Жена штандартенфюрера

Глава 3

Отец уже не пытался скрыть своего недовольства. После очередного вечера, который я провела в обществе штурмбаннфюрера Райнхарта, на следующее утро мы завтракали в полной тишине, крайне несвойственной для моей разговорчивой семьи. Единственным, что нарушало тишину, была Гризельда, предлагающая подлить папе ещё кофе, или мама, просившая Норберта передать соль. В конце концов я не выдержала и нарочно громко опустила вилку на стол.

— Что происходит? Мы что, больше друг с другом не разговариваем?

Мама глянула на отца; тот в ответ вздохнул и также положил вилку на стол, вытирая рот салфеткой. Я сразу поняла: нужно готовиться к серьёзному разговору.

— Солнышко, мы все немного… Озабочены твоей дружбой… с твоим новым знакомым.

— Что ж, папа, ты же не хотел, чтобы я водила дружбу с хорошим еврейским мальчиком, вот я и подружилась с офицером СС. Не понимаю, почему ты до сих пор недоволен.

Я не хотела, чтобы это прозвучало настолько ядовито, но оно как-то само собой так вышло.

— Аннализа, это уже перебор. Я никогда не говорил, чтобы ты не водила дружбу с Адамом, я просто посоветовал тебе быть поосторожнее, вот и всё. Что же до Райнхарта, ты и понятия не имеешь, во что ты ввязываешься. Я наводил справки, он получил своё последнее повышение благодаря — я цитирую — «эффективной ликвидации сотни политических заключённых» где-то на юге страны. Я не понимаю, что ты себе такое думаешь, принимая его приглашения.

— Если ты так хорошо его знаешь, скажи, у меня есть выбор?

— Выбор есть всегда, родная.

— Да? Ему об этом скажи!

Я швырнула салфетку и поднялась из-за стола. Если уж моя собственная семья отказывалась понимать, что происходит и винила во всём меня, я и вовсе не знала, чего теперь было делать. Единственное, что меня утешало на пути в театр, была мысль о том, что я вот-вот увижусь с Адамом. Он был единственным, на кого я всегда могла положиться, и кто хотя бы выслушает меня, не осуждая.

К моему удивлению, я нигде не могла его найти, а когда я обратилась к одному из танцоров с вопросом о том, что случилось с моим партнёром, тот только сделал на меня огромные глаза и зашептал:

— Ты что, ничего не слышала? Их всех распустили!

— Кого «их»?

— Евреев!

После этого он покачал головой и оставил меня одну в полном оцепенении. Но этого же не могло быть! Половина нашей труппы состояла из евреев! Половина оркестра! Как они могли такое сделать?

Всё ещё до конца не веря в происходящее, я направилась прямиком в зал для репетиций, где мы всегда «разогревались» у станка по утрам. Я даже ещё не переоделась; всё, что сейчас занимало мои мысли, было увидеть фрау Марту и лично её обо всём расспросить. Как только я открыла дверь в зал, я сразу же заметила её говорящей с группой танцоров, собравшихся вокруг неё. Сегодня её голос звучал необычайно тихо. Она заметила меня и подозвала меня жестом.

— А, Аннализа, хорошо, что ты здесь. Подойди, мы как раз обсуждали кое-какие изменения, касающиеся нашего театра.

— Это правда, что… — Я не смогла закончить предложение, но она, казалось, поняла всё без слов и опустила глаза.

— Боюсь, что да, дорогая. К сожалению, несмотря на всю благодарность и тёплые чувства, что мы питаем к нашим бывшим коллегам, некоторых из них пришлось распустить. Это было не моё решение, я всего лишь следую новому закону министерства пропаганды по вопросам расовой чистоты в сфере культуры и искусства, согласно которому танцоры еврейского происхождения не могут больше выступать с арийцами.

— Но это же половина нашей труппы!

— Знаю, дорогая, и я вынуждена была попрощаться с ними с тяжёлым сердцем, поверь мне. Это затронуло не только Берлин, по всей стране происходит то же самое. Я ничего не могу поделать.

Одна из солисток нарушила тишину, приняв мою сторону, в отличие от остальных, которые молча стояли, уставившись в пол:

— Но как же мы будем теперь выступать? Мы потеряли часть лучших наших танцоров! А Сюзанна? Она же была нашей примой! Кто теперь её заменит?

— Во-первых, её настоящее имя было Шошанна, а не Сюзанна. — Гретхен, ещё одна солистка, с которой мы никогда не ладили, потому что она слишком напоминала мне змею: холодную интриганку с ядовитым языком, присоединилась к нашему разговору. — А во-вторых, у нас теперь будет нормальная, арийская прима, и я лично думаю, что это просто замечательно. Любая из присутствующих девушек мечтает занять её место, разве я не права?

— Ну не так же! Это же несправедливо! — Я смотрела на Гретхен, не веря тому, что только что услышала. Мы все были как одна большая семья, а она теперь радуется, что половина семьи исчезла?

— А тебя это почему так волнует?

— Я только что потеряла лучшего партнёра и моего хорошего друга. Половина труппы разделяют мои чувства, я уверена, просто боятся сказать!

— Ох, простите, ваше невинное высочество! А знаешь, что я думаю? Я думаю, что их всех погнали взашей, потому что твоему первому немецкому ухажеру не понравился твой второй еврейский ухажёр. Вот он и принял меры.

Пара солисток хихикнули в ответ на шутку Гретхен, пока я боролась с желанием не стукнуть её хорошенько по голове. Вместо этого я только покачала головой и сказала:

— Как ты можешь быть такой злой, Гретхен?

— Да уж лучше я буду злой, чем любительницей евреев.

— Ну всё, хватит! — фрау Марта наконец взяла ситуацию под контроль своим властным голосом. — Нам всем сейчас нужно сосредоточиться на том, что нас объединяет, а не разделяет. И эта вещь — балет. Так что, солистки, я жду вас через тридцать минут ровно в четвёртом репетиционном зале для прослушивания на роль Сюзанны. Также нам нужно в срочном порядке заполнить три освободившихся места новыми солистками, так что день будет длинный. Идите, переодевайтесь и я вас жду.

— Мне правда очень жаль, Адам. — После изнурительного (больше в моральном плане, чем в физическом) дня в театре я зашла к доктору Крамеру, чтобы проведать моего друга. Сам доктор всё ещё был на работе, и мы решили скоротать время за чаем, ожидая его прихода. — Что ты теперь думаешь делать?

— Отец считает, что мне нужно поехать в Швейцарию, а оттуда — в Нью Йорк. Там много театров, и он думает, мне легко будет устроиться там на работу, пусть и в каком-нибудь маленьком театре. Но главная причина в том, что он не хочет, чтобы я оставался в Берлине. Он считает, что здесь становится небезопасно, если ты понимаешь, о чем я.

— Понимаю. — Я снова принялась разглядывать свою чашку. Мне не хотелось расставаться с моим другом, но и доктор Крамер был прав: в Берлине для них точно становилось небезопасно. — Так что ты решил насчёт даты? Когда уезжаешь?

— Если честно, я ещё не решил, ехать мне или нет. Не хочу отца здесь одного оставлять, я же вся его семья.

— Но чем же ты тогда будешь зарабатывать на жизнь? Ведь балет был твоей единственной профессией…

— Я могу помогать папе с практикой. Я почти вырос в его кабинете, и после всех лет, проведённых за ассистированием ему, я ничем не хуже настоящего врача, только без диплома. И к тому же, если я уеду, кто же позаботится о тебе и твоих ногах?

Его тёплая улыбка быстро растаяла, и я решила, что он скорее всего вспомнил о моём «немецком ухажёре номер один», как Гретхен его называла. Но Адам всё равно взял мою руку в свою и крепко её сжал.

— Не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось, Аннализа.

— Тебе о себе нужно беспокоиться, Адам, а не обо мне. У меня всё отлично.

Он посмотрел мне прямо в глаза и вдруг проговорил неожиданно тихо и серьёзно:

— Ты знаешь, что эти нацисты видят в женщинах, Аннализа? Им плевать, добрая ли у тебя душа или каким хорошим ты можешь быть другом. Всё, что им нужно, это высококачественный генетический материал: светлые волосы, светлые глаза и кожа, атлетичность… Всё, чего они ищут, это породистую самку, чтобы она воспроизвела им потом такое же породистое арийское потомство. Я читал, что этот Гёббельс об этом пишет. Они хотят людей разводить как собак, путём искусственного отбора. Я всё это к тому, что… Не хочу, чтобы ты становилась частью всего этого.

После недолгого раздумья я улыбнулась погрустневшему Адаму и сказала:

— Ну что ж, если они хотят от меня чистокровное арийское потомство, их ждёт большой сюрприз. Потому что даже если я и выгляжу как типичная арийка, ничего общего, кроме внешности, у меня с арийцами нет.

Судя по его склонённой набок голове, я его совсем сбила с толку.

— О чем ты таком говоришь?

— Клянёшься никому и никогда не повторять, что я тебе сейчас скажу?

— Клянусь.

— Я — ашкеназийская еврейка, Адам.

С минуту Адам молчал, явно шокированный новостями, но потом всё же обрёл контроль над своим голосом.

— Это что, шутка?

— Да нет, почему же? Мои прапрародители бежали в Германию после погромов в Польше, где они раньше жили. Они решили одной ошибки дважды не совершать, и сразу же заплатили те деньги, что у них оставались, что подделать записи в церковных книгах якобы об их крещении, да и имя новое купили, немецкое. Так мы и стали Мейсснерами, «потомственными, чистокровными» арийцами.

— Поверить не могу. Ты и вправду еврейка.

— Да. С головы до пят.

— То-то я всегда чувствовал с тобой какую-то особую связь.

— А вот это ты уже придумываешь. — Я шутливо сощурила глаза. — И, Адам, теперь, когда ты знаешь мой секрет и — я надеюсь — доверяешь мне чуть больше, послушай, что я тебе скажу. Твой отец на сто процентов прав: последуй его совету и уезжай, пока не поздно.

— Почему бы тебе не поехать со мной в таком случае? Здесь никому не безопасно оставаться. И к тому же, этот эсэсовец тебя в покое не оставит, и некому будет тебя защитить.

— Если мы оба уедем, кто же присмотрит за твоим отцом? У моего уже и так паранойя развилась, что за ним могут следить, и потому ему нельзя водить дружбу с евреями. Норберт тоже сам не свой, боится, что его вот-вот призовут в армию или те же СС…

— А ты?

— А что я? Я могу дружить с кем хочу, я же всего-навсего глупая девчонка, что я понимаю во всех этих расовых вопросах? — Я заговорщически ему подмигнула.

— Я поеду, но при одном условии. Ты должна мне здесь и сейчас пообещать, что если вдруг что-то изменится и твоя жизнь вдруг окажется в опасности, ты приедешь и найдёшь меня.

— Обещаю, Адам.

Всего три дня спустя, после получения штампа в офисе иммиграции о выезде в Швейцарию, он собрал чемоданы и уехал. Теперь моим единственным другом был только мой верный пёс Мило.

Я наконец немного отошла от последних событий и немного успокоилась. Мой восемнадцатый день рождения был всего через месяц, и мой отец уже запланировал большой праздник для своей «маленькой принцессы». Я не могла дождаться, чтобы увидеть всех членов нашей семьи, даже самых отдаленных, и поделиться с ними радостными новостями: фрау Марта выбрала меня заменой нашей новой примы, Гизелы, и пусть технически я всё ещё была обычной солисткой, если Гизела вдруг заболела бы или решила заняться пополнением семьи (она совсем недавно вышла замуж), именно я заняла бы её место.

Я стояла на невысоком стуле, пока герр Либерман и его всегда улыбающаяся жена, Руфь, — которая каждый раз причитала, что я была уж чересчур худой для своего возраста и всегда старалась угостить меня домашними пирогами, — работали над моим платьем, заказанным специально по случаю. Отец с самого начала заявил, что берёт на себя все необходимые расходы, и что они могли творить какой угодно шедевр, не задумываясь о цене. Я старалась не вертеться уж слишком перед зеркалом, но не удержалась и вскоре начала напевать популярную мелодию; я впервые за долгое время снова почувствовала себя беззаботным ребёнком.

Руфь пошла во внешний зал, чтобы принести ещё булавок и немедленно вернулась назад в примерочную с крайне взволнованным видом.

— Фройляйн Мейсснер, там снаружи стоит чёрная машина, и господин офицер, который из неё вышел, настаивает, что ему нужно с вами поговорить.

Чёрная машина у меня уже давно не ассоциировалась ни с чем хорошим, но вот чему я удивилась, так это тому, как ему удалось меня найти.

— Я могу прямо так выйти на улицу? Платье на мне не развалится, верно?

— Нет, фройляйн, не беспокойтесь.

Я ободряюще кивнула доброй женщине и вышла на улицу. Конечно же, это была машина Райнхарта с его водителем, который, видимо, меня ожидал.

— Добрый день, фройляйн Мейсснер. — Он быстро избавился от своей сигареты и открыл заднюю дверь. Как я и предполагала, Райнхарт сидел внутри.

— Что вы делаете в еврейском ателье, Аннализа?

«Отличное начало разговора, ничего не скажешь. И вам хорошего дня, офицер Райнхарт».

— Они всегда были нашими портными, и никто в округе не может сравниться с ними в качестве. Как вы меня нашли?

— Какой смысл занимать высокий пост в СС, если не извлекать из этого никакой выгоды? — Если это предполагалось быть шуткой, то я не потрудилась изобразить в ответ улыбку. Похоже, он понял намёк по выражению моего лица и наконец ответил на мой вопрос. — Да не бойтесь вы, я за вами не слежу. Ваша матушка сообщила мне, где вас искать.

— Вы познакомились с моей матерью?

— Ну, вообще-то, я надеялся поговорить с вами, но вас не было дома, а ваша домработница мне не очень-то спешила помочь с вашим местонахождением. Вот мне и пришлось представиться фрау Мейсснер, надеюсь, вы не против. Дело было срочное. Красивое на вас платье, кстати.

— Благодарю вас. Так что за срочное дело?

— Ничего сверхважного, просто хотел убедиться, что вы не планируете никуда вечером идти.

— Я одна по вечерам никуда не хожу, Ульрих, поэтому я не совсем понимаю, к чему вы ведёте.

— Я уже поговорил с вашей матерью и убедился, что она понимает важность моей просьбы. Всё, о чем я прошу, так это чтобы вы и члены вашей семьи не покидали вашего дома сегодня вечером, договорились? — Не дожидаясь моего ответа, он продолжил, — А теперь вернёмся внутрь и скажем вашим друзьям, чтобы поторапливались с платьем.

— Это совсем не обязательно, мне не к спеху, у них ещё уйма времени до…

Не было смысла продолжать, потому что штурмбаннфюрер Райнхарт уже вышел из машины и держал для меня открытой дверь. Я проследовала за ним в ателье, где его чёрная форма явно напугала бедных герра и фрау Либерман. Осмотревшись вокруг, Райнхарт повернулся к владельцам.

— Прекрасную работу вы проделали с платьем этой юной леди.

Герр Либерман нервно сглотнул и слегка склонил голову на бок.

— Благодарю вас, герр офицер.

— Оно почти закончено, не так ли?

— Да, герр офицер. Мы только закончили подшивать рукава, всё, что осталось, это нашить кружево.

— Ну что ж, это не должно занять у вас много времени. За пару часов управитесь?

— Я полагаю, да.

— Вот и прекрасно. В таком случае, не теряйте времени даром и принимайтесь за работу. Я пока отвезу фройляйн Мейсснер домой, и пришлю моего водителя за платьем ровно через два часа. Не заставляйте меня ждать.

— Конечно, герр офицер.

Я виновато улыбнулась Либерманам и пошла переодеться в своё платье, в котором пришла. «Надо будет попросить папу заплатить им сверху за все их труды», думала я. «Но как смеет этот наглец Райнхарт ходить и командовать тут, как у себя дома?! И вообще, какое ему дело до моего платья? Теперь из-за него я выгляжу полной идиоткой в глазах этих милейших людей! Да, обязательно надо будет попросить папу заплатить им сверху. И фруктов послать на Новый год, в качестве извинений за поведение этого сноба».

Все ещё расстроенная из-за произошедшего, я быстро попрощалась с Либерманами и села в мерседес Райнхарта. По пути домой он был как-то по-странному молчалив и оборонил всего одну фразу, уже высадив меня у дома:

— Не волнуйтесь из-за платья, Аннализа. Я лично прослежу, чтобы вам доставили его завтра утром, несмотря ни на что. И прошу вас, ложитесь сегодня спать пораньше.

Так ничего и не поняв из его более чем странного поведения, я только пожала плечами и решила провести пару часов в библиотеке с книжкой пока папа не вернётся с работы. Гризельда сделала мне горячего какао, и я даже не заметила, как уснула. Отец разбудил меня осторожным поцелуем в лоб, и я даже в вечернем свете заметила, каким бледным и уставшим он выглядел той ночью.

За ужином папа едва притронулся к еде и выглядел погружённым в свои невесёлые мысли. Мама, словно чувствуя его настроение, даже не упомянула о её встрече с Райнхартом. Норберт периодически бросал на меня вопросительные взгляды, кивая головой в сторону отца, только вот я, как и он, не имела ровным счётом никакого представления о том, что такое происходило вокруг.

Я пошла спать раньше, чем обычно той ночью, и мне тут же начали сниться престранные сны. Сначала мне приснился Райнхарт, настойчиво стучащий в нашу дверь, и как только мама его впустила, он почему-то обратился в чёрную овчарку и попытался напасть на меня и Норберта, которому в моём сне было не больше пяти. Малыш Норберт попытался спрятался за столом, но Райнхарт-овчарка начал тянуть зубами за скатерть, трясти её изо всех сил с грозным рычанием, и в конце концов стащил вниз и разбил любимый мамин сервиз.

Тот сон затем сменился другим, не менее странным. Я снова была в ателье Либерманов в моём новом платье, только в этот раз оно было не бледно-голубого цвета как настоящее, а кроваво-красным. Руфь Либерман нашивала оборки на подол и горько плакала, а когда я взглянула на её руки, я увидела, что все они были в крови от толстой швейной иголки, которой она их зачем-то колола. Я попыталась остановить её, но она выдергивала руки и продолжала повторять, что она должна успеть до ухода её мужа. Я отстранилась от неё и случайно задела локтем зеркало, которое со звоном разлетелось на сотни мелких осколков.

Звук был настолько реальным, что я даже проснулась и, посидев немного на кровати, решила пойти на кухню за стаканом воды. И тут я снова это услышала, громко и отчётливо: звон бьющегося стекла. Не так близко, как в моём сне, но всё же вполне реально. Я надела халат и стояла с минуту молча, пытаясь понять, откуда доносился звон. Он снова повторился; теперь, казалось, всего за несколько домов от нас только уже с противоположной стороны.

Недолго думая я решила выяснить, что происходит и спустилась в холл и оттуда в библиотеку, окна которой выходили на улицу в отличие от моей спальни, смотрящей в сад. Я заметила зажжённый свет и моего отца, сидящего в его любимом кресле, тоже в ночном халате. Рядом с ним стояла полупустая бутылка коньяка. Мне показалось, что выглядел он будто лет на двадцать старше, чем был на самом деле, и измученное выражение его лица только усугубило моё уже совсем не хорошее предчувствие.

— Папа, который час?

Он медленно перевёл на меня взгляд, будто не узнавая меня, а затем тихо ответил:

— Около часа ночи, дочка. Почему ты не спишь?

— Ты что, ничего не слышишь? Что-то неладное творится в городе.

Он только вздохнул и допил последние несколько глотков из своего бокала.

— Не волнуйся об этом, родная, нас они не тронут. Иди спать. Может, хочешь коньяку с мёдом? Спать будешь, как убитая.

Теперь я была уверена, он точно знал, что происходит, и я твёрдо решила не сдаваться, пока всё не выясню. В конце концов, я уже была не маленьким ребёнком, которого можно отсылать каждый раз, как у родителей назревает серьёзный разговор.

— Кажется, будто вандалы пытаются залезть в чей-то дом. Надо позвонить в полицию или как-то уведомить власти! Если прислушаться, это всего за несколько домов от нас! А что, если они и до нас скоро дойдут?

— Не дойдут, — тихо повторил мой отец. — А кажется, что так близко, потому что это в еврейском районе рядом с нами. Поэтому я и сказал, что нас они не тронут. Мы — немцы.

— Папа, что происходит? — Я села на колени у его ног и взяла его руки в свои. Тем временем к звону бьющегося стекла начали примешиваться крики. — Прошу тебя, скажи мне!

— Вчера на партийном собрании мы обсуждали… план возмездия за недавнее убийство нашего дипломата во Франции одним еврейским националистом. Зачистка и депортации начались сегодня ночью, по всей стране. СА и их агенты разрушат еврейские лавки, магазины, любые их бизнесы, дома, сожгут их синагоги… Полиции строго воспрещено вмешиваться.

Впервые я слышала, как мой отец, преуспевающий юрист, не мог подобрать нужных слов. А затем картинка постепенно начала складываться у меня перед глазами: странное поведение штурмбаннфюрера Райнхарта, молчание отца за ужином… Они оба всё это время обо всём прекрасно знали, знали и ничего мне не сказали. Я вдруг вспомнила свой ночной кошмар и вскочила на ноги.

— Либерманы! Доктор Крамер! Папа, им же нужно помочь! Что они с ними сделают?

Папа поймал меня за руку и настойчиво потянул обратно к креслу, усадив меня на колени вместе с ногами, как он всегда делал, когда я была ещё маленькой и болела или не могла уснуть. Он подобрал с пола упавшее покрывало и укрыл меня всю, словно заворачивая в кокон, пряча от страшной реальности за окном.

— Им уже ничем не поможешь, дочка. Мне жаль. — Он гладил мои волосы, но рук не опускал каждый раз, как я пыталась выпутаться из его оберегающих объятий. — Нет, дочка, никуда ты не пойдёшь, слишком опасно. Тебе и самой во всём этом хаосе может достаться, по незнанию.

— А как же они? Им что, не достанется?!

— Они просто хотят вывезти их из страны, принцесса. Они их не тронут. Обещаю тебе, их никто не тронет. Обещаю.

Я сильно сомневалась, что он верил собственным словам, когда произносил их. После нескольких безрезультатных попыток вырваться из папиных рук, я наконец смирилась со своей беспомощностью и просто молча сидела, уткнувшись лбом в его щёку. Он снова тяжко вздохнул, и я почувствовала что-то влажное на лице: впервые за семнадцать лет я увидела, как мой отец тихо плакал, и это напугало меня в тысячу раз больше чем то, что творилось снаружи.