ему придётся дубинкой заталкивать всех этих несчастных людей на платформу, хоть по крови он и должен бы быть среди них. Я попыталась было облокотиться на машину, но чёрный метал был настолько раскалён, что я обожглась. Я с ужасом подумала, как эти люди прождали всё это время на этой невыносимой жаре. Дети не переставали жалобно плакать, и матери пытались их успокоить, но тщетно.

Наконец Генрих вернулся и велел нам следовать за ним на платформу. Солдат, которого он привёл с собой, помог родителям с их чемоданами. Они везли с собой только самое необходимое, а позже на той неделе мы с Генрихом собирались отправить им всё остальное.

— Разойтись! Кому сказал, разойтись! Дайте им пройти! Быстро, быстро, ну! — Один из солдат расталкивал людей с нашего пути с преувеличенной грубостью. Он хотел произвести впечатление на «герра штандартенфюрера». Я цеплялась за локоть мужа, стараясь не поднимать глаза на людей вокруг меня. Мне было стыдно на них смотреть. Как только мы взошли по ступеням на платформу, мама поравнялась со мной и зашептала:

— Аннализа! Почему они сажают их в вагоны для скота? Где же они будут сидеть? Там даже окон нет, как же они будут дышать?

Мне пришлось на неё шикнуть, потому что офицер, командующий погрузкой, направлялся прямо к нам. Я не хотела, чтобы он её услышал.

— Ну и денёк, штандартенфюрер, вы согласны? Фрау. — Он почтительно склонил голову передо мной и моей матерью и щелкнул каблуками, после чего обменяйся рукопожатиями с папой и Норбертом. — Пекло адское, а мне ещё и приходится иметь дело с абсолютной некомпетентностью тех идиотов, что сидят целый день в офисе, плюют в потолок, и не могут справится с таким элементарным делом, как прислать транспорт во время. Ну что, это разве так сложно? Будто мне делать больше нечего, как торчать здесь с этими евреями и слушать их нытьё полдня!

Лицо Генриха не выдало никаких эмоций при этих последних словах. Вместо этого он ровным голосом спросил:

— Сколько перевозите сегодня?

— Почти пятьсот. — Офицер жестом подозвал своего адъютанта. — Адлер, принесите нам воду со льдом, здесь совершенно дышать невозможно! Я бы предложил вам лёгкую закуску, штандартенфюрер, но мы не взяли с собой никакой еды или напитков. Мы должны были разделаться со всем этим до ланча, а вы сами видите, что тут происходит.

О да, мы очень хорошо видели, что происходило. Солдаты заталкивали людей в вагоны для скота, как сардины в банку. Некоторые пытались протестовать, жаловались, что места в вагоне больше не осталось, что внутри было невозможно дышать, и что им нужна вода. Все они получали один и тот же равнодушный, заученный ответ:

— Вы получите еду и воду, когда прибудете на свою станцию.

— Куда их отсылают? Дахау? — Генрих вынул носовой платок и вытер пот с лица. Командир кивнул и тоже начал расстёгивать свой китель.

— Да. И если никто опять не напортачит с транспортировкой, они будут там менее, чем через сутки.

Сутки? Они будут заперты в вагонах для перевозки скота без еды и воды, или даже воздуха чтобы дышать, на целые сутки?!

Командующий офицер тем временем замахал одному из солдат, чтобы тот разместил больше людей в передних вагонах.

— Какого черта вы делаете? Первые три вагона почти пустые; туда же легко можно поместить ещё человек двадцать-тридцать в каждый!

— Они говорят, там не осталось места из-за чемоданов, герр оберштурмбаннфюрер!

— Так выбросьте их оттуда! Я что, за всех тут должен думать? Извините меня, штандартенфюрер, я на минутку.

Как только он ушёл, мама тронула Генриха за рукав и прошептала:

— Генрих, они же не думают и вправду запереть всех этих людей в этом поезде так надолго? Они уже сейчас кричат, что дышать не могут, они же там насмерть задохнутся!

Генрих посмотрел на неё и медленно кивнул.

— Да. Какая-то часть точно задохнётся.

— Но это же бесчеловечно! Это же… по-зверски просто!

— Они всё равно хотят, чтобы все эти люди в конце концов сгинули, Илзе.

— Но почему тогда не расстрелять их в таком случае? Это хотя бы не так жестоко! Они хотя бы страдать не будут!

— Потому что люди Берлина должны верить, что их еврейских соседей перевозят в безопасное место, на переселение, и только, всё, как показано в красивых фильмах министерства пропаганды. Чудесный маленький городок с концертным залом, библиотекой, школой, детским садом и прочей необходимой инфраструктурой. Никому вот этого видеть не нужно. Поэтому-то они и дорогу перекрыли и гражданских не пускают, чтобы те не поняли, что на самом деле происходит.

Мама отступила назад и беспомощно взглянула на отца. Он нежно погладил её по щеке и попытался улыбнуться. Адъютант командира вернулся с небольшим подносом с несколькими стаканами воды, которые мы приняли как дар небес. Я отпила немного и прижала ледяной стакан ко лбу, чтобы хоть немного охладиться. Тут я заметила маленькую девочку, стоящую рядом со своей матерью и ожидающей посадки на поезд: она увидела мой стакан и начала дёргать маму за руку.

— Мама, они пьют воду! Я тоже хочу!

— Это вода только для немцев, малыш. Нам дадут нашу, когда мы доедем до нашей станции, я обещаю. Потерпи немного.

— Но мы тоже немцы! Почему нам нельзя пить?

— Мы евреи, родная, мы больше не немцы. Нам обязательно дадут воду, как только приедем, как тот господин в форме сказал. Ты же его слышала? Потерпи, как все хорошие девочки делают.

Её мать извиняющееся мне улыбнулась и попыталась отвернуть дочь в другую сторону, чтобы она не видела, как мы пьём. Я шагнула было к ним, но Генрих немедленно понял мои намерения и поймал меня за локоть. Я посмотрела на него, но он только отрицательно покачал головой, молча меня предупреждая оставаться на месте.

— Генрих, это же совсем ещё ребёнок, — зашептала я. — А это моя вода, я не буду её пить, я лучше ей отдам.

— Аннализа, нет.

— Генрих, прошу тебя!

Он ещё крепче сжал мой локоть и начал тянуть меня назад, но я всё равно выдернула руку из его и решительно направилась к девочке.

— Здравствуй, принцесса! Ты, должно быть, пить хочешь? — Я улыбнулась и протянула ей стакан. — Не стесняйся, бери, только маме немного оставь, ладно?

Она взяла стакан из моих рук и начала пить большими жадными глотками, сжимая стекло обеими потными ладошками. Её мать смотрела на меня с благодарной улыбкой. Солдаты, стоявшие рядом, забыли на секунду о своих дубинках, которыми они заталкивали людей в вагоны, и наблюдали за происходящим с нескрываемым изумлением. Девочка в это время отняла бокал ото рта и посмотрела на ту воду, что ещё оставалась в нём.

— Хочешь дать это твоей маме? — спросила я. Она кивнула.

— Не волнуйтесь обо мне, пусть всё пьёт. — Её мать хотела было отдать стакан обратно своей дочери, но я настояла, чтобы она его взяла.

— Лучше и вам попить немного. Вам очень далеко ехать.

Она помедлила пару секунд, но затем осушила стакан и протянула его мне.

— Не знаю, как вас и благодарить, фрау.

— Не стоит благодарности. — Я снова улыбнулась матери.

— Благослови тебя Господь, — один из мужчин за её спиной подал свой тихий голос. По его бороде и одежде я поняла, что это был раввин. Он кивнул мне и сказал что-то на идише.

— Простите, что у меня для всех вас нет воды…

— Аннализа! — Рука Генриха снова оказалась на моем плече. Евреи невольно отступили назад: должно быть он пугал их своей чёрной формой с крестами. — Ты закончила с благотворительностью? Идём, ты мешаешь работе этих солдат.

Он увёл меня назад к моей семье. Командир, стоящий рядом с моим братом, смотрел на меня, как будто я сделала что-то, что было лишено всякого смысла в его понимании.

— Женщины! — усмехнулся Генрих и закатил глаза, одним этим словом объясняя моё поведение.

— Я знаю, — командир тоже понимающе усмехнулся. — Моя жена каждый день бездомных кошек кормит на крыльце.

— Да пусть лучше бы моя кормила кошек, чем евреев! — отшутился Генрих, и оба рассмеялись. Я подумала, что в моём муже умер первоклассный актёр.

Я в последний раз обняла маму и расцеловала её мокрые щёки. Она никак не могла перестать плакать. Транспорт с евреями уже давно уехал, и солдаты снова открыли станцию для гражданских. Отец уже стоял в дверях рядом с кондуктором.

— Фрау, поезд отправляется через минуту! — окликнул тот мою мать.

Она кивнула и сжала мои руки в своих.

— Прошу тебя, будь осторожна, родная! Генрих, береги мою девочку и Норберта, ладно?

— Ну конечно, Илзе. — Генрих поцеловал мою мать на прощание и помог ей залезть на подножку. — Мы постараемся приехать, как только сможем! И не забудьте позвонить, как доберётесь до новой квартиры!

— Непременно позвоним! — Папа ответил вместо мамы. — Спасибо тебе за всё, Генрих!

— Я всегда к твоим услугам, Рихарт. Звони, если что-то будет нужно.

Поезд издал последний сигнал перед отправлением и медленно тронулся. Я какое-то время шла за вагоном родителей, уезжавшим в чужую страну на неопределённое время. Они помахали мне в последний раз, и я помахала в ответ. Я долго сдерживала слёзы, но вот наконец расплакалась. Мне казалось, будто я их навсегда потеряла.