Луна в Водолее

9

Обморок-сон, поразивший Марию Сергеевну, был хоть и очень глубоким, однако непродолжительным: женщина очнулась менее чем через час после того как, спасаясь от страшной атаки Врага, её ум оборвал всякую связь с действительностью. И это «короткое замыкание» оказалось спасительным — Лукавому пришлось отложить до другого раза свои гнусные происки.

К тому же, пробудившись, Мария Сергеевна с радостью обнаружила: почти всё, коварно налганное Нечистым, она будто бы и не помнит — нет, не то что бы совсем забыла, а как бы переместила в глубины памяти: туда, где, почти не мучая, самые ядовитые гадости могут лежать годами. Пожалуй, единственное, чего женщине так и не удалось схоронить, это тревожные мысли о развратной великореченской Афродитке — небось, торжествует, подцепив её непутёвого Лёвушку?! Воображает — сучка — что насовсем?

Да, если от богопротивного сексуально-религиозного бреда женщине удалось избавиться, то посеянные Лукавым полновесные зёрна ревности неудержимо тронулись в рост: действительно! Чтобы, схоронив друга, Лев Иванович не запил по чёрному на несколько дней, такое можно представить только в одном случае — нашлась утешительница! В этом ужасном Великореченске на пути стареющего астролога встретилась молодая красивая стерва — напрочь лишённая каких бы то ни было нравственно-религиозных устоев! Одним словом — шлюха! Да, но Лёвушка?.. а что — Лёвушка! Конечно — растаял! Какой седобородый мужик устоит, если его поманит тридцатилетняя женщина? А ведь молодые нынче — вообще: ради денег пойдут на всё! Небось, проведала, что Лев Иванович своей дьявольской астрологией очень прилично зарабатывает — и вцепилась в него всеми своими отбеленными зубами?! (Тьфу! Тьфу! — чтобы они у неё почернели, раскрошились и выпали! Чтобы мерзавка знала, как зариться на чужих мужей!)

Конечно, пожелание очень далёкое от христианского смирения, но если проснулась ревность — смирению места нет. Такие высокие замыслы — плотскую связь с мужчиной преобразовать в духовный союз — и после нескольких лет мучительного труда, когда, казалось, желанное будет вот-вот достигнуто, извольте радоваться! Является Враг и одним небрежным жестом с лёгкостью разрушает всё, выстроенное (выстраданное!) Марией Сергеевной — живописуя её внутреннему взору дьяволицу-разлучницу. Всю — от кончиков волос до ногтей на мизинцах ног — сочащуюся бесовской похотью! Словом, вселенскую блудницу! Её маловера Лёвушку затягивающую в пучину немыслимого разврата! Нет! Невозможно! Для спасения мужа необходимы решительные меры! В Великореченск! Срочно! Не откладывая ни на минуту!

Мгновенно вспыхнувшее желание немедленно отправиться на «спасение» своего беспутного Льва оказалось настолько сильным, что Мария Сергеевна чуть было не ринулась на железнодорожный вокзал, однако вовремя спохватилась: куда, собственно, в Великореченск? Вернее — к кому? К Валентине? Спрашивается, с какой стати? Если бы на похороны — тогда понятно… а так, ни с того ни с сего… на третий или четвёртый день… а вот и я, здравствуй, Валя, где мой драгоценный Лёвушка? И, главное, где эта стерва-разлучница? Ни фига себе — «апрельские тезисы»!

Мчаться, бежать — стоять! Пасть на колени, молиться — к чёрту! На вокзал, на ближайший поезд — в Великореченск! Лёвушка, Валентина — стоп! А вдруг да — именно из-за Валентины? Вдруг да она и есть та самая дьяволица-разлучница? Ах — только что овдовевшая? Вздор! Всякий невоцерковлённый всегда горазд на любые мерзости! Хоть на свальный, хоть на содомский грех! О, Господи! И как только не истощилось Твоё терпение? Особенно — в наши дни? Когда развратничают — не скрываясь? Когда даже Церковь — прости меня, Господи! — за небольшую мзду не только разводит, но и повторно венчает грешников? Притом, что Христос заповедал яснее ясного — никаких разводов! Что соединено на небе, не может быть разделено на земле!

Вопреки здравому смыслу подумав о Валентине как о возможной разлучнице, Мария Сергеевна потеряла и те жалкие остатки душевного спокойствия, которые у неё до сих пор сохранялись: в Великореченск! Не откладывая ни на секунду! И что же? Действительно — к Валентине? К этой, как выяснилось, злодейке-разлучнице? Но почему, собственно, выяснилось? Господи, помоги! Открой мне — что делать? Как непутёвого, сластолюбивого Лёвушку вызволить из тенет похотливой великореченской паучихи? Которая его, несомненно, съест! Высосет, как из мухи, все соки и выбросит никому ненужную хрустящую шелуху — отвали, дескать, глупенький! Да! Спасать необходимо немедленно! Ведь все невоцерковлённые женщины — паучихи! А воцерковлённых-то — по нынешним временам! — много ли их осталось? Лично она, Мария — даже из прихожанок отца Никодима! — сколько могла бы насчитать таких? Пять-шесть — не больше! А скорее всего — и меньше! Ходят, понимаешь ли, причащаются, ставят свечки — а в глубине души? Особенно те, которые помоложе? Все сучки, все паучихи — только о мужиках и думают! Во-первых: как бы затащить в постель — а главное: пристроиться поудобнее и сосать, сосать…

…нет! Будь бы её воля, она бы таких — внешне воцерковлённых — в случаях прелюбодеяния… не убивала бы… нет, конечно… но, прежде чем простить этот смертный грех, нещадно секла плетьми! Прямо — в храме! На глазах у всех прихожан! До гола раздевала, раскладывала на амвоне — и секла бы до посинения! Чтобы эти бесстыжие твари каялись потом не притворно! На собственной шкуре почувствовав пагубность греха, плакали бы настоящими слезами!

(Вообще-то Мария Сергеевна не являлась настолько жестокосердной женщиной, чтобы получать удовольствие, созерцая свирепые бичевания грешниц, но если не существовало другого средства спасти их от адских мук?.. Если без бичеваний они не способны покаяться до такой степени, чтобы перестать зариться на чужих мужей?.. Перестать быть паучихами?)

Да, заикнись Мария Сергеевна отцу Никодиму о подобных мечтаниях — досталось бы ей по первое число! Ведь так думать о сёстрах во Христе — это же нужна дьявольская гордыня! Пожалуй, в оправдание женщины можно сказать только одно: человек не волен в своих мыслях, и если не пытается воплотить в действительность рождающиеся у него болезненные фантазии, то и судить его не за что. Опять-таки… ревность… уж коли она всерьёз прихватит — можно и не до такого домечтаться! А Мария Сергеевна — даже в мыслях — развратницам, соблазняющим её непутёвого Лёвушку, всё-таки не желала смерти. А что столь сурово подумала только о воцерковлённых — хотя если кто-то и собирается увести её Льва, то наверняка женщина считающаяся православной, в лучшем случае, номинально — это неизбежные издержки определённого образа мысли. В самом деле, на каком основании Мария Сергеевна могла бы представить, чтобы атеистку, язычницу — да даже и заурядную суеверную прихожанку — высекли плетьми на амвоне? Нет, этой чести, по её мнению, могла удостоиться только прелюбодейка, воображающая себя воцерковлённой по-настоящему. Стало быть, претендующая на духовное попечение отца Никодима… На его внимание и заботу…

…отца Никодима — конечно же! Если кто-то сейчас и может её вразумить — только он! Богом поставленный пасти своих неразумных духовных чад!

Мятущийся ум Марии Сергеевны, как утопающий за соломинку, схватился за эту, лучиком маяка в беспросветной ночи мелькнувшую мысль: не оценивая, не выбирая — сразу. Ибо ослеплённая ревностью женщина на данный момент не видела ничего лучшего, а принять какое-нибудь решение ей требовалось срочно. И даже разочарование от сегодняшнего разговора со священником — когда он посоветовал ей подумать до понедельника с окончательным решением о переходе в гимназию — не поколебало намерений Марии Сергеевны: пусть сердится, пусть выговаривает — она никак не может обойтись без совета своего духовного руководителя!

Никодим Афанасьевич, с помощью Зелёного Змия отразивший кошмарный натиск Врага, исправно страдал всю первую половину пятницы, таким образом расплачиваясь за небескорыстную помощь союзника: однако, общую слабость, сухость во рту и головную боль считая более чем приемлемой ценой за избавление от душевных терзаний, он нисколько не сожалел о вчерашней пьянке — напротив! Готов был благословить — сделавшийся на Руси народным — горький бальзам средневековых алхимиков: слава Богу! Ему не потребуется обращаться ни к отцу Питириму, ни к психиатру Илье Шершеневичу! Во всяком случае — в ближайшее время. Жуткое дьявольское искушение преодолено! А в сравнении со вчерашним ехидством Врага сегодняшнее похмелье — пустяк! Две таблетки аспирина, две стопки водки — и жизнь продолжается, не правда ли?

Соответственно, обращение Марии Сергеевны с радостной для неё вестью из Великореченска было оценено преимущественно не отцом Никодимом, а психиатром Извековым — хватит! Необходимо определиться! Вчера и позавчера, то произвольно смешивая, то разделяя две своих ипостаси, он из-за этой женщины за малым не угодил в лапы Врага! И сегодня повторять вчерашние ошибки — было бы даже не глупостью, а полным идиотизмом! Нет! Если проблемы Марии Сергеевны скорее психологического, чем религиозного свойства, то и отвечает ей пусть психиатр Извеков!

И когда около десяти вечера его духовная дочь позвонила снова и залепетала нечто невразумительное о своих фантазиях относительно похотливой великореченской Афродиты, то поначалу Никодим Афанасьевич рассердился и сделал ей строгий выговор, однако, вслушавшись и оценив душевное состояние женщины, на минуту задумался и принял неожиданное не только для неё, но даже и для себя решение:

— Вот что, Мария. Этот бред — ну, чтобы срочно поехать в Великореченск — оставь до завтра. А сейчас — давай прямо ко мне. Посидим, потолкуем — может, и додумаемся до чего-нибудь интересного… как говорится, две головы…

— К вам, отец, Никодим? — растерянно переспросила женщина. — Прямо сейчас?.. На ночь глядя?..

— Прямо сейчас, Мария. Знаю, что привыкла рано ложиться, ну да сегодня ничего не поделаешь — придётся потерпеть. Тем более, что в твоём состоянии… всё равно ведь уснёшь не скоро! Кстати, у меня и заночуешь. Так что захвати зубную щётку, ну и ещё чего… тебе это лучше знать… только, пожалуйста, не копайся. А то ведь вы женщины… ладно, Мария! Жду!

— А матушка Ольга?..

— Глупости! Раз пригласил — тебе, Мария, не о чем беспокоится! Пятнадцать минут на сборы, полчаса на дорогу — стало быть, без пяти одиннадцать! Смотри у меня — не опаздывай! Всё, Мария. До встречи. Жду.

Закончить приглашение в форме и тоном приказа подсказала отцу Никодиму его, вдруг необычайно обострившаяся, интуиция. И на этот раз подсказала верно: входной звонок Марии Сергеевны раздался в квартире Извековых ровно в 22 часа 55 минут.

Конечно, первым делом, несмотря на робкие попытки протеста, гостью усадили за стол, где, кроме чая с грибным пирогом, Никодим Афанасьевич буквально-таки заставил женщину выпить сто пятьдесят граммов молдавского коньяка — дескать, лекарство, так что, Мария, не смей отказываться. Затем, оставив матушку Ольгу убирать и стелить постель и отклонив предложение гостьи помочь хозяйке, священник отвёл женщину в кабинет и, устроив в удобном кресле, занял излюбленное место, повернувшись боком к письменному столу — лицом к Марии Сергеевне.

Умягчённая и выпитым коньяком, и неярким приятным светом настольной лампы женщина вдруг почувствовала: ей незачем торопиться в Великореченск. И более: никто в этом городе её Лёвушку всерьёз не соблазняет, а если какая-нибудь молоденькая шлюшка и затащила в постель стареющего мужика — Бог им простит. Во всяком случае, о своих мучительных подозрениях она не выскажет Льву Ивановичу ни словечка. Главное: великореченская эскапада мужа, даже если она имеет место, не грозит особенной бедой — Лев обязательно возвратится к ней.

Разумеется, Мария Сергеевна не смогла бы ответить, как и откуда взялась такая уверенность, но ей этого и не требовалось — поразившая подобно микроинсульту ревность исчезла почти так же мгновенно, как и явилась. И всего-то — от ста пятидесяти граммов хорошего коньяка?.. От тёплого света настольной лампы?.. От мягкого рокочущего баритона отца Никодима?.. Или?..

Почувствовавший благоприятный поворот в настроении духовной дочери, Никодим Афанасьевич не преминул этим воспользоваться:

— Ну вот, Мария, видишь, как иной раз всё оборачивается? Стоило выпить рюмку, другую, расслабиться, поговорить — и всё! То, что казалось ужасно сложным, в действительности — не стоит выеденного яйца. А то: в Великореченск, сейчас же, на поезде, этой ночью, из лап отвратительной паучихи спасать несчастного Льва — ишь? И ведь давно не девочка, а туда же… ох, уж эта мне ревность! Между прочим, мать, вот так, болезненно, она поражает лишь тех, в ком мало настоящей любви. Конечно, нам её всем, ох, как не достаёт… да гордыня, да желание править мужем… а скажи-ка ты мне, Мария… прежде мы этого вроде бы не касались… с тобой это впервые? Ты раньше никогда что ли не ревновала своего Льва?

— Конечно, ревновала, особенно смолоду… и даже — очень… только, отец Никодим, что какая-нибудь блядь — ой, простите! — может его увести совсем: нет! Никогда! И в мыслях такого не было! Он же меня любил… И любит…

Ностальгические нотки в голосе Марии Сергеевны выдавали её сомнения относительно последнего предположения, и Никодим Афанасьевич, который ещё вчера сам обратил внимание женщины на непостоянство земной любви, услышав их, почувствовал, что сейчас, вопреки всем трезвым соображениям, он должен найти утешительные слова.

— Любит, Мария, любит… твой Лев тебя очень любит… а что я вчера предупреждал — ну, будто бы может бросить — так это для пользы дела… чтобы ты, значит, была с ним поласковее… перестала стесняться своего женского естества… ведь это, Мария, не только для него, но и для тебя самой… понимаешь ли — совершенно необходимо…

— Отец Никодим, не только вы… — размягчённая коньяком и утешенная необычайно мягким сегодня голосом священника, решилась признаться женщина. Но если начало выговорилось у неё легко, то дальше произошла заминка: пересказать словами впечатанные прямо в мозг клеветнические наветы Врага оказалось очень непросто.

— А знаете… вы сейчас со мной разговариваете как священник?.. или — как психиатр?..

Уловив скрытую в этом вопросе тревогу, Никодим Афанасьевич на минуту задумался и понял, что сейчас будет лучше всего, снять это опасное противоречие.

— Знаешь, Мария — ни то, ни другое. Просто — как старший друг. Очень пожилой, многое повидавший, передумавший и перестрадавший мужчина. Который, Мария, в качестве священника был к тебе, пожалуй, излишне строг. Да и не только к тебе, наверное… Не уверен, что своим воинствующим грехоненавистничеством вам, мирянам, не принёс больше вреда, чем пользы… А уж как психиатр — вообще, ни к чёрту…

Да, вчерашнее нападение Врага оставило очень заметный след — двумя днями раньше скажи кто-нибудь Никодиму Афанасьевичу, что у него вдруг возникнет желание покаяться перед кем-то, кроме своего духовника отца Питирима, он бы, скорее всего, покрутил пальцем у виска: мол, что за несусветная чушь? Однако, стоило Нечистому своими ядовитыми когтями зацепить его всерьёз — и свойственная большинству пастырей самонадеянность разом прошла: всё не так просто. Догматы догматами, а, как отец Никодим убедился на личном кошмарном опыте, не только Бог, но и Его Противник в них не укладываются ни в малейшей степени. И, стало быть?.. во всяком случае, суровый урок подтолкнул священника к осторожному покаянию перед своей прихожанкой. К большому смущению женщины…

— Отец Никодим, простите! Это из-за меня! Мои бредовые исповеди… не сердитесь, пожалуйста! А что были со мной суровы — нет! Ничего подобного! Правильно! Со мной и не так ещё строго надо! А то Нечистый — совсем! Знаете…

В поисках нужных слов Мария Сергеевна на секунду опять запнулась, но, быстро преодолев нерешительность, смогла рассказать Никодиму Афанасьевичу о случившемся несколько часов назад немыслимом искушении — о подлых, клеветнических наветах Лукавого. Рассказав, виновато опустила глаза: мол, да, греховна, понимаю, допустила в сердце Врага, судите, отец Никодим, наказывайте, накладывайте самые строгие епитимьи, но, что было, то было — ради Бога простите мне этот грех.

«Коллективное помешательство?! Оба одинаковым образом сходим с ума? По некоему параноидально-истероидному сценарию? Или — религиозно-шизоидному? Слуховые галлюцинации, сверхценные идеи, мания преследования — классическая средневековая одержимость в современном, так сказать, исполнении? Ещё бы парочку эпилетоидных проявлений — пену у рта, конвульсии — и будьте любезны! Для изгнания бесов — в самый раз! И я, и Мария — оба «дозреем»! А если — глубже? Туда — куда слегка заглянул знаменитый венский безбожник? Правда, алкоголь помогает… пока помогает… однако Зелёный Змий — союзничек тот ещё!», — вот такое мельтешение тьмы в голове Никодима Афанасьевича сопровождало выслушиваемую священником исповедь женщины. Поэтому, когда Мария Сергеевна, закончив повествование, нервно — в ожидании суда — теребила в руке носовой платочек, отец Никодим долго собирался с мыслями, прежде чем смог с ней заговорить.

— Однако, Мария… Поназагадывала ты мне загадок… Нет, если бы я сегодня с тобой говорил как священник — чего бы проще! Разложил бы по полочкам все твои грехи, каждый, наложив соответствующую епитимью, отпустил — и?.. вот именно, что — «и»?.. религия — понимаешь — связь… и не только вероучительская или обрядовая, но и связь традиций, образа жизни, взглядов. — Никодим Афанасьевич говорил не столько для женщины, сколько — размышлял вслух. — И если она почему-либо оборвалась… а ведь и я, и ты, Мария, родились, выросли и духовно сформировались не просто в безбожном, а в откровенно дьявольском государстве… где большинство народа до сих пор ещё поклоняется забальзамированным мощам непримиримого богоборца. И думать, что вот так, крестившись — да даже и воцерковившись внешне! — можно без особенного труда восстановить оборванную на много десятилетий связь… нет, Мария! По-моему — утешительный самообман… которому поддалась не только ты, но и я грешный, да и, боюсь, в значительной степени — вся наша Церковь. Как же, «соборность» — соблазн мистического единства… нет, похоже, многие из нас, клириков, слишком поторопились со своим ортодоксальным грехоненавистничеством. Воображая, что если в годы гонений шла церковная служба, то хоть тонюсенькая, а сохранялась ниточка… при этом забыв, что богослужения совершались под жесточайшим надзором бесовской власти! И, стало быть, эта связь… тебя, Мария, если не ошибаюсь, окрестил отец Александр Мень? — словно бы очнувшись и резко переменив направление разговора, Никодим Афанасьевич обратился непосредственно к женщине.

— Да, отец Никодим. Лев мой был с ним знаком — не то что бы очень, но был — ну, и меня отвёз. Отец Александр тогда служил где-то в Подмосковье, надо было ехать на электричке, я ещё не хотела, говорила, что можно в Москве, поближе, но Лёвушка настоял…

— А после крещения? Ты к отцу Александру ездила? Причащалась у него, исповедовалась?

— Нет, отец Никодим. Я же тогда к вере — так… тянулась, конечно, да… но до воцерковления, ох, ещё сколько было… Да и отца Александра месяца через два или три убили — ну, после моего крещения. Лев тогда, помню, зверски напился — даже «скорую» пришлось вызывать. Да и вообще с тех пор… сплошные кощунства! Льва ведь хоть и крестили в детстве, но вряд ли его можно назвать не только воцерковлённым, а даже и христианином…

— А вот это, Мария, — брось! Кто каким является христианином — судить не тебе, голубушка! Хотя, конечно, моя вина… Сам, понимаешь ли, только-только слез с атеистического дерева — и в батюшки! Таких же, как сам — дремучих! — наставлять на стезю православия. Добился, так сказать, стопроцентной посещаемости — и возгордился, как гусь перед свиньёй! Ещё бы — ядро прихода! Ядро моего прихода! Обучил катехизису, раздал молитвенники, организовал кружок — и возгордился! Как же, мои духовные чада на виду, под присмотром… а ведь христианство гораздо глубже! Нет! Наша Церковь совершенно не оценила, кого она потеряла в лице отца Александра! А я — слепой поводырь слепых — тем более! Ни сразу после убийства, ни спустя долгое время: разумеется, по-человечески мне его было жалко — я ведь с отцом Александром тоже встречался — но чтобы понять, кого мы в нём потеряли… последние два года, возможно… начал что-то осознавать. Так вот, Мария, — я тебе сейчас скажу нечто еретическое, поэтому — между нами… не исключено, что твой Лев гораздо ближе к Богу, чем ты или я!

— Как это, отец Никодим?! — в страхе воскликнула женщина. — Ведь то же самое мне говорил Нечистый! Ну — когда искушал!

— Вот он тебя ещё, значит, чем… стервец, ай, стервец! Только, Мария, ты зря испугалась. Такова уж его природа… недаром — Лукавый! Ведь если бы он всё врал — ему бы верили только кретины. Нет, этот мерзавец говорит в основном правду. Только, понимаешь ли… чуть-чуть смещает акценты… немножечко передёргивает… что-то слегка скрывает, что-то, наоборот, выпячивает… ну, как всякий умный политик… «князь мира сего»… и в целом — ложь! А если брать по отдельности — ничего удивительного, что, всё, сказанное им, правда… Самой-то тебе, Мария — мельком, на самой границе сознания — разве никогда это не приходило в голову? Ну, что, несмотря на занятие астрологией, несоблюдение постов, нерадение к церкви, кощунственные, по твоему мнению, слова, твой Лев всё-таки ближе к Богу, чем ты — со всем своим наружным смирением, послушанием, соблюдением всех правил церковной жизни?

Надумай отец Никодим специально смутить женщину, он не преуспел бы больше, чем задав ей этот, в русле их разговора возникший будто сам по себе вопрос. Ведь у Марии Сергеевны, действительно — на самой границе между лежащим во тьме и уже освещённым — изредка в голове мелькало, что её муж далеко не такой безбожник, каким он может казаться с точки зрения ортодоксального православия. И более: женщине иногда мерещилось, что неким немыслимым (кощунственным!) образом Лев ближе к Богу, нежели она — со всеми своими коленопреклонениями, молитвами и постами. И, значит, Нечистому, совсем недавно искушавшему её с такой невозможной силой, было за что ухватиться? О, Господи! До чего страшно бывает порой увидеть истинные глубины собственного «Я»! И как мучительно неудобно говорить об этих жутких глубинах не со священником или врачом, а с другом! Который не наставляет, не выговаривает, не прописывает лекарства, а просто — спрашивает и отвечает. На равных… О, Господи, до чего же трудно! Однако — надо…

— Да, отец Никодим, приходило… В точности так, как вы сказали: почти неосознанно, изредка, на какие-нибудь мгновения. Но, если честно… это казалось настолько глупым… да даже и не глупым… а вообще — невозможным… что я не брала себе в голову… мелькнёт — и нет! А не то бы я вам — конечно! Обязательно исповедалась бы в этом бесовском соблазне! Так вот оно что… — женщина на миг приумолкла от резкого поворота мысли, — вот на чём Враг подловил меня! Потому, что на исповедях я забывала об этих греховных соблазнах!

— Не тебя, Мария — меня. Ведь у тебя — вторично. Так сказать, я «навёл»…

Даже «слегка исповедавшись» перед своей прихожанкой и открыв ей кое-какие из своих ядовитых сомнений, Никодим Афанасьевич всё-таки не собирался быть с Марией Сергеевной откровенным полностью. Ибо, помимо прочего, это значило возложить на женщину тяжкое бремя судьи. Однако — любопытно, под чьим влиянием? — разговор пошёл по такому руслу, что, вопреки намерениям, Извекову не удалось удержаться в профессиональных границах. Ни как священнику, ни как психиатру.

— Я, Мария, чего уж… И не вчера или позавчера — ну, когда выслушивал твои исповеди, гипнотизировал, накладывал кощунственную епитимью и давал лекарские советы… Нет — раньше. Гораздо раньше. Можно сказать — с самого начала. Когда взял тебя под свою опеку — как духовную дочь. Конечно — не одну тебя… но на тебе моя слепота сказалась особенно отрицательно… ладно: об оборвавшейся связи — это мне в голову пришло позже… но, что новообращённую из атеисток воцерковлять надо бережнее — был обязан знать! Ведь я же пошёл в священники не мальчишкой из семинарии! Ведь я же принял это решение зрелым мужчиной — с двадцатилетним стажем врача-психиатра!

Это — в сущности, провокационное! — покаяние Никодима Афанасьевича болью отозвалось в душе Марии Сергеевны.

— Отец Никодим, так что же?! Значит, всё, в чём вы меня наставляли — неправильно? И всё, чему учит Церковь — тоже? В то время, как мой непутёвый Лёвушка — образец христианина?! Ну, если он — со всеми своими кощунствами! — ближе к Богу, чем я или даже вы?

— Что ты, Мария, Господь с тобой! Если ты поняла меня так — прости ради Бога! Воистину — старый дурак! Нет, мне нельзя было становиться ни психиатром, ни священником — не мои это призвания! Хочу, как лучше, а получается — хуже некуда! Я ведь всё это сказал тебе — чтобы успокоить относительно дьявольского соблазна! Ну, попытался разъяснить, что он — Клеветник! — искушает нас видимостью правды. А ты, оказывается, вот как меня поняла?.. нет, Мария! Всё — чему учит Церковь — правильно! Я ведь имел ввиду другое! Формы и методы! То, что человек сызмала воспитанный в религиозных традициях воспринимает как само собой разумеющееся — может ввести в соблазн новообращённого из атеистов! В том числе — в соблазн демонстративного грехоненавистничества. Подтолкнуть к такому «смирению», которое хуже всякой гордости. Ну, когда, проникаясь ощущением собственной греховности, новообращённый, вместо того, чтобы учиться прощать ближним их заблуждения и пороки, в глубине души впадает в страшный соблазн: дескать, уж если я, строго выполняющий все нормы и правила церковной жизни, насквозь греховен, то какие же невозможные грешники все, не воцерковлённые по-настоящему? Охотники и охотницы до чужих жён и мужей!

Если бы не выпитый Марией Сергеевной коньяк, то, слушая священника, она сейчас краснела бы от стыда — будто отец Никодим прочитал её тайные мысли о бичевании считающих себя воцерковлённым прелюбодеек и так вот, обиняком, укоряет в них! И всё-таки, несмотря на умягчающее действие алкоголя, женщина пребывала в большом смущении: если её грехоненавистнические, благочестивые размышления можно истолковать подобным образом… то, что же? Все её усилия приблизиться к Господу путём, указанным Святой Православной Церковью, напрасны? И её душа обречена погибели? Но отец Никодим… он-то куда смотрел?! Ведя её по кривой дороге? И если священник?.. Господи! Спаси Твою заблудившуюся рабу! Выведи её на истинную дорогу! Чтобы не спотыкалась впредь!

— Отец, Никодим — а как же? Ведь вы же сами меня учили, любя грешника, ненавидеть грех?

— Учил, Мария, учил… Поскольку сам проникся этой опасной идеей… Ведь это же, как бы тебе сказать, один из центральных моментов в отношении церкви к миру — любя грешника, ненавидеть грех… Согласись, постулат, прямо-таки завораживающий. В теории. А на практике — коварно замаскированная ловушка! Как отделить грех от грешника? Кому из людей это по силам? Нет, Мария — всё неизбывная наша гордыня! А Лукавый и рад стараться! Чуть переусердствуешь — тут же стервец улавливает! Знаешь, Мария…

Интуиция — или совесть? — подсказала Никодиму Афанасьевичу, что, разоткровенничавшись до такой степени, он уже не имеет права умалчивать об искушении, случившимся с ним самим. И священник, как во времена первых христиан, начисто отказался от клерикального высокомерия и по-настоящему исповедался своей прихожанке: чем, с одной стороны, увеличил её смятение, а с другой — помог женщине по-иному взглянуть на её проблемы.

— Как, отец Никодим — и вас?! Сатана осмеливается вводить в соблазн? Искушать, как простого мирянина? Вас — защищённого саном и благодатью?

— Ну, Мария, за почти две тысячи лет христианства сан ещё никого не защитил от самых гнусных бесовских соблазнов — скорее, напротив. Что же до благодати… да, она снизошла на первоапостолов — непосредственных учеников Христа. И Церковь считает, что от них, через рукоположение, передаётся всем последующим священникам. Но только, знаешь, не оспаривая этот, один из важнейших догматов нашего вероучения, позволю себе заметить, что при такой передаче каждый конкретный священнослужитель в обязательном порядке является только медиумом, то есть проводником Божественной Благодати, а вот её носителем — лишь в той мере, в которой способен вместить. И в этом отношении мы, клирики, ничем не отличаемся от всех, крещёных во Имя нашего Господа Иисуса Христа. И внешнее благочестие отнюдь не всегда свидетельствует о, так сказать, высоком уровне благодати. Часто — и, ох, как часто! — бывает прямо наоборот… А с другой стороны, человек, кажущийся нам страшно греховным…

— Так вот почему вы сказали о моём Льве, что он, возможно… но ведь, отец Никодим, и Нечистый — то же самое! И как это может быть: священник и сатана говорят одно и то же?! Или?..

— Ну да, Мария. Как ты догадалась — это возможно в двух случаях. Или Лукавый почему-либо не лжёт, соблазняя нас частным подобием истины, или — если он уже уловил священника! Сделал своим служителем. То есть — служителем не Света, но Тьмы.

— Но ведь этого не может быть?! Или?..

— Во-первых, Мария — может. Церковь не любит распространяться о подобных случаях, но в действительности они ей очень даже известны. А во-вторых… для тебя, разумеется, в главных… в отступничестве ты меня заподозрила хоть и небезосновательно, но пока — напрасно. Подчёркиваю — пока… однако в дальнейшем… я ведь рассказал тебе, с какой невозможной силой Враг меня искушал вчера! Какими смущал софизмами! И что этот мерзавец придумает завтра… нет! Нам — что клирикам, что мирянам — воспитанным в духе разнузданного безбожия, к Богу следует приближаться с осторожностью, ох, какой! А не то — церковные правила и обряды усвоив сугубо внешне — из индифферентных язычников, агностиков и атеистов мы рискуем сделаться рьяными слугами сатаны! Нет! Оборванную на десятилетия связь, враз, к сожалению, не восстановишь! Хотя, конечно, соблазн велик… и это наше, казалось бы, самое благое желание — немедленно соединить оборванные концы — Враг в своих гнусных целях использует, ох, до чего же ловко…

— И я, отец Никодим, значит — тоже?! Своей непримиримостью к Лёвушкиным кощунствам, своим стремлением к чистоте и непорочности споспешествовала Нечистому?..

— Можно, Мария, сказать и так… Но это, мне кажется, только вершина айсберга… То же, до чего сумел докопаться психиатр Извеков (ну, до твоего желания командовать мужем), загипнотизировав тебя во вторник — его ватерлиния. А вот подводная часть… знаешь, Мария… то, в чём ты мне наконец-то удосужилась исповедаться… нет, не виню… ведь сама осознала только сегодня… после того, как этот мерзавец взял тебя в оборот… и ты поняла, каким опасным грехом является самой на себя наложенная епитимья… самовольно принятые на себя стеснения, ограничения, неудобства… и вот ведь какой ехидный нюанс: ты от всех этих психофизических экзекуций получала в общем-то удовольствие, а страдал, в конечном счёте, твой ни в чём не повинный Лев! Ну, и Нечистый — конечно! — виртуозно тебя подловил на этом. Но всё равно, Мария… то, что тебе открылось сегодня и в чём ты мне только что исповедалась, расположено если и ниже ватерлинии, то, думаю, совсем чуть-чуть. Истинные мотивы, по-моему, много глубже…

— Куда уже — глубже? Отец Никодим — ради Бога! Ведь сатана указал мне на такие отвратительные стороны собственного «Я» — дальше некуда!

— К сожалению — есть куда. Подозреваю, Мария, до всех твоих бездн не докопался и Сатана. Как, впрочем — и до моих. Однако не исключено, что уже завтра докопается-таки стервец… Так что — помаленечку, полегонечку — нам, знаешь, не худо было бы самим попробовать поглубже заглянуть в себя… и мне, и тебе, Мария.

— Отец Никодим, но — как? И вообще — зачем? Ведь там — в глубине-то! — наверно, такие жуткие мерзости…

— Именно, Мария, поэтому. Истоки нашего с тобой грехоненавистничества. Конечно — не только нашего. Ведь, казалось бы, для христианина превыше всего должна быть заповедь любви к ближнему — ведь это же главное из того, чему нас учил Христос. И в теории — да: все христианские Церкви согласны с этим. Однако на практике… Твой Лев — хотя и тебе, и мне это кажется кощунством — обвиняя официальное православие в лучшем случае в равнодушии к страданиям угнетённого верхами простого народа, во многом прав…

— Но ведь, отец Никодим, — совпадение слов священника с тем, что ей совсем недавно внушал Лукавый смущало всё более, и женщина возроптала, — тем же — точь-в-точь! — о чём вы сейчас говорите со мной, меня искушал Нечистый?! Ну, ладно: где-то, как вы сказал, Враг, по своему коварству — может сказать и правду! Но ведь мы с вами беседуем уже, наверное, около часа! И вы всё это время — в полном согласии с Нечистым?! Но ведь Лукавый не может говорить только правду? По своей мерзкой сущности — будучи Главным Клеветником!

— Разумеется, Мария, — не может. Но только… то, о чём я тебе говорю сейчас, впервые ты услышала разве от сатаны? А прежде? От своего мужа — ото Льва — ничего подобного разве не слышала?

— Конечно, отец Никодим, слыхала… Особенно — в первые два-три года после своего настоящего воцерковления, после знакомства с вами.

— Погоди, Мария! Ты, значит, что же, своё настоящее воцерковление отсчитываешь от времени знакомства со мной? Но ведь это случилось летом девяносто второго года. А крестилась ты значительно раньше. И, стало быть, получается, что от момента крещения вплоть до нашего знакомства ты не исповедовалась, не причащалась, не молилась, не посещала храма?.. или — не так?

— Нет, отец Никодим, не так. Первые полгода — действительно: исповедалась и причастилась только один раз — ну, как это полагается после крещения. Да и то, если честно, благодаря своему Льву. Он хоть после убийства отца Александра к Церкви сразу же охладел — и резко — но здесь настоял: сказал, что без первого причастия меня и крещёной-то толком нельзя считать. А вскоре — сама потянулась. Стала посещать воскресные службы, выучила молитвы, начала соблюдать посты — конечно, не слишком строго. Так что до вашего появления у нас, наверное, уже около года чувствовала себя прихожанкой — разумеется, не чересчур ревностной. И считать себя воцерковлённой по-настоящему…

— Мария, прости!

Этот безыскусный пересказ одного из важных моментов биографии Марии Сергеевны явился для священника той окончательной высотой, взойдя на которую, он смог заглянуть за край и увидеть бездну, разверзшуюся у самых ног. Да, уже ощущаемую, но до этого последнего шага вверх всё же ещё не видимую. Бездну, в которую, оступившись, он вот-вот мог ахнуть не только сам, но и потянуть за собой Марию Сергеевну. А также, возможно, и ещё кое-кого из своих особенно ревностных прихожанок.

И, ощутив это — одновременно и леденящее и обжигающее — дыхание Изначальной Тьмы, Никодим Афанасьевич, поддавшись мгновенному безотчётному порыву, сполз со стула и стал на колени перед оцепеневшей от изумления и испуга женщиной.

— …Чуть было не погубил тебя!

— Отец Никодим, вы — что?! Пожалуйста, ради Бога, встаньте! Ведь это не вы — а я! Должна ползать на коленях у ваших ног!

Растерянно воскликнула Мария Сергеевна. То порываясь подняться с кресла, чтобы помочь встать священнику, то, будто удерживаемая невидимой рукой, вновь опускаясь на сиденье.

— Ведь вы же, вы… нет, ради Бога… отец Никодим! Умоляю, встаньте!

— Значит, Мария, прощаешь? Меня — ослепшего от гордыни пастыря? Недостойного целовать следы от каблуков твоих туфелек?

— Отец Никодим — о чём вы?! Господи помоги — не понимаю! А вас — конечно! Если вам это надо, то я — разумеется! Встаньте — отец Никодим — прощаю!

Последняя фраза женщины прозвучала тем волшебным заклятием, которое, сняв чары, освободило священника — Никодим Афанасьевич поднялся с колен и, тяжело опустившись на стул, дрожащей рукой потянулся за сигаретой. Не спрашивая позволения у Марии Сергеевны, чиркнул спичкой, сделал несколько глубоких затяжек и, таким образом избавившись от последствий юродской выходки, смог заговорить с женщиной хотя и виноватым, но своим настоящим голосом:

— Чуешь, Мария, насколько силён Лукавый? Как он меня бросил к твоим ногам? Конечно, я должен был попросить у тебя прощения — но ведь не так же?! Не как изменивший муж у оскорблённой жены в дешёвенькой мелодраме? Или… юродивый у византийской императрицы…

— А за что, отец Никодим — прощения?

Спросила тоже вполне уже успокоившаяся Мария Сергеевна.

— А ты, Мария, разве не догадалась?

— Нет, отец Никодим — ни капельки. Сидели себе, разговаривали, и вдруг — бух на колени! Я, знаете, прямо-таки обомлела — какие уж тут догадки!

Никодим Афанасьевич, спохватившись задним числом, попросил у женщины разрешение курить и, получив его, чтобы собраться с мыслями, на минуту отвлёкся от темы. Вернее, ему казалось, что на минуту — в действительности же…

— Вот, Мария, никак не могу бросить. А ведь в своё время… ладно! чего уж! — сумел отказаться от морфия… Хотя, по правде, здесь нет моей заслуги… Как говорится, жизнь по башке ударила… Прости, Мария, но это настолько личное и больное… нет! Коли начал — должен договорить… понимаешь — из-за Ириночки…

И Никодим Афанасьевич по собственной воле — впервые за восемнадцать лет! — рассказал постороннему человеку о самоубийстве дочери. Разумеется, на исповеди он открылся своему духовнику отцу Питириму, но это — другое дело.

— Отец Никодим, бедненький! — непроизвольно вырвалось у Марии Сергеевны. — У вас такая трагедия, а я тут ношусь со своим злосчастным абортом! Ведь я же своего ребёночка не выносила, не родила, не воспитала! Да и не было, в сущности, никакого ребёночка! Так… зародыш…

— Был, Мария. Церковь нас учит, что душа вселяется в человека с момента его зачатия. А медицински — вопрос очень спорный. Так что, Мария, и у тебя трагедия. А чья больше — судить нельзя. Всякая трагедия абсолютна. Вообще, если без Бога, без Воскресения, земная жизнь каждого человека — сплошная трагедия. С тех пор, как люди начали осознавать, что в конечном счёте каждый из них умрёт. Знаешь, Мария, мне только сейчас… вдруг пришло в голову… возможно, что осознание своей смертности — это и есть тот самый печально знаменитый первородный грех?

— Как же так, отец Никодим? Ведь в Библии ясно сказано…

— Для кого — ясно? Для современников этой Великой Книги? Для людей живших две с половиной, три тысячи лет назад? Ведь мы, Мария, уже не можем Библию понимать буквально. Как бы нам этого ни хотелось.

— Отец, Никодим — а Церковь? Ведь там же на этот счёт существуют, наверно, определённые правила и каноны? И вы — как священник…

— Существуют, Мария. Однако — не всё одинаково строго. Есть догматы совершенно непререкаемые, а есть то, что можно назвать церковной традицией. И здесь всё далеко уже не столь однозначно. Так что я, как священник, имею право на некоторое вольнодумство. — Пошутил Никодим Афанасьевич. — А что: первородный грех, это осознание своей смертности — правда, остроумная гипотеза? Как по-твоему, Мария?

— Ой, отец Никодим, для меня это такие дебри… Не знаю даже, что вам сказать…

— И правильно! Ишь, старый дурак — расфантазировался! На «метафизику», видите ли, потянуло! Когда нам с тобой требуется поговорить о вполне конкретном… Значит, Мария, так и не догадалась, почему я у тебя попросил прощения? Да ещё — таким образом?

Возвратился священник к своей экстравагантной — на грани юродства — выходке и продолжил, не дожидаясь ответа:

— Понимаешь, Мария, когда ты мне рассказала о начале своего приобщения к Церкви, до меня, недостойного пастыря, вдруг дошло: вот тогда-то, до знакомства со мной, ты и являлась воцерковлённой по-настоящему. А я — со своим ригоризмом, нетерпимостью, воинствующим (извращённым!) грехоненавистничеством — всё испортил.

— Почему, отец Никодим? Ведь только познакомившись с вами, я в полной мере стала осознавать свою греховность. А главное — всю гибельность малейшего потакания греху.

— Именно, Мария, — поэтому! В теории — да: Церковь нас учит нетерпимости к любому греху — требует, чтобы всякий, его совершивший, осознал и покаялся. Однако на практике… согрешить иной раз для души полезнее, чем воздержаться!

— Но, отец Никодим… вы же сами меня учили, что такое соглашательство с совестью ведёт прямиком в лапы Врага?

— Учил, конечно… как «теоретик»! И в целом — правильно… однако в жизни… хочешь, Мария, я тебе сейчас расскажу один случай из практики?

— Из вашей, отец Никодим?

— К сожалению — из моей. А почему к сожалению? — сам себя перебил священник, — потому, что в своё время не сделал из него должных выводов. Что мне теперь и аукнулось… Так вот. Вскоре после рукоположения меня определили в сельскую церковь — в ближнее Подмосковье в деревню Квасово. Вообще-то — это практически в городе, сразу за окружной дорогой, от конечной метро идти полчаса пешком. Да и то, если не торопиться. А поспешить — можно успеть за двадцать минут. И служил там отец Паисий — благообразный такой старичок, иссохший телом, белоснежно-седой, ну, из тех, о которых с умилением говорят: весь светится. Служил Бог знает сколько — с довоенной поры. Меня, вообще-то, в эту церквушку — Великомученицы Варвары — определили ему на смену, но отец Паисий, несмотря на телесную немощь, ещё около полугода служил вместе со мной. Так сказать — опекая. Что, по правде, меня жутко раздражало: во-первых, хотелось большей самостоятельности, но главное, он со своим прямо-таки анекдотическим всепрощенчеством казался мне совершенно несоответствующим духу времени. Тогда, в конце семидесятых — начале восьмидесятых, в определённых московских кругах сделалось модным объявлять себя православными. Ну и — соответственно — креститься, исповедоваться, причащаться. Конечно, меня, как священника, это должно было бы радовать — как же, после стольких десятилетий насильственного безбожия новое молодое поколение потянулось к Церкви — но… я же видел, что в основном это — дань моде! Что девять из десяти крестившихся таким образом и думать не думают о правилах и нормах церковной жизни! И уж — тем более! — не собираются ограничивать себя в плотских похотях. Ну и, естественно, был с ними строг. А вот отец Паисий — нет: каждому, пожелавшему у него исповедаться, радовался не знаю как! Прямо-таки сиял от радости! С лёгкостью, не накладывая никакой епитимьи, а в крайнем случае лишь мягко пожурив, отпускал им любые грехи. А уж чтобы злостного грешника не допустить к причастию — о таком, мне кажется, он не смел и подумать. Ну, примерно, как любвеобильная мама легонько шлёпает своего дерзко напроказившего дитятю — не столько наказывая, сколько лаская.

— А может, отец Никодим, и правильно?.. Так наказывать, чтобы проказник чувствовал, что, несмотря на всё озорство, его бесконечно любят?.. И, стало быть, никогда не причинят чересчур сильной боли? Всё равно — телесной или душевной…

— Может и правильно… однако, Мария… эту твою сентенцию вполне можно истолковать, как ропот на Бога! Ведь мы же знаем, сколько страдания в нашем мире! Безысходности, мук, тоски! А между тем, Церковь учит, что Бог — есть любовь…

— Простите, отец Никодим — и в мыслях такого не было! К слову пришлось — и всё. Когда вы заговорили об отце Паисии — как-то само собой вдруг ни с того ни с сего подумалось, что моего Лёвушку он бы, наверно, понял… не стал бы строго бранить за кощунственные речи… и непременно допустил бы его к причастию… такого, как есть — нераскаявшегося…

— Отец Паисий — не стал бы, точно. Погоди-ка, Мария… любопытная, знаешь, мысль… отец Питирим, мой духовник, услышав твоего Льва, поганой метлой погнал бы его из храма. Отец Александр Мень, к которому Лев так тянулся, сумел бы его переубедить. И с чистой совестью причастил бы искренне раскаявшегося грешника. А вот отец Паисий… с кротостью выслушал бы любые кощунства и, не укоряя и уж тем более не пытаясь переубедить, простил бы и причастил… Так вот, Мария, в этой связи… Церкви, понимаешь, — для её полноты — необходимы все три подхода. Которые символизируют эти священники. Отец Питирим — воля; отец Александр — ум; отец Паисий — любовь. Нет, я не хочу сказать, что отец Питирим недостаточно умён, а отец Александр имел мало любви — ни в коем случае! Я всего лишь выделил по одной, на мой взгляд, самой характерной их особенности… понимаешь — о чём я?

— Да, отец Никодим. Вы хотите сказать, что если на моего Лёвушку посмотреть не с какой-то одной точки зрения — с моей, например, или с вашей — а сразу со многих, то он не такой уж и великий грешник? А как же — Церковь?.. Ведь вы же сами меня учили…

— Учил, Мария, учил… букве учил, Мария! Совершенно не ощущая духа! Разве что, последние два, три года… Нет! Погоди! Сначала дорасскажу… Так вот: после общей исповеди подходит ко мне одна. Говорит, что отец Паисий две недели назад окрестил её на дому. А тогда это, знаешь, было довольно распространено — иные в церкви побаивались. И многие священники, потакая этой греховной слабости, шли им навстречу. Я, разумеется — нет: уж коли ты собрался стать христианином, то, будь добр, перетерпи мелкие неприятности. Ведь ничем серьёзным крещение в церкви в те годы не угрожало: в тюрьму не сажали, с работы, как правило, не увольняли — так: карьерные затруднения. Особенно — если карьера шла по комсомольско-партийной линии. Ну и, соответственно, ко всем крестившимся на дому был настроен — как бы это помягче? — не чересчур дружелюбно. А тут… Девица, верней, молодая женщина — лет двадцати пяти… И знаешь, Мария, формально не придерёшься: в юбке значительно ниже колен, в косынке, в кофточке хоть и на грани — ну, из-за выреза — но грань приличия всё же не переходящей. А в вырезе, представляешь, чуть ниже яремной ямки — золотой крестик?! Теперь-то это у многих, ну, чтобы хвастаться своим «православием», а тогда — в диковинку… Нет, я не такой уж и ханжа и встреть на улице подобно одетую девицу, не обратил бы внимания. Смутил бы, разве что, выставленный наподобие языческого амулета крестик. Однако в храме… пронзительно-фиолетовая юбка, ядовито-оранжевая кофточка, почти не прикрывающая волосы, полупрозрачная лимонного цвета косынка. Разумеется, более всего раздражала юбка — демонстративно выставленный крестик я вообще выношу за скобки. Сверху, так, что весьма немалая попа этой девицы приобретала более чем выдающееся значение — в обтяжку. Ниже, примерно от середины бёдер, слегка расклёшенная, а от колен — эдаким колоколом. Ну, в общем — в виде перевёрнутого цветка. Нет, на улице — оно бы выглядело вполне уместно: не просто вульгарно, а по-своему даже и красиво. И если тебе, голубушка, нравится, чтобы на тебя оборачивались все встречные мужчины — твоё, дорогуша, дело. Но в храме… знаешь, Мария, как увидел эту, с позволения сказать, прихожанку, первым делом мне до смерти захотелось взять ремень, сложить его вдвое и по её выпяченному заду садануть изо всей силы — заверещала дабы бесстыдница. Потому как я сразу понял: пронять эту фифочку словами — напрасный труд… н-н-да… Всё-то нам хочется, побыстрей да поэффективней… вот таким образом Враг и провоцирует нас на насилие…

На этом немудрёном замечании Никодим Афанасьевич на несколько минут прервался, сходил на кухню за чаем, разлил по чашкам ароматный китайский напиток, предложил Марии Сергеевне варенье, бисквиты, мёд и, закурив за сегодняшний день уже седьмую сигарету, продолжил:

— А она эдак самоуверенно, как ни в чём ни бывало, начинает мне исповедоваться. Едва ли не похваляясь тем, что за последние две недели переспала с тремя малознакомыми мужиками. Один из которых — наверняка женатый. А у прочих, видите ли, она не поинтересовалась. Ей бы, конечно, за грех прелюбодеяния следовало сделать долгий и строгий выговор, но времени в обрез — надо служить литургию. Наложил я, значит, епитимью — выучить наизусть «Отче наш», «Богородице Дево» и «Верую» — и собираюсь уже накрывать её епитрахилью и читать разрешительную молитву, как она мне, понимаешь ли, мимоходом, будто о чём-то мало её волнующем: «А что я сегодня с утра выпила две чашечки кофе, это, наверно, грех небольшой? А то без кофе я вовсе не человек — ни за что бы не добралась до вашей церкви». — Меня прямо-таки — обухом по голове. Онемел на две-три секунды, едва-едва перевёл дух и спрашиваю: «А разве тебе отец Паисий не говорил, что перед причастием с двенадцати часов ночи не то что кофе, но и воды нельзя пить?!»

«Говорил, — отвечает и кокетливо скашивает свои бесстыжие глазёнки, — но я подумала, что это грех небольшой, и вы мне его отпустите. И надо же — чуть не забыла». — Тут уже я окончательно рассвирепел и едва не наорал на неё. Если бы не в храме — обязательно наорал бы. Но всё равно: голос у меня получился — аспид бы позавидовал! Сдавленный, сиплый — с железным скрежетом: «Да при чём здесь грех? Это же осквернение святыни! Тебе на причастии не хлеб с вином — тебе предлагают Плоть и Кровь Христовы! Да за такое кощунство тебя — вообще: надо бы с полгода не допускать к причастию! Однако, поскольку ты действительно не ведаешь, что творишь, приходи в следующее воскресенье. А сейчас — ступай. После Литургии и на десять шагов не смей приближаться я к Святой Чаше, а сразу же отправляйся домой и хорошенько покайся!»

Рассказывая Марии Сергеевне об этом, поразившем его в самом начале священнического поприща вопиющем факте, отец Никодим воодушевился до такой степени, что совершенно загипнотизировал женщину. И только, когда Никодим Афанасьевич сделал продолжительную паузу, чтобы налить по второй чашке чая, она робко спросила:

— Отец Никодим, но как такое возможно?.. Уж на что мой Лёвушка человек не церковный и в отношении обрядов и ритуалов настроенный более чем скептически, когда причащается — верней, причащался — с двенадцати ночи маялся, а не курил, ну, как полагается. А тут… Однако, отец Никодим, простите, но из вашего рассказа я пока ещё не поняла, чему вас мог научить отец Паисий? Нет, что он с необыкновенной лёгкостью отпускал прихожанам все их грехи — не стану скрывать, прельщает… Ещё бы! Кому не захочется! Но это ли — путь христианина? Который есть воин духа.

— Воин, говоришь, духа?.. Да, Мария, церковную риторику ты усвоила неплохо. Учителем я оказался вполне на уровне. К сожалению, куда лучшим, чем пастырь… Только вот… нет, погоди! Сначала закончу историю с той девицей… Отчитал её, значит, а она вдруг заплакала. Чего, признаться, я совершенно не ожидал — казалось, такую нельзя пронять никакими словами, а вот, подишь ты… Конечно, не допустить к причастию — сильное средство, но ведь только для искренне верующего. Коей, по моему разумению, эта фифочка никак не могла быть. А она, между тем, плачет, не унимается… Я, грешным делом, быстренько нашёл для себя объяснение, мол, заплакала она только потому, что вышло не по её — ну, как избалованный капризный ребёнок. Однако слёзы — есть слёзы: Церковь к ним всегда относилась с пиететом и умилением — нечего делать: как могу — утешаю. Дескать, очень хорошо, что ты заплакала, значит, раскаялась, это во благо, в следующее воскресенье причастишься с лёгким сердцем и чистой совестью. Разумеется, говорю уже не аспидским, а едва ли не ангельским голосом — по крайней мере, так мне самому казалось. Нет, плачет, ничего мне не отвечает, а времени уже нет, пора служить литургию — так её и оставил с мокрыми глазами и хлюпающим носиком. Хорошо хоть — плакала она потихоньку, так что служба прошла чин чином. После Литургии, когда почти уже всех причастили, гляжу: отец Паисий собирается и эту — уже не плачущую, уже с сияющими, как у праведницы, глазами. У меня первым делом явилась мысль, что она его обманула, скрыла свой невозможный грех. Ну, и шепчу ему на ухо: отец Паисий, а вы знаете, что она сегодня с утра выпила кофе?.. Вообще-то, это моё предостережение можно рассматривать как нарушение тайны исповеди, но равнодушно смотреть, как ближний, пусть даже несимпатичная мне девица, по собственному невежеству губит душу — нет, этого я допустить не мог… А отец Паисий, к моему изумлению, тоже шёпотом отвечает: да, отец Никодим, знаю. Ну, тут уже мне осталось только мысленно всплеснуть руками: если в пропасть собирается шагнуть не слепой, а зрячий — ему в силах помочь лишь один Господь.

— Но, отец Никодим… это же невозможно? Чтобы священник — будь он хоть четырежды «всепрощенец»! — допустил такое… такое кощунственное осквернение Святыни!

— Не совсем так, Мария. Когда умирающему дают последнее причастие — у него не спрашивают, постился ли он перед смертью. Ну, и для тяжело больных, которым необходимо строго по часам принимать лекарства, тоже делают исключения. Другой вопрос, насколько кофе можно считать лекарством, а эту, на вид исполненную животной силы, девицу больной… Естественно, я не собирался высказывать отцу Паисию ничего из этих сомнений, но он — сам. Разоблачаемся, значит, мы после службы в алтаре, и он эдак вскользь, будто о чём-то малозначительном вдруг говорит мне: да, отец Никодим, задали вы жару моей Виктории. Ну да, ничего — авось ей это пойдёт на пользу. Я ведь говорил ей, глупенькой, чтобы перед причастием исповедалась обязательно у меня, а она, значит, обратилась к вам. Правда, я немножечко задержался, а Вика, как малое дитя, минуточки потерпеть не может — вот и поторопилась. Вообще-то мне её доктор Николай Степанович сказал, что при её заболевании… а у неё, понимаете, что-то сложное… по словам Николая Степановича, однозначно не диагностируемое… какая-то истероидно-маниакальная психопатология… вызывающе-демонстративное поведение, осложнённое гиперсексуальной одержимостью… нет, погодите, «одержимость» — это уже из нашей области… Николай Степанович назвал это как-то по-другому. «Бредом», — автоматически говорю я и тут же спохватываюсь: прежде я не рассказывал отцу Паисию о своём психиатрическом прошлом, и не хотел бы, чтобы об этом прошлом он узнал при таких обстоятельствах. Да один демонстративно выставленный крестик Виктории, не говоря уже о прочих деталях её убранства, должен был навести меня на мысль, что у неё большие проблемы с психикой! Нет же! Увидел её глазами, зашоренными собственной клерикальной гордыней! Слава Богу, отец Паисий не придал значения моей оговорке и, получив подсказку, продолжил с радостью: вот, вот! Николай Степанович именно так и сказал — «бредом»! А я всё напутал… а ведь когда он рассказывал, мне казалось, будто я его понимаю… и надо же — откуда-то приплёл «одержимость»…

Признавшись в своём давнем конфузе, Никодим Афанасьевич посмотрел на часы — около часа ночи — и заговорщицки подмигнул Марии Сергеевне.

— Время-то, время — а? Ишь, как торопиться! А мы его малость — того? Подзадержим, Мария, — а? На сон грядущий — по рюмочке, по другой — не против?

Женщина, как это иногда случается с редко и мало пьющими людьми, на сей раз не стала противиться греху нетрезвости и с удовольствием приняла предложение отца Никодима.

Священник в два пузатых фужера плеснул граммов по пятьдесят коньяку, прозрачными ломтиками нарезал лимон и, согревая в руке тонкостенный сосуд, произнёс нечто вроде «покаянного тоста»:

— Ну, такую-то малость Господь не вменит во грех. А «от нервов», Мария, нам обоим пойдёт на пользу. И тебя, и меня Враг зацепил не слабо. Так что, Мария, твоё здоровье.

— И ваше, отец Никодим.

Эхом отозвалась женщина и, поднеся к губам край фужера, попробовала по примеру священника сделать маленький глоток, но, поперхнувшись, выпила всё.

— Лимончик, Мария, лимончик! — заметив неловкость Марии Сергеевны, небесполезным советом поспешил помочь отец Никодим.

— Ничего, что кислый, после коньяка — в самый раз!

Посоветовав, вспомнил — вероятно, по ассоциации — свою вчерашнюю пьянку и слегка смутился.

— Знаешь, Мария, вчера, когда я в союзе с Зелёным Змием ратоборствовал против Клеветника, привязался ко мне этот «лимончик» — спасу нет. До того времени, пока полностью не отключился, постоянно в башке вертелось: и лимончик, лимончик… н-н-да! Зелёный Змий — союзничек тот ещё… Ну его к бесу… И вообще, Мария, время позднее, а я тебе — всё никак. Не могу дорассказать историю с той девицей.

— А разве, отец Никодим, это — не всё? Я так поняла, что отец Паисий, зная о её болезни, не совершил большого греха, причастив осквернившуюся? Но и вы… откуда вам было знать, что она чокнутая? Ведь кофе — это же не лекарство? Тем более — жизненно необходимое?

— Выгораживаешь, Мария, да? Своего недостойного пастыря? Видишь ли… ты сейчас слишком сурова к отцу Паисию и, наоборот, чересчур снисходительна ко мне. Точь-в-точь, как я сам — четырнадцать лет назад. Нет, что отец Паисий не совершил вообще никакого греха, причастив Вику, это я понял сразу, узнав от него, что она лечится у психиатра. А вот себя — да: себя я тогда оправдал с удивительной лёгкостью! И ведь — представляешь! — чуть ли не обрадовался тому, что в своё время отказался от психиатрии: дескать, не моё дело. Правильно! Не моё! Но откуда я взял, что моё — быть священником? Проглядев у себя под носом отца Паисия? Не только не оценив, но и нисколечко не поняв его? Слушай, Мария, слушай!

Рассказав о болезни Виктории, он немножечко помедлил и эдак застенчиво — то ли делясь опытом, то ли ища совета — вдруг обращается ко мне: «Отец Никодим, вам Вика на исповеди, наверно, сказала, что за прошедшие две недели имела близость с тремя мужчинами?». Я, естественно, подтвердил. — «Так вот, я, знаете, не уверен, что это случилось в действительности… а точнее, напротив, почти уверен, что ничего подобного не имело места…» — Приехали, называется! Эротический бред в полной красе! — «Но и того, что за прошедшее время она вообще не вступала в интимные отношения, этого, как вы понимаете, я тоже утверждать не могу — представляете себе, положеньице?..» — Ещё бы! Из своей психиатрической практики я знал, что у подобных больных почти невозможно обличить бред от действительности — разве что в стационаре, где они под строгим контролем. Но для психиатра это не является принципиально важным, для него главное: сам факт наличия бреда. Есть бред — есть болезнь. Другое дело — священник. Представляешь, Мария, исповедуется тебе такая — и? В чём, собственно, она грешна? В любодеянии и прелюбодействе? — возможно… В греховном самооговоре? — тоже не исключается. Ведь подобные больные отнюдь не всегда полностью убеждены в своих фантазиях. Иногда — действительно: наговаривают на себя, чтобы привлечь внимание окружающих. В психиатрии — для диагностики — подобные оттенки имеют существенное значение. А в Церкви? Для исповедующего священника? До случая с Викой — представь, Мария! — я об этом совсем не задумывался. В чём грешник кается, за то и отчитывал, за то и накладывал епитимью — и, прочитав разрешительную молитву, то ему и отпускал. Интересовался только, не забыл ли он какие-нибудь из своих грехов. А что исповедующийся может на себя наговаривать — не приходило в голову! Психиатр — блин!

— Но ведь, отец Никодим, священник, мне кажется, и не должен вникать в такие оттенки? Ведь какая разница — мысленно или в действительности согрешил тот или иной человек? Ведь Христос нас учил…

— Умница, Мария! Хорошо усвоила Святое Писание. Но только подумай… грех самооговора… ты о нём много слышала? Или читала?

— Ну, в такой форме, как вы представили, нет. Только от вас. На исповедях, когда вы спрашиваете, не наговорила ли я на себя чего-нибудь ложного. Но ведь, отец Никодим, самооговор — это ложь… а о грехе лжи и сказано и написано более чем достаточно. И я, признаться, не вижу здесь никакой проблемы…

— Так-то оно так, Мария, но когда священник у исповедующегося спрашивает, не солгал ли он, то в первую очередь имеет ввиду грех против ближних — то есть, не причинил ли он им вреда своей ложью… Вообще-то, Мария, в отличие от тебя, я вижу, что здесь много спорного и неясного, но… не нам с тобой решать эти запутанные проблемы! Пусть богословы трудятся! Знай только, что спрашивать у исповедующегося, не наговорил ли он на себя чего-нибудь ложного — это я позаимствовал у отца Паисия. К сожалению — одно только это…

— А вы что, отец Никодим, так у него и спросили? Ну — какие грехи он отпустил Виктории? А тайна исповеди?

— Понимаешь, Мария, если строго, то — да. Мы с отцом Паисием оба её нарушили. Сначала — я; после — он. Но… не мог же я допустить, чтобы любительница кофе, по своему дремучему невежеству, осквернила Святое Причастие?! А отец Паисий… он ведь обратился в форме вопроса. Зная, что до него Виктория исповедалась мне. Так что в этом случае говорить о нарушении тайны исповеди… ну, а когда я спросил, каким образом он разрешил сию казусную проблему — это уже, так сказать, обмен опытом. А если без шуток — ответ отца Паисия явился для меня почти Откровением. Я, говорит — уже очень давно. Когда, подобно Виктории, женщина мне начинает хвастаться многими любовниками, в первую очередь спрашиваю, а не наговариваешь ли ты на себя, голубушка? После войны это, знаете, было очень распространено. Когда на всю деревню — два-три увечных мужчины. И многие десятки молодых женщин — без любви, без ласки. Вот и фантазировали, вот и мечтали. Причём, в отличие от Вики, вряд ли они являлись душевнобольными. Хотя этот самый эротический бред в их исповедях присутствовал в полной мере. Которого, в своей массе, они ужасно стеснялись. Но всё равно, стыдясь и краснея, оговаривал себя. Тогда-то я, стало быть, и понял, что грех самооговора, не такая уж и большая редкость… Конечно, в наше время он распространён несравненно меньше, в основном — у женщин, имеющих психические проблемы, но всё равно… я знаете, на всякий случай всех «любодеек» разрешаю заодно и от греха самооговора… Прелесть, Мария, не правда ли?!

— Не знаю, отец Никодим… по-моему, здесь что-то не так… Как можно отпускать грех, если человек в нём не покаялся? Да что — не покаялся, даже и не назвал его? Это ведь не общая исповедь, когда священник грехи перечисляет списком, а каждый мысленно выбирает свои «любимые»? Вы, например, сами… даже переняв опыт отца Паисия… вы же всё равно спрашиваете, не наговорила ли я на себя чего-нибудь ложного. А он?.. так, за здорово живёшь: отпускаются, дескать, рабе Божьей разом все её прегрешения… и те, в которых она покаялась, и те, о которых забыла… по-моему, отец Никодим, если это и «прелесть», то явно — бесовская!

— Бодаешься, да, Мария?! Хочешь учить своего духовника? Ишь, коньячок-то — как он тебя раздухарил! Смелой-то какой сделал — а? Кто бы мог подумать! И правильно! Так и надо! Держаться своих убеждений! Только… одна закавыка… я, понимаешь ли, примерно так же, как ты сейчас, отнёсся в своё время к всепрощенчеству отца Паисия — и что же? Его — уверен! — Нечистый не искушал. Ладно, прости, Мария, меня, кажется, тоже — коньячок не обошёл вниманием… как говорится, на старые дрожжи. Стало быть, давай, по последней — и баиньки… на боковую, то есть… а об отце Паисии… понимаешь, последние два года я вспоминаю о нём всё чаще… и всё больше жалею, что в своё время не рассказал ему об Ириночке… ибо отец Питирим — он что? Сам, говорит, знаешь, каким непростительным грехом является самоубийство — уповай, единственно, на Милосердие Божие да молись, как умеешь. И её, и свой — отеческий, ибо не сумел воспитать по должному! — замаливая грехи. А церковь… ну, ты, Мария, не хуже меня знаешь, что Церковь за самоубийц не молится…

— А я, отец Никодим, буду! Даже — если вы запретите! За вашу Ириночку буду молиться и днём и ночью!

— Запрещать?.. Нет, Мария… Ни запретить, ни разрешить я тебе этого не могу. Молиться за самоубийцу… за человека самовольно отказавшегося от дарованной Богом жизни… скажу только одно: прежде, чем молиться за мою бедную девочку, хорошо, Мария, подумай… на трезвую голову. Ибо такая молитва… она… ну, не то что бы на грани кощунства… но — всё-таки… А главное — может спровоцировать новое нападение Врага. Хотя… как мы с тобой убедились на собственном опыте… его нападение может спровоцировать всё что угодно! Особенно — слепое усердие. Поэтому, Мария, ни чего не скажу… даже благодарить не стану… пожалуй, единственное… если возьмёшься за этот подвиг — знай: моя молитва всегда с тобой!

Польщённая столь высокой оценкой её намерений и уже изрядно не трезвая женщина окончательно позабыла о дистанции, разделяющей в нашей Церкви пастыря и паству:

— Ой, отец Никодим, а какой вы оказывается добрый! И как много страдали! Ни за что бы не подумала! Ведь внешне — такой сдержанный, волевой, суровый! Знаете, как я вас боюсь?! И правильно! Женщине надо бояться! А то своего Лёвушку — ни капельки! Да, если слишком его достану — огрызается. На шею себе не даёт садиться. Но чтобы сам… хоть бы когда ударил! Сорвал бы с меня дурацкую ночнушку! Растерзал бы её в клочки и выбросил! Может, и не была бы с ним эдакой «благочестивой» стервой? И моя тайная богопротивная епитимья не довела бы нас до грани развода? Нет! Ну что бы ему быть таким, как вы! Внутри — понимающим, добрым, а внешне: сдержанным, волевым, суровым! Особенно — волевым! Таким, отец Никодим, как вы! Ведь сила воли — это же сила духа!

— Погоди, погоди, Мария! Ишь, разбежалась! Сила воли, видите ли, — сила духа! Нет, Мария! Хотя действительно: большинство из нас, в том числе и я грешный, часто ставим между ними знак равенства. Ведь, в отличие от воли, дух внешне проявляется мало — виден не в трудах, действиях и поступках, а в их конечном результате. А мы, как правило, заворожены бываем именно действием: чем оно грандиознее, тем радостнее и громче готовы рукоплескать: ах, какая железная воля! Забывая, чего она стоит ближним! Нет, воля — это сугубо здешнее, земное, если хочешь: звериное! По крайней мере — в своих истоках. Ведь что, в сущности, значит: «проявить волю»? Всего лишь — реализовать желание во что бы то ни стало достичь своей цели! Обыкновенно — не считаясь со средствами. И второе… что, Мария, непосредственно касается нас с тобой: готовность к лишениям, страданиям, отказу от удовольствий. Церковь такую готовность традиционно связывает с духовностью… хотя… нет, дабы не погрязнуть в ересях, не стану углубляться! Только замечу: и в этом случае надо оценивать по плодам… чего, например, помногу молясь, подолгу постясь и строго воздерживаясь — кроме страшно греховного ощущения собственной исключительности — мы с тобой приобрели в этой жизни?

— Но ведь, отец Никодим, и Христос, и Церковь учат не собирать себе сокровищ здесь, на земле — где их поедает ржа и похищает вор?

— Я не о том, Мария. Не о материальных ценностях, а именно — о духовных. Скажем тебе, Мария, — только не торопись отвечать, подумай — твоё «настоящее» воцерковление прибавило ЛЮБВИ?

— Не знаю… НАДЕЖДЫ — да, очень прибавило… «чаю воскресения мертвых и жизни будущего века» — это теперь для меня не просто обещание, это… смысл всего, что я здесь делаю… ну — на земле… а любви? Если спросить у Льва — он бы сказал, что, напротив, убавило… но ведь плотская любовь — она же… хотя… духовно я тоже — ближе к нему не стала… как ни надеялась… наоборот… из-за того, что он не воцерковлён, духовно мы очень отдалились…

— Вот, вот, Мария! «Из-за того, что он не воцерковлён», — о, неизбывное наше лукавство! Я люблю так — стыдясь, в темноте, в ночнушке — значит и ты люби только так! В противном случае — ты любишь неправильно. У тебя не любовь, а похоть! Словом — делай, как я! И это навязывание своей воли ты можешь считать духовностью? Прости, Мария! Это я уже не о тебе — о себе!

— Почему же, отец Никодим, и обо мне тоже… Нет, положа руку на сердце, любви у меня не прибавилось — точно… если — не наоборот… и что же?.. всё зря?.. зря-я-а-а!

Мария Сергеевна всхлипнула и разрыдалась. Правда, благодаря выпитому коньяку, не слишком горько — слезами, которые всегда наготове у большинства женщин: назовём их «дежурными» — да простят нам милые дамы!

Растерявшийся поначалу отец Никодим — а несмотря на полагающееся по должности холодноватое «слезолюбие», он так и не научился профессионально относиться к слезам — в плаче женщины не услышав истинного страдания, легко овладел собой и со смесью участия и едва заметной иронии стал утешать свою духовную дочь:

— Поплачь, Мария, поплачь. Коньяк со слезами — душе на пользу. Это я тебе говорю как доктор. А как священник… не впадай в грех уныния! Ах, любви у меня не прибавилось — и, значит, всё зря! Глупость, Мария — девчоночье самоедство! Ну, когда юная девушка часами вертится перед зеркалом, жутко злясь на действительные и мнимые недостатки. Особенно — мнимые. И нос-то у неё коротковат, и губы-то у неё толстоваты, и глаза-то у неё маловаты, а подбородок вообще — как у цирковой мартышки! Впрочем, из-за чего бесятся юные девушки — ты наверняка знаешь лучше меня. А вот из-за чего страдают девушки не совсем юные… и, может быть — не совсем даже девушки…

Натужные и малосмешные остроты священника, тем не менее, благотворно подействовали на женщину — Мария Сергеевна, улыбнувшись сквозь слёзы, попробовала ответить ему в тон:

— Не совсем старая, не совсем пьяная, не совсем девушка заглянула в зеркало и, увидев, что у неё мало любви, предалась безудержному отчаянию. И предавалась бы ему неизвестно сколько, если бы рядом не находился её мудрый наставник… который… впрочем, отец Никодим… а ведь это я — из-за вас! Ну — как в зеркало — заглянула в вас!

— Само собой, Мария — а как же иначе! Ведь ближний — единственное зеркало для души. Вот только смотреть в него, в отличие от отражающего стекла, мы, как правило, очень боимся. А если случайно и ловим душевные отражения, то тут же отнекиваемся: нет, это не я! Причём, в большинстве случаев — искренне. Не узнаём себя в том духовном уродце, который отразился на миг во взгляде, слове или поступке ближнего. Хотя… ладно, Мария! Эти психологические изыски — ну их в болото! Время позднее, а сия тема — неисчерпаема и необъятна…

— Отец, Никодим, минуточку! Но ведь вас можно понять и так… ну — как мой Лёвушка?! Будто и вы лично, и вся Церковь в целом, зациклившись на первородном грехе, навязываете своим прихожанам их искажённый духовный образ? С одной стороны: чувство неизбывной вины перед Богом, а с другой — иллюзию, будто разрешительная молитва священника покрывает любые грехи!

— «Иллюзию»? Однако, Мария! Если бы ты не цитировала сейчас своего Льва… а посему, не укоряя, спрошу только: а ты сейчас — вот в это мгновенье! — веришь, что исповедь священнику и его разрешительная молитва освобождают тебя от греха?

— Да, отец Никодим, верю, — не задумываясь ответила Мария Сергеевна, — разумеется, в том случае, если я искренне раскаялась…

— Вот, вот, Мария… чуешь, какой здесь каверзный камень преткновения? И для исповедующегося, и для исповедника? Как в действительности определить меру раскаяния? Ведь, несмотря на свой сан, священник такой же слабый и грешный человек, как и его паства… ладно, нам с тобой не след забираться в дебри богословия… Скажу только: хорошо, Мария, что на вопрос о вере ты ответила мне не задумываясь — значит, веришь не сомневаясь… ВЕРА, НАДЕЖДА — это, Мария, очень не мало! А ЛЮБОВЬ?.. без которой пространство духа бывает страшно искажено… и то, Мария, уже очень много, что ты смогла признать в себе её недостаток! Особенно — что воцерковление тебе не прибавило любви. Другое дело — не впасть из-за этого в грех уныния… «Ах, мало любви» — а Враг-то и рад стараться! Так и норовит вцепиться в уязвлённую сомнениями душу! Ведь все твои искушения — начиная со вторника и кончая сегодняшним — разве не на этом их выстроил Лукавый? С присущим ему коварством обвинив тебя в недостатке любви? Зацепившись за твой действительный грех, Мария, — за тайную богопротивную епитимью — мерзавец в твоих глазах смог его раздуть до вселенских масштабов!

— Да, отец Никодим — наверное… и — скорее всего… а как же убийство не рожденного ребёнка? Ведь с него — с этого страшного греха — всё и началось!

— Погоди, Мария… тебе, кажется, Нечистый дал ясно понять, что, лелея в душе этот, давным-давно тебе отпущенный грех, ты в отношении своего Льва постоянно совершаешь другой — грех нелюбви? И не обольщайся, что только плотской — дурацкая ночнушка, искусственная фригидность! — нет, сатанинский грех нелюбви к самому близкому для тебя человеку. Ибо, несмотря на всё твоё якобы снисходительно презрительное отношение к сексу как к чему-то низменному, стоило тебе всерьёз обеспокоиться, что Лев может уйти к другой женщине — возревновала-то, спасу нет! «В Великореченск, немедленно, выцарапывать глаза мерзкой, бесстыжей твари», — ишь! Прямо-таки «Леди Макбет Мценского уезда»!

— Но… отец Никодим… это же Враг! Внушил мне такую ревность! Ведь стоило поговорить с вами — и его чары рассеялись!

— Ага, Мария, и ты сразу стала безгрешной! Всю вину свалив на Лукавого! Ничего не скажешь — очень удобно! Нет… мне, пожалуй, следует ещё немного побыть в роли психоаналитика… только, Мария, хоть это и очень трудно… попробуй не врать себе… какой бы неприглядной тебе ни показалась правда… Решаясь на аборт, ты ведь не думала, что это убийство?

— Нет, отец Никодим, не думала. Я ведь тогда не только от церкви, но и от веры была ещё очень далека. А тут… комната в коммуналке, дадут ли квартиру — неясно, Лёвушка (каждую субботу и воскресенье) пьяный… а медицина, с одной стороны, пугает: мол, рожать от пьющего, большая вероятность родить урода, а с другой — «утешает»: до восьми недель зародыш ещё не человек… а тут, как на грех, у Лёвушки образовались отгулы, и он, кроме субботы и воскресенья, пьёт в понедельник, во вторник, в среду… вообще-то такие запои случались у него крайне редко… и надо же! одно к одному! Всё так совпало! Ну, я и решилась…

— Рожать, стало быть, не хотела…

Не столько спросил, сколько констатировал факт Никодим Афанасьевич. Однако женщине, растревоженной воспоминаниями, такая бесстрастность показалась едва ли не оскорбительной, и её ответная реплика прозвучала достаточно вызывающе. Впрочем, не следует забывать и о выпитом коньяке.

— Отец Никодим! Но ведь я это вам — на исповеди! Во всех подробностях! Рассказала давным-давно! И вы мне простили этот ужасный поступок! А сейчас? То говорите, чтобы я не лелеяла свой Бог знает когда совершённый грех, то тут же упрекаете в нежелании иметь ребёнка? Так простили вы меня, в конце концов — или нет?!

— Мария, Господь с тобой! Если ты поняла меня так — извини ради Бога! Какие упрёки и, главное, от кого?! От недостойного пастыря — от грешника несравнимо большего, чем ты! Нет, Мария, что ты сознательно не хотела иметь ребёнка, знаю — по твоему искреннему раскаянию, Бог тебе этот грех простил — я о другом… понимаешь, мне, как скверному психиатру, в голову только сейчас пришло, что и бессознательно ты его не хотела тоже. Независимо от внешних обстоятельств: сугубо материалистического образования, пьющего мужа, тесной жилплощади и прочих прелестей «развитого социализма».

— Так, значит, — немного подумав, Мария Сергеевна сделала вывод, вроде бы не вытекающий непосредственно из слов отца Никодима, — на Лёвушку мне не роптать, не ревновать, а всё, что через него посылает Господь, принимать со смирением — как искупление за мою стервозность? И тогда, может быть, Враг от меня отстанет?

— Уверен, Мария… Особенно — если сумеешь быть поласковее со своим Львом. И ещё… ни в коем случае не укоряй себя недостатком любви! А то, знаешь, Лукавый и за это очень даже способен уцепиться! Разумеется, молись, чтобы Бог увеличил в тебе этот дар, но не занимайся самоедством за его малость… что есть — то есть… вера, надежда — это же очень много! И потом… кто мы такие, чтобы с уверенностью судить себя?.. ведь твоё желание — помолиться за мою бедную девочку… вряд ли бы оно пришло без любви!

Вновь умилившись сама себе — скрытая похвала отца Никодима мёдом прошла по сердцу! — Мария Сергеевна вновь переменила направление разговора:

— А отец Паисий? Он, по-вашему, стал бы молиться за Ириночку?

— Он бы — конечно! Но главное, Мария, даже не это. Он — почему-то сейчас я в этом совершенно уверен — смог бы найти для меня слова утешения… нет, каким же я всё-таки был идиотом! Не оценил, не понял! Замкнулся в своей гордыне!

— Отец, Никодим, миленький, не убивайтесь, пожалуйста! Ведь Бог бесконечно Благ! И бесконечно нас любит! И обязательно простит вашу Ириночку!

— Спасибо, Мария! Мы с матушкой Ольгой так друг друга и утешаем — этими же словами! Но услышать их от тебя… огромное, Мария, спасибо! И знаешь… когда твой Лев возвратится в Москву… мне было бы очень не худо с ним встретиться… скажи ему, что я сейчас далеко не тот, каким был в девяносто втором году…

— Отец Никодим, но и Лёвушка — тоже… Если раньше его нападки на церковь шли в основном от ума, то теперь — от сердца. Боюсь, что моя стервозность его душевно ожесточила.

— Вот, вот, Мария — именно поэтому! Ведь, очень возможно, что главную роль в душевном ожесточении Льва Ивановича сыграла не столько твоя стервозность, сколько моя гордыня. Которая, если хочешь, способствовала развитию твоих далеко не лучших качеств… психиатр, блин! С таким рвением воцерковлять бывшую атеистку — это каким же следовало быть слепцом?! Нет! Лукавый, который не позволил мне в своё время разглядеть и оценить отца Паисия, уже тогда замыслил свою атаку! Которая чуть было не закончилась моим полным поражением… и, возможно, когда-нибудь так и закончится… если он нападёт ещё раз… нет! Не закончится! И более! Ни на меня, ни на тебя, Мария, Враг уже не посмеет напасть! Видишь ли… только — не пугайся того, что сейчас услышишь! Не подумай, что отец Никодим вдруг сошёл с ума! Понимаешь… сейчас мы с тобой совершили истинную Евхаристию!

— Как, отец Никодим?! Не в храме? Не освящённым вином? Такого не может быть!

— Может, Мария! Как во времена первых христиан! Сначала чистосердечная исповедь друг перед другом, а после — братская трапеза! Вечеря Господня! Ведь то, как Церковь причащает сейчас — это позднейшее! А изначально — «Где двое или трое во Имя Моё, там и Я посреди них»! Верь, Мария: эти наши с тобой бисквиты, коньяк, лимончик преосуществил Сам Христос! По нашему с тобой полному покаянию: а значит — во Имя Его!

— Но ведь, отец Никодим, то, что вы сейчас говорите — это, наверно, страшная ересь?

— Боюсь, с точки зрения современной церковной ортодоксии — да. Однако нам, бывшим безбожникам… разве ты, Мария, не чувствуешь, что с нами сейчас Христос?