Королева воздушного замка [СИ]

Путь пламени. Глава V

За потеплением вновь ударили холода, но говорили — это благой знак. У варваров в почёте зима и холод: снег, в их представлении, походит на белые одеяния невест, а осколки льда — на драгоценный хрусталь. Оттого и не печалилась Фьора, вторая принцесса Витира, в ожидании грядущей свадьбы.

Шантия перебирала ледяное крошево и, точно бусины, нанизывала особо крупные куски на шерстяную нить. Лёд под пальцами не таял вовсе; холодно, отчего-то слишком холодно и снаружи, и внутри.

Накануне она стояла близ покоев Фьоры, не решаясь постучаться — но та открыла сама, весёлая, в лёгком платье, с разметавшимися кудрями. Виднелся на бледных щеках след румянца: может ли быть, что она в самом деле счастлива? Как же она заблуждается! Торопясь, Шантия прошептала:

— Вы не представляете, каков собой ваш жених. Он чудовище… настоящее чудовище!

Она запнулась, не уверенная, что в глазах варварской женщины покажется таким уж преступлением убийство целой семьи; Фьора же прикрыла рот ладонью — и рассмеялась, громко, заливисто, бесстрашно:

— Пусть даже так! Я, может, не казнила своими руками вражеских генералов; но поверь, что бы он ни совершил, я укрощала чудовищ и похуже.

Треснула в руках ледяная бусина: нет, все потомки великанов одинаковы, если же вдруг видишь иное — выколи себе глаза, ибо они тебя предали.

Показалось, или хрустнула в саду ветка? Шантия вскинула голову — затем, чтобы увидеть не Фьору, возжелавшую всё-таки выслушать речи иноземки, но Вениссу.

— Тебе не холодно? Накинь хотя бы плащ, — певунья стряхнула плащ с собственных плеч и протянула собеседнице. — Чего смотришь? Бери, бери. Ты же не думаешь, что в нём спрятана парочка ножей?

— Ты хотела мне смерти. С чего бы мне думать, что что-то изменилось?

Венисса села на скамью. Казалось, она задумалась о чём-то, возведя глаза к небу. Уйти? Нет. Уйти сейчас — значит, сдаться, значит, показать свою слабость; перед сиреной, пусть даже её глаза цвета золота, а песни сладки, нельзя допустить и малейшей слабости.

— Можешь считать меня мерзавкой, но я бы никогда не тронула нерождённое дитя. Мне боги подарили лишь одного младенца, который, родившись, издал первый крик; он умер, не прожив и недели. Другие мои дети умирали ещё во чреве.

Шантия молчала, нанизывая ледяные бусины, ставшие чуть мокрее: не иначе как отогрелись у внутреннего пламени онемевшие пальцы.

— Я должна была подарить Кродору наследника. Он любил меня, любил до того дня, как наш сын, наш первенец перестал дышать. Я могла стать для него всем — но смерть младенца разделила нас навсегда.

Её слова, преисполненные горя, казались искренними. Нет, нельзя, нельзя снова кому-то верить, тем более — той, чьи уста пропитаны ядом, подобно красивому, но смертельно опасному кораллу. Венисса чуть поёжилась, но не надела плащ снова, вместо этого накинув его на плечи Шантии:

— Почему я тебе, ведьмачке, всё это говорю? Да чтобы ты поняла: я никогда не причиню вреда ребёнку.

— Ты ненавидишь меня. Так с какой стати тебе любить моё дитя?

— Потому что это будет его сын. Тот наследник, которого он так жаждет. Хочешь считать, что я корыстна? Тогда скажу, что если у него будет сын, ему и даром не нужна будет какая-то иноземка. Может, он снова вспомнит обо мне.

Шантия поёжилась и плотнее закуталась в плащ певуньи, пахнущий цветочными маслами:

— А как же Фьора?

Венисса повела плечами и фыркнула:

— Важно не то, кто будет его женой. Важно, кому он отдаст свою любовь.

Любовь?.. Шантия смотрела на соперницу — и не узнавала: странно смягчилось обыкновенно жестокое лицо, и показалось сейчас гораздо более усталым, чем обычно. Она, Шантия, перестала надеяться на любовь дракона вскоре после прибытия в замок; неужто Венисса столько лет ждёт, что чудовище вдруг обратится героем?..

— Эй, вы чего это здесь?! — из-за дерева, на котором начинали проклёвываться первые почки, показалась Ирша. — Оставь девчонку в покое. Ей не до твоего вранья.

— А ты всё такая же дикарка, — Венисса поморщилась. — Что, сложно поверить, что люди не всегда одинаковы? Дети — это счастье, ради которого живёт любая женщина. Неважно, чьё это дитя: в нём всегда будет половина от матери.

— Да уж, как же! — проворчала Ирша. — У меня в деревне, вон, один раз девку разбойники снасильничали, двоих родила. Ей вон тоже твердили — дитятки, как же, уси-пуси! В колодце утопилась, так её давили — мол, твои деточки, сама виновата, замуж теперь ни-ни, сиди в дерьме и радуйся.

— Что за дикость! Дети должны быть в любой семье.

— Во-во, тут главное — в семье. Они от чего получаться должны? От любви, по хотению, а не потому, что из живота вылезли.

Венисса, пожав плечами, величественно удалилась, бросив напоследок через плечо:

— Жизнь — это не твои сказки и песни. Люди меняются. Неужели ты в самом деле думаешь, что эта дикарка хочет тебе добра?..

Шантия посмотрела на свои руки, где не было больше ожерелья, будто собранного из крупных хрустальных бусин — лишь промокшая насквозь шерстяная нить, закуталась в плащ — и не ответила.

Посреди сада, в котором, казалось, навеки застыла зима: говорят, здесь почти нет весны, а следом за холодами за день-другой наступает летний зной. Лучше уйти, пока на неё не смотрят: в саду и в самом деле не лучшее место для отдыха.

У самого порога замка лежала мёртвая птица с раскинутыми крыльями. Шантия вздрогнула: даже здесь её преследовала смерть. Чуть скрипнула дверь: кто-то идёт? Нет, никого.

— Энитэ, уходи с миром, — прошептала потерянная дочь островов. Осторожно подобрав подол платья, она перешагнула через птицу и скрылась внутри.