Гнездо дракона

Глава восемнадцатая

Трагедия у Ван Ринов заставила смягчиться даже самые суровые сердца. Как-то весенним мартовским днем вдова Мери Ливингстон, надев самый лучший из своих белых гофрированных чепчиков, провела вечер у своих друзей, а затем отправилась в Драгонвик.

После этого визита она всем стала рассказывать, что миссис Ван Рин совершенно очаровательное создание, а ее манеры теперь безупречны.

— Я просто не могу винить Николаса за то, что он женился на ней, — говорила вдова миссис Роберт Ливингстон из Линлитгоу, которая навестила ее, чтобы выпить с ней чашечку чая. — И по моему мнению, ему повезло. Ты же знаешь, еще в детстве он был ужасно упрям. Я помню, как его бедная мать… Катрина Бринкерхоф из Ринебекка… она все время так беспокоилась о нем. Он всегда был мрачным, высокомерным и твердолобым. Только мать и могла сладить с ним. Отца он никогда не слушал.

Она замолчала, наливая гостье вторую чашку, а затем задумчиво добавила:

— Она была хорошенькой, эта Катрина. Я никогда не видела таких густых золотых волос. И мне кажется, что новая жена Николаса очень похожа на нее.

— Вот как? — вежливо спросила другая леди и взяла кусок пирога.

— И вот я все думаю, — продолжала вдовствующая Мери, следуя за нитью своих рассуждений, — действительно ли Джоанна была счастлива с Николасом?

— Ну само собой! — воскликнула миссис Роберт. — Она с ума сходила по нему, и он всегда был ей так предан.

Вдова склонила свою величавую голову.

— Я знаю, но Джоанна еще задолго до того, как она стала столь… столь дородной и… — вспомнив в последний момент, что говорит о мертвой, она заменила слово «тупой» на «медлительной», — так вот, она как-то сказала мне, что Николас ни за что не простит ее за то, что она не родила ему сына. Это были ее собственные слова: «Он никогда меня не простит». Конечно, у нее даже не было шанса попытаться еще раз, ну, ты понимаешь…

Вдова, наклонившись вперед, прошептала несколько слов. Старая леди вошла в возраст откровенности и временами ее речи бывали очень нескромными. Миссис Роберт Ливингстон вспыхнула.

— О конечно, — торопливо сказала она, — разочарование, конечно, но это же случается со многими.

— То же самое я сказала и Джоанне, но она лишь сидела и смотрела на меня своими круглыми светлыми глазами. «Вы не знаете Николаса», — сказала она. Она произнесла это таким тоном, что я была даже встревожена.

— Неужели? — переспросила миссис Роберт, которую этот разговор уже начал утомлять, так как она не очень хорошо знала Ван Ринов. — Но у них, без сомнения, еще будут здоровые дети. И если вы считаете, что его новая жена может быть принята в обществе, я тоже вспомню о них, когда буду в тех краях.

Она так и сделала, а ее примеру последовала вся местная знать.

В этот год Ван Рины постоянно выезжали в свет. Николас был охвачен лихорадочной деятельностью. Прошли те тихие семейные вечера, которыми они наслаждались, ожидая ребенка. Иногда он приглашал гостей на несколько недель. Самых разных людей — аристократию Нью-Йорка или Олбани, английских дворян — в это время в Нью-Йорке всегда было несколько путешествующих иностранцев со своими заметками типа «Мои наблюдения об американской жизни». Приглашал он и военных, хотя ни один из них чином не был ниже капитана. В сентябре сдался Мехико, и восточные штаты США заполнились вернувшимися с победой героями.

Драгонвик звенел от голосов с самого утра, когда гости по зову большого колокола собирались к завтраку, и до полуночи, когда те разбредались по своим комнатам, изнемогая от усталости.

У Миранды не было ни желания, ни времени, чтобы разобраться с состоянием своей души. Повсюду за пределами ее комнаты толпились люди, а в комнате всегда находился Николас.

У нее не было друзей. Несколько раз кто-то из множества гостей нравился ей, и она начинала думать, что наконец-то нашла человека, который может стать ее другом. Но из этого ничего не выходило — тут же вмешивался Николас, и гость немедленно отходил, видя в Миранде только очень хорошенькую юную женщину, обожающую своего супруга, которая сама из себя мало что может представлять.

В то же время визит матери Миранды постоянно откладывался. Теперь Абигайль могла приехать в любое время. Ревматизм наконец оставил ее в покое, а с ребенком Табиты все шло хорошо. Когда Абигайль получила письмо, сообщающее о смерти ребенка Миранды, она думала, что придется ехать в Драгонвик. Но проходил месяц за месяцем, а о ее приезде больше не было и речи. Письма Миранды стали очень редкими и сухими словно бюллетени светской хроники.

«Вчера мы принимали бывшего президента Ван Бурена и многих других людей, интересующихся выборами», или «Завтра мы едем на бал к Асторам. Думаю, что будет замечательный прием». И ни слова о себе или о своем муже.

Абигайль скрывала свое беспокойство за излишней раздражительностью. Эфраим, мальчики и даже маленькая Чарити постоянно страдали теперь от ее растущей придирчивости.

Что же до Джеффа, то до самой осени 1849 года Миранда ни разу с ним не встречалась. Некоторое время после смерти ребенка она полагала, что сможет часто его видеть, потому что Николас, которому, похоже, нравился молодой врач — ведь он же обратился к нему за помощью, — будет приглашать его в Драгонвик.

Но Николас не только не приглашал Джеффа, но запретил Миранде даже видеться с ним. Так что она не могла поехать с Пегги к молодому врачу, чтобы он осмотрел ногу девушки. Она вообще не должна была иметь с доктором Тернером никаких дел.

Миранда уже давно перестала доискиваться до причин поступков мужа, но тут она поняла, что Николас просто не хотел видеть тех, чье присутствие могло напомнить ему о смерти сына. Она подчинилась и этому, с тем большей готовностью, что испытывала чувство вины по отношению к Джеффу. Ее интерес к нему, ее благодарность и нежность не очень-то к лицу замужней женщине. И потому она поступала так, как хотел Николас.

Однако десятого мая в Нью-Йорке этот период жизни Миранды неожиданно закончился, и повинна в этом была бойня на Астор-Плейс.

Ван Рины были приглашены к четырем вечера на обед Клементом Вандергрейвом, после чего должны были отправиться в Астор-Плейс-Опера-Хауз на постановку «Макбета» Уильяма Чарльза Макриди. Туда же отправлялся и весь свет Нью-Йорка, и не только потому, что Опера-Хауз был необыкновенно изысканным местом — здание было возведено в 1847 году на средства ста пятидесяти известных и богатых джентльменов — но и потому, что постановка Макриди обещала стать событием года. За три дня до этого, седьмого мая, нелепое соперничество между англичанином Макриди и американцем Эдвином Форрестом привело к тому, что они оба в один и тот же вечер выступили в «Макбете» — Макриди в Астор-Плейс-

Опера-Хаузе, а Форрест на Бродвее. На обоих спектаклях наблюдались беспорядки. Оба зала были полны поклонников, радостно приветствующих своих кумиров, и противников, всеми средствами пытающихся сорвать спектакль. И там и туг зрители от души развлекались. Всем было известно, что одинаковые права на постановку приводили соперников в ярость.

Если не считать потерю достоинства и недостаток элементарной вежливости, проявленный обоими талантливыми актерами, премьера спектакля не имела бы никакого резонанса, если бы распря не вышла за привычные рамки и не была подхвачена недовольными в городе. Нелепая ссора была представлена символом классовой борьбы.

Макриди был англичанином и любимцем нью-йоркского светского общества. Форрест был любим простыми людьми, не только потому, что был американцем, но и потому, что в ролях Джека Кеда и Спартака, ассоциирующихся у всех с борьбой обездоленных против их угнетателей, казался наиболее убедителен.

Николас и Миранда — в собственной карете — выехали из своего дома около четырех и направились к Вандергрейвам на Грамерси-Сквер. Миранда была счастлива. Майский денек был свеж и благоухал ароматом цветов. Николас был в хорошем настроении, и они предвкушали удовольствие от спектакля в обществе своих друзей. Миранде нравились Вандергрейвы, и она обожала драматический театр, свою вторую любовь после оперы, ставшей ее восхитительным открытием.

Миранда осознавала, что сегодня выглядит она великолепно. И она, и Николас были одеты безукоризненно, именно так, как это предписывалось правилами. Эти правила были обязательны не только для обитателей лож, но и для всех зрителей в Астор-Плейс-Опера-Хаузе, в том числе и для простонародья, которые также желали увидеть лучшую оперную или драматическую постановку в городе, но не могли этого сделать. Без черного фрака, белого жилета и белых лайковых перчаток ни один мужчина не был бы пропущен в театр. Для того, чтобы оживить строгость своего наряда, Николас поместил в петлицу крохотную гвоздику и надел сапфировые запонки.

Миранда с восторгом смотрела на Николаса. Несмотря на внутреннее напряжение в их взаимоотношениях, а возможно, и благодаря этому она никак не могла научиться воспринимать мужа буднично. Она до сих пор смотрела на него не с равнодушием, часто возникающим от давней привычки, а, наоборот, с вечной настороженностью. Его твердый точеный профиль, черные волосы и удивительная голубизна глаз под густыми бровями — все это до сих пор заставляло ее сердце биться сильнее.

— Вам нравится мое новое платье, Николас? — спросила она, страстно жаждя внимания, в котором за последнее время он ей часто отказывал.

Но сегодня он был великодушен. Он повернулся к жене и с улыбкой оглядел ее. Платье Миранды было темно-синего цвета и именно того оттенка, который особенно идет блондинкам, а корсаж с низким вырезом был выполнен наподобие баски. Миранда очень гордилась этим платьем. Оно было последним писком моды и выписано прямо из Парижа, и вряд ли этот фасон уже успел утвердиться в Нью-Йорке в этом году. Молодая женщина отказалась от всевозможных рюшек и оборок, считавшихся обязательными, и воспользовалась для украшения лишь бантом с бриллиантом на груди, а также бриллиантовой стрелой и маленькими синими перьями в чудесных, высоко взбитых волосах.

Николас коснулся рукой в белых перчатках своих губ.

— Вы прекрасны, любовь моя. У вас превосходное чувство вкуса. Мне это всегда нравилось.

— Я по-прежнему вам нравлюсь, Николас? — задумчиво спросила она. Он так редко говорил ей комплименты.

Он замолчал на целую минуту, и она сразу же подумала: «Как же я глупа, что спрашиваю!» Никто из них не упоминал об этом, но она знала, о чем он постоянно думает. Она до сих пор не подарила ему другого сына. Втайне она уже ходила консультироваться по этому деликатному вопросу к доктору Френсису и была им вполне обнадежена. С ней все было в полном порядке. Надо было лишь ждать. Природа непредсказуема.

— Вы бы не сидели здесь со мной в карете, если бы не нравились мне, — ответил Николас и рассмеялся.

Решительно, сегодня он был в прекрасном настроении.

Карета остановилась в западной части Грамерси-Парка перед лестницей, ведущей к белому дверному проему, блестящему латунью. Дом Вандергрейвов был таким же сияющим и роскошным, как и Драгонвик. Оба супруга были кругленькими, розовыми и добродушными. Как и многие счастливые супружеские пары они стали казаться похожими друг на друга, и улыбающееся лицо Ребекки между двумя аккуратными блестящими волнами темно-каштановых волос в точности напоминало лицо ее мужа между столь же аккуратными и блестящими бакенбардами. Наверху в детских резвились восемь маленьких Вандергрейвов, все с теми же темными каштановыми волосами, кругленькие и розовые, как и их родители.

В половине седьмого пора было отправляться в Опера-Хауз, чьи спектакли начинались ровно в семь, но Миранде не хотелось никуда уходить. Ни длинный обед, ни разговор не блистали изысканностью, но ей было очень хорошо. Безмятежная болтовня Ребекки, ее уверенность, что все люди столь же добры и счастливы, как и она сама, создавали непринужденную атмосферу.

Все они сели в карету Вандергрейвов и когда доехали до Четырнадцатой улицы, Ребекка, увлеченно рассказывающая о попытках «Коммодора» Вандербильта пробиться в высшее общество, внезапно оборвав фразу, бросила обеспокоенный взгляд на улицу.

— О дорогой, — произнесла она, — вокруг очень много каких-то грубых людей, и они так зло смотрят на нас. Вам не кажется, что могут быть неприятности, мистер Вандергрейв?

Ее муж похлопал ее по руке.

— Конечно нет, моя крошка.

В этот момент карета остановилась, потому что нужно было уступить дорогу, и перед удивленными взглядами всех сидящих предстал огромный плакат.

Ярко-красные буквы на плакате взывали:

АМЕРИКАНЦЫ! ВСТАВАЙТЕ!

АМЕРИКА В ОПАСНОСТИ!

Решайте, будут ли английские АРИСТОКРАТЫ!!! торжествовать над АМЕРИКАНСКИМИ гражданами.

ТРУДЯЩИЙСЯ ЛЮД! СВОБОДНЫЕ ГРАЖДАНЕ!

Вставайте!

Вспомните, что вы сыновья смелых сердец 1776!

— О дорогой! — вновь воскликнула Ребекка с еще большей тревогой. — Чего они хотят? Может быть нам вернуться?

— Зачем же, мадам? — с искренним удивлением произнес Николас. — Вы ведь не позволите нескольким истеричным грубиянам испортить вам удовольствие от этого вечера. Все эти глупые актерские распри не имеют к нам никакого отношения.

Обе женщины вздохнули с облегчением. Клемент Вандергрейв прочистил горло, проглотив приказ, который чуть было не отдал кучеру.

Тем не менее угрюмая толпа заполнила Астор-Плейс. Пока подъезжали кареты, высаживающие своих пассажиров на красный ковер, ведущий вверх по гранитным ступеням к портику с рядом колонн, толпа едва оставляла место для проезда, но не предпринимала никаких действий и лишь неодобрительно гудела.

Вандергрейвы и их гости входили в театр, когда мужчина в коричневом костюме бросился за ними и замахал руками на очередь, стоявшую за билетной кассой.

— Вы не попадете туда, несчастные дураки! — кричал он, размахивая кусочком картона. — Я заплатил за этот билет, а меня не пропустили внутрь, потому что у меня нет лайковых перчаток и белой манишки! Они захлопнули дверь прямо перед моим носом! Проклятые богачи!

Рев на улице становился все громче и громче, хоть и приглушенный стенами Опера-Хауза, но все же отчетливый.

Миранда взглянула на Николаса.

— Кажется, это нечто большее, чем просто театральная распря, не так ли? — с некоторым колебанием спросила она. — Я хочу сказать, что все это направлено на… на таких как мы.

— Осмелюсь заметить, — ответил Николас, провожая ее в их ложу и располагаясь в одном из кресел, обитых красным бархатом, — что низшие классы всегда завидуют и стараются подражать тем, кто их превосходит.

Раздался звон разбитого стекла. Среди зрителей пронесся гул замешательства. Все глаза обратились за поддержкой к группе полицейских, стоявших в дальнем углу зала под балконом. Их шеф, мистер Мэтселл, спокойно занимался своими ногтями. Зрители вновь уселись по местам и стали смотреть свои программки.

Занавес поднялся вовремя и три сестры-ведьмы начали свое представление в тихом, полном ожидания театре. Когда Макриди, одетый в роскошную кольчугу, появился в третьей сцене и обратился к Банко:

Бывал ли день ужасней и славней?[24]

он был встречен овацией, несколько смазанной разрозненным шиканьем противников актера и усмиренным полицией, а сторонники поспешили развернуть в сторону просцениума плакат, на котором было написано:

«ДРУЗЬЯ ПОРЯДКА СОХРАНЯЮТ СПОКОЙСТВИЕ».

Друзья Порядка и правда оставались спокойными, но вот о толпе снаружи этого сказать было нельзя. Она буквально пришла в неистовство. В седьмой сцене, когда Макриди, ударив себя в грудь и сверкнув глазами, произнес:

Решимость мне пришпорить нечем: тщится Вскочить в седло напрасно честолюбье И набок валится.

Несколько камней влетело через верхние окна и покатилось по галерее, не причинив, правда, никому вреда. Затем сквозь разбитые окна присутствующие в театре зрители ясно услышали крики:

— Сравнять с землей!.. Спалить это логово аристократов!

Макриди остановился лишь на мгновение, а затем стремительно направился к мисс Поуп, которая, несмотря на бледность и дрожь, доблестно представляла леди Макбет.

Еще несколько камней с грохотом влетели в окна. Один из них задел великолепную люстру, которая закачалась, угрожающе звеня. Сидящие в партере зрители поспешили под прикрытия галерей. Пьеса шла под непрекращающийся шум, и актеров было не слышно вовсе, так что для зрителей они все превратились в отчаянно жестикулирующих марионеток.

Мистер Вандергрейв поднялся.

— Я все-таки отвезу жену домой, — вполголоса сказал он Николасу, — и советую вам сделать то же самое. Все это возмутительно.

— Ну что вы, — с улыбкой ответил Николас и поднялся, чтобы помочь Ребекке управиться с накидкой. — Думаю, мы останемся. Я обожаю «Макбета», а оригинальность этой постановки кажется мне особенно интересной.

Он указал на сцену, где все-таки начинался третий акт, хотя актеры и были вынуждены перескакивать через многочисленные лужи, так как трубы в уборной мистера Макриди были разбиты и теперь протекали.

Вандергрейв покачал головой и подал супруге руку. Они вышли из ложи и вместе с другими благоразумными людьми торопливо направились к выходу, ведущему на Восьмую улицу, где отряд полиции проводил их в безопасное место.

— Может быть и нам стоит уйти? — нервно спросила Миранда.

Булыжники, галька, обломки кирпичей словно град бились о фасад здания. А на балконах кричали и топали ногами в такт гвалту на Астор-Плейс.

— Вы боитесь? — с иронией спросил Николас.

Она с ужасом поняла, что он веселится. Он, который был скуп даже на улыбку, получал злое наслаждение от окружающей их ненависти, испуганных вскриков и дрожи зрителей.

Ее охватило странное беспокойство, страх, который не имел ничего общего с охватившей всех паникой.

К концу последнего акта шум снаружи стал тише, что было вызвано, хотя никто в театре не знал этого, прибытием на Астор-Плейс милиции — шестидесяти кавалеристов и трехсот пехотинцев.

Последнюю сцену опять стало слышно. Наконец упал занавес и на поклон вышел Макриди, встреченный возгласами одобрения.

Затем управляющий сделал торопливое заявление, поблагодарив всех зрителей, оставшихся на спектакле до конца, и предложил им покинуть театр через черный ход, где полиция сможет обеспечить их безопасность.

Все послушно направились в указанном направлении. Все, кроме Николаса. Он поправил на Миранде ее атласную пелерину, надел свою черную накидку и стряхнул с перчаток воображаемую пыль. Затем взял цилиндр.

— Куда мы идем? — воскликнула Миранда, когда они вышли из ложи и повернули направо в пустой коридор.

— К парадному входу, через который вошли сюда, само собой.

Она отшатнулась, на мгновенье отпустив его руку.

— Но ведь… ведь там беспорядки! О пожалуйста, пожалуйста, Николас, пойдем с остальными… умоляю…

— Похоже, беспорядки прекращаются, — с легким сожалением ответил он. — Но в любом случае, неужели вы действительно можете представить, что мы словно мыши будем красться через черный ход?

Да, отчаянно думала она. Я хочу попасть домой. Я хочу оказаться в безопасности. Но она молчала, потому что во всем привыкла слушаться его и к тому же восхищалась его мужеством. Тяжелые парадные двери были забаррикадированы изнутри. Николас отодвинул доски и придержал одну из дверей, чтобы жена могла выйти.

Они сразу же обнаружили причину относительней тишины. У основания ступеней, в противовес толпе, расположились войска. Оба лагеря испытывали нервозность, настороженно наблюдая друг за другом. То и дело кто-нибудь из бунтовщиков бросал в солдат палку, камень или гнилое яблоко, а те, как могли, уворачивались, стоически вынося оскорбления. У них не было приказа стрелять.

Мерцающий свет факелов и уцелевших уличных ламп освещал площадь. На углу Боури из разбитого гидранта высокая струя била прямо в небо.

В темноте колоннады, окружающей театр, никто не заметил Миранду и Николаса. Они могли спуститься вниз за спинами солдат и, смешавшись с толпой на Лафайет-стрит, состоящей по большей части из обычных зевак, пешком пройти два квартала до своего дома.

Толпа уже исчерпала всю свою злость и все метательные предметы. Время приближалось к полуночи, и большинство мятежников стало уже подумывать о том, не уйти ли им домой. Выразив свой протест против «правления иностранцев и аристократов», они нанесли ощутимый ущерб ненавистной Опере. Может, этого достаточно? Страсть к разрушению уменьшалась с каждой минутой. Многие бунтовщики, те кто постарше, подумывали о том, что хорошо хоть дело обошлось без крови.

И вот тут Николас спустился по ступеням и, пройдя мимо опешивших солдат, появился в передних рядах и взглянул на толпу.

На мгновение лишившись дара речи, толпа зашевелилась, а затем не менее сотни голосов завопили:

— Проклятый ублюдок!

— Попортим его красивый наряд!

— Вдарим ему как следует!

Однако каких-либо активных действий за этим не последовало. Они шумели и потрясали кулаками, без всякого вреда были брошены несколько булыжников, пока неожиданно вперед не выскочил лохматый парнишка с ведром.

Он наполнил его у гидранта и с восторгом закричал:

— Вот это попортит его крылышки!

После чего выплеснул воду на Николаса. Вокруг раздались довольные крики и хохот.

Озорство понравилось толпе больше, чем насилие. Нелепый вид аристократа, с которого ручьями стекала вода, доставил им искреннее наслаждение.

Рука Николаса рванулась вперед в быстром и ловком движении. Он выхватил у стоявшего рядом солдата ружье и выстрелил почти не целясь.

Мальчишка выронил ведро, издевка на его лице сменилась невыразимым изумлением. Из раны в горле хлынула струйка крови, черная, словно чернила в неясном свете ламп. Не успел он рухнуть на брусчатку, как залп не менее чем пятидесяти ружей прогремел на площади.

Толпа, охваченная ужасом, последний раз швырнула выковыренные камни мостовой и бросилась прочь. Один из этих камней попал Николасу прямо в грудь, и он упал на тротуар в десяти шагах от умирающего мальчика.

Два солдата перенесли Николаса обратно под колоннаду и уложили на верхней ступени. Миранда бросилась перед ним на колени, схватив его руки и положив его голову на свою сложенную накидку. Ужас последних нескольких минут исчез. Она больше не слушала криков и выстрелов на площади. Ее мозг работал с лихорадочной быстротой. Она понимала, что Николас, хоть и потерял сознание, не получил серьезных повреждений, однако его надо было срочно отвезти домой.

— Отправляйтесь в дом Ван Ринов на Стьювезант-стрит, — приказала она одному из солдат. — Скажите тому, кто откроет дверь, что я немедленно жду карету у входа в Опера-Хауз на Восьмой улице. Пусть пришлют трех наших людей, одеяла и бренди. Потом вы покажете им, куда им следует ехать.

Еще до того, как солдат вернулся в сопровождении Макнаба, лакея и кучера, волнения на Астор-Плейс были подавлены. Среди пятидесяти раненных на брусчатке лежало двадцать убитых. Среди них были и две случайные жертвы: маленькая девочка, убежавшая из своего дома на Лафайет-стрит, чтобы узнать, почему стреляют солдаты, и старик, возвращающийся домой на Джоунс-стрит после визита к дочери.

Войска вернулись в свои казармы.

На севере новый мраморный шпиль церкви Милости Божей сиял на фоне полуночного неба словно перевернутая сосулька.