Гнездо дракона

Глава девятнадцатая

Через месяц Ван Рины уехали в Драгонвик. Николас полностью оправился от последствий удара булыжника, сломавшего ему два ребра, но больше никакого вреда не причинившего. Но после выздоровления он предстал перед всеми совсем другим человеком. Он не хотел никого видеть. Так внезапно начавшаяся фаза активности и длительного гостеприимства, столь же внезапно и закончилась.

Во время выздоровления в Нью-Йорке Николас все эти дни лежал угрюмый и молчаливый, без единого слова принимая услуги Миранды или миссис Макнаб.

Никто не знал о его роли в бойне на Астор-Плейс. А если бы его друзья и услышали бы обо всем, то большинство из них сочли бы его действия вполне оправданными. Они бы аплодировали ему за мужество. Что значила жизнь одного мерзкого хулигана среди стольких убитых и раненых? И, в конце концов, милиция начала стрелять в тот же самый момент.

В Миранде росло убеждение, что Николас страдает, потому что испытывает раскаяние. Это помогало ей переносить его угрюмую мрачность. В ночных кошмарах она постоянно видела струящуюся из раны на тонкой мальчишеской шее кровь и была уверена, что Николаса преследуют те же самые сны.

Но Николас видел все в ином свете. Он видел человека, чья непоколебимость была растоптана одним случайный ударом, человека, впервые в жизни потерявшего сознание и ставшего беспомощным, человека, чья безопасность зависела от чужих людей. Чужих людей и Миранды.

Они вернулись в Драгонвик, но его мрачность и угрюмость не исчезли. Однажды он поднялся по лестнице в башню и закрылся в комнате наверху. Он не появлялся три дня, и Миранда, вспомнив, что тоже самое случилось с ним после смерти ребенка, оставила его в покое.

Когда он спустился к Миранде, то сначала показался ей совершенно нормальным, больше, чем когда бы то ни было за весь месяц после ранения. Но после того, как он поздоровался с ней, она ощутила слабый запах, идущий от его одежды, его речь была замедленной, а язык слегка заплетался.

Пегги тоже это заметила. Если бы это был кто-нибудь другой, а не хозяин, размышляла она, я бы сказала, что он где-то пьянствовал целых три дня. Но от него не пахнет спиртным, и он не из тех, кто способен свободно и открыто придаваться разгулу. Совсем не из тех.

Через месяц все повторилось.

Миранда бродила по дому, который теперь, когда в нем больше не было толпы гостей, давил на нее мрачностью своей атмосферы. Она избегала глаз прислуги и даже перед Пегги притворялась, что в поведении Николаса нет ничего странного.

К вечеру второго дня Миранда решилась. Она поднялась по винтовой лестнице в башню, пройдя пятьдесят ступеней вверх. Там она сразу же обнаружила мощную дубовую дверь толщиной в шесть дюймов. На ее стук никто не ответил. Она отступила на шаг и уставилась на темную неумолимую дверь. Год… даже месяц назад она бы покорно приняла этот молчаливый знак воли Николаса и как всегда подчинилась бы.

Но те времена прошли.

Она сжала кулаки и барабанила в дверь до тех пор, пока приглушенный голос сердито не воскликнул:

— Кто там?

— Это Миранда! — решительно ответила она. — Я требую, чтобы вы впустили меня.

Сначала ей ответило молчание, потом ключ в массивном, замке повернулся и дверь распахнулась. На пороге стоял Николас, одетый в парчовый халат, и язвительно смотрел на нее.

— Входите, моя ненаглядная, входите, раз уж вы этого так требуете.

Он запер дверь и положил ключ себе в карман.

Она в удивлении посмотрела на мужа, а потом оглядела круглую комнату. Чего она ожидала увидеть? Страшную комнату Синей Бороды, висящих по стенам соболей и еще более мрачное великолепие, превосходящее даже комнаты внизу?

По контрасту комната была строгой и почти пустой. Из мебели она увидела только стол, стул и кушетку. На столе стояли в ряд потрепанные книги и потухшая свеча, на полу соломенная рогожа. Хотя солнце уже скрылось за горами Кэтскилл на другой стороне реки, четыре окна, выходящие на разные стороны, пропускали еще достаточно света.

И лишь через какое-то время она обнаружила в комнате голубоватый дым и резкий запах.

— Вы курите здесь? — смущенно спросила она, чувствуя странное разочарование. Она так долго романтизировала эту закрытую комнату и была уверена, что когда раскроет ее секрет, то одновременно разрушит и стену, отделяющую ее от супруга.

Он продолжал пристально разглядывать ее, и она повернулась, чтобы в свою очередь посмотреть на него, с удивлением обнаружив, что его зрачки сжались чуть ли не до размера булавочного укола. Радужная оболочка казалась совершенно синей.

— Я курю здесь, — он повторил ее слова с какой-то насмешливой интонацией. Затем, потянувшись, он схватил ее правое запястье. Когда он потянул ее к кушетке, и она заметила, что рядом с ней, незаметные до этого момента, стояли маленькая жаровня с углем и табурет, на котором лежали красивая серебряная шкатулка, несколько тонких проволок и три трубки странной формы.

— Бриллиантовые ворота — вход к красоте и силе! — произнес он странным медленным голосом.

Она уставилась на маленькие трубки и горящие угли.

— Что это, Николас?

Он отпустил ее запястье и, открыв серебряную шкатулку, вытащил клейкий черный шарик, который положил на открытую ладонь.

— Опиум, моя дорогая.

— Она переводила взгляд с клейкого шарика на ладони мужа, на его лицо.

— Но ведь это наркотик, ведь так? — неуверенно спросила она. Она узнала значение этого слова всего два года назад, когда прочитала в одной газетной статье об опасности торговли опиумом, а до этого о нем даже не слышала.

Николас вставил одну из проволочек в шарик и, вывернув крошечную бусинку, начал нагревать ее на жаровне.

— Вы ошибаетесь, моя дорогая, — сказал он, и его голос перешел на гипнотический шепот. — Это не наркотик, а копье, пронзающее туман, что отделяет нас от реальности. Это мой слуга. Все вещи мои слуги. Ведь я хозяин жизни и смерти. Разве вы не знали этого, Миранда?

Он повернул голову и улыбнулся, глядя на нее из-под полуприкрытых век. Сердце Миранды испуганно забилось, но ей удалось ответить спокойно:

— Вы больны, Николас. И я уверена, что бы это ни значило, оно причиняет вам вред. А теперь пойдемте вниз… пожалуйста.

Он лениво засмеялся и поместив приготовленный шарик в расширяющуюся часть трубки, глубоко затянулся, одновременно опускаясь на кушетку.

Она медленно отодвинулась, но в этот момент он выбросил вперед руку и вновь схватил ее за запястье.

— Николас, — произнесла она, глядя на него сверху вниз, — я не понимаю. Зачем вы делаете это?

Это случилось как раз после визита к Эдгару По, когда Николас впервые попытался воспользоваться этим орудием силы. Через некоторое время после поездки он отправился в закрытый ставнями дом на Мотт-стрит. Первый опыт оказался неприятным. Опиум не уступил ему господства. Очень долго он не искал его. Он ощущал нежелание. До чего же теперь оно кажется непростительным!

Он лежал, размышляя об этом, пока его мысль не обрела форму, и он не увидел перед собой маленькое ползущее животное, которое надо было уничтожить. И все, что только могло затенить сияющее великолепие, должно было быть уничтожено. Он повернул голову и посмотрел вверх на Миранду. Она тоже была охвачена чем-то светящимся и струящимся. В сумраке комнаты ее золотая головка казалась только ярким пятном. Его пальцы сжимали ее руку до тех пор, пока Миранда не стала сопротивляться.

— Отпустите меня, — прошептала она. — Мне больно.

Он увидел, что она дрожит, а ее глаза чуть прикрыты, чтобы он не прочел в них страх.

— Пустите! — воскликнула она уже громче.

— Но вы же не хотите уходить, моя родная. Ваша душа и тело лишь отражение моей воли.

Он сильно рванул ее за руку, и ей пришлось опуститься на кушетку рядом с ним. Ее крики замерли под его губами. Она вся застыла. Запах опиума вызывал у нее тошноту.

Наконец его хватка ослабла. Он столкнул ее с кушетки и потянулся к серебряному ящичку.

— Уйдите, — тупо сказал он. — Вы утомили меня. Вытащив из кармана ключ, он бросил его на пол. Миранда наклонилась за ключом и невольно застонала от боли, прострелившей ее запястье.

Николас лежал неподвижно, его глаза были закрыты.

Миранда отперла дверь и, аккуратно прикрыв ее за собой, медленно спустилась в свою спальню.

Пегги, складывающая в это время свежевыстиранное белье, увидев свою хозяйку, вскрикнула от изумления.

— Кто это вас, мэм?

Она в ужасе смотрела на госпожу. Ее волосы рассыпались по плечам и были спутаны, красивый розовой корсаж был порван, но страшнее всего выглядели огромные, распахнутые болью глаза и побелевшие дрожащие губы.

— Вы поранились, моя дорогая, — воскликнула Пегги, прикоснувшись к посиневшему запястью. — Это он сделал?.. — в неожиданном возбуждении закричала она. — Так значит, он все же пьет, и поэтому запирается наверху!

Миранда покачала головой.

— Он не пьет.

Она устало подошла к туалетному столику, взяла расческу и положила ее вновь.

— Пегги, я должна встретиться с доктором Тернером. Только бы он был в городе.

— Он там, мэм. Только вчера на кухне говорили о нем и о том, какой он прекрасный врач. Вы хотите показать ему свою руку?

Миранда взглянула на запястье.

— Да-да, конечно. Ее надо перевязать. Я не решаюсь ехать в Гудзон. Я должна отправить с кем-нибудь записку… Но я не знаю…

— Предоставьте это мне, мэм, — сказала Пегги, в ее голосе звучало понимание и сочувствие. — Напишите ему несколько слов. Я постараюсь, чтобы он получил записку к ночи.

— Но как ты сделаешь это втайне от всех?.. — зашептала Миранда, с сомнением глядя на служанку. — Чтобы никто не узнал?..

В Драгонвике ничто не проходило без ведома Николаса, ни один приказ не отдавался без его одобрения и он был в курсе всех, даже самых незначительных событий.

Пегги застенчиво улыбнулась.

— В деревне есть один парень, мэм, Ханс Клопберг, подмастерье кузнеца, так вот я ему немного нравлюсь. Ему можно доверять, хотя он и неуклюжий голландец.

— Пегги, милая, ты не… не влюбилась? — воскликнула Миранда, даже на мгновенье забыв о собственных проблемах. Выражение лица маленькой горничной привело ее в замешательство. Она уже привыкла считать ее верность и любовь чем-то само собой разумеющимся. Ей никогда даже в голову не приходило, что у Пегги может быть своя личная жизнь, что в один прекрасный день она захочет — и эта мысль ужаснула ее — покинуть ее, чтобы выйти замуж.

Пегги без труда прочитала все эти мысли на лице своей хозяйки.

— Я никогда не оставлю вас, пока нужна вам, дорогая миссис, — в порыве чувств воскликнула она. — Никогда.

Но ведь я же не могу держать ее при себе, если у нее есть возможность стать счастливой, с отчаянием думала Миранда, возможность покинуть этот дом. А я вот не знаю, как буду жить без нее. Она вдруг поняла, что уже люто ненавидит этого Ханса Клопберга, кем бы он там ни был, и в то же время презирает себя за свой эгоизм. И все же в мире было лишь два человека, в чьей любви она была неизменно уверена — Абигайль и Пегги.

И никому из них она не могла отплатить тем же, потому что ее отделяла всегда от них тень Николаса.

— Ну же, мэм, пишите письмо, — настойчиво подбодрила ее Пегги. — Думаю, мы не станем приглашать молодого доктора в дом, ведь не известно, когда он появится здесь, и что он может увидеть из башни. Вы должны встретиться с доктором где-нибудь снаружи.

Она быстро все обдумала, видя, что несчастная дорогая леди слишком расстроена, чтобы самой об этом позаботиться.

— У старой мельницы за ручьем, мэм, как только рассветет. Вы можете незаметно выскользнуть из дома. Напишите все это в записке.

А уж Святая Матерь Божья позаботится о том, чтобы тот не сошел вниз раньше времени, добавила она про себя.

Ее молитвы были услышаны. Всю долгую ночь из комнаты в башне не доносилось ни звука. Миранда лежала в одиночестве без сна на огромной кровати Ван Ринов. Ее больная рука беспрестанно ныла. В пять утра она встала и с помощью Пегги нашла в себе силы одеться. Ноябрьское утро было холодным. Пальцы обеих женщин закоченели, пока они застегивали бесчисленные пуговицы на синем шерстяном платье Миранды, поверх которого была накинута серая дорожная пелерина с капюшоном.

Все устроенно, шепотом сообщила Пегги. Ханс ездил в Гудзон, взяв рабочую лошадь отца и объяснив поездку внезапной болью в ноге, которую необходимо показать врачу.

— Хотя никаких болезней у него отродясь не было, — взахлеб рассказывала Пегги. — Думаю, милосердные святые простят ему эту ложь… К тому же он так умело, так ловко все проделал.

Миранда печально улыбнулась, слыша очевидную гордость в голосе Пегги.

— Да, очень ловко, а что потом?… — настойчиво спрашивала она.

Джефф проснулся и прочел записку.

— Сначала он выглядел ошеломленным, словно курица, высидевшая утят, — заявила Пегги, повторив выражение своего поклонника… — А потом вскочил и засуетился, и сказал, что будет там к назначенному времени.

Миранда наклонилась и поцеловала Пегги.

— Спасибо, — шепнула она.

Пока Пегги встала дожидаться ее у дверей, Миранда выскользнула наружу, прижимаясь ближе к стене дома. Затем она пробежала через лужайку около десяти ярдов к ближайшему болиголову. Отсюда она торопливо направилась через лес к мельнице. Когда она ступала по замерзшей земле, ее крохотные ботинки издавали скрип. Впереди, над растущими вдали дубами и орешником, уже поднималось из-за горизонта огромное красное солнце.

Джефф пришел на мельницу первым. Он привязал лошадь и вошел в пустое каменное строение.

В последнее время его жизнь была наполнена смыслом и потому казалась интересной. Он был необыкновенно взволнован возможностью использования эфира в качестве обезболивающего средства. Знаменитая операция в Массачусетком госпитале, проводившаяся при большом стечении публики, была осуществлена еще тогда, когда Джефф находился в Мексике, и лишь в следующем году он смог съездить в Бостон, чтобы изучить эту великолепную технику. С тех пор он с удовольствием использовал ее и открыл истинное наслаждение хирургией, потому что больше не приходилось причинять пациентам невыносимой боли.

Да, последние два года были довольно приятны. Он не стал тосковать и уж тем более чахнуть по Миранде, да и в любом случае она вместе с мужем окунулась в легкомысленные светские развлечения, и он попросту выкинул ее из головы.

Однако же он не женился на Файт, и молодая леди, признав-таки поражение, вышла замуж за одного уважаемого молодого адвоката и, похоже, была полностью довольна своей жизнью. Джефф погрузился в холостяцкую жизнь, хотя слово «в холостяцкую» при подобных обстоятельствах звучало не совсем точно. Как бы там ни было Джефф был далеко не монахом. Как и у любого мужчины у него были свои праздники, он мог, например, получить немалое удовольствие от пинты доброго рома с Барбадоса и кроме того у него имелась парочка любовных приключений в Бостоне и в Нью-Йорке.

И вот когда прошлой осенней ночью молодой кузнец передал ему записку Миранды, Джефф сначала прочел ее с чувством удивленного недовольства. Это приглашение на тайное свидание показалось ему излишне мелодраматичным. Но когда он перечитал записку, то заметил, что она была написана порывистым почерком и довольно бессвязно, что являлось явным признаком нервного расстройства, граничащего с истерикой. Он, никогда не отказывающий людям в помощи, вряд ли мог отвернуться от Миранды, но ему ужасно не хотелось вновь влезать во все неприятности, которые она создавала вокруг себя.

Но все же он пришел, замерзший, голодный, страстно мечтающий о завтраке и, уж конечно, в совершено не романтическом настроении.

Он видел, как ее стройная фигурка в сером приближается к нему, мелькая между голыми стволами деревьев. Несмотря на спешку и пробиравшую ее дрожь, она двигалась с лишь ей присущей фацией. Он шагнул вперед, чтобы встретить ее и она протянула ему левую руку, наполовину приветствующим, наполовину умоляющим жестом.

— Джефф… спасибо, что пришли. Я должна была увидеться с вами… поговорить с кем-то… о Николасе.

— В чем дело, Миранда? Расскажите мне, — спокойно предложил Джефф, видя, что теперь, когда он пришел на встречу, Миранда не знает о чем говорить. Она невольно бросила испуганный взгляд в сторону своего дома, а ее рука, придерживающая на груди пелерину, задрожала.

Миранда облизнула губы.

— Я не знаю, зачем пришла, — растерянно сказала она. — И что мне вам рассказать. Теперь все кажется в другом свете.

Он бросил на нее острый взгляд. Она явно нуждалась в отдыхе и успокоительном. Так как и то и другое было в настоящее время невозможно, он предложил единственное средство, бывшее у него под рукой. Сняв с лошади попону, он расстелил ее на ларе для муки. Усадив Миранду на камень, он поспешно развел маленький костер. Когда дым начал, клубясь, подниматься к стропилам, Джефф сел на ларь рядом с молодой женщиной.

— Так гораздо лучше, — с благодарностью произнесла Миранда и протянула к пламени костра озябшие руки.

— Кстати, — заметил Джефф, — что это с вашей рукой?

Он заметил краску на ее лице и желание спрятать опухшую руку.

— Не думаю, что сломана кость, но у вас явно вывих. Холодная повязка, арника и покой. Вот и все, что надо будет сделать по возвращении домой.

Он вытащил из кармана большой платок и сделал ей перевязь.

— Как это случилось, Миранда?

Она отвернулась. Здесь, на тихой старой мельнице у костра вся сцена в башне казалась теперь нереальной, а потрясение, заставившее ее вызвать Джеффа, растворилось в щемящей усталости. Присутствие Джеффа принесло ей одновременно уют и успокоение, которых, за последние недели жизни с Николасом в мире искаженных фантазий, она была лишена. Ей хотелось опустить голову на сильное плечо под поношенным плащом, закрыть глаза и отдыхать, отдыхать…

Но Джефф был упрям. Он прекрасно понял, что она вызвала его этой странной запиской вовсе не для того, чтобы он посмотрел ее руку. Он видел, что ее нервозность и преданность мужу мешает ей говорить, и это ее поведение убедило Джеффа, что причиной ее вывиха был Ван Рин.

— Вы поссорились с мужем? — мягко спросил он. — Расскажите, дорогая. Вы обратились ко мне за помощью и теперь должны мне доверять. Поймите, я врач, и мне в своей жизни приходилось выслушивать много странных историй.

Она медленно кивнула.

— Я знаю.

Она наклонилась, пристально глядя на огонь.

— Последнее время он изменился. Я полагаю, он всегда был другим, но… еще со времени театральных волнений… в мае… Не знаю, слышали ли вы… он был ранен… Но дело не в этом…

— Моя дорогая девочка, — терпеливо произнес Джефф и слегка улыбнулся. — Почему бы вам не начать сначала? Ваш муж болен? Может быть, он слишком много пьет?

— Нет, — ответила она с неожиданным спокойствием. — Он курит опиум.

— Опиум! — повторил Джефф, до того удивленный, что чуть не рассмеялся. Ему следовало сразу догадаться, что Николас никогда бы не прельстился таким заурядным средством, как алкоголь.

— Это не опасно? — спросила она, тревожно вглядываясь в его лицо.

Он вновь стал серьезен.

— Мне мало известно об опиуме, Миранда. Провинциальные врачи не имеют с ним дел, да и большинство городских врачей тоже, в этом я уверен. Но расскажите все по порядку, возможно, я смогу вам помочь.

Миранда говорила, то и дело останавливаясь, чтобы подыскать подходящие слова. Она быстро описала стрельбу на Астор-Плейс, а затем постоянную мрачность и молчаливость Николаса после этих событий. Она объясняла эту мрачность раскаянием. Она рассказала о его уходах в башенную комнату и о своем вчерашнем открытии. Но о том ужасном часе, который она провела взаперти с Николасом, она не распространялась. Лишь по выражению ее опущенных глаз Джефф мог строить предположение о случившемся.

Он поднялся и занялся костром, убеждая себя, что его личные чувства не должны ни на что влиять. Он предложил ей помощь как врач и, она должна получить от него именно профессиональный совет. Джефф подошел к незастекленным окнам и уставился на ручеек, журчащий и резвящийся под покровом льда. После чего постарался выкинуть все мысли о Миранде и сосредоточиться только на Николасе.

Если бы Джефф родился столетием позже, он обратился бы к профессиональной терминологии неизвестной еще науки. Но он не нуждался в доказательствах собственной проницательности и знания человеческой натуры, чтобы понять, что принятие опиума является для Николаса — как бы он это не называл — бегством от действительности. И что в той или иной степени его циклы бешеной активности и апатии являются теми же попытками к бегству.

Но от чего он так отчаянно стремится убежать, я не знаю, думал Джефф, за исключением того, что когда его всепобеждающее «я» сталкивается с чем-то непреложным, что он не в силах изменить, вроде смерти сына или законов об аренде, он ведет себя так, словно всего этого просто нет.

Неожиданно он повернулся и взглянул на Миранду.

— Почему бы вам ненадолго не уехать из Драгонвика? Поезжайте домой, — резко произнес он.

Она подняла голову и взглянула на него с печальной тихой улыбкой.

— Вы всегда мне это советуете, помните? Уехать домой. Домой. Я не могла это сделать тогда и… — она остановилась. Ее капюшон упал на спину и пламя костра осветило ее золотые волосы, — и не могу сейчас, — тихо закончила она.

— Но почему? — сердито спросил он. — Он не отпустит вас?

— Да, не отпустит. Но я и сама не хочу уезжать. Я не могу покинуть его. Я… я нужна ему.

— Вздор! — отрезал Джефф. — Я знаю достаточно, чтобы понимать, что вы ничем не поможете наркоману, если он сам не захочет себе помочь. Вы будете забирать у него опиум, а он искать себе новую порцию. Он унизит вас. Вам хочется, чтобы он и вашу другую руку… или что-нибудь похуже?

Она соскользнула с ларя для муки и встала, холодно глядя на него.

— Вы всегда неверно судили о нем, — сказала она. — Он поступает так из-за раскаяния, что он застрелил этого мальчика. Я не могу покинуть его. Я должна ему помочь. Я знаю, на самом деле он добр.

Неужели она и вправду в это верит? — ошеломленно подумал Джефф.

— Вы не думали так, когда писали мне эту записку… когда прибежали сюда! — вне себя закричал он. Ему одновременно захотелось и гневно затрясти ее и поцеловать ее больную руку.

— Думала, — ответила она, упрямо поднимая подбородок.

Против собственной воли он вдруг наклонился и довольно грубо прижался к ее губам.

Стало тихо. Она испуганно поднесла руку ко рту.

— Джефф! — прошептала она, ошарашенно глядя на него.

— Простите, — сказал он. — Но не стоит смотреть на меня с таким потрясенным видом. Немного же стоит женская интуиция, если вы до сих пор не подозревали, что я чувствую по отношению к вам.

Она медленно покачала головой.

— Нет, я ничего не знала.

Ее удивление уступило место другому чувству, чувству благодарности. Она подумала о рождении ребенка и о той поддержке, которую оказал ей Джефф. Она вспомнила свою беседу с доктором Френсисом на кухне у Эдгара По и о том неожиданном удовольствии, которое получила при упоминании имени Джеффа.

Увидев, что она нахмурилась, Джефф самоиронично усмехнулся.

— Пусть это не тревожит вас. Я не теленок, жаждущий ласки, и я не стану делать вам никаких неприличных предложений. И вообще, я не понимаю, почему мои чувства должны были столь нелепо сосредоточиться именно на вас.

Он остановился, размышляя, действительно ли это так. Конечно, отчасти ее привлекательность в его глазах объяснялась физическим влечением — стройное грациозное тело, светлые волосы, удлиненные глаза цвета спелого ореха под густыми ресницами. Но ведь и к другим женщинам он временами чувствовал не менее сильное физическое влечение. Именно ее трогательная невинность и беспомощность привлекли его, это и, как ни парадоксально, ее слепая увлеченность Николасом. Должно быть, именно это придало ей ореол недоступности, а в нем самом выработало неосознанное чувство соперничества. Но теперь он ощущал нечто большее. Сладость ее губ решила его судьбу отныне и навеки. И хотя Джефф продолжал поддразнивать ее, от мысли, что он переживает крушение своих надежд, он чувствовал невыразимую печаль.

— Я должна идти, Джефф, — спокойно сказала она и неуверенно улыбнулась, в то же время бросая испуганный взгляд в сторону дома.

— А я так и не помог вам.

Он нахмурился, затаптывая тлеющие угольки костра.

— Я выясню все, что смогу об опиуме. Я напишу вам.

— Пожалуйста, не надо. Он увидит письмо. Это не имеет значения. Я справлюсь. Может быть, это не повторится.

Скорее всего повторится, решил Джефф. Но он больше ничего не мог сделать. Он подумал, что она уже жалеет о том, что обратилась к нему. Он подвел ее не только тем, что не смог дать ей разумный совет, но и своим поцелуем, который безвозвратно испортил их взаимоотношения. Своим импульсивным поступком он вновь заставил ее замкнуться в себе.

— До свидания, — прошептала она не поднимая глаз и бросилась от него прочь.

Ему ни разу не пришлось почувствовать ее желание броситься к нему в объятия. И это отчаянье, с которым она устремилась к дому, скользя по талой земле, было вызвано не горячим желанием вернуться к мужу и не страхом, что все может открыться. Она убегала от Джеффа и от тоски, которую он разбудил в ней. На своих губах она ощущала поцелуй Джеффа словно алую метку своей вины перед мужем.

Днем Николас неожиданно спустился вниз и, без стука войдя в комнату жены, остановился возле ее кресла, глядя на нее сверху вниз. Его глаза сузились. Она сидела у окна, лениво переворачивая страницы модного журнала, потому что больная правая рука не давала ей возможности вышивать. На перевязь она накинула кружевную шаль.

— Вы выглядите прекрасно, моя дорогая. Ваши щечки словно розы. Может, это румяна? Или вы ходили гулять в такой холодный ноябрьский день?

Она насторожилась. Может быть, он видел, как, возвращаясь домой, она пересекала лужайку?

— Ну да, — выдавила она. — Я действительно гуляла утром. Я очень плохо спала. Думаю, свежий воздух помог мне.

— Это разумно, — ответил он, и она поняла, что ее прогулка его совсем не занимала, потому что у него на уме было что-то иное.

— А как ваше здоровье, моя любовь? — он наклонился вперед, улыбаясь с преувеличенной любезностью, что всегда означало неприятность. — Меня это очень занимает.

Ее обдало жаром. Она не могла ошибаться в истинном значении его вопроса, но предпочла проигнорировать его:

— Благодарю, что вы беспокоитесь обо мне, Николас, но я уверена, что прекрасно себя чувствую.

Она быстро встала.

— Может быть вы хотите поесть? Я уверена, вам это необходимо.

Его смуглая кожа приобрела желтоватый оттенок, а лицо сильно осунулось. Он не двигался.

— Было бы жаль, если бы вы оказались бесплодны, а? — произнес он.

Это все опиум, размышляла она. Он болен. Он не ел почти три дня, и я вижу, как он страдает.

Она взяла себя в руки, стараясь улыбнуться и ответить как можно легкомысленнее:

— Все в Господней воле, дорогой. И в конце концов, мы имеем друг друга. Ведь вы женились на мне не ради этого?

В последовавшем молчании ей показалось, что ее слова рухнули в пустоту.

— Ведь так, ведь так, Николас? — упрямо прошептала она. — Вы любите меня, меня саму. Я знаю, вы любили и любите. Несмотря ни на что. Не смотрите на меня так, — страстно добавила она. Его немигающий взгляд не изменился.

— Как, любовь моя? — мягко спросил он.

— Как вы смотрели на… Она закусила губу.

— Пойдемте вниз, Николас. Вы должны поесть. Она потянулась к нему, и кружевная шаль упала на пол, открывая перевязь.

Он поднял ее шаль и бережно укрыл ее плечи. Она заметила, что глаза Николаса застыли, когда он заметил ее повязку. Он ничего не сказал, но по его лицу проскользнула какая-то неуверенность. Он последовал за ней в столовую, но когда ему надоели ее попытки накормить и напоить его, ушел прочь.

Они остались в Драгонвике на всю зиму. Так захотел Николас, но это совпадало и с желанием Миранды. Она хотела, чтобы ничто не напоминало им о бойне на Астор-Плейс. Театр и остальные развлечения, которые раньше так ей нравились, больше не привлекали ее, да и весь Нью-Йорк казался мрачным из-за тех последних недель, которые они там провели.

Николас больше не проявлял своих странностей. Он был очень вежлив и оказывал Миранде умеренное внимание. Он больше не обращался с ней ни с холодным безразличием, ни с дикой страстью, от которых она раньше так страдала.

И Миранда, до глубины души благодарная за то, что жила тихо и безмятежно, убедила себя, что, наконец-то, она зажила нормальной семейной жизнью.