Гибель дьявола

ГЛАВА 2

МАТТЕО

— Черт! — шепчет Данте сзади меня, глядя на картины, которые я создал для нашей семьи.

Я обещал нарисовать каждому из них что-нибудь, и я работал над картинами некоторое время. И сегодня, пока Аида с отцом, я решил показать им, что у меня получилось.

Даже не верится, что у меня не только свой дом, но и мои братья в нем. Я так привык к подвалу, что он стал для меня домом, как бы погано это ни звучало. Но это место, с Аидой, это дом, потому что она здесь, и мы счастливы.

— Он, как чертов Пикассо, чувак, — добавляет Энцо, в его тоне звучит недоумение. — Как и положено, ты хорош, брат. У тебя должна быть своя галерея. Богатые люди сожрут это дерьмо.

Я смотрю на него через плечо, изогнув бровь.

— Нет. — Я пожимаю плечами. — Кому, черт возьми, нужно искусство, написанное никем?

— Каждый человек когда-то был никем. А ты, — он сильно хлопает меня по плечу, — ты далеко не никто. Ты — чертов Кавалери. А наше имя кое-что значит в этом городе.

Я успокаивающе вздохнул.

— Я даже не знаю, как это сделать.

— Ты хочешь этого? — спросил Дом, в его глазах застыла искренность. — Просто скажи, и мы сделаем это.

Я поворачиваюсь лицом к множеству сочетаний цветов, вместе образующих лица моих родителей, моих братьев и меня тоже. На этой фотографии мы в булочной. Это была старая фотография, на которой мы были все вместе.

Смогу ли я действительно иметь свое собственное место? Рисовать, делать наброски, которые хочу, и зарабатывать на этом деньги? Свои собственные деньги?

Может быть. Я точно знаю, что не хочу вести бизнес вместе с братьями. Они это уже знают. Это не для меня. Но Дом все равно настоял на том, чтобы мое имя было включено в совет директоров их сети ночных клубов, но я не принимаю в этом активного участия.

Это то, что я люблю делать. Наблюдать, как оживает чистый холст. Это то, что я люблю. Живопись и рисунок — это моя терапия. Так я преодолеваю напоминания о прошлой жизни. Я становлюсь единым целым с ней — мой разум уходит куда-то в сторону, а руки делают свое дело.

— Так что ты скажешь? — спрашивает Энцо. — Ты хочешь стать каким-нибудь модным художником или как?

Я усмехнулся.

— Да, думаю, хочу. — Я киваю.

— Хорошо. — Дом достает свой телефон и начинает печатать. — Я попрошу своего секретаря поискать возможные места. Дай мне несколько дней.

— Я не тороплюсь. Я научился быть терпеливым.

Я возвращаюсь к своему творчеству, смотрю на все четыре работы — одну для Аиды и меня. Я попросил каждого из братьев просмотреть фотографии, которые мы получили от госпожи Кузамано, и выбрать наиболее понравившуюся, чтобы я мог повторить ее для них.

Найдя эти фотографии, мы получили то, о чем никогда не думали — кусочек прошлого. Что-то, за что мы можем держаться, несмотря на то, что так много было вырвано.

— Невероятно. — Данте практически задыхается, проводя пальцем по маминому лицу. Мы были на карнавале, мой рот был измазан шоколадом. Жаль, что я не запомнил тот день, но я был слишком мал.

— Спасибо, — говорю я ему, а сам перехожу к той картине, что придумал для себя. Она простая. Родители на диване, мы с братьями дурачимся на полу прямо у их ног, никто из нас не смотрит в камеру. Но маме и папе было все равно. Они смотрели друг на друга с такой любовью, что я это чувствовал. И я сразу понял, что хочу, чтобы такая любовь была в моем доме всегда.

АИДА

— Как дела у Маттео? — спрашивает папа, передавая часть картофельного пюре, которое Эмма, его жена, приготовила на ужин. — Почему он не приехал с тобой?

— Он хотел, — я беру блюдо с ростбифом и добавляю его в свою тарелку, — но ему нужно было кое-что сделать со своими братьями.

— Ну, ты обязательно передай этому прекрасному мальчику, что я спрашивал о нем, хорошо? — Отец широко улыбается, когда говорит о моем муже, и у меня замирает сердце от осознания того, что два самых важных человека в моей жизни так хорошо ладят друг с другом.

— Обязательно, папа.

Наконец-то я откусила кусочек от еды.

— Ростбиф замечательный, Эмма. — Я улыбаюсь ей.

— Спасибо. — Ее рот растягивается, а лицо озаряется. Затем ее внимание переключается на Ноя. — Пользуйся салфеткой, а не рукавом, пожалуйста, — тихо ругает она моего сводного брата. Он закатывает глаза, слегка ухмыляясь, а я тихонько смеюсь.

— Я видела это, — поддразнивает нас Эмма, качая головой, ее глаза блестят от радости. Я понимаю, почему мой отец женился на ней. Она добрая, по-настоящему хороший человек. Она приняла меня в свою семью, как будто это было пустяком.

Мы с отцом многое упустили. Все воспоминания, которые мы могли бы создать вместе. Но я не буду воспринимать настоящее как должное. Это то, что у нас есть. И если мы не остановимся и не оценим его, мы не сможем жить. Ведь ничто не вечно — ни секунды, ни минуты, ни, тем более, дни.

Когда ужин закончен, я помогаю им убираться, мою посуду, пока Ной ее сушит. Эмма приносит шоколадный торт, а папа ставит на стол свежеиспеченный яблочный пирог.

Вытерев руки, я собираюсь присоединиться к ним, но по пути останавливаюсь в коридоре, заставленном их фотографиями. Только теперь здесь есть и наши с Маттео фотографии. Некоторые — со свадьбы, некоторые — во время медового месяца на острове. Но моя любимая — это наша с папой фотография: он ведет меня к алтарю, останавливаясь прямо перед встречей с Маттео. Его руки держат мое лицо, в его глазах стоят слезы, когда он смотрит на меня. Моя ладонь лежит на центре моей груди. Я чувствую эти эмоции, как будто они происходят заново.

— Я тоже ее люблю. — Неожиданно появляется папа.

Вытирая слезу из-под глаза, я смотрю на него — доброта рассыпалась по его лицу. Какой была бы моя жизнь, если бы нас не похитили? Если бы я выросла под руководством такого человека, как он? Я никогда этого не узнаю, но все же мечтаю об этом. Я закрываю глаза, представляю себе все это, и в этот момент меня охватывает боль. Боль в моей душе. Мое сердце как будто разрезано. Это я должна была быть в этом доме с ним и мамой. У нас должна была быть совместная жизнь.

— О, папа, — плачу я, обнимая его и позволяя боли унести меня. Я нахожу утешение в объятиях человека, которого так и не успела полюбить, любя его сейчас, в эти мимолетные мгновения.