Городской роман

* * *

Выход, будто подсказанный Володьке кем-то свыше, казался гениальным и простым одновременно. Действительно, совершенно незачем ломать голову и изобретать велосипед заново, проще было подняться к себе и взять деньги из кошелька матери. В самом деле, это решение было оптимальным буквально для всех.

Самому Володе деньги были нужны просто-таки до зарезу, как воздух, о Катерине и говорить нечего, а мама быть против не могла даже в принципе, ведь, если здраво рассудить, она бы так и так потратила деньги на него, живи они по-прежнему вместе. Единственное, что могло ей не понравиться, так это то, что он возьмет деньги в ее отсутствие, но тут уж, простите, она виновата сама, потому что охоту встречаться с ней своими деспотическими замашечками отбила у сына начисто.

Наверное, живи они сейчас вместе, сумма ее расходов была бы несколько меньше, но ничего не поделаешь – в данном случае обстоятельства складываются так, что мамочке волей-неволей придется раскошелиться, ведь, в самом деле, не идти же ему воровать! Взять деньги из дома на пропитание – это одно, а покуситься на чужую собственность – совсем другое.

Воровством задуманное Володька не считал, потому что ни в один чужой карман не лез и булочку с прилавка не стягивал, мало того, в своих действиях он не усматривал никакого криминала, можно даже сказать, что совесть его была почти что чиста и своего обладателя никакими дурными упреками особенно не терзала.

Сказать, что Володька не переживал совсем, было бы нечестно, потому что маленький вредный червячок внутри все ж таки нет-нет да и ворочался, вызывая в такие моменты в душе парня неприятное чувство глухого раздражения.

На самом деле, мать, наверное, четырнадцать лет назад соображала, что делала, когда отправлялась его рожать, чай не девочкой была, понимала, на что идет. Интересно, на что она надеялась, пристегивая его к своей юбке, словно девочку с косичкой?

Все слова о том, что он обязан матери жизнью и что должен поклониться до земли уже за одно то, что она сподвиглась его соорудить, доводили Володьку до бешенства. Он не просил его рожать, в тот момент, когда об этом стоял вопрос, его не спрашивали, обошлись без этого, а теперь он должен всю оставшуюся жизнь денно и нощно благодарить мать за то, о чем он даже не просил! Родила она его для себя, вот пускай теперь сама и пожинает плоды своих трудов, а он тут ни при чем.

Да если бы его сейчас спросили, хочет ли он родиться в той же семье еще раз, он ответил бы отрицательно, это уж как пить дать. Всю свою сознательную жизнь он только и слышал: туда не ходи, того не делай, этого не бери. Да за эти четырнадцать лет его уважаемые родственнички умотали его в усмерть. Честное слово, если бы не Катька, рядом с которой он первый раз в жизни почувствовал себя мужиком, всю оставшуюся жизнь он так бы и считал, что у него руки как крюки, ноги как грабли, а вместо головы на плечах шишка, вот до чего довели человека!

Больше, конечно, усердствовала матушка, стараясь ограничить его жизненное пространство, по мере возможности, до нуля, а отцу было все равно, вот она и старалась на этом фронте за двоих, опекая его и не спуская своей чуткой материнской руки с пульса его молодой жизни.

Подумать только, в кои-то веки не стал мотаться по подъездам и чердакам, а привел девушку к себе, так на тебе, опять не ту привел и не тогда пришел! Наташка плоха тем, что курит и колется, но он-то, Володька, делать того же не собирался, тогда какое матери дело, чем она занимается в свободное время? Каждый человек имеет право развлекаться так, как ему заблагорассудится. Танька не приглянулась матери тоже: она, видите ли, иногородняя и цепляется за его трехкомнатную квартиру. Да никто ни за что не цеплялся, просто мать довыбиралась, только и всего. Пускай теперь как хочет, так и расхлебывает!

Накручивая самого себя и стараясь заглушить внутри тоненький голосочек сопротивляющейся совести, Володька шел по улице к дому матери и невольно озирался по сторонам, внутренне обеспокоенный тем, что его могут увидеть соседи. Высоко подняв голову, разухабисто распрямив плечи, он небрежно вышагивал по дорожке, убеждая себя, что ему наплевать, что о нем скажут посторонние. Но одно дело задумать, а совсем другое – привести в исполнение, поэтому, несмотря на все свои первоначальные планы, абстрагироваться от окружающей действительности Володька не смог, сколько ни старался. У самого дома ему вдруг показалось, что из-за полупрозрачных гардин на него внимательно поглядывает тетя Паша, окна которой выходили к подъезду и которая по этому случаю всегда была в курсе всего: кто, когда и с кем пришел и что нес в руках.

Сжавшись в комок, он невольно задержал дыхание и почти опрометью ринулся к двери. Магнитного ключа у него не было, потому что совсем недавно он потерял всю связку. Замки в квартире они поменяли в тот же день, а вот нового ключа от подъезда заказать еще не успели. Торопясь набрать нужную комбинацию цифр, он дважды сбивался, попадая пальцем не в ту кнопку. Наконец замок призывно запищал и дверь подалась.

Подъезд был пуст, только где-то на последнем этаже гудел лифт да лаяла собака Федюниных из второй квартиры, такая же придурковатая, как и ее хозяева. До четвертого этажа Володька добежал мигом, без особых приключений, не столкнувшись ни с кем из соседей и не обнаружив себя никоим образом, но далось ему это нелегко.

Сердце, рвущееся из груди, казалось, стучит не в каком-то определенном месте, а во всех местах одновременно, обливая внутренности кипятком и надрывая своим стуком ушные перепонки. Дыхание было сбивчивым и горячим, а горло занемело настолько, что было непонятно, жжет оно или холодит. Трясущиеся руки никак не могли вставить ключ в дверную скважину, и Володька порадовался, что его не видит никто из знакомых, в особенности хорошо, что здесь не было Катерины. Чтобы успокоиться и перестать трястись, он опустил руку с ключом вниз и несколько раз, закрыв глаза, глубоко вздохнул.

Дыхание его уже выравнивалось, когда в подъезде вдруг включился лифт. Нимало не сомневаясь, что он остановится именно на площадке четвертого этажа, Володька затрясся и, рванув дверь на себя, шмыгнул в квартиру. Прислонившись спиной к дверям, он прислушался и, убедившись, что в квартире, кроме него, никого нет, расслабленно сполз на пол. Усевшись на корточки, он уткнул лицо в ладони и тихо засмеялся.

– Ты пока не испугался только собственной тени, – насмешливо произнес он, понемногу приходя в себя и вновь, словно поролоновая губка, напитываясь апломбом и постепенно наглея.

Встав, он подошел к зеркалу, где на тумбочке обычно лежал кошелек Светланы. Посмотрев на свое отражение, он увидел мальчика, несколько похожего на него самого, с горящими, расширенными от страха глазами и трясущимися руками.

– Перестань трястись, ты! – кинул он в зеркало самому себе, но по-прежнему на него смотрели жалкие испуганные глаза, не понимающие, что нужно этому развязному двойнику. – Хорош, нечего сказать! – обозлился на самого себя Володька, но глупое отражение продолжало мелко подрагивать, доводя его до бешенства.

Раньше ему не приходило в голову, но сейчас он вдруг ощутил, что распроклятое зеркало подглядывает за ним, и это чувство было до того противным и гадким, что хотелось разбить дрянное стекло вдребезги. Поняв, что избавиться от этой стекляшки в любой момент полностью в его власти, Володька вздохнул свободнее и одумался. Только не хватало сейчас начать бить стекла! Но чувство облегчения было приятным, разливающимся волнами уверенности и безнаказанного превосходства по всему телу, и Володьке стало легче: натянутые до предела нервы ослабили свою железную хватку, и дыхание почти выровнялось.

Протянув руку, он взял кошелек и, отойдя на всякий случай от зеркала в сторону, открыл перекрещивающийся железный замочек. В кошельке было три отделения: два для бумажек и одно для мелочи, но оно было застегнуто на кнопку и раскрывалось отдельно от первых двух.

С интересом заглянув внутрь, Володя увидел, что одно отделение для бумажных денег совершенно пустое, а во втором лежит несколько купюр. Достав и тщательно пересчитав их, он понял, что у него в руках чуть больше тысячи, а точнее, тысяча сорок рублей. Расстегнув отделение с мелочью, он вытряхнул все содержимое на руку и, не считая, забросил в карман куртки.

С бумажками дела обстояли сложнее: обстоятельства требовали забрать все, что было у него в руках, себе, но справедливость призывала взять часть, а оставшиеся деньги положить обратно в кошелек. Сомнения возникли сразу, после того как только он подумал, что точно так же, как и он сам, за деньгами имеют право прийти и Аленка с отцом. Пусть сестра давно жила не с ними, да и отец уже фактически не был членом их семьи, все равно, их было четверо, значит, от того, что было в кошельке он имел право только на четвертую часть.

Отсчитав двести шестьдесят рублей, он уже было положил обратно все остальное, как вдруг подумал о том, что Аленке вряд ли понадобится ее часть. Она зарабатывала неплохо, ее Ванька тоже не бедствовал, но, конечно, решающим фактором было то, что через всю Москву за двумя сотнями ей ехать не резон, просто потому, что с экономической точки зрения это абсолютно нецелесообразно.

Взяв ровно половину суммы, Володя вдруг осознал потрясающая вещь: даже если отец и собрался бы прийти за деньгами, он не смог бы этого сделать потому, что новых ключей у него не было, а старыми, сколько ни старайся, замки открыть не удастся.

Обнаружив, что претендентов на эти несчастные гроши не предвидится, он, больше не сомневаясь и не мытаря себя лишний раз, оставил ровно двести шестьдесят рублей в кошельке и с чувством выполненного долга защелкнул кошелек. На самом деле, он бы даже испытал удовольствие оттого, что по отношению к матери он поступил честно, а не как последний пройдоха, оставивший ее без копейки денег.

Подмигнув своему отражению в зеркале, он аккуратно положил кошелек на прежнее место, переоделся, положил в рюкзак необходимые вещи и с чистой совестью отправился восвояси.