Луна в Водолее

5

Звонок астролога форменным образом вывел Елену Викторовну из себя. Не сразу. Повесив трубку, она даже немножечко посочувствовала — всё-таки умер друг. Однако, когда первые благородные порывы души сменились последующими, — далеко не такими чистыми — женщина стала легонько злиться: обещал, отложив все дела, заняться её проблемами — а сам? И это притом, что за один день работы астрологу было обещано прямо-таки царское вознаграждение! Тысяча долларов!

(Елена Викторовна как-то забыла, что она не называла конкретную сумму. И более: что речь у них шла вовсе не о вознаграждении, а только о компенсации. Но поскольку, когда разговор коснулся возможного убытка, женщина подумала именно о тысяче долларов, то сейчас, рассердившись, о своих намерениях она вспомнила как о свершившемся факте — ну да, предложила, а он…)

Собственно, то, что Окаёмов оказался свиньёй, ничуть не удивило госпожу Караваеву — все мужики такие! Конечно, кроме Андрюшеньки. Нежно любимого, сладенького — так бы и съела! Увела бы у мамы-Люды, поместила бы в тереме — и ела! ела! Начиная с сегодняшнего — нет, с завтрашнего — дня!

(А этот Лев, понимаешь, Иванович — в проницательности ему не откажешь… Сразу понял, что дело срочное. Что стоит несколько дней помедлить и клуша-Люда Андрюшеньку заклюёт! Как же! Тридцатитрёхлетняя вампирша развращает невинного мальчика! А вот дудки ей — этой стерве! Родила — подумаешь! Мой Андрюшенька, мой — не её! А астролог-то — ух, до чего хитёр! Как говорится, видит сквозь землю на три аршина! Но всё равно — дурак!)

К этому нелестному для Окаёмова и, казалось бы, противоречащему её предыдущим размышлениям выводу Елену Викторовну подтолкнул внезапный отъезд астролога: в наше время главное — дело! Уж если ты такой умный и проницательный, то обязан понимать, что на её проблемах с Андреем можно сделать очень даже хорошие деньги! Что тысяча — лишь начало! А тут — видите ли! — друг… мать, отец, брат, сестра — понятно, другое дело… да и то… за глаза бы хватило трёх дней! Вместе с дорогой, поминками и похмельем! А чтобы из-за друга загудеть чуть ли не на неделю? Когда ей, Елене Викторовне, необходима срочная помощь? За которую она готова платить! И щедро! Нет, все мужики — недоумки! Даже — самые проницательные из них! Разумеется, кроме Андрюшеньки…

Следует заметить, поразившая Елену Викторовну в октябре прошлого года любовная молния полностью ослепила её сердце: конкретного шестнадцатилетнего мальчика, со всеми его достоинствами и недостатками, женщина уже не могла видеть — нет, она видела лишь ниспосланный ей в награду почти неосязаемый идеал: не мужчину, а, если угодно, «вечную мужественность». В шестнадцатилетнем мальчике? Да!

Чуть было не случившееся в отрочестве изнасилование смутило воображение Елены Викторовны едва ли не сильнее, чем если бы оно произошло в действительности: все мужики мерзавцы, и женщина для них всего лишь игрушка — этот нехитрый вывод у четырнадцатилетней девочки сделался сам собой. Конечно, уже скоро жизнь внесла свои коррективы: пробудившаяся чувственность позволила несколько по-иному посмотреть на представителей противоположного пола — без предвзятости, продиктованной детским ужасом, но… одно клише сменилось другим — и только! Сильный всегда прав — сия «биологическая» мудрость едва ли не полностью определила дороги, которые Елена Викторовна предпочла выбирать в дальнейшем. И, следуя по которым, к тридцати трём годам добилась исключительных успехов для деревенской — без связей! — девчонки… Вот только недостаточно любимая дочь и ещё менее любимый — правда, ценимый и уважаемый — муж, увы, не относились к активам «сделавшей себя» молодой женщины. Хотя… как посмотреть!

Дочь ей послал Господь — и здесь, как говорится, ни убавить, ни прибавить — а муж… а что — муж? Елену Викторовну он более чем устраивал! Вытесненный в подсознание страх перед сильными, самоуверенными мужчинами, просачиваясь из глубины, всё ещё продолжал отравлять её душу — несмотря ни на какие карьерные достижения. И, стало быть, Николаша — Николай Фёдорович Караваев — «интеллигентно» спивающийся преподаватель французского, был для Елены Викторовны «самое — то»: из «профессорской» семьи, застенчивый, нервный, обожающий свою ненаглядную «стервочку» — да второго такого не найдёшь и из ста тысяч мужчин! И — тем не менее… тоска по мужскому началу! Но и боязнь… лютая боязнь носителей этого самого — желанного и ужасающего! — мужского начала… И вдруг — Андрюшенька! Физически — очень даже мужчина, душевно — мальчик… было невозможно не потянуться к нему! Ибо, в отличие от Николая Фёдоровича, пресловутое мужское начало присутствовало в этом мальчике в полной мере. И — что всего важнее! — по его малолетству, в форме, не пугающей Елену Викторовну…

Перекипев злостью на позорно убежавшего от её проблем свинью-Окаёмова, умная женщина нашла в себе силы простить незадачливого астролога: дурак дураком, конечно, но специалист —!!! И как астролог, и как психолог! И главное — в общем-то! — он уже сказал: у суки-Людки увести затюканного ею Андрюшеньку — не злодейство! И более: наилучший выход из сложившейся непростой ситуации. Конечно, если она, Елена Викторовна, на ближайшие несколько лет возьмёт на себя все, связанные с этим, хлопоты и заботы. Причём не только — и даже не столько! — материальные: нервы ей мама-Люда попортит-таки изрядно — и на работу «сигнализирует», и «просветит» Николая Фёдоровича, и, само собой, обратится к особо зловредной ведьмочке. А поскольку подобные огорчительные последствия её отчаянного поступка вполне предвиделись госпожой Караваевой, то и, услышав от астролога подтверждение собственных опасений, Елена Викторовна не чересчур расстроилась: главное — Окаёмов понял её сумасшедшую страсть к шестнадцатилетнему мальчику! А что о перспективе их отношений высказался достаточно неопределённо — так ведь это, возможно, и к лучшему: ну, вернётся астролог из своего дурацкого Великореченска, ну, проанализирует, как следует, Андрюшенькин гороскоп — и?.. она, Елена Викторовна, что же?.. настолько наивная девочка, чтобы в деле первостепенной важности целиком положиться на звёзды? Вопреки своему сердцу? Дудки! Вот попробовать перенести на них ответственность… на эти шальные звёзды… в случае, допустим — тьфу, тьфу! Боже избави! — неверного шага… на них и, разумеется, на астролога…

Усмирив раздражение и спокойно посмотрев на несвоевременный отъезд Окаёмова, Елена Викторовна вдруг поняла: дело первостепенной важности нельзя откладывать на завтра. Она и без того слишком долго медлила. Действовать, после учинённого Милкой скандала, было необходимо сразу. Ведь уже позавчера, разговаривая с Андреем по телефону, женщина почувствовала значительную растерянность в его голосе. А вчера — и того хуже: мальчик позвонил около двенадцати ночи и сдавленным шёпотом отменил назначенное на субботу свидание — он, видите ли, выезжает с мамой за город? Нет! Чтобы она, деловая женщина, колебалась так непозволительно долго — явно нашло затмение! Ответственность — понимаешь ли! За судьбу Андрея? А какую, чёрт побери, судьбу ему может уготовать эта упрямая истеричка? В лучшем случае, пропихнёт в их родной занюханный педагогический — и? После его окончания — без денег, без связей — преподавателем? Или с голоду подыхая в школе, или ради нищенского куска хлеба день и ночь мотаясь по частным урокам? Ведь Андрюшенька — он же не сможет сам! Начиная с нуля — подняться! Ведь для этого нужны такие зубы и когти — ей ли, «сделавшей себя», деревенской девчонке этого не знать!

Да и не кончит Андрюшенька даже дурацкий педагогический! На жалкую-то стипендию? Когда вокруг столько соблазнов? Когда по телевизору, взахлёб, мальчиков и девочек круглосуточно призывают: «Бери от жизни всё»? Умом не зрелых, голодных, не имеющих перспектив честным трудом заработать на что-нибудь кроме куска чёрного хлеба, сытые господа призывают ни в чём себе не отказывать — мрак! Да при такой пропаганде следует удивляться не тому, что преступность в России зашкаливает за все мыслимые пределы, а тому, что нищие мальчики, подрастая, не становятся сплошь бандитами! Девочки — проститутками! И Андрюшенька… Господи! Да она просто обязана спасти его от глупой, ревнивой клуши!

Почему подобные здравые опасения пришли в её голову только сейчас, это для Елены Викторовны было некоторой загадкой: она, обыкновенно, легко схватывала суть всякой проблемы и безотлагательно принимала решения — а тут… вместо того, чтобы действовать, зачем-то потащилась к астрологу… разоткровенничалась с ним по-бабьи… хотя… может, оно и к лучшему? Вчерашняя исповедь Льву Ивановичу, доброжелательная заинтересованность Окаёмова и сегодняшний, в русле её намерений, телефонный звонок астролога — не это ли способствовало окончательному прозрению? Позволило посмотреть на ситуацию глазами, не замутнёнными сентиментальным вздором?

Как бы то ни было, прозрев, Елена Викторовна недолго изводила себя непродуктивной рефлексией и за чашечкой крепкого кофе быстро наметила план действий. Во-первых — и в главных! — деньги. Пятьдесят или шестьдесят тысяч долларов — для Андрюшеньки, по мнению женщины, квартиру следовало не снять, а купить. Причём — двухкомнатную.

(Здесь следует заметить, что госпожа Караваева, всегда и во всём привыкшая полагаться только на доллары, не потеряла ни дня в этом отношении: сразу же после устроенного Людмилой скандала, ещё ничего не решив с Андреем, движимая одним инстинктом, новоиспечённая «бизнесвумен» стала выводить деньги из оборота фирмы — и, в общем-то, уже располагала необходимой суммой. Нет, на секретных счетах у Елены Викторовны лежало больше миллиона, но эти деньги являлись для женщины чуть ли не святыней, и посягнуть на них — даже ради Андрюшеньки! — у бывшей нищей деревенской девчонки не поднималась рука.)

Далее — если угодно, во-вторых, в-третьих, в-четвертых, — можно ли на имя шестнадцатилетнего юноши приобретать недвижимость? Вполне ли он дееспособен в этом возрасте? Впрочем, зря, что ли, в их фирме работает аж три юриста? А законы в России… десяти тысяч долларов хватит в любом случае! Конечно, обращаться к своим юристам — не избежать огласки… однако — Людмила — обалденная огласка обеспечена так и так… как говорится, выше крыши… а связываться с незнакомой юридической конторой, с чужими то есть — и много дороже, и, главное, есть немалые основания сомневаться в их добросовестности… со своими — надёжнее…

Полностью заняв голову решением второстепенных вопросов, Елена Викторовна спохватилась только после второй чашки кофе и третьей рюмки коньяка: чёрт! Андрюшенька! Он-то — как?! Отнесётся к её затее? Ради далеко не юной любовницы бросить дом, маму?.. конечно, современная молодёжь без предрассудков — но?..

…наконец-то госпожа Караваева решилась посмотреть в лицо своему настоящему страху!

Людмилины угрозы, ответственность за судьбу Андрея — вздор! Колдовство, понимаешь ли, консультация у астролога — чушь собачья! Всё дело в нём — в её ненаглядном мальчике! Украла бы, не задумываясь, и послила в двухкомнатном «тереме» — но? Согласится ли он быть «украденным»? И «затворённым» в тереме? Это и только это удерживало Елену Викторовну от решающего шага! Страх потерять Андрея, предложив ему бросить маму и перейти на содержание к ней, своей тридцатитрёхлетней любовнице! А всё остальное — архитектурные излишества! Обрамляющие — скрывая истинную суть дела! — надуманные «ужастики». В действительности: Андрей — и ничего кроме! Его выбор, его решение…

Разглядев наконец-то свой настоящий страх и поняв, что далее обманывать самоё себя у неё не получится, Елена Викторовна набрала номер Андрея, но тут же дала отбой: нет! Сейчас невозможно! А вдруг Андрюшенька ещё не вернулся из школы? Вдруг трубку снимет марзавка-Людка? Ах, она должна быть на работе? Мало ли — что должна! Ради своего драгоценного чада разве она не могла взять несколько дней отгула? В своей-то переводческой шарашке? Очень даже могла! И пасёт теперь, стерва, пасёт… Но главное, конечно, Андрюшенька… К её ошеломительному предложению он отнесётся как?.. Когда на его неокрепшие плечи свалится вдруг такое?.. А чтобы подготовить мальчика — нет времени…

Сейчас, когда пора утешительных самообманов закончилась, госпожа Караваева с удовольствием обозвала себя почти нецензурным словом — увы, помогло не особенно: к, л, м, н… ять! Было необходимо ещё позавчера! Едва она услышала дрожь и неуверенность в Андреевом голосе! Начать постепенно подготавливать мальчика! А может — и раньше! Сразу — после устроенного Милкой скандала! А она вместо этого? Таскалась к астрологу, жаловалась на стерву-подругу — зачем? Что, видите ли, скажут звёзды?! Воистину —!!! А сегодня?.. сразу без подготовки?.. о, Господи!

Потянувшаяся к трубке рука Елены Викторовны снова остановилась на полпути: нет, в данный момент она не способна! Необходимо сосредоточиться!

Госпожа Караваева скептически посмотрела на крохотную ликёрную рюмку, вместе с кофейной чашкой убрала её в моечную машину, достала большой пузатый фужер и щедро плеснула в него из матовой чёрной бутылки превосходного французского коньяка — граммов, наверно, сто. Очистила апельсин, разломила его на дольки и, закурив, поднесла к губам край фужера — необходимо сосредоточиться. Обдумать: как и с чего начать разговор с Андреем…

…сейчас! Сейчас она наберёт этот заветный (запретный!) номер — и?.. что — и? Господи, до чего же страшно! А вдруг её неразумный мальчик —? Нет! Она убедит! Обязательно убедит! Уговорит, уведёт и спрячет! Уговорит… но — как? Боже, подари мне моего дорогого Андрюшеньку! Ради нашего общего счастья!

Левая рука госпожи Караваевой то тянулась к телефонной трубке, то, касаясь её, мгновенно отдёргивалась — так, будто бы трубка находилась под током высокого напряжения. В конце концов, Елена Викторовна рассердилась на смешную девчоночью нерешительность и, для бодрости обозвав себя идиоткой, набрала нужный номер.

По голосу неуверенно поздоровавшегося Андрея влюблённая женщина сразу же поняла: промедление смерти подобно! На какой-то миг запаниковав, — что я ему скажу? и как? если слова распались на звуки, а язык будто примёрз к гортани? — Елена Викторовна сумела взять себя в руки и, не сказав о главном, (по телефону — немыслимо!) уговорила любовника ждать её через сорок минут в скверике, недалеко от дома. В памятном им обоим скверике. А также, заинтриговав Андрея, попросила его взять паспорт — не объясняя зачем, а лишь намекнув на возможные перемены.

С Садового кольца вырулив на Старую Басманную, Елена Викторовна поймала себя на мысли, что в голове у неё вертится только одно: придёт или не придёт? Да, подавшись её энергичному напору, Андрей согласился — однако, повесив трубку, мог ведь и передумать? Вспомнить, что мама-Люда строго-настрого запретила ему видеться с этой «бесстыжей вампиршей»? С этой «тварью»?

Хотя, конечно, госпоже Караваевой следовало сейчас думать не об этом — через несколько минут всё выяснится само собой! — а о том, как в мальчике разбудить мужчину, готового принимать ответственные решения. И, осознав задачу, Елена Викторовна попробовала изменить ход своих мыслей — безуспешно. Единственное озарение — когда женщина нагло припарковала свой скромный «Опель» близ Елоховской церкви, среди «Мерседесов» и «Фордов» священнослужителей — это всплывшая в сознании, в ходе скандала оброненная Милкой фраза: или я — или ты! «Так и скажу Андрею!»

И когда Елена Викторовна вложила в руку явившегося будто из-под земли охранника двадцатидолларовую бумажку, — мирянам нельзя? конечно! через пятнадцать минут уеду, — именно за это озарение зацепились мысли госпожи Караваевой: пусть Андрюшенька знает, что его мама выбора им не оставила. Конечно — подло, но сука-Милка сама виновата! Как будто сын — это собственность! Которая может испортиться от женских поцелуев! Тьфу! Какая-то ханжеская смесь монастыря с детским садом — даже во рту противно!

На пятачке перед вознесённым над грешной землёй памятнике революционеру Бауману Андрея не оказалось — Елена Викторовна глянула на циферблат наручных часов и нервно раскрыла сумочку: от момента её звонка прошло уже пятьдесят минут, а Андрюшенька, в смысле времени, пунктуальный мальчик… и значит?.. нет! Сейчас! Через две, три минуты! На аллее нарисуется его очаровательно — по-юношески — недосложившаяся фигурка!

Госпожа Караваева достала из сумочки круглое зеркальце, но вместо знакомого до ещё невидимых морщинок у глаз лица амальгированное стекло отразило несколько бесформенных пятен: карминно-красное — рот, два бледно-бордовых — скулы и щёки и нечто тёмно-коричневое в обрамлении белого и чёрного — глаза. Для носа и лба, оригинальных по лепке ноздрей и надбровных дуг, но нейтральных, ничем не примечательных по цвету, коварное зеркальце не нашло ни лучика — они исчезли. Во всяком случае — не отразились. Да и отражённые яркие пятна не оставались на своих местах, а смещались и дёргались до тех пор, пока Елена Викторовна не сообразила, что крупной дрожью дрожит её левая, судорожно сжимающая зеркальце, рука. И хотя мысли госпожи Караваевой были заняты совершенно другим, однако, как женщина, она не могла потерпеть подобного безобразия и немедленно заключила в сумочку предательское стекло — сердито щёлкнув застёжкой. Затем, повернувшись спиной к памятнику, рассеянно зашагала по липовой аллее — в направлении Пушкинской библиотеки. И уже через тридцать секунд этого автоматического хода на перекрестье тропинок напротив ограды помпезного особняка буквально-таки наткнулась на Андрея — спокойно устроившегося на лавочке с конусообразной блямбой мороженого в руке.

«Господи! Ну, что же она за дура! — мелькнуло в уме Елены Викторовны. — Ведь в скверике — совершенно не значит, что перед памятником злодейски убитому революционеру! А она почему-то зациклилась именно на этом месте! Забыв, что расположенный пятьюдесятью шагами вниз по склону перекрёсток напротив библиотечной ограды куда сильнее насыщен положительной энергией, чем пятачок перед вознесённым Бауманом! И, главное, что, хоть до этого злосчастного пятачка от дома Андрея чуточку ближе, чем до «библиотечного» перекрёстка, в двух случаях из трёх они с Андреем встречались именно здесь: на, так сказать, освящённом именем Александра Сергеевича месте».

Вид мальчика, с наслаждением облизывающего мороженое, хоть и умилил госпожу Караваеву, но и встревожил: Господи! Андрюшенька — он же совсем ребёнок! И я взрослая стерва собираюсь выкрасть его у мамы?! Нет! Стерва не я, а Милка! Ведь вынуждает! Ну, ладно: узнала о наших отношениях, приревновала, устроила мне скандал, но зачем же клевать Андрюшеньку? Будто он ей не сын, а муж? Или — действительно?.. Ведь у этой некулёмы Милки никогда не было постоянного мужика… Ни один не мог с ней ужиться дольше нескольких месяцев. И только-только подрос Андрюшенька… как говорится, в доме запахло мужским духом… а может, не только — в доме?

Как ни странно, вздорное подозрение, мигом мелькнувшее у Елены Викторовны — пока она, здороваясь, протягивала Андрею руку и устраивалась на лавочке рядом с ним — помогло госпоже Караваевой найти верный тон.

— Андрюшенька — знаю. Как тебе сейчас нелегко. С одной стороны — мама, с другой — я. Даже для взрослого… прости, Андрюша! Я имела в виду не возраст. Иной мужчина и в тридцать, и в сорок — ребёнок. Если он не научился принимать ответственные решения. Или прячется за мамину юбку, или находится под каблуком у жены. А ты — нет. Я знаю. Ты — можешь. Сделать по-своему. Это называется — совершить поступок. Как настоящий мужчина. Из тех — от которых женщины без ума. Ведь почему, думаешь, нас с такой невозможной силой потянуло друг к другу? Хотя, конечно, по возрасту я тебе не пара… И в этом твоя мама права. Но — в одном только этом. А в остальном… я же не безответственная дура! Я же хочу — как лучше! В первую очередь — для тебя. Ведь, Андрюша, скажи… — заговорив по вдохновению, Елена Викторовна не выбирала слов, они находились сами, однако, почувствовав, что монолог себя исчерпал и желая открыть дорогу для диалога, женщина слегка запнулась и продолжила самым банальным вопросом: — Тебе хорошо со мной? Ведь — правда?

— Хорошо, тётя Лена, — симптоматично (со времени их сближения впервые) оговорился Андрей и, в отличие от госпожи Караваевой, не заметив этой многозначительной оговорки, с детской непосредственностью продолжил: — Обалдеть можно, как хорошо! Ты у меня, Еленочка, знаешь — класс!

Стоит заметить, обращение к Елене Викторовне, после того, как они холодным январским утром на её даче проснулись в одной постели, составило для Андрея некоторую проблему. В самом деле: тётя Лена? — смешно! Елена Викторовна? — для других! Леночка или Алёнушка? — эти самые распространённые ласкательные имена у юноши выговаривались почему-то плохо, и до тех пор, пока случайно само собой не нашлось вдруг слово «Еленочка», он, обращаясь к возлюбленной, обходился преимущественно местоимениями. По счастью, имя «Еленочка» выговорилось у Андрея скоро — ещё на зимних каникулах, ещё в том, морозами и любовью их опалившем январе. «Еленочка» — а в совершенно уже интимном уединении: «Ёлочка». На что Елена Викторовна в свой черёд отвечала юноше «Тополёчком». Или — «Кедрёночком». Даже — случалось — «Заем». Впрочем — изредка. А в основном обходилась традиционным — «Андрюшенька».

— Всё просекаешь сходу! Не то, что некоторые. Ну, девчонки из нашей школы. Которые из себя воображают Бог знает кого. А ты, Еленочка, ты… вот только мама… и чего она так на тебя напустилась? Ни за что не подумал бы! Ну — когда сказал ей про тебя… вроде, нормальная — и вдруг!

Эти короткие «рубленые» фразы Андрей произносил спокойно, продолжая облизывать мороженое, что госпожу Караваеву, терзаемую неизвестностью и любовью, спровоцировало на резкость, которую, спохватившись через мгновение, она попыталась сгладить:

— А ты, Андрюшенька, чего же ещё хотел?! Когда ляпнул Людмиле о нашей связи? Она, видите ли, и так догадывалась? А ты, как примерный мальчик, маме, конечно, соврать не мог? И пусть бы себе — догадывалась… Андрюшенька, миленький, ой, прости! Это не ты, а я! Должна бы была подумать! Предупредить, сказать… и вообще — держать себя поосторожнее! Дура — и только! Ну, мой Николаша — ладно! Мои проблемы. Но подумать о Людмиле… нет! Конечно — не ты, а я! О Людмиле подумать была обязана! Ещё раз прости, Андрюшенька. Свою глупую, непутёвую Еленочку.

Юноша тем временем справился наконец-то с мороженым, достал из кармана чистый носовой платок, тщательно вытер губы и слегка запачкавшиеся кончики пальцев, — аккуратный мальчик! — на сей раз почему-то с неудовольствием отметила Елена Викторовна. Затем, на мгновение глянув глаза в глаза, ответил влюблённой женщине то ли с добродушной иронией взрослого, то ли с мальчишеским злым ехидством:

— Прощаю, Еленочка. А ты пообещай мне, что исправишься, что впредь станешь ответственнее? Заранее будешь думать — ну, обо всём важном?

— Обещаю, Андрюшенька!

Госпожа Караваева вдруг почувствовала, что попытка Андрея сыграть в самоуверенного мужчину-повелителя может облегчить ей решение непростой задачи: уговорить юного любовника сделать решительный, бескомпромиссный шаг.

— С сегодняшнего дня! С этого вот момента! Становлюсь жутко ответственной! И умной… умной, как я не знаю кто! Пойдём, Андрюшенька?

— Куда?

— Сначала — к церкви. Надо убрать машину. А то на Спартаковской всё забито, и я припарковалась прямо напротив входа — ну, там, где священники.

— Во даёшь, Еленочка! Захочешь — уговоришь любого! Самого Господа Бога! — Впервые эмоционально — с оттенком лёгкого восхищения — среагировал Андрей. — А после?

— После, Андрюша?.. — как ни боялась Елена Викторовна переходить к серьёзному (судьбоносному!) разговору, но дольше оттягивать было невозможно, — ты, наверно, уже догадался? Ну, когда я по телефону попросила тебя прийти? Что твоя мама… нет! Ты только не подумай! На Людмилу я не держу никакого зла. Но… я ведь тоже не виновата! А ты — тем более! Что же сделаешь — если у нас любовь! Или, Андрюшенька… нет? Только честно… ты меня любишь? правда?.. всё ещё?.. или?.. — запинаясь и трепеща, переспросила женщина.

— Конечно, Еленочка! Очень! Что бы ни говорила мама — люблю и буду тебя любить!

Будто бы по-мужски, но с заметным налётом юношеского бунтарства самоутвердился Андрей.

«На Людмилиных, так сказать, костях, — не без злорадства, внутренне просияв, отметила госпожа Караваева. — А не спросить ли прямо?.. нет… не сейчас… позднее», — не совсем ещё преодолённая робость удержала Елену Викторовну от решительного поворота в их разговоре, и, наклонившись к юноше, она лишь прошептала ему на ухо:

— И я, Андрюшенька — очень! Люблю и буду тебя любить. До тех пор — пока не разлюбишь ты. И даже — дольше. До старости. До могилы. Но ты, Андрюшенька, не беспокойся — я понимаю. Ну, что мы — не ровня. И как только ты влюбишься в какую-нибудь молоденькую девчонку — сразу же отойду. Буду издали — со стороны. Тебя продолжать любить. Ни чуточки вам не мешая.

— Еленочка, брось, — вяловато, ибо не в первый раз, Андрей отстранил доводы своей комплексующей любовницы, — ты же выглядишь — девчонки завидуют. Как сейчас говорят — отдыхают… И я, Еленочка — тоже. Только тебя одну. Люблю и буду любить всегда.

— Андрюшенька, родненький, не зарекайся! Всегда — не бывает…

Обмен этими, в их разговорах едва ли не дежурными клятвами происходил на коротенькой липовой аллейке — на пути к Елоховской церкви. И когда они огибали сзади чуть ли не в небеса вознесённый памятник, и Елена Викторовна совсем уже было раскрыла рот, чтобы наконец-то заговорить о главном, как неожиданная — вразрез со всем предыдущим разговором — реплика Андрея сбила с толку госпожу Караваеву.

— Он — что? Слон или динозавр?

— Кто — он? — женщине с трудом удалось переключить внимание. — Почему — динозавр? Андрюшенька, ты меня что — разыгрываешь?

— Да нет же, Еленочка, посмотри!

Правая рука Андрея вытянулась в направлении памятника.

— Такую сзади себя наворочал кучу… слон бы — навряд ли! Вот динозавры были… как их?.. кажется, диплодоки — тридцатитонные… вот такой бы — да! Смог бы нас обосрать, как этот чугунный Бауман! Или бронзовый — не знаю, из чего его там отлили. Чуть ли не с неба — своим железным говном!

— Андрюшка! Бесстыдник! — Прыснула Елена Викторовна. — Такие слова — о памятнике! Знаменитому, понимаешь, революционеру! Да и вообще: такие слова — при даме! Коей я, как-никак, являюсь! Вот возьму сейчас за ушко негодника и хорошенько выдеру!

С этими словами женщина ласково защипнула мочку левого уха юноши и легонечко потрепала его из стороны в сторону:

— У-у, бесстыжий мальчишка!

Конечно, как деревенская девочка, такие слова как «срать» и «говно» госпожа Караваева могла без тени смущения не только слушать, но и произносить, однако, переехав в город и научившись их заменять слегка «окультуренными», — «дерьмо» и «гадить» — сейчас, услышав подобное от Андрея, испытала некоторую неловкость: горожанин всё-таки — пусть в первом поколении, а москвич. Да и мама, как ни крути, институт закончила.

Впрочем, не это, не мысли о происхождении и воспитании Андрея смутили Елену Викторовну — нет, то, что он при ней впервые заговорил по-простонародному: без экивоков и эвфемизмов. И смутили, следует заметить, не неприятно: в детской прямоте Андреевых определений женщиной вдруг увиделись симптомы его нарождающейся «взрослости».

Между тем, игра, затеянная Еленой Викторовной, понравилась Андрею, и он заканючил нарочито жалобным голоском:

— Прости, Еленочка! Больше не буду! Ой, моё бедное ухо! Ой, оторвёшь, мучительница! Ой, отпусти, пожалуйста!

— То-то, негодник! Будешь знать, как произносить при даме детсадовские ругательства!

Отпустив Андреево ухо, женщина ещё раз взглянула на памятник и подивилась наблюдательности и неординарному мышлению своего возлюбленного: действительно! Для придания устойчивости фигуре Баумана незадачливый скульптор поместил сзади революционера нечто неопределённо складчатое — по замыслу, вероятно, камень? — утончающейся вершиной уходящее под оттопыренные полы пальто бронзового трибуна. И только монументальность этого, выползающего из-под пол Бауманского пальто складчатого конуса, помешала, наверно, приёмной комиссии отождествить его с человеческими экскрементами. Воистину, чтобы проделать сию элементарную мыслительную операцию, нужен был непредвзятый, ехидный ум! Ей, например, самой, не только спереди, но и сзади неоднократно видевшей вознесённого Баумана, до Андрюшенькиной ядовитой шутки ничего подобного не приходило в голову. Впрочем, ведь и ему — тоже ведь только сейчас пришло! Известного революционера сравнить с испражнившимся динозавром!

А довольный своим, на его взгляд, остроумным ехидством, Андрей не унимался:

— Нет, Еленочка, правда! Уж если недотёпа-скульптор для придания устойчивости не смог обойтись без «пятой точки» — он бы лучше приделал Бауману хвост! Выглядело бы куда приличней! И — помарксистски! Ну, что большевики произошли от обезьяны — они ведь этим всегда гордились!

— Андрюшка, проказник, хватит! Ты меня, что — совсем уморить удумал?! — Сквозь вновь её разобравший смех запротестовала Елена Викторовна. — А нам сегодня смеяться… знаешь… да и вообще — смеяться… — Открывая дверцу припаркованного у храма «Опеля», женщина искоса посмотрела на строгие лики святых и, враз посерьёзнев, оборвала начатую фразу: — Садись Андрюша. Поехали.

Смешливое настроение прошло у Андрея не сразу, свои сомнительные шутки он попытался продолжить в машине, однако, сосредоточенная на дороге, госпожа Караваева отреагировала на них без энтузиазма — юноша немного обиделся.

— Мы ведь к тебе?.. Ну — на квартиру?..

По тону, которым был задан этот вопрос, Елена Викторовна почувствовала: ей необходимо немедленно придумать что-нибудь увлекательное! Иначе — ссора! И угораздило же её влюбиться в мальчишку! И за что, Господи? Ей выпало такое нелёгкое испытание?

— Куда хочешь, Андрюшенька. Ко мне, в ресторан, в зверинец — подумай.

— А чего тут — подумай? Времени-то почти четыре, а мама меня просила…

— …И ты, разумеется, как примерный мальчик, — у госпожи Караваевой болезненно сжалось сердце: нет! ни о чём ещё Андрей не догадывается! её грандиозные планы лишь напугают возлюбленного! — должен быть дома не позже шести часов?

Провоцировать юношу на протест против материнской опеки было со стороны Елены Викторовны не совсем порядочно, но она сейчас не могла придумать ничего лучшего — и своего, надо сказать, добилась.

— Ну, почему же к шести, Еленочка?.. Я же не маленький… правда, мама просила… а-а, перебьётся! Со своими моралями достала меня, как не знаю кто! Последние несколько дней — вообще! Хуже, чем первоклашку!

Бунтарские нотки в голосе Андрея словно бы подстегнули госпожу Караваеву. Ей вдруг подумалось: сейчас или никогда! Уж если она начала стервозничать, то стервой следует быть до конца!

— Знаешь, Андрюша, по-моему, это ещё цветочки. — Управление автомобилем всегда опьяняло Елену Викторовну ощущением власти, и сейчас, ладонями рук и ступнями ног чувствуя, как её воле неукоснительно повинуются сто тридцать пять лошадиных сил и тысяча килограммов металла, пластика и резины, женщина легко выговаривала те слова, которые прежде сдерживала боязнь быть превратно понятой Андреем. — А ягодки… вот вернёшься сегодня поздно — увидишь и ягодки! Выражаясь «по-современному», мало не покажется.

Услышав это предостережение госпожи Караваевой, Андрей ясно представил, как его мама, исчерпав по адресу Елены Викторовны весь обширный набор существующих в русском языке «приличных» ругательств, пьёт корвалол, но-шпу, реланиум, кладёт под язык таблетку нитроглицерина и с видом великомученицы ложится на диван — с негодованием отвергнув его предложение вызвать скорую: мол, не помогут никакие врачи, если собственный бессердечный сын ради наглой распутной фифочки маму вгоняет в гроб! И ладно бы: ради ровни — это бы она как-нибудь пережила! Так ведь нет — из-за потасканной, старой чертовки! Которая, — так бы и выцарапала её бесстыжие зенки! — не постеснялась связаться с младенцем! Ну, ничего: не сегодня-завтра она умрёт — и больше не будет видеть этого позорного безобразия! И вот тогда-то, оставшись один, её глупый, бессердечный мальчишка ещё пожалеет свою маму! Ох, как пожалеет!

Мысленно увидев предстоящую сцену, Андрей брезгливо поморщился: нет, будучи в меру эгоистичным, в меру дерзким и в меру беспечным юношей, он вовсе не являлся той бессердечной свиньёй, которой в своих драматических этюдах его иногда представляла мама — однако иммунитет! Выработавшийся в нём лет с двенадцати: когда Людмила, убедившись в неэффективности ремня как средства устрашения для мальчика в пубертатном возрасте, вместо традиционного воспитательного орудия стала использовать свой актёрский дар — увы, по-дилетантски переигрывая — что, в конечном счете, привело к образованию у Андрея достаточного количества «антиистерина».

— Ягодки, говоришь, Еленочка?.. Да уж — без ягодок не обойдётся… Ты мою маму знаешь… А-а — ни фига особенного! «Поумирает», «поумирает» и «оживёт»… ладно, Еленочка! Давай — к тебе!

Услышав слова Андрея, госпожа Караваева чуть не клюнула задний бампер затормозившего перед светофором «крутого» джипа, но всё же справилась с управлением, остановившись в двух сантиметрах от большой неприятности, — слава Богу! Андрюшенька восстал против маминого деспотизма!

Однако, едва они переехали перекрёсток, юноша, довольный своим «мужественным» решением, запросил мороженого, и мысли Елены Викторовны вернулись опять на землю: нет, всё-таки он — мальчишка! По желаниям, по запросам, чувствам — а что созрел физически… приятно, конечно, но… физическая сторона любви госпожой Караваевой хоть и весьма ценилась, но отнюдь не являлась главной в её женских перламутрово-невесомых грёзах. Сочетание почти исключающих друг друга качеств — зверя и ангела — вот что инстинктивно искала в мужчинах Елена Викторовна, и что, как ей показалось вначале, она обрела в Андрее. Увы, недолгое время их романтической связи всё расставило по своим местам — госпожа Караваева обрела, в чём ни за что не хотела себе признаться, всего лишь очередную восхитительную иллюзию. Которую реальный юноша нечаянно разрушал едва ли не каждым словом, поступком, желанием — и больно при этом раня, и, главное, заставляя Елену Викторовну затрачивать массу душевных сил на восстановление походя им разрушенного…

Оставшуюся дорогу юноша разговаривал мало, израсходовав за первые полчаса свидания все, отпущенные ему на сегодня, шуточки и остроты — и в голове у Елены Викторовны замелькали различные фантастические соображения. А не смыться ли им вдвоём, например, на Кипр? При скромном образе жизни её почти полутора миллионов долларов им хватит до скончания века! Или — не «выкупить» ли Андрея у мамы? Тысяч за двадцать, тридцать? Ведь Милка не может не понимать, что сын для неё — отрезанный ломоть? Даже такие экзотические: а не инсценировать ли похищение Андрюшеньки?

Из множества подобного несусветного вздора у госпожи Караваевой, когда она, поставив автомобиль в гараже-ракушке во дворе дома, в котором три года назад приобрела двухкомнатную квартиру, открывала хитро «закодированную» дверь подъезда, осталось только одно не совсем глупое соображение: «выкупить» Андрея у мамы. Разумеется, весьма аморальное соображение — крепостное право в России вроде бы отменено? — но имеющее под собой вполне реальную почву: менее чем через два года Андрюшеньке исполнится восемнадцать, и далее тиранить его своей опекой у Людмилы вряд ли получится.

Неожиданно наткнувшись на столь простое решение будто бы неразрешимой задачи, с выводами Елена Викторовна торопиться не стала — а сам Андрей? Сделаться предметом купли-продажи — по сути, одушевлённой вещью! — это ему как? Улыбается? И, ставя в духовку телятину с шампиньонами, влюблённая женщина взяла своеобразный тайм-аут, заговорив с юношей не о сегодня-завтрашнем, а о значительно более удалённом: о его планах на-после-школы — то есть, о ВУЗе, с которым следовало определиться хотя бы за год, дабы провести необходимую подготовительную работу. К тому же — английский. С которым Андрей не ладил, но без которого — по нынешним временам — нельзя рассчитывать на какие бы то ни было серьёзные успехи ни в одной области деятельности.

Едва госпожа Караваева перешла к этим занудным темам — её возлюбленный сразу же поскучнел: чёрт побери! Никакая она сейчас не Еленочка, а умудрённая опытом тётя Лена! Не любовница, а подруга. И не его — мамина! Даже непонятно, с какой стати они из-за него поцапались между собой? Вот уж воистину: все женщины думают не головой, а в лучшем случае — сердцем! И, разумеется, в их споре не права мама! Ах, «старая кошёлка», «шлюха» — тьфу! Вот заимей сначала миллион в заграничном банке — после и обзывайся! Учи своего сына, с кем достойно, а с кем недостойно связываться! А то, понимаешь, принципы! Хищница, грех, мораль — всё, понимаешь, в куче! Смесь Стивена Кинга, церковного ладана и «совка»! То ли его сожрёт инопланетная маньячка, то ли черти утащат в ад, то ли, как муху, прихлопнет ладонью рассерженный пролетарий! Если он не будет слушаться маму! Всё пугает… пугает… и Еленочка — тоже туда! Дескать, без английского Андрюшенька, пропадёшь… хотя, конечно, относительно английского она, может быть, и права — без него сейчас действительно трудно… а кто, спрашивается, виноват? Ведь чтобы как следует знать язык — это же надо с детства! Разговаривать на нём с гувернанткой!

Заметив, что её «футурологические» изыскания на Андрея действуют, как всегда, угнетающе — иными словам, вгоняют в тоску зелёную — Елена Викторовна, вздохнув про себя, (мальчишка, совсем мальчишка!) резко переменила тему:

— Андрюшенька, вот штопор, открой, пожалуйста, бутылку кагора. В буфете, ты знаешь — где.

— А мне, Еленочка, по-твоему — как? Не вредно? — попробовал «укусить» Андрей, но тут же совершил большую оплошность, дав повод любовнице показать в ответ свои острые зубки. — Французского?

— Андрюшенька, ты же знаешь: кагор, шампанское и коньяк бывают только французскими! Портвейн — португальским. А вермут — заметь себе! — итальянским.

— А ты, Еленочка, знаешь, снобка! — с большим удовольствием «отгрызся» юноша. (Шутливо пикироваться с любовницей ему было по нраву. Совсем не то, что выслушивать её поучения — в словесных поединках с взрослой женщиной он чувствовал себя на равных, без обидных скидок на возраст.) — Кагор бывает хороший и плохой. Как и вообще — всё на свете. Ну, то есть — супер и лажа.

Госпоже Караваевой, в свой черёд, нравилось пикироваться с Андреем, и она, не задумываясь, ответила встречным выпадом:

— «Супер», Андрюшенька? А ты бы ещё сказал — «крутой»! Представляешь — «крутой кагор»? Или всё вместе: крутой кагор по суперцене — а?

— Еленочка, не вредничай! Эти — ну, которые рекламируют разную дрянь — они же рассчитывают в основном на дебилов. Может, потому, что сами дебилы. Понахватали у молодёжи разных словечек — и без понятия! Суют их куда не надо! Это же какой кретин побежит покупать по суперцене? Конечно, если он не законченный мазохист — ну, чтобы словить кайф от шока.

— Ишь, разошёлся! Ладно, Андрюшенька… поехидничали и будет! Давай лучше к столу — пока не остыло.

Поздний обед или ранний ужин плавно перетёк в любовные игры, завершившиеся умопомрачительным соитием на мокрой, липкой постели, в которую Андрей, дурачась, вылил полную рюмку кагора. Вернее, вылил на свою обнажённую Еленочку, намереваясь по примеру вульгарно позирующих американских киногероев слизывать с женской матово-белой кожи густые красные капли: однако, вино, скатившись с тела, оказалось преимущественно на простыне — что, впрочем, нисколько не охладило страсти.

Наскоро ополоснувшись и отправив под душ Андрея, Елена Викторовна сменила постельное бельё, — ей Богу, совсем мальчишка! насмотрелся дурацких видео, и что же? под простыню теперь прикажете подкладывать клеёнку? — и, не одеваясь, устроилась перед зеркалом: нет, чёрт побери! А она ещё очень даже! Особенно — встав с любовного ложа! Глаза сияют — впору шестнадцатилетней! Словно бы, отдаваясь юноше, она омолаживается в его объятиях! И душой омолаживается, и телом. Любовь, господа хорошие… с женщиной она способна сделать всё! И в богиню её превратить, и — в ведьму!

Андрей вышел из ванной в стёганом атласном халате — эдаким, вымышленным Еленой Викторовной, лордом — и потянулся к её сигаретам.

— Андрюшенька, есть же «Винстон». И «Кэмел» — тоже. А хочешь — сигары?

— Не, Еленочка, я лучше — твои. А сигар, ты же знаешь, вообще — «терпеть ненавижу».

Госпожа Караваева не могла не знать о пристрастии своего возлюбленного к мороженому, сладким винам и сигаретам «Вог», и провоцировала его намеренно, предлагая то коньяк, то крепкое кубинское курево: чёрт! Хотя бы для вида! Чтобы в её глазах выглядеть мало-мальски взрослым мужчиной! Неужели самую чуточку Андрей не может попритворяться?

Вообще, эта особенность юноши — демонстративное нежелание выглядеть хотя бы немного старше — весьма настораживала Елену Викторовну: почему? Из-за комплекса «маминого сыночка»? Вряд ли… Из-за глубоко скрытой неуверенности в своих силах? Возможно, но… в этом случае проявления были бы, скорее, противоположные: задиристость, водка из горлышка, сигареты «Прима», скабрёзные анекдоты. Из-за избыточной самодостаточности? Когда человеку искренне наплевать на мнения окружающих? Нет… не похоже… Андрею для этого не достаёт ни глупости, с одной стороны, ни высокой мудрости — с другой. А что-нибудь экзотическое? Например, латентная транссексуальность? Вздор! Бред сивой кобылы! Собачья чушь!

Стоило Елене Викторовне дойти до чего-нибудь подобного в своих размышлениях об Андрее, как её ум отступал, освобождая дорогу чувствам: Господи! Ну, за что?! Искушённой тридцатитрёхлетней бабе в любовники ты послал младенца? Понять которого она не способна, но — тем не менее! — смертельно желает удержать?

Да-да-да — смертельно!

Елена Викторовна, наконец, решилась:

— Знаешь, Андрюшенька, только не перебивай. Внимательно выслушай, что я тебе скажу. И тогда уже, после… Ну, что мерзавка Милка — прости! твоя мама! — в покое нас не оставит, ты понимаешь, да?.. — Выстрадав эту бестолковую преамбулу, госпожа Караваева замялась, собираясь с мыслями, и, не найдя ничего путного, вдруг сорвалась: — Нет, Андрюшенька, всё-таки ты — мальчишка! «Ах, туалетная вода, рубашечки, джинсы, кроссовки, плеер — с какой стати?» А какое её собачье дело?! Подарила — и подарила! Ей-то самой — и стиральную машину, и микроволновку, и даже компьютер! Не говоря уже о косметике! Или — о грёбаных переводах! Которые нам нужны, как чирей на мягком месте! Так ведь нет — всё равно позавидовала! Андрюшенька, миленький, — спохватившись, покаялась женщина, — прости меня ради Бога — прорвало окаянную! Сдерживалась, сдерживалась — и… ладно, Андрюшенька! Договорю — и точка! Больше не стану возвращаться к Милке. Так вот: ну, расколола мама тебя как маленького, ну, выведала о нашей связи — так и молчи себе в тряпочку! А она? Подняла такой хипиш — будто бы я замуж за тебя намылилась?!

На одном дыхании произнеся несколько восклицательных предложений, госпожа Караваева, закурив сигарету, посмотрела на молчащего Андрея и продолжила значительно успокоившимся голосом:

— Нет, правда, кроме моего Николаши, кому бы, казалось, какое дело до нашей с тобой любви?.. Будь ещё Милка жутко религиозная — грех там, и всё такое… геенна огненная, черти с горшками и сковородками — так ведь нет! Зависть одна — и только! Но я, Андрюшенька, не об этом. Как нам с тобой быть дальше — вот что сейчас самое важное. Если, конечно, ты…

— …нет, Еленочка, я — конечно! — мгновенно отреагировал до этого только слушающий Андрей. — От тебя — ни за что! Люблю и буду тебя любить! Вот только мама… а — ладно! Покипит, «поумирает» — и успокоится! Поймёт, что я уже не ребёнок.

— Нет, Андрюшенька, не успокоится. Ты, наверно, этого ещё не понимаешь, но ты для мамы — единственный свет в окошке. И упрекать её за это нельзя: ни мужа, ни других, кроме тебя, детей — одна одинёшенька. Вот только… нет! Погоди! Так мы с тобой никогда не доберёмся до главного. Мне, понимаешь… — Собираясь высказать с нравственной точки зрения весьма сомнительное предложение, госпожа Караваева вдруг растерялась и продолжила речь в несвойственной ей, спотыкающейся манере, — совсем недавно… часа где-нибудь два назад… в голову вдруг пришла такая шальная мысль… только, Андрюшенька, ради Бога не обижайся… конечно, я бы не заикнулась тебе раньше времени… сначала бы поговорила с Милкой… но… если она не согласится — обязательно тебе наябедничает… и — с удовольствием! Поэтому — лучше я… прежде, чем ей звонить… сама обо всём скажу… Так вот, Андрюшенька, я вдруг подумала: а не предложить ли твоей маме денег? Чтобы она от нас отстала? Прекратила бы падать в обморок, пить горстями таблетки, «умирать» — и всё такое? Ведь мы же, в конце концов, взрослые люди…

— Ну, ты даёшь, Еленочка! Купить меня, значит, хочешь? — слегка обиженным и вместе с тем восхищённым голосом (правда, с почти неуловимым оттенком презрения) отозвался юноша. — Ну — как раба? Наденешь на меня ошейник, посадишь на цепь и за то, что я плохо знаю английский, будешь до крови сечь плёткой?

— Непременно, Андрюшенька! Так, знаешь ли, чтобы тебе негоднику по два дня сидеть неудобно было бы! — довольная, что её идея дать взятку Людмиле не вызвала настоящего негодования у Андрея, на шутку шуткой ответила госпожа Караваева. Намеренно не заметив, что шутка юноши отдавала горечью: многим ли нищий отличается от раба?

— А если мама не согласится? Она ведь и так… не зря, наверно, мне запретила с тобой встречаться?..

— Тогда, Андрюшенька, только ты! — для Елены Викторовны настал, что называется, момент истины: сейчас или никогда! — Ты и никто другой! Должен решать в этом случае! Со мной — или с мамой! Если с мамой — сам понимаешь — встречаться нам будет практически нельзя! Меня-то достать всерьёз — у Милки, конечно, не выйдет… так — мелкие пакости… а вот тебя — достанет, Андрюшенька! Можешь не сомневаться! Ведь даже за эти четыре дня… сегодня, признайся, ты ведь насилу ушёл из дома? А дальше — будет ещё труднее… Милкиными «умираниями», поверь мне, дело не ограничится…

— Да уж, она — конечно… но только, Еленочка, я ведь, правда, не маленький… вот увидишь — всё образуется. Ну, неделю, ну, две… позлится, повредничает, позапрещает — а толку? Ну, погрызёт, покусает — но ведь не съест же? Ведь кроме меня — действительно… ты, Еленочка, это сказала верно — нет никого у мамы…

«Юношеская бравада или мужская — на грани цинизма! — трезвость? — оценивая это, неприятно её царапнувшее, замечание Андрея, смешалась Елена Викторовна. — Мальчишка мальчишкой, а порой выдаёт такое — взрослому далеко не всякому придёт в голову! Она, понимаешь, из-за возможных Милкиных вредностей мандражирует как девчонка, готова убежать на Кипр, а Андрюшеньке — хоть бы хны! Будто бы мама — так! Если не вовсе пустое место, то что-то вроде надоедливой собачонки! Повизжит, полает — и успокоится! А может — не только мама? Может, вообще — все женщины? В Андреевом понимании — существуют лишь для его удобств? Удовольствий, услуг, приятностей? А что порой ворчат, делают замечания, плачут, устраивают скандалы — так ведь на то они и женщины? В своей основе, низшие существа? Недалёкие, истеричные, слезливые, непоследовательные по своей природе? То есть — созданные из мужского ребра? А что? С детства имея примером маму — донельзя заботливую вампиршу! — разве Андрей не мог по её образу и подобию мысленно вылепить всех других женщин? Что же, — неожиданно повернулось в голове у Елены Викторовны, — тем лучше! Тем легче она сумеет уговорить любовника! Без драматических глупых жестов — «или я, или мама» — тоже мне, артистка погорелого театра!»

— Андрюшенька, не обольщайся! Ты ещё не знаешь всей глубины женской стервозности. Да и упрямства — тоже. А главное — нашей силы. Не той, конечно, которую чокнутые феминистки пропагандируют сейчас с экранов — ну, когда хрупкая мадемуазель или мисс картинно сворачивает шеи нескольким здоровенным амбалам — нет, настоящей силы. Которая во все времена заставляла мужчин совершать подвиги и безумства, создавала и разрушала царства, вдохновляла музыкантов, поэтов, художников. Понимаешь, Андрюшенька, женщина это вода — и орошает землю, и точит камень… И если ты воображаешь, что поскольку физически давно уже сильнее мамы, то она не в состоянии навязать тебе свою волю — повторяю! — не обольщайся. Ещё как — в состоянии!

— Значит, и ты — Еленочка? Ну, если может мама, то — и ты? Навязывать мне свою волю? Можешь, Еленочка, — а? Тоже ведь — женщина…

— А сам, Андрюшенька, ты это чувствуешь? Ну, будто я навязываю тебе свою волю?

— Конечно, Еленочка, — по тону Андрея женщина не всегда могла угадать, когда он шутит, а когда говорит серьёзно, поэтому ей приходилось слушать с удвоенным вниманием, что очень раздражало госпожу Караваеву: увы, её шальная любовь постоянно требовала новых и новых жертв, — то, понимаешь, английский, то «Мальборо», то сухая кислятина — всё учишь, как надо жить! Прямо-таки — воспитываешь! Как дрессировщица!

— Андрюшенька, неужели?! Мои советы и замечания ты воспринимаешь вот так? Как занудство? — испуганно воскликнула Елена Викторовна.

— Иногда, Еленочка. Временами. А, в общем — шучу. Хотя… в каждой, ты знаешь, шутке… нет… иногда — действительно… когда ни с того ни с сего вдруг хочется сделать тебе назло… или просто — дикая лень накатит… А у тебя, Еленочка, тоже? Бывает такое — а? Ну, когда вроде бы беспричинно находит желание вредничать?

— Бывает, Андрюшенька, и ещё как бывает! Только, по-моему — это у всех. Передразнить, укусить, царапнуть — наверно, у каждого. Причём — без повода. А главное: тех — кого любим! Так уж мы люди устроены — по сволочному. Говорят — из-за грехопадения… Не знаю… За Адамом и Евой через забор не подглядывала… Ладно, Андрюшенька, с лирикой пока погодим. Ты, наверное, уже догадался, что я надумала, если Людмила не образумится? Если дурацкие амбиции — для неё самое дорогое? Дороже достатка, любви, спокойствия? Ну, если она из тех извращенок, для которых счастье — делать несчастными и себя, и других?

— То есть, Еленочка, если тебе не удастся купить меня у мамы? Предположим, не сторгуетесь — или из вредности она вообще наплюёт на деньги?..

Андрей уже не просто ехидничал, а откровенно хамил, и госпожа Караваева с трудом сдержалась, чтобы, в свой черёд, не ответить любовнику какой-нибудь ядовитой гадостью. Однако — сдержалась: ну, можно ли взрослой женщине всерьёз сердиться на мальчика? На любимого, дорого?

— Андрюшка, негодник! Мало я тебя сегодня выдрала за ухо? Ну, там — у памятника! Вот погоди, вдобавок ещё и отшлёпаю! Нет, правда, Андрюшенька… за что ты меня так обижаешь? Я же хочу — как лучше… А что твоей маме собираюсь предложить деньги… за это, Андрюшенька, я ведь перед тобой уже извинилась… и мне показалось, что ты меня понял… тогда почему — такое злое ехидство?.. или?.. всё-таки — я ошиблась?

— Да в общем, Еленочка, нет. Не ошиблась. Но только… как бы это тебе сказать… я ведь, в конце концов — мужчина! А ты — женщина. Но ты — без дураков! — крутая… зарабатываешь такие деньги… а я…

— А у тебя, Андрюшенька, всё ещё впереди! — обрадованная тем, что, как ей показалось, юношеская обида коренилась не глубоко, Елена Викторовна поспешила на выручку. — Вот с Божьей помощью закончишь хороший ВУЗ… МГУ, Плехановку или даже МГИМО…

— С Божьей, Еленочка, или — с твоей?

— Почему, Андрюшенька — «или»? Уж если тебе так хочется — то и с моей, и с Божьей. Значит, не «или», а — «и».

— Ну, а потом, Еленочка? После института? Экономистов сейчас — как собак нерезаных. А чтобы стать международником… да у них там такая мафия! Со стороны — не подступишься! Это ещё в конце восьмидесятых, в самом начале девяностых… ну — когда перестройка… тогда ещё кое-кому удавалось влезть со стороны… конечно, очень немногим… а вообще — зачем я тебе говорю об этом? Ты это знаешь куда лучше, чем я. И потом… экономика — не для меня. Дипломатом — оно, конечно… но, во-первых, без связей — это такие деньги, которые, Еленочка, вряд ли и у тебя найдутся, а во-вторых: одним английским там ни черта не обойдёшься. Хотя бы, как минимум, надо знать ещё парочку. Причём — экзотических. А у меня со способностями к языкам… если даже английский, который и в школе, и мама, и репетиторы… нет, Еленочка! Конечно, ВУЗ необходим… хотя бы — из-за нашей доблестной армии: ну, чтобы, значит, не загреметь… а вот в смысле того, что после института я буду достойно зарабатывать — не в России!

— А почему, Андрюшенька, непременно — в России? Если ты всё-таки одолеешь английский — перед тобой весь мир! Хоть за это нынешним властям можно сказать спасибо: не кормят — да, но за забором, слава Богу, не держат.

— А им теперь и держать не надо. Нашими российскими мозгами Запад за последние годы если и не обожрался, то вот-вот обожрётся. Ну, там математики, программисты, физики, возможно, и будут иметь какие-то перспективы… а всем остальным… кукиш с маслом!

— Андрюшенька, а ты? — за время их сближения юноша о своём будущем впервые заговорил серьёзно, и Елена Викторовна сразу же отстранилась от — только что казавшихся важными! — сиюминутных проблем. — Ни к экономике, ни к математике склонностей не имеешь, значит? И вообще — ни к чему техническому? А к гуманитарному?

— К истории с литературой — что ли? Или там — к философии?

Слово «философия» — намеренно или нет — Андрей произнёс с заметным сарказмом.

— Андрюшенька, после семидесяти лет принудительного «марксизма» к философии в России ещё долго будут относиться с большим подозрением, и, упомянув гуманитарные науки, я имела в виду юриспруденцию, эстетику, психологию, ну, и историю тоже — да. Вообще — всё не естественное.

— Значит, Еленочка, всё противоестественное? — скаламбурил Андрей. — Астроложество, например, алхимизм, психосадизм и пришельцеманию?

— И что, Андрюшенька, ни к какому из этих и им подобных умственных извращений тебя ни капельки не влечёт? Только — честно? Я, знаешь, женщина без предрассудков и над твоими интимными склонностями смеяться не стану — честное слово! — В тон возлюбленному отозвалась госпожа Караваева.

Андрей ответил не сразу, а, подумав две-три минуты, после глотка вишнёвого сока — и, к удовольствию женщины, ответил опять серьёзно.

— Знаешь, Еленочка… юриспруденция — нет. В сыщики меня что-то не тянет; адвокатом — разумеется, хорошим адвокатом — вряд ли получится; прокурором — стыдно; а судьёй? — там опять-таки своя мафия! Впрочем, у прокуроров и адвокатов — тоже. Ну, как везде — где пахнет деньгами. А кроме?.. Эстетика — чушь собачья! В живописи я вовсе не понимаю. В литературе?.. почитать ещё что-то — туда-сюда… особенно — историческое… но сочинять всю эту глубокомысленную бредятину (о лишних людях в зеркале русской революции), которая в наших школьных учебниках — это надо не институт, а дурдом заканчивать! История? — да, конечно… или археология… вот только глотать архивную пыль или раскапывать давно обворованные могилы… не знаю, Еленочка! Оно, возможно, и увлекательно, но я тебе честно скажу — не знаю… тут, по-моему, надо без дураков — любить по серьёзному. Психология? — может быть… К тому же — сейчас это модно. Да и перспективы — получше, чем у историка. Никто толком ничего не знает, но на каждом телевизионном шоу — психолог. Сидит с умным видом и комментирует. Звучит складно, а попробуй — проверь! Да и вообще: консультации, центры, фирмы — что-то в этом, наверно, есть. Ведь каждому человеку в первую очередь хочется знать о себе — о своих скрытых талантах, резервах, возможностях. Хотя… шоу-психолог — смешно, по-моему! В России, Еленочка, мне кажется, сейчас нет ничего настоящего. И было-то мало — а уж сейчас… одна только «попса» осталась… или — старые «бренды». Ну, которые из времён застоя… А то, что сейчас раскручивают — или муть голубая, или тоска зелёная. В общем — России крышка. Лет ещё десять потрепыхается, как сырьевой придаток, и — в осадок. Полностью, значит, выпадет. С востока придут китайцы, с юга — мусульмане, с запада… нет, с запада к нам никто не придёт! Отгородятся новым железным занавесом — и будут из своих лонодонов да парижей оплакивать Россию. А ты говоришь, Еленочка: «перспективы, весь мир, работа за границей» — какого чёрта! Перспективы сделаться рабами у китайцев и мусульман? А если очень повезёт, то на западе — третьесортными полугражданами, ну, с видом на жительство…

— Андрюшенька, бедненький, вот почему, оказывается, ты не хочешь заниматься английским? — не удержалась от шпильки Елена Викторовна. — Такой, понимаешь ли, пессимизм развёл… ей Богу, сейчас заплачу! Только учти, Андрюшенька, для того, чтобы на западе стать «полугражданином» — это ты здорово сказал! — третьего сорта, для этого тоже надо знать английский. Хотя бы — в определённых пределах. А ты его, миленький, в этих пределах — точно! Ни фига, голубчик, не знаешь!

— Еленочка, я же в шутку! — хныкающим голосом попробовал взмолиться Андрей, но женщина его перебила:

— Погоди, Андрюшенька! Знаю — что в шутку. Однако в каждой шутке, как ты сам недавно заметил… поэтому — доскажу! Твою мрачноватую картинку ещё немножечко подчерню сажей — чтобы стало совсем безысходно. Так вот: ни мусульмане, ни тем более китайцы в рабство нас обращать не станут. Ну, мусульмане женщин, что помоложе, и мальчиков, которые покрасивее, может быть, разберут по своим гаремам, а уж китайцы… у Блока — помнишь: «…не сдвинемся, когда свирепый гунн в карманах трупов будет шарить, жечь города, и в церковь гнать табун, и мясо белых братьев жарить!..» Конечно, Блок думал, что эти неприятности грозят Европе, а в действительности — наоборот.

— Еленочка, ты серьёзно? — обескураженный беспощадной последовательностью женщины, испуганно переспросил Андрей. — Китайцы — они вроде бы не людоеды?

— Эх, Андрюшка, Андрюшка, негодник ты мой бесценный! — запустив пятерню в густые светлые волосы и притянув к себе голову юноши, Елена Викторовна стала нежно гладить и целовать её. — Ведь это же ты — не я. Нарисовал такую мрачную картинку. А я лишь чуть-чуть добавила сажи. И получился у нас ужастик — будь здоров. Этот, как его? — Хичкок! — отдыхает. А хочешь, Андрюшенька — ещё страшнее?

— Куда уж ещё — Еленочка? Как представлю себя на вертеле — жуть! — умиротворённый расслабляющими ласками женщины, приободрился Андрей. — А вокруг китайские негры — с ножами и вилками!

— Жуть, Андрюшенька, — согласилась Елена Викторовна, — правда, для детишек дошкольного возраста. А сейчас я тебе скажу о действительно страшном. О том, что, когда каждый из нас рождается, Верховный Авторитет сразу же запускает счётчик. За то, что наши далёкие предки якобы ему задолжали. Яблочко, понимаешь, без позволения скушали…

— Ну, ты, Еленка, вообще! Бога додумалась обозвать Верховным Авторитетом! Как уголовника! Ведь если узнают — отлучат от Церкви!

— Не отлучат, Андрюшенька. Я, понимаешь ли, некрещёная…

— Как — некрещёная? Да сейчас все коммунисты, все бывшие воинствующие атеисты — сплошь покрестились! Как начали делить награбленное у народа добро — так сразу же и покрестились!

— А я, Андрюшенька, в партии никогда не состояла. И мне отпущениями грехов умасливать свою совесть — без надобности. Да, конечно, грешна — чего уж… однако — не так, как эти иуды! Которые дважды Россию продали. В семнадцатом и в девяносто первом. Нет, я бы на месте Церкви… ладно, Андрюшенька, будет! А то шальную бабу совсем понесло куда-то… чертям, понимаешь, в лапы!

Что Андрей мальчик умный, начитанный, в отличие от большинства сверстников интересующейся не только бешено рекламируемой интеллектуальной дрянью, но и духовными — вечными, если угодно! — ценностями, это Елена Викторовна заметила ещё до своего сближения с ним, но чтобы шестнадцатилетний юноша видел так глубоко? Его разносторонний, дерзкий, склонный к внешним эффектам ум, казалось, никак не предполагал сколько-нибудь значительной глубины: однако — подишь ты!

«А ведь Лев Иванович предупреждал вчера, — пронеслось в голове у госпожи Караваевой, — и сегодня по телефону — тоже! Что она очень недооценивает психологический дар Андрея! А психологический дар, это — в первую очередь — глубина. При одной широте ума (без достаточной глубины) можно быть блестящим интерпретатором, однако творцом — нельзя. Иными словами: в колодце можно найти сокровище, в луже — нет. Да, из-за поспешного отъезда астролога смертельно на него разобидевшись, она вынесла Льву Ивановичу явно несправедливый приговор!»

Подумав об Окаёмове и во всех подробностях вспомнив сегодняшний телефонный разговор, госпожа Караваева решила немедленно проверить кое-какие предположения Льва Ивановича и, не дожидаясь ответа юноши, сама прервала образовавшуюся паузу.

— Эка нас занесло, Андрюшенька! А знаешь — не зря… Я тут вчера познакомилась с одним интересным типом — с астропсихологом. И он мне сегодня по телефону относительно тебя высказал одно странное предположение. Только не смейся…

— Не буду, Еленочка. Хотя астрология… особенно то, что печатают в газетах. Ну, например, Рыбам на этой неделе грозит романтическая встреча, в результате которой возможна экскурсия к венерологу — стало быть, не теряйте бдительности. Связанная с этой встречей потеря энной суммы денег будет с лихвой компенсирована удачным помещением капитала в акции компаний занимающихся сбытом российской нефти, молдавских вин, кубинского табака и афганского героина.

— Андрюшка, ехидина! Без зубоскальства — что? Никак не можешь обойтись?

— А я, Еленочка, ничего, — состроив невинные глазки, отозвался Андрей, — я же — «Рыба», а для «Рыб», обычно, прогнозируют что-нибудь подобное. Поскольку они интуитивны, сочувственны и, как правило, слабохарактерны. Поэтому часто попадают в алкогольную и наркотическую зависимости. Конечно, Еленочка, ни о посещении венеролога, ни о вложении денег в контрабанду героина в астрологических прогнозах открыто не говорят — здесь я пошутил, каюсь. Но всё остальное…

— А что, Андрюшенька, — остальное? Конечно, над астрологией легко смеяться — особенно над той, что в газетах… Однако мне Лев Иванович — ну, астролог, у которого я была вчера — открыл много такого… и обо мне самой, и, главное, о тебе, Андрюшенька. Конечно, что касается тебя — я не совсем уверена: он же говорил о скрытом, о таящемся в глубине. А вот относительно меня — всё в точку! Даже немного жутковато сделалось, когда он — на основании одного только времени рождения — выдал мне такие интимные подробности!

— А обо мне, Еленочка, что он тебе сказал? — заинтересовался Андрей. — Особенно — о моих тайных пороках?

— Опять, Андрюшка?! Милка, ей Богу, зря так рано прекратила тебя пороть! Вот взять бы сейчас ремень — и!

— Конечно, Еленочка! То, что ты в глубине садистка — это что ли тебе открыл астролог? Подумаешь! Тоже мне — тайна! Достаточно услышать, с каким сладострастием ты произносишь слово «ремень» — всё становится на свои места! А что, Ёлочка, — юноша заговорщицки понизил голос, — некоторым мужикам такое нравится. Вот прогорит твоя фирма — вполне можешь открыть салон. И зарабатывать очень даже приличные деньги, «воспитывая» непослушных «мальчиков». «Госпожа Елена» — звучит, по-моему, более чем…

— Андрюшка, язвочка! — не выдержав, рассмеялась Елена Викторовна, — и откуда ты такой «образованный»? Знаешь о таких вещах, о которых мы в твои годы и понятия не имели!

— Гласность, Еленочка. Ведь наше поколение выросло уже при ней — родимой. И много знает такого, «что и не снилось вашим мудрецам»… А всё-таки, Ёлочка? Что тебе интересного сказал астролог? Ну — про меня?

— Ага! Прикидываешься, вышучиваешь, хорохоришься, а в действительности — сознайся, Андрюшенька! — любопытство ведь разбирает, а?

— Сдаюсь, Еленочка, разбирает…

— Ну, во-первых, — «Рыба» ты весьма проблематичная…

…Далее Елена Викторовна достаточно бестолково пересказала юноше два своих разговора с астрологом — воочию и по телефону — выделив то, что, по мнению Окаёмова, у Андрея может быть склонность к карьере священника.

— …вот уж чего бы никак о тебе не подумала! Что можешь преуспеть в роли клоуна — да, а вот представить тебя священником — ни за какие коврижки!

— Священником, говоришь, Еленочка? А что — это идея! — по-прежнему не всерьез откликнулся Андрей, но, почувствовав вдруг лёгкое ознобление в сердце, заговорил по-другому. — Знаешь, Еленочка… чтобы стать священником… нет — в голову мне ничего подобного не приходило… ведь для этого надо быть или глубоко верующим, или совсем атеистом! Ну, когда всё — включая Бога — до лампочки. Когда служба — не служение, а работа, Да, трудная, но — по нынешним временам — хорошо оплачиваемая. Хотя… у них ведь, наверно, тоже существует своя мафия. Кому, стало быть, пироги да пышки, а кому — синяки да шишки. А я, Еленочка, хоть и крещёный, но ни такой веры, чтобы быть готовым пойти на крест, ни такого неверия, чтобы ради материальных благ каждый день обманывать Бога, не имею. И, значит…

— Да, Андрюшенька! — обрадованная зрелостью суждений своего юного возлюбленного, подытожила госпожа Караваева. — Я — тоже! Так и сказала Льву Ивановичу, что думать о карьере священнослужителя раньше, чем тебе исполнилось тридцать лет, нельзя. Сначала надо хорошенько определиться — какому богу ты собираешься служить. А то: золотые ризы, ангельское песнопение, воск, ладан — есть от чего закружиться мальчишеской голове… И знаешь, Андрюшенька, Лев Иванович согласился на сто процентов. И более: добавил, что, став священником, ты рискуешь завести свою паству в сети Врага. Но и признался, что, как астролог, обязан поставить меня в известность относительно твоей возможной карьеры. Ибо, одолев Тьму, ты — на пути священнослужителя — способен обрести Свет.

— Ничего себе — будущее! А ты — Еленочка? Ведь, насколько я понял, ни твой астролог, ни ты не желаете, чтобы я сразу же после школы поступал в семинарию? Так, почему же об этом ты заговорила со мной сейчас? И ещё, Еленочка… только — честно… что ещё со своим Львом Ивановичем вы для меня придумали?

«А мальчик-то, кажется, приревновал?», — услышав обиду в голосе Андрея и на секунду смешавшись, мысленно отметила женщина.

— Придумали, Андрюшенька?.. Бог с тобой! Такое разве придумывают? Ведь профессия — это судьба. А взять на себя ответственность за чью-то судьбу… тем более — за твою… нет! Пойми меня правильно! Помочь тебе добиться цели — моя святая обязанность! Однако выбор… выбирать, Андрюшенька, ты должен сам! А я могу только посоветовать. Да и то — с оглядкой. А указывать тебе путь… нет! Ни в коем случае!

— У-у, Еленочка, чуткая-то какая — а? И заботливая… как… ну, да — как мама! Прости, Еленочка — нечаянно сорвалось с языка!

— Прощаю, Андрюшенька! Ехидину моего любимого… Ведь — чего уж! — повод дала сама…

— И я, Еленочка — тоже. — Войдя в роль мужчины-повелителя, Андрей позволил себе снисходительно отнёстись к женской слабости. — Прощаю тебе и твоё суеверие, и твою бесцеремонность — ну, что связалась с астрологом и за моей спиной гадала о моей судьбе. А вообще — любопытно… не атеистка — однако креститься не хочешь… вроде бы умная, а веришь во всякую чушь… в экстрасенсов, колдуний, целительниц, астрологию, НЛО, Шамбалу, Атлантиду — чёрт те во что, Еленочка! Кто ты — в конце концов? Сектантка?.. Язычница?.. Пантеистка?..

— Знаешь, Андрюшенька… — Елена Викторовна задумалась и на этот непростой вопрос стала отвечать после продолжительной паузы, — я — женщина! А это не только анатомия или разница интеллектов, нет — в первую очередь! — это религия. Женщина искренне может считать, что она христианка, мусульманка, буддистка, язычница — да кто угодно! Но всё это — сверху! А, в сущности — в глубине — она богиня. Да, да, Андрюшенька! Каждая женщина в глубине — богиня! Для которой ваши мужские игры в религию, философию, искусство, науку — гимнастика ума, и только!

— Богиня, говоришь, Еленочка?.. А знаешь — что-то в этом, пожалуй, есть…

…За ласками, за разговорами время прошло незаметно, и Елена Викторовна спохватилась только тогда, когда предзакатное солнце, на миг озарив комнату розовым светом, спряталось за высотным домом: батюшки! Уже восемь с четвертью! Милка, небось, её уже прокляла?

Однако Андрей, вдохновлённый намерениями госпожи Караваевой относительно его будущего, не только не разделил опасений своей возлюбленной, но и проявил изрядную чёрствость к возможным из-за его исчезновения тревогам мамы:

— Ничего, Еленочка, перебьётся, Правда, слушать её нотации… а знаешь… позвони-ка ты ей сама? А что, Еленочка, позвони и скажи, что я сегодня ночую у тебя. Нет, правда, ведь сама напросилась! Расколола меня как маленького — и будьте любезны! Скандал за скандалом! Не хочет понять, что я уже не ребёнок: где хочу — там и ночую! Как, Еленочка, не прогонишь? — Андрей попытался шуткой сгладить юношескую резкость своих суждений.

— Андрюшенька — наконец-то! Хоть совсем оставайся здесь! Я, понимаешь ли, даже подумала… ладно! Это теперь не важно…

Воскликнула обрадованная Елена Викторовна, однако, засомневавшись, оборвала начатую фразу: «А мальчик-то — а? Схватывает прямо-таки на лету! Сразу понял, что ради него я готова на всё! И маму — в сторону!»

Конечно, такая прагматичность Андрея насторожила Елену Викторовну, но радость разделённой любви и предчувствие удовольствия от скорого посрамления суки-Милки сгладили это неприятное впечатление, и, настроившись на боевой лад, женщина потянулась к трубке.