Жена штандартенфюрера

Глава 17

Я снимала серьги перед старинным зеркалом. Всё в «Ритце» было винтажным, почти по-королевски роскошным. Генрих сказал мне, что Гитлер хотел сначала сровнять Париж с землёй, но как только увидел город, изменил своё решение. Вместо этого он сообщил своему любимому архитектору и близкому другу Альберту Шпееру о своих планах уничтожить французскую столицу не бомбами, а превосходящей архитектурой.

— Когда мы закончим в Берлине, Париж станет всего лишь жалкой тенью.

Я искренне удивилась, когда Генрих передал мне его слова, услышанные из разговора со Шпеером. Ещё более удивительным было то, что фюрер отказался принимать торжественный парад в самом сердце Франции. Когда один из его изумлённых генералов спросил о причине столь неожиданного решения, лидер рейха ответил загадочной фразой:

— Нельзя подобное делать с культурными людьми.

Создавалось впечатление, что он не был таким уж ненормальным, социопатичным человеконенавистником, каким я его всегда себе представляла. Каким-то извращённым образом, но он всё же рационализировал свои действия, и эта мысль меня, по правде сказать, пугала. Слепую злобу всегда проще принять и объяснить; расчётливую же, ту, что знает, что она делает и зачем, стоит больше всего бояться.

— Какое на тебе сегодня красивое платье. — Я поймала на себе взгляд Генриха сквозь отражение в зеркале. — Ты выглядишь очень…по-французски.

— Un peu de Chanel et je suis une Parisienne vraie, monsieur.

— Parlez-vous le Français, madame? Quelle surprise! И да, Шанель действительно делает из тебя настоящую парижанку.

— Учусь понемногу. — Я подмигнула ему. — Я подумала, что мне это может пригодиться в будущем. И ты понятия не имеешь, чего мне стоило раздобыть это платье, после того как она закрыла все магазины, как только началась война.

— Одно я могу сказать точно: оно того стоило. — Он подошёл ко мне и положил руки мне на талию. — Что ещё ты купила?

Я заулыбалась, когда он начал расстёгивать на мне платье, едва касаясь губами шеи и плеч.

— Французское бельё. Шёлк и кружево. Оно такое развратное, что фюрер запретил немкам его носить. Я только из-за этого должна была его купить.

— Оно сейчас на тебе?

— Да. Хочешь взглянуть?

— Дождаться не могу.

Я закрыла глаза, когда его руки скользнули под тонкую ткань платья на едва ощутимое кружево нового бюстье.

— Только постарайся, пожалуйста, себя контролировать и не порви его, оно очень дорогое.

— Я сделаю всё, что в моих силах, но обещать ничего не могу.

Я подавила смешок и повернулась навстречу его тёплым, ненасытным губам.

Это чёрное платье уже втянуло меня в неприятности раньше тем вечером. После того, как мирный договор был наконец подписан между рейхом и оккупированной Францией, все высокопоставленные офицеры решили, что если им не разрешили проводить их праздничный парад, то уж вечеринку по такому случаю они точно заслужили и, соответственно, никаких денег на приём в «Ритце» не жалели. В конце концов, это были не их деньги, а тех же самых французов, а значит тратить их было ещё приятнее.

Несмотря на все мои протесты и мольбы, Генрих всё же затащил меня на неофициальное празднество, где я была чуть ли не единственной немкой, сопровождающей своего мужа. Большинством хорошеньких девушек, радостно щебечущих что-то своим новым немецким кавалерам, были француженки. Я пробовала с ними заговорить, но их немецкий, как и мой французский, оставлял желать лучшего, и я вскоре бросила свои попытки, усмехнувшись про себя о том, что им этот немецкий и не сильно был нужен. Вряд ли наши бравые офицеры собирались вести с ними политические дебаты у себя в номерах.

И вот я оказалась вынуждена следовать везде за Генрихом и слушать прескучные военные полемики его коллег. Мужчины в Германии не сильно приветствовали женщин, пытающихся принимать участие в их «чисто мужских» разговорах, в которых мы, на их взгляд, ничего ровным счётом не смыслили, вот мне и пришлось хоть как-то поднимать себе настроение очередным бокалом шампанского. Только и оно не помогло, когда начальник Генриха, группенфюрер Гейдрих, решил произнести очередную речь на свою любимую тему: проблему мирового еврейства. После первых десяти минут его страстного монолога я поняла, что мне потребуется что-то покрепче, чем шампанское и незаметно ускользнула к бару в соседнем зале.

Я сосредоточенно разглядывала свой коньяк со льдом, пытаясь придумать, чем бы попросить бармена его таким разбавить, чтобы он не был таким отвратительным на вкус, когда уже знакомый голос немедленно заставил меня улыбнуться.

— Я вижу, вам так же весело, как и мне, фрау Фридманн? Это ваш четвёртый или пятый?

— Только второй, герр группенфюрер. И, к сожалению, даже этого недостаточно, чтобы заглушить тот противный голос в соседнем зале.

— Всего алкоголя в мире будет недостаточно, чтобы избавиться от такой головной боли, как он, моя дорогая. Поверьте, я знаю, о чем говорю.

Группенфюрер Кальтенбруннер занял место рядом со мной и подал знак бармену.

— Мне то же, что и фрау пьёт. И две стопки виски, и смотри, чтобы это был Джэк, а не то французское убожество, что вы выдаёте за виски.

Он бросил пару купюр на бар и повернулся ко мне, ухмыляясь.

— Что ж, фрау Фридманн. Действительно ли здесь оказались хорошие магазины?

— Скажем так, от магазинов я получила куда больше удовольствия, чем от этой вечеринки.

— Это вряд ли можно назвать вечеринкой. Скорее съезд партии, только с алкоголем и французскими девицами.

— Кстати, где же ваша французская девица, герр группенфюрер? — я игриво сощурила на него глаза.

— Я предпочитаю немок.

— Аа, чистокровных ариек, значит?

— Вовсе необязательно. Еврейки-полукровки тоже сойдут, если они хорошенькие.

Я поняла конечно же, что он шутит, поэтому только закатила глаза, смеясь.

— Вы совершенно отвратительны с вашими инсинуациями, герр группенфюрер!

— Да, мне говорили.

Доктор Кальтенбруннер пододвинул мне стопку виски, поднимая свою в тосте.

— За чистокровных ариек.

— И за отвратительных генералов.

Я была рада, что он решил составить мне компанию. Мне определённо нравилось его чувство юмора, иногда граничащее с неприличным, иногда едко-саркастичное, особенно когда речь заходила о наших общих знакомых, которых мы оба не любили — группенфюрере Гейдрихе например.

Я ещё раньше слышала от Генриха, что между двумя генералами была давняя и непрекращающаяся вражда, хотя никто и не знал наверняка, с чего всё началось. Генрих сам лично считал, что они попросту невзлюбили друг друга с момента первой их встречи, всегда высокомерный Гейдрих презирающий «второсортное» арийское происхождение доктора Кальтенбруннера (все немцы считали своих австрийских соседей «второсортными» арийцами) и его австрийский акцент, из-за которого говорящий на правильнейшем хохдойче Гейдрих не всегда его понимал. Доктор Кальтенбруннер в свою очередь в долгу не оставался и подливал всё больше масла в огонь слухов о якобы еврейских корнях Гейдриха, объясняя его перфекционизм и стремление стать самым ярым нацистом во всём рейхе тем, что он всего лишь пытался компенсировать в глазах фюрера тайну своего происхождения.

Вот и сейчас группенфюрер Кальтенбруннер смеялся, рассказывая мне, что пять минут, проведённые в обществе Гейдриха, чуть не довели его до того, чтобы вынуть пистолет и положить конец жалкому существованию шефа СД. Однако, это бы наверняка окончилось его собственным расстрелом, вот он и решил спастись у бара, как и я.

Доктор Кальтенбруннер следил за тем, чтобы бокал мой всегда был полон и чтобы улыбка не покидала моего лица, и я не могла быть ему более благодарна за то, что он спас мой вечер. Чем лучше я его узнавала, тем больше старалась понять, как так могло быть, что тот же самый человек, который был настолько очаровательным и явно хорошо образованным (он с удовольствием обсуждал со мной войну и политику, особенно когда я спрашивала его мнение по какому-то конкретному вопросу, и при этом не делал это тем снисходительно-упрощенным тоном, свойственным многим его коллегам всякий раз, когда они говорили о подобном с женщинами), и с другой стороны иметь очень тёмную сторону, о которой так часто говорили Норберт и мой муж. Как я ни старалась, я никак не могла сложить всё в одну картину.

— Почему вы так на меня смотрите, фрау Фридманн?

Я и не заметила, как, потерянная в своих мыслях, я бесстыдно разглядывала его вот уже целую минуту.

— Извините, просто… Интересно стало. — Я смущённо улыбнулась.

— Что вам стало интересно?

«То, как ты мучаешь людей в подвалах гестапо, насилуешь женщин и отдаёшь приказы о массовых расстрелах невинных людей», мысленно ответила я. Да нет же, быть того не могло. Ну никак. Я даже головой тряхнула, избавляясь от всех историй, щедро подброшенных моему чересчур живому воображению моим мужем и братом, а затем сделала то, на что никогда бы в жизни не решилась, будь я трезвой: я осторожно протянула руку к его лицу и провела кончиками пальцев по глубоким шрамам на его левой щеке.

— Откуда у вас это?

Он не отвёл мою руку, напротив, наклонился ещё ближе ко мне, так, что его щека почти касалась моей и прошептал мне на ухо:

— Скажу, если поклянётесь никому не говорить. Это страшная государственная тайна.

— Клянусь.

Он выдержал драматическую паузу и затем произнёс тем же конспиративным шёпотом, только уже едва сдерживая смех:

— Я — самый бездарный фехтовальщик во всем рейхе.

Я ожидала какой угодно «тайны», только не такой, не выдержала и расхохоталась вместе с ним. Он был самым лучшим комедиантом во всём рейхе, это уж точно. Из-за нашего приступа веселья мы и не заметили, как группенфюрер Гейдрих и мой муж подошли к нам.

— Ну и что я вам говорил, Фридманн? Вот он, наш блестящий лидер австрийских СС, как всегда в своём амплуа, пытается совратить вашу жену.

Презрительный вид Гейдриха был немедленно встречен саркастичной ухмылкой доктора Кальтенбруннера.

— Я же не виноват, что вы навели на бедняжку такую тоску с вашими бесконечными монотонными речами, что ей пришлось найти компанию поинтереснее, группенфюрер Гейдрих. Кому-то же надо заботиться о даме.

— Если бы вы уделяли больше внимания политике, вместо дам, вы бы уже давно были в офисе в Берлине, группенфюрер Кальтенбруннер.

— А если бы вы уделяли хоть какое-то внимание вашей жене вместо политики, то она не угрожала бы вам сейчас разводом.

Это был удар явно ниже пояса, но группенфюрер Кальтенбруннер явно не терпел, чтобы кто-то пытался затеять с ним словесную дуэль. Оба генерала смотрели друг на друга как пара собак, готовые вцепиться друг другу в глотки. Генрих точно не был в той позиции, чтобы вмешиваться, поэтому я решила хоть как-то разрядить обстановку. Улыбаясь самым очаровательным образом, я положила руку поверх руки доктора Кальтенбруннера, успокаивая его и одновременно обращаясь к группенфюреру Гейдриху:

— Герр группенфюрер, доктор Кальтенбруннер только хотел убедиться, что никто не побеспокоит меня одну за баром. Я всё же почти единственная немка во всём отеле, и он приглядывал за мной для моего мужа, которого вы у меня просто-напросто украли на весь вечер.

Группенфюрер Кальтенбруннер фыркнул и покачал на меня головой.

— Не пытайтесь с ним флиртовать, это бесполезно. Он всё равно ничего не поймёт.

Я едва снова не расхохоталась от очередной его издевательской ремарки и решила уйти, пока он не скажет чего похуже.

— Спасибо за чудесный вечер, герр группенфюрер. Я очень вам признательна за то, что составили мне компанию.

— Не стоит благодарности, фрау Фридманн. Мне это было в радость.

С этими словами доктор Кальтенбруннер поцеловал мою руку и вручил её Генриху, будто передавая меня лично в руки моему мужу.

— Штандартенфюрер, прошу вас, сделайте мне одолжение, отведите вашу красавицу жену обратно в ваш номер, пока ваш начальник снова не пустился в речи.

Гейдрих, уже с едва скрываемой яростью, сощурил свои голубые глаза на наглеца-австрийца и бросил, прежде чем уйти:

— Я бы на вашем месте следил за количеством выпитого, группенфюрер Кальтенбруннер. Рейхсфюрер ваших привычек не одобряет, да и фюрер от ваших постоянных возлияний тоже не в восторге. Я определенно вижу почему.

Он надеялся, что последнее слово будет за ним, но этого не произошло.

— Когда я захочу узнать ваше мнение на сей счёт, я велю своему адъютанту позвонить вам, чтобы мы могли в деталях это обсудить. Но до тех пор засуньте себе своё мнение не скажу куда, потому что хочу пощадить нежные ушки фрау Фридманн.

Группенфюрер Гейдрих, скорее всего смирившись с тем, что из этого обмена любезностями ему победителем не выйти, только презрительно поджал губы и, проигнорировав последний выпад своего оппонента, проследовал к выходу. Генрих салютовал доктору Кальтенбруннеру, а я, всё ещё стараясь не рассмеяться, помахала ему на прощанье и вышла вслед за мужем.

Я надеялась, что мы не окажемся нигде вблизи группенфюрера Гейдриха, но как на зло всего минуту спустя мы ехали в одном лифте с разъярённым генералом.

— Нет, вы такое когда-нибудь слышали, Фридманн? Что за пьяный идиот! Типичный австрийский недоумок-полукровка! И рейхсфюрер его назначил лидером СС? Да любой еврей был бы лучшим кандидатом!

Генрих вежливо усмехнулся, но ничего не сказал.

— В следующий раз он будет вас донимать, фрау Фридманн, просто уйдите от него подальше, и не бойтесь, он вас не побеспокоит. — Прежде чем я могла возразить, что группенфюрер Кальтенбруннер меня вовсе не донимал, Гейдрих уже перешёл на моего мужа. — Не оставляйте больше свою жену с этим человеком, Фридманн. Ему надо рот с мылом промыть несколько раз, прежде чем он сможет говорить с благовоспитанной дамой.

Я подумала, что я с гораздо большей радостью слушала бы неприличные шутки доктора Кальтенбруннера, чем антисемитскую пропаганду Гейдриха, но, естественно, вслух ничего не сказала. Я уже было обрадовалась, что лифт остановился на нашем этаже, только вот оказалось, что это был также этаж Гейдриха.

— Кстати, Фридманн, раз уж вы всюду берёте с собой свою супругу, почему бы вам не устроить её на работу в СД?

Генрих явно не был в восторге от такого предложения, но собрался и вежливо ответил:

— У неё уже есть работа, герр группенфюрер. Она танцует в одном из театров в Берлине.

— Это не настоящая работа, Фридманн. Теперь, когда мы ведём войну с несколькими странами, нам нужна помощь всех наших граждан, трудящихся во имя победы великого германского рейха. А из неё вышла бы отличная секретарша. Или даже радиооператор — они нам всегда нужны.

— Это было бы просто чудесно! Я всегда хотела работать с радио! — Я воскликнула, вложив как можно больше энтузиазма в свои слова, прежде чем Генрих мог хоть что-то возразить.

— Вот видите? Она сама хочет нам помочь. Прекрасно, фрау Фридманн, как только мы вернёмся в Берлин, я велю зачислить вас в ряды женских СС. Доброй ночи, штандартенфюрер. Фрау Фридманн.

Гейдрих кивнул мне и направился в другую сторону дальше по коридору. Я вдруг вспомнила, как группенфюрер Кальтенбруннер говорил, что Гейдрих ходил настолько неестественно прямо из-за палки в одном месте, и снова чуть не расхохоталась. Генрих, однако, был далёк от хорошего настроения и как-то совсем нехорошо смотрел на меня.

— Что? Я что-то не то сказала?

— Зачем ты вообще на подобное согласилась?

— Генрих, да ты только подумай об этом! Как секретарь или тем более радистка, я смогу иметь самый лёгкий доступ к каким угодно документам и приказам!

— Да, а также это самый лёгкий способ себя инкриминировать! Ты что, думаешь, они не поймут, откуда идёт утечка?

— Значит, я буду очень осторожна.

— Ты открываешь такую банку с червями, Аннализа, ты даже и не подозреваешь.

— Ну так пойдём скорее в номер, где ты сможешь мне всё в деталях объяснить.

Генрих старался не подавать виду, но всё же заухмылялся, открывая дверь в наш номер. Он прекрасно понимал, что я подразумевала под «объяснением», а поэтому уже и не сильно сердился.

— Я поеду в Берлин сразу вслед за тобой.

— Никуда ты не поедешь, Адам! Ты останешься тут и конец разговору! — Зашептала я как можно более строго; мы всё-таки были в церкви и сильно шуметь на него я не могла.

— Ты же сама говорила, что вам нужен радист в Берлине, так чем я не гожусь?

— Тем, что тебя могут узнать, и тогда все твои фальшивые бумажки тебя уже не спасут!

— Никто меня не узнает! Ты, и то меня не узнала, а к тому же я совершенно бесполезен здесь, в Париже. У меня ужасный французский с немецким акцентом, больше вероятность, что меня здесь гестапо схватят, чем там!

В этом он был вообще-то прав, но сама идея мне всё равно сильно не нравилась.

— Ну а что скажет твоё начальство? Ты думаешь, они тебя вот так просто возьмут и переведут?

— А я уже с ними связался, они не против. Даже сказали, что это — отличная идея.

Я знала, что несмотря на его мягкую натуру, у Адама была одна отличительная черта: он мог быть ужасно упрямым, если уж на что нацелится. Именно этим своим упрямством он и убедил своего отца, доктора Крамера, разрешить ему стать танцором вместо того, чтобы следовать по его стопам в медицине. Американской секретной службе надо было отдать должное, они не только заботились о своих агентах, но и о членах их семей. Я искренне обрадовалась, когда услышала, что отец Адама уже ассистировал одному из докторов в одном из Нью-Йоркских еврейских госпиталей, пока его английский не будет на достаточном уровне, чтобы стать независимым специалистом. ОСС с радостью готово было принять на себя заботы о докторе Крамере, в то время как его сын рискует жизнью на другом конце света. Адам считал это весьма честной сделкой.

— Ну что ж. Похоже, ты уже всё для себя решил, и никакие мои слова тебя не переубедят.

— Так и есть. — Он улыбнулся.

Я вздохнула и покачала головой, но сделать всё равно ничего не могла. Я наконец поняла, как Генрих должно быть себя чувствовал, когда я упрашивала его помочь ему с его весьма нелегальной контрразведывательной деятельностью. И ещё я поняла, что именно по этой причине я не имела права отговаривать Адама от его решения.

Я осмотрелась на всякий случай и, увидев только обычных прихожан, тихо шепчущих молитвы на скамьях неподалёку, открыла сумку и вручила Адаму небольшой свёрток, который принесла с собой. В нём был завёрнут один из пограничных выездных штампов СД, новый, только что выпущенный специально для оккупированных территорий, который Генрих просто-напросто стянул со стола одного из офицеров во время инспекции нового офиса. Когда я спросила его, а не опасно ли было подобное делать, он только ухмыльнулся и пожал плечами: кто станет подозревать своего начальника в присвоении государственной собственности? Единственным возможным последствием будет выговор, который получит адъютант офицера за небрежное обращение с офисными принадлежностями, а до расследования уж точно не дойдёт: чего только не случается в спешке и неразберихе переезда.

— Вот, передай это лидерам сопротивления перед тем, как уедешь.

— Откуда это у тебя?

— Неважно. Бери и не задавай лишних вопросов.

Адам быстро спрятал свёрток во внутренний карман.

— Спасибо.

— Генриху спасибо, не мне.

— Они уже начали депортацию французских евреев в Германию, так что это очень поможет тем, кого ещё не арестовали.

— Я надеюсь. Ты кого-то из них лично видел?

— Некоторых. Они все сидят по подвалам, скрываются. Слава богу, французы им очень помогают, прячут, где только можно, в отличие от наших соотечественников.

— Потому что они ещё не встречались с нашим гестапо. Вот, возьми это тоже.

Я сняла свои бриллиантовые серьги, золотое колье и два кольца, оставив только помолвочное и обручальное. Адам нахмурился, когда я завернула всё это в носовой платок и сунула ему в карман.

— Это тоже продай перед отъездом и дай деньги тем, кому это будет нужно, ладно?

— Ты уверена?

— Ну конечно, уверена. Я не могла принести наличные, потому что пачки купюр выпирали бы у тебя из карманов и выглядели подозрительно. А это гораздо проще спрятать.

— Я к тому, что… Это всё-таки твои драгоценности.

— Просто камни и метал, Адам. И если эти камни и метал купят кому-то хлеб, я буду очень рада.

— Я сам лично за этим прослежу.

— Вот и хорошо. А теперь давай помолимся.

Я встала на колени на молельную скамью и переплела пальцы под подбородком. Адам остался сидеть на своём месте с неестественно прямой спиной, наверное до сих пор чувствуя себя некомфортно в католической церкви. А мне вот не было дела до того, какому из богов молиться, только бы ответил кто-нибудь.

Я нервно постукивала мыском туфли по полу. Генрих вот уже двадцать минут был на телефоне с начальником управления транспортного бюро Берлина. Наш поезд отбывал всего через полчаса, и время было на исходе.

— Вильгельм, как давно мы знакомы? Я хоть раз сделал хоть что-то, что могло бы тебе навредить? Да, я понимаю, ситуация необычная, но ты только подумай: они отправляют всех этих абсолютно здоровых людей в Дахау, а мы оба знаем, что это означает. Это же просто смешно. Я знаю. Да. Да потому что Гейдрих хочет всех до единого евреев перебить, вот почему. Мы сидим на очень больших деньгах, ты разве не понимаешь? Если мы пошлём их к Густаву на фабрику вместо Дахау, весь доход от их работы осядет в наших карманах, понимаешь ты или нет? Евреям ведь никто платить не собирается, все деньги идут нам, СС. Эти люди могут работать, я их только что сам лично видел, они на соседней платформе, совсем рядом с нами. Они не ходячие скелеты, как наши немецкие, это же просто кощунство! Я смотреть на это не могу, это всё равно, что деньги на ветер выбрасывать, но Гейдрих ведь слушать не станет! Да ничем ты не рискуешь, я рискую. Под мою личную ответственность, договорились? Прошу тебя, сделай это для меня, одолжи друга. А я тебе наличными заплачу за каждого из них… А как только я продам их Густаву, я с ним договорюсь, чтобы половина дохода от их работы шла тебе. Да не волнуйся ты за бумаги, я буду в Берлине уже в среду и подпишу всё, что ты попросишь, только пожалуйста, распорядись насчёт транспорта и отправь их к Густаву. Да какое мне дело, что комендант раскричится, скажи ему, чтобы мне лично звонил. Я со всем разберусь, как только вернусь в Берлин. Обещаю тебе, Вильгельм, слово офицера даю, не будет у тебя никаких неприятностей! Да, под мою единоличную ответственность. Да. Ну конечно же. Спасибо тебе. Я забегу к тебе сразу же по возвращении, и принесу все деньги. Да. Спасибо ещё раз тебе огромное, ты меня очень выручил. Прошу тебя, давай прямо сейчас; я хочу увидеть, как их поезд отправится до моего. Спасибо, Вильгельм, я выразить не могу, как ценю твою помощь. Я у тебя в долгу.

Генрих повесил трубку и повернулся ко мне с победной улыбкой. Нас было всего двое в служебном кабинете начальника станции, а поэтому он не пытался сдержать своих эмоций.

— Всё, родная, всё устроено. Это стоило нам небольшого состояния, но зато теперь у этих людей хотя бы появится шанс на выживание.

Я крепко его обняла. Генрих только что провернул крайне опасную сделку, спросив до бесстыдства коррумпированного начальника транспортного бюро в Берлине перенаправить поезд с французскими евреями, который должен был направляться в один из самых страшных лагерей в Германии — Дахау. Как только мы увидели тех людей, которые, мы уже знали, не проживут дольше двух-трёх месяцев, если их не убьют по прибытии, Генрих покачал головой и сказал, что он будет проклят, если всех их до одного не вытащит.

Единственным способом, как он мог это сделать, было позвонить «другу», любящему деньги куда больше идеалов рейха, и вежливо попросить его об очень хорошо оплачиваемой услуге. «Другу» вовсе не надо было знать об истинных мотивах Генриха, который хотел послать французских евреев на одну из немецких фабрик по производству амуниции, где и порции были в три раза больше, чем в Дахау, да и работа сама по себе не была настолько изнуряющей. Они могли жить в более-менее просторных домах в близлежащем гетто, вместо удушливых, битком набитых бараков — они могли выжить. Но всё, что нужно было знать начальнику бюро, так это то, что он будет получать пятьдесят процентов прибыли с каждого работника, и этого оказалось достаточно, чтобы он закрыл глаза на пару правил и законов, особенно когда Генрих готов был взять на себя полную ответственность в случае если кто-то наверху сильно разгневается.

— Это неважно, Генрих. Это всего лишь деньги.

— Деньги теперь могут покупать жизни, ты представляешь? Как будто мы снова вернулись в средневековье.

— Так и есть. У нас правит император с неограниченной властью, есть рабы и даже своя собственная инквизиция — гестапо.

Генрих только вздохнул и открыл для меня дверь.

— Пойдём-ка выйдем на платформу. Хочу убедиться, что их поезд отправится без проблем.

Через пятнадцать минут, когда водитель «еврейского» транспорта и офицер со списком чесали затылки в растерянности, тихо поругиваясь на берлинских транспортников, которые, похоже, сами не знают, чего хотят, Генрих подмигнул мне. Я заговорщически улыбнулась ему в ответ. У нас в очередной раз всё получилось.