Измена. Он не твой

Глава 41

На следующий день я стою на пороге дома Ярослава.

Сразу включаю запись на телефоне. Мне нужны доказательства.

Дверь открывается, и его мать смотрит на меня, как на надоедливое насекомое.

– Ты что тут делаешь? – голос холодный, резкий, глаза колючие, цепляют меня ненавистью.

– Я хочу поговорить. С глазу на глаз. Вы же любите такие разговоры, да? Чтобы никто не слышал.

Она прищуривается, раздумывает, потом делает шаг назад, пропуская меня внутрь. Дом пахнет лекарствами и валерьянкой. Я захожу в гостиную и медленно сажусь на край дивана.

– Ну, – начинает она, скрестив руки на груди, – что тебе еще от нас надо?

– Правду, – спокойно говорю, чувствуя, как внутри поднимается горячая волна. – Это ведь вы, правда? Анна – это вы.

Ее глаза вспыхивают презрением, губы кривятся в насмешке.

– Какая Анна? Ты забыла уже как меня зовут?

– Вы та, что влезла в нашу семью и подкидывала мне фотографии, чтобы я думала, что Ярослав мне изменяет.

– Ты совсем больная? Крыша поехала? С какой стати мне это делать?

– С той самой, с которой вы говорите, что я должна исчезнуть из жизни вашего сына. Вы ненавидите меня с первого дня, и наконец решили добить.

Она фыркает, отмахивается, будто я говорю полную ерунду, но голос слегка дрожит от напряжения.

– Ты слишком много о себе думаешь. Я бы не стала марать руки ради тебя. И тем более заниматься такой ерундой.

– Правда? А я думаю по-другому.

– Ты что, совсем охамела? Думаешь, Ярослав тебе поверит больше, чем мне?

– Давайте проверим.

Она подходит ближе, ее дыхание учащается, и в глазах пылает чистая, неприкрытая ярость.

– Ты разрушила его жизнь. Ты испортила все, о чем он мечтал. Он мог стать другим человеком, мог добиться намного большего, если бы не ты!

– Я не держу его. Он взрослый человек и сам выбирает, с кем ему быть.

– Да он никогда не выбирал тебя! Ты вцепилась в него, как клещ. Залетела специально, да? Я знаю таких, как ты, – ее лицо краснеет, голос становится пронзительным и хриплым. – Ты украла у него мечты, ты украла его будущее! Да я бы собственными руками тебя придушила, если бы могла!

Она как будто живет в какой-то другой вселенной и мы говорим про разных сыновей.

– Он же вам рассказывал все, доверял. Поэтому вы это и использовали. Подкидывали мне фотографии, подписи провокационные, когда он ночевал не дома.

– Чтобы ты исчезла! Чтобы бросила его. Чтобы ты почувствовала хотя бы часть той боли, что чувствовала я каждый раз, когда мой сын шел к тебе, а не ко мне! – она прижимает ладонь к груди, словно там, под ребрами, у нее что-то рвется. – Ты его украла! Ты украла его любовь ко мне!

– Он всегда любил вас. Никто не отбирал у вас сына! А вы сейчас своими руками разрушаете его жизнь, не я, – я смотрю на нее и понимаю, что она абсолютно искренна. В своей ненависти, в своей ярости, в своем искаженном материнском чувстве она совершенно искренна.

Ее глаза становятся пустыми, вдруг в них мелькает паника, боль и ужас.

– Ты не понимаешь… Он мой единственный сын. Я не могу его отдать никому. Не хочу его делить ни с кем. Он мой сын!

– А я не забираю у вас роль матери. Я его жена. Извините, сексом, ему с кем заниматься? С матерью? Вы думаете, если мы разойдемся, то он будет всю жизнь рядом с вами?

Она хватается за грудь. Тяжело дышит. Лицо бледное, руки дрожат, она снова хватает воздух ртом и прижимает ладонь к сердцу.

– Убирайся! Уходи, слышишь? Я не хочу тебя видеть! И лучше из жизни моего сына тоже.

– Жаль, что вы не понимаете, что он один не будет счастлив.

– Да я лучше умру, чем буду его делить с кем-то.

Я разворачиваюсь и иду к выходу. Это бесполезно.

Она за моей спиной хрипит. Я уже не верю ни единому ее движению.

Но, когда слышу, как что-то падает за спиной, оборачиваюсь.

Она лежит на полу. Бледная. Смотрит на меня широко раскрытыми, стеклянными глазами. Губы ее шевелятся, но слов нет, только немой, задыхающийся крик.

– Хотите умереть? – оборачиваюсь к ней, – И не видеть нас? Или хотите жить? Видеть, как растет ваша внучка, как рождается еще один внук? Всем свою любовь отдавать или умереть от ее количества хотите?

Я ведь могу уйти. Она же этого и хочет. Умереть, чтобы никто не забирал у нее того, что у нее есть.

Только губами шевелит: “Помоги”.

Я могу. Ее жизнь от меня зависит и без нее, возможно, стало бы жить проще, но… я даже уверена, что мне это еще обернется.

Что я довела… что я хотела убить…

Я застываю, чувствуя, как внутри меня сражаются два желания. Одно – уйти, хлопнуть дверью, бросить ее здесь, позволить ей испытать хотя бы часть той боли, которую она причинила мне. Второе – броситься ей на помощь, потому что это правильно, это человечно, и я никогда не смогу простить себе, если уйду.

У меня дрожат руки. Я смотрю на нее и вижу перед собой не врага, а просто человека – беспомощного, испуганного, умирающего.

Она смотрит на меня, ее пальцы дрожат, губы снова беззвучно шепчут: "Прости…"

Сердце колотится в груди, словно пытается выбраться наружу. Я подбегаю к ней, нащупываю пульс – нитевидный, слабый.

– Черт, черт, держитесь… Я вызову скорую.

Достаю телефон, быстро набираю номер.

– Женщина, около шестидесяти, ей плохо с сердцем, кажется, приступ…

Пока говорю, уже пытаюсь что-то сделать, открываю окно, расстегиваю пуговицы на ее блузке, чтобы ей стало легче дышать.

Я смотрю на нее, как она слабо сжимает мою руку. Она не говорит ничего, просто смотрит – взгляд виноватый, мучительный, словно пытается мне что-то сказать, но уже не может.

Скорая приезжает быстро. Я слышу голоса врачей, шуршание медицинских пакетов. Ее уносят на носилках, а я стою в дверях дома, не в силах пошевелиться.

Телефон в моих руках все еще записывает тишину. И я понимаю, что там все осталось – ее признание, ее ненависть, ее боль. Все это теперь со мной.

Я выключаю запись и выхожу на улицу за скорой и еду с ними, чувствуя себя совершенно пустой и разбитой. Теперь мне предстоит решить самое главное – что сказать Ярославу и как сказать, что его мать чуть не умерла на моих глазах.

Стою в больничном коридоре, и запах антисептика режет нос. Люминесцентные лампы дрожат холодным светом, кажется, будто он проникает прямо под кожу и светит насквозь, обнажая все мои страхи и сомнения.

Пальцы дрожат, пока набираю номер Ярослава. Гудки тянутся бесконечно долго, прежде, чем его голос звучит коротко, устало, холодно.

– Да.

– Яр, твоя мама… она в больнице, – слова рвутся, путаются, дыхание сбивается. – Я тут с ней, в городской, приезжай скорее.

Пауза. Слышу, как он тяжело вздыхает:

– Что с ней?

– Я пока не знаю. Сердце, кажется. Ее увезли на операцию, состояние тяжелое, я… Я все тебе объясню. Просто приезжай.

– Почему ты там?

– Приезжай, потом поговорим.

– Еду, – коротко отвечает он и отключается.

Я опускаюсь на пластиковый стул, спиной к холодной стене. Мысли мечутся, сталкиваются друг с другом, и от этого только хуже. Хочется закрыть глаза и исчезнуть, но реальность не отпускает.

Через двадцать минут Ярослав появляется в коридоре. Лицо бледное, губы сжаты, глаза тревожные и злые. Он бросает на меня короткий взгляд, словно не веря, что я тут.

– Как она, Даш?

Я поднимаюсь и обнимаю его.

– Я не знаю, но никто ко мне не выходил и как она, не говорят. Значит, жива. Яр, прости меня… – говорю с трудом, – я приехала к ней поговорить. Просто поговорить, клянусь…

Он отстраняется и смотрит:

– Что ты ей сказала, Даша? Что ты ей наговорила, что довела ее до приступа. У нее же сердце…

– Яр, – хватаюсь за рукав его куртки, пытаясь удержать его рядом, – пожалуйста, послушай меня…

Он снова смотрит на меня, и в глазах его вижу гнев и усталость, боль и сомнения, которые переплелись тугим узлом.

– Что послушать, Даша? Что на этот раз?

– Яр, это она…

– Кто она?

– Анна Резник. Она не призналась напрямую. Но я уверена, что это она. Я записала разговор. Я все записала, чтобы ты поверил, что я не вру.

Дрожащими руками достаю телефон, включаю запись и подношу к его уху. Он не двигается, только слушает. С каждой секундой его лицо темнеет, брови хмурятся сильнее, глаза расширяются в неверии и шоке.

Он отстраняется, резко, будто его обожгли. Я вижу, как тяжело он дышит, словно пытается осмыслить то, что услышал.

– Нет… это не может быть… – он отступает, закрывает лицо ладонями. – Мама бы не смогла… не так…

– Яр, мне самой это больно слышать, – мой голос дрожит, слезы наворачиваются на глаза, но я сдерживаюсь. – Она ненавидит меня, всегда ненавидела. Я это знала, но не думала, что настолько…

– Я просто хочу, чтобы ты знал правду! Она хотела нас разлучить, хотела, чтобы ты бросил меня! И я так устала от всей этой лжи.

Ярослав смотрит на меня, глаза его пылают от гнева и обиды, но я вижу и другое – в них боль и разочарование, которые убивают его изнутри.

– Я устала видеть, как она манипулирует нами обоими. Я хотела выяснить, кто такая Анна, кто пишет мне гадости, кто пытается нас развести. Это была она, Яр. Только она могла знать, что ты был в той рубашке, в толстовке, в которой ты уехал! Она все знала, потому что ты ей сам рассказывал! Ты приезжал к ней, доверял ей, а она использовала это против нас!

Он молчит, тяжело дышит, смотрит куда-то сквозь меня, будто я прозрачна и меня нет рядом.

Переваривает все это и понимает, что я права. Хотя и не хочет верить.

Из палаты выходит врач. Мы оба резко оборачиваемся к нему.

– Доктор, что с ней?

Врач снимает маску, устало выдыхает.

– У вашей мамы диагностирован острый коронарный синдром. Проще говоря, это предынфарктное состояние, спровоцированное, скорее всего, резким скачком артериального давления и стрессом. Мы успели вовремя – приступ был купирован, пациентка стабильна, но состояние остается средней тяжести.

Делает паузу.

– Проведены необходимые мероприятия: снятие болевого синдрома, введение антиагрегантов и нитратов, мониторинг ЭКГ. Сердечная мышца повреждена незначительно, но потребуется тщательное наблюдение и реабилитация. Возможны осложнения – аритмии, повторные эпизоды ишемии. Сейчас она в палате интенсивной терапии.

– А прогноз? – спрашиваю, затаив дыхание.

– Все зависит от того, как строго будут соблюдаться рекомендации. Она должна исключить стресс, курение, физическое перенапряжение. И, главное, эмоциональную перегрузку. Это сейчас для нее опаснее всего.

Ярослав кивает, и я вижу, как напрягаются его плечи, будто он держит на них непомерный груз. Когда врач уходит, он поворачивается ко мне, и в его взгляде читается вопрос и одновременно обвинение.

– Яр, я правда не хотела, чтобы с ней случилось что-то плохое, – тихо говорю я, – да, я зла на нее, да, я обижена, но не настолько, чтобы желать ей зла. Я бы никогда…

Он медленно садится на стул, упирается локтями в колени, сцепляет руки в замок и опускает голову.

– Все, чему я верил, все, что я думал, оказалось ложью.

Я присаживаюсь рядом, осторожно касаюсь его плеча. Он не отстраняется.

– Ты можешь не верить, Яр, можешь думать, что она по-прежнему ни при чем, но это правда. Я почти уверена. Нам только надо проверить ее телефон и найти доказательства.

Он поднимает на меня глаза – уставшие, растерянные, но больше не злые.

– С днем рождения был перебор.

– Я хотела спровоцировать Анну, чтобы узнать, кто она. Я думала до последнего, что это Марина, но ошиблась. Прости, что так получилось, прости, что ты подумал обо мне плохо. Но я не изменяла тебе и не собиралась.

Он долго смотрит на меня, будто пытается что-то разглядеть, что-то очень важное и настоящее, то, что он мог упустить. Кладет руку мне на плечо и обнимает.

– Мы вроде как должны доверять друг другу, чтобы начать все сначала, а получается опять врем?

– Нет, это еще не начало, Яр. Начало будет, когда будут доказательства и конец этой истории. И твоя мама… ты слышал. Она не хочет, чтобы мы жили вместе. Она будет продолжать. Это будет не жизнь, а постоянное недоверие и сомнения.

– Все слишком запуталось.

Я киваю, пытаясь проглотить ком в горле.

– Да. Может, нам и не надо сходиться… Из этого не…

– Не говори так. Надо. Мне надо.

Он медленно встает, смотрит на дверь палаты, где лежит его мать. Потом снова на меня – взгляд его темный и усталый.

– Даш, – наконец тихо произносит, – где ее телефон?

– Я не забирала.

– Значит, поехали к ней домой. Проверим ее телефон и узнаем уже правду.