Луна в Водолее

11

Утром артистка проснулась раньше астролога, и когда в одиннадцатом часу Окаёмов соизволил открыть глаза, то с разочарованием обнаружил себя лежащим в одиночестве на пустой кровати, а также — разумеется, уже без разочарования — услышал доносящийся из кухни Танечкин голос, негромко напевавший какую-то бодрую мелодию. Льву Ивановичу даже показалось, что он разбирает нечто вроде «вставайте, граф, рассвет уже полощется», но женский голос мурлыкал тихо, на грани слышимости, и эти слова являлись скорее порождением фантазии астролога, чем реально напеваемыми артисткой.

За завтраком и Окаёмов, и Татьяна продолжали чувствовать странную, овладевшую ими вчера, неловкость: будто в их, казалось бы, защищённых от ханжества душах пробудился опоэтизированный христианством трагический разрыв между физическим и духовным. Впрочем, возможно, эта обоюдная стеснительность коренилась отнюдь не в заветных глубинах «коллективного бессознательного», а располагалась гораздо ближе к поверхности: Татьяна боялась, что её чувство к астрологу останется безответным, Лев Иванович — разгорающейся на склоне лет любви к молодой женщине: дескать, седина в бороду?..

Правда, со стороны подобная стеснительность могла выглядеть достаточно смешной: потрёпанный жизнью, немолодой мужик и имевшая множество любовников тридцатипятилетняя артистка — какого, спрашивается, чёрта? Им — будто семиклассникам! — потребовалось друг перед другом ломать комедию? Нелогично? Нелепо? Да! Но кто же не знает, что в любви нет и не может быть никакой логики? И это, наверное, хорошо…

Впрочем, уже к середине завтрака и Лев Иванович, и Татьяна Негода смогли преодолеть поразившую их застенчивость — разговор между ними вновь сделался увлекательным и непринуждённым, однако… до определённой черты! Запретами, как флажками, огородившей область «высоких чувств». А посему, позавтракав, оба захотели уединиться — до вечера, до того, как интуиция наконец-то разрешит Татьяне заговорить о её любви, а Лев Иванович справится со своими комплексами «стареющего мужчины».

Нет, доведись им, ни астролог, ни артистка не сформулировали бы словесно эти полуосознанные полубессознательные чувства и желания — однако потребность в уединении каждый из любовников испытывал безотносительно к её мотивам, и вопрос состоял только в том, кто первый найдёт более-менее благовидный предлог. Первым его нашёл Лев Иванович: поблагодарив Татьяну за завтрак, он, будто бы невзначай, спросил, не знает ли артистка как добраться до Новоиерусалимской улицы.

— Лёвушка, ты что? К историку, значит — да? Прямо сейчас собрался?

— С твоего позволения, Танечка. Обещал, понимаешь, Павлу… а если не сегодня, не завтра, то — вряд ли… в понедельник надо идти в милицию, а в выходные — самое то. Ты, кстати, как? Может — вместе? Ну, этому — Илье Благовестову — нанесём визит?

— А меня, Лёвушка, никто к нашему «засекреченному» мистику не приглашал. И отрывать его от «высоких дум»… конечно, ехидничаю! А если без шуток… разве что — за компанию… если бы ещё увидеться с одним Ильёй… но ведь к нему, минуя Петра и Павла, не попадёшь… нет, Лёвушка! Ты лучше — сам! А мне — правда! — надо немножечко отдохнуть. А то за вчерашнюю Нору мне Подзаборников задал такую головомойку… и главное — поделом! Нет, Лёвушка… к этим деятелям — давай без меня? Ладно?

Главным на данный момент было для Танечки желание в одиночестве поразмыслить о своей любви — так сказать, не имея перед глазами её объекта. И, отвечая Окаёмову, женщина ему соврала только наполовину: вопреки её утверждению, встретиться с Ильёй Благовестовым артистке было бы любопытно — однако вспыхнувшая любовь к астрологу требовала определённой жертвы, коей и явилась пресловутая «женская любознательность»: чёрт с ним — с нашим доморощенным мистиком! Материализовавшийся седобородый принц — и никого кроме! Всё остальное — менее, чем ничто!

Получив от Татьяны подробные разъяснения относительно маршрута, Окаёмов проворчал нечто нелестное по поводу отсутствующего у историка телефона (мол, приедешь, «поцелуешь замок» — и назад), быстро переоделся и, попрощавшись с женщиной, шагнул к двери, но в последний миг был задержан странным предостережением артистки.

— Лёвушка, погоди минуточку… знаешь… можешь смеяться, но только… будь с ними поосторожнее! Особенно — с Петром. Да и Павел… тот ещё типчик!

— Танечка, — с оттенком лёгкого изумления переспросил астролог, — ты, вероятно, шутишь? Я же еду не к уголовникам! Вполне интеллигентные люди. Во всяком случае — Павел. Конечно, немного фанатик, но… или, Танечка, ты всерьёз считаешь, что у них нечто вроде тоталитарной секты? Наподобие «Белого братства» или «Детей Иосифа»? Но если даже и так… да нет… вздор, разумеется! Достаточно посмотреть на портрет историка! Кто угодно — но только не опасный религиозный фанатик! Возможно, конечно, что все они слегка с сумасшедшинкой — не спорю. Но только всякого сумасшедшего считать потенциальным маньяком-убийцей — это же примитивный голливудский стандарт.

— Нет, Лёвушка, я говорю не об этом. Хотя… некоторые у нас именно так и считают! Особенно — иеромонах Варнава. А вообще-то — Варавва! Ну — в честь того разбойника, которого помиловали вместо Христа!

— У-у, язвочка! И за что же ты его, Танечка, так невзлюбила? Или — сугубо личное?

— Ну, отчасти и личное: имела как-то глупость ему исповедаться, так он меня под такую епитимью подвёл — любой прокурор позавидует! Чтобы неукоснительно каждый день молилась по какому-то «краткому правилу»! Утром и вечером! А оно, понимаешь, такое «краткое», что только начни — не остановишься! Так и будешь всю жизнь молиться! Не думая ни о чём другом! Чтобы после смерти попасть в рай законченной идиоткой! Но это бы — ладно! Мои проблемы! Так ведь нет — помешался на сатанизме! Не только сектантов — баптистов, иеговистов, пятидесятников — но и православных таковыми готов считать! Тех, которые, по его разумению, мало молятся! И клевета на Алексея — ну, в нашем лакейском «Рабочем молоте» — его рук дело! Уверена!

— Однако, Танечка, — на пламенные обвинения артистки Окаёмов отозвался голосом не просто серьёзным, но где-то даже и напряжённым, — ваш великореченский Игнатий Лойола… можно сказать, массовое «издание» отца Никодима… хотя — нет… вряд ли… отец Никодим не в пример осторожнее… и, полагаю, умнее… а вот то, что в провинции дошло уже до такого… ну, когда мракобесы в рясах добрались до областной газеты… впрочем, Танечка, — Окаёмов спохватился, что, заговорившись, он раздумает ехать к историку, — всё это очень интересно, однако я здесь не вижу связи с опасностью, будто бы исходящей от окружения Ильи Благовестова. Разве что — косвенно. Ну, если историк «под колпаком» у отца Вараввы… у-у, ехидная девчонка! Так припечатать бедного иеромонаха! Сразу, понимаешь, привязывается! Варавва — и всё тут!

— Вообще-то — Лёвушка — это не я придумала. Это — наш Подзаборников. Ну, когда отец Варнава затеял у нас в театре — в обители греха и разврата — что-то вроде политбеседы о сатанизме. Хотя официально значилось — «на Символ веры». Ладно, Лёвушка… давай лучше вернёмся к историку. Вернее — к Петру и Павлу. С самим-то Ильёй Давидовичем я практически не знакома. Видела как-то мельком в мастерской у Алексея — и всё. А этих деятелей — ну, не то что бы близко, но знаю. — Относительно Петра, с которым она была очень даже интимно знакома, Татьяна соврала, не моргнув глазом. — Так вот… Павел, по-моему, неудавшийся экстрасенс, а Пётр — просто блаженненький! Носится с сумасшедшей идеей Бога «ввести» в компьютер! Запрограммировать или смоделировать, или ещё чего-то — я в этом, знаешь ли, ни бум-бум! Ни хрена, в общем, не понимаю!

— Как, Танечка, как?! Смоделировать на компьютере Бога? Да у вас тут в Великореченске «вызревает» новая религия, а ты мне говоришь — «поосторожнее с Петром и Павлом»! Это — с «апостолами»-то?! Хотя, конечно… с настоящими Апостолами ухо надо держать востро! А то малость провинишься, захочешь слегка смошенничать, а он тебя, как Пётр Ананию и Сапфиру, убьёт без суда и следствия. Или ослепит — как Павел волхва Вариисусу. За успешное распространение враждебной идеологии.

— Погоди, Лёвушка! Чтобы Апостол Пётр — тот самый Пётр, которому Христос заповедал прощать до седмижды семидесяти раз! — взял бы и ни с того ни с сего совершил двойное убийство?! Не верю!!!

— Не веришь — кому, Танечка? Мне — или Савлу? Лукаво умалившемуся до «павла»? Ведь «Деяния апостолов» евангелистом Лукой были написаны под его присмотром! И мне, знаешь, хочется думать, что в этих прославленных «мемуарах» Павел таки оклеветал Петра… и самый доверенный ученик Христа не убивал Ананию и Сапфиру… ну, может быть, изгнал из общины…

— Нет, Лёвушка, я — вообще! Почему-то не помню этого. А ведь читала… И все четыре Евангелия, и те же «Деяния апостолов».

— А это, Танечка, особенность нашей психики. За очень редкими исключениями. Видеть не то, что написано, а то, что нам рекомендуют «авторитеты». И — самое любопытное — особенность почти независящая от интеллекта. Иногда просто зла не хватает читать или слушать, как умный человек кровавые злодеяния Петра I оправдывает заботами о благе государства! Заметь себе: не обычаями и нравами людей той эпохи, а сомнительными заботами об абстрактном благе! Да ведь этот долбаный умник, который подобным образом оправдывает Петра I, обязан оправдать и Сталина, и Гитлера! Тоже ведь — заботились о благе своих государств!

— А если, Лёвушка — исходя из нравов и обычаев? Тогда, значит, можно? Оправдать какого угодно пакостника? Хоть людоеда?

— А ты, Танечка, сообрази сама: для хищника (а человек по природе — хищник) додуматься до того, что ни под каким соусом нельзя кушать себе подобного — это же какой (в нравственном смысле невообразимо высокий!) следовало совершить скачок? Потребовавший десятков — если не сотен — тысячелетий! Да в сравнении с ним знаменитая заповедь «не убий» — которую, кстати, мы в большинстве своём до сих пор ещё не усвоили — маленький домик, построенный на вершине огромной горы! И, конечно же, к вождю исконно людоедского племени я отнесусь куда снисходительнее, чем к царю Ироду. К которому — в свой черёд — снисходительнее, чем к Ивану Грозному. К которому — опять-таки! — снисходительнее, чем к Петру I. Ну и, если продолжить, к таким одиозным монстрам нашего века, как Сталин и Гитлер, вообще не может быть никакого снисхождения!

— Лёвушка, да ты никак собираешься разложить по полочкам всю историю? На всех правителей полководцев и прочих деятелей навесить ярлыки? Этот, дескать, «хороший», а тот — «плохой»! А по каким, извини, критериям? Не с позиции же «Всеобщей декларации прав человека»?

— А ты, Танечка, разве ещё не поняла? Что есть универсальная ценность — человеческая жизнь. И по отношению к ней — и только по отношению к ней! — мы всегда можем судить о нравственности того или иного исторического деятеля.

— Ничего себе — «универсальная ценность»?! Да во все времена в глазах всех правителей человеческая жизнь никогда ни черта не стоила!

— Не скажи, Танечка… стоила… для дальновидного вождя людоедов — как «продовольственная безопасность» племени. Позже — в эпохи массовых человеческих жертвоприношений — как незаменимое и очень дорогое средство для поддержания Магического Равновесия в Мире: ну, чтобы не вредили покойники, «правильно» светило солнце, не затмевалась луна, не падали звёзды и вовремя шли дожди. А начиная, наверно, с зарождения патриархально-рабовладельческих отношений и до настоящих дней — как главный объект эксплуатации.

— Ну вот, Лёвушка — ты же сам! Сейчас говоришь о том, что человеческая жизнь если и имеет цену, то — относительную! Как продовольствие, лекарство от непогоды или рабочий скот! И, стало быть, судить по отношению к ней, как по отношению абсолютной к ценности… ей Богу, Лев, не смешно! А уж в друге-то исторические времена…

— У-у, спорщица! Так и норовит передёрнуть! Я же, Танечка, не сказал «абсолютной», я же сказал «универсальной». В идеале — другое дело: в идеале человеческая жизнь должна стать абсолютной ценностью, но случится это, если вообще случится, полагаю, не скоро. Слава Богу и то, что за последние три столетия человечество хоть осознало это. И сформулировало — как идеал.

— Ничего себе — «осознало»! Сплошные войны, сплошной геноцид! Особенно в нашем двадцатом веке! И ты ещё, Лёвушка, воображаешь, что можешь судить злодеев других времён? По отношению, видите ли, к человеческой жизни?

Увлёкшись спонтанно возникшим, чрезвычайно интересным спором, и Татьяна и Лев Иванович забыли о возникшем у каждого их них желании уединиться и из прихожей незаметно для себя переместились на кухню — традиционный дискуссионный клуб российской интеллигенции. И также, не сговариваясь, достали по бутылке холодного пива и устроились за столом — визит астролога к Илье Благовестову сделался весьма проблематичным: во всяком случае — на сегодня.

— Могу, Танечка. — Разлив по стаканам пиво, после незамеченной обоим спорщикам паузы, ответил Окаёмов. — Как, собственно, и ты, и любой другой с незашоренными глазами. И в принципе — это элементарно. Конечно, в каждом конкретном случае есть тьма нюансов, но в принципе… Достаточно разобраться кто — в данное время и в данном месте — как, когда, за что, при каких обстоятельствах имел право (в силу господствующих тогда юридических и моральных норм) лишить жизни другого человека — и всё становится на свои места: замучивший на строительстве Таганрога и Петербурга, не говоря о прочих откровенно садистских его «художествах», сотни тысяч своих подданных, никем, кроме кровавого деспота-извращенца, царь Пётр I не может считаться.

— А его реформы, а флот, а победа над шведами?

— А вот это, Танечка, давай оставим придворным историкам и писателям-лизоблюдам! Которые, в меру подлости и таланта каждого — а талантливые среди них, к сожаленью, были — выполняя очередной «социальный заказ», за двести с лишним лет своей «общеполезной» деятельности до того ухитрились облагообразить дьявола, что хоть в рай его помещай, хоть записывай в защитники прав человека! Ну, при Государственной Думе — главой комитета!

— Лёвушка, можно подумать, царь Пётр I — твой личный враг?! Нет, правда! Если ко всем историческим деятелям так относиться — никакого сердца не хватит!

— Не ко всем, Танечка. Только к тем — кого официальная государственная идеология тщится произвести в святые! Намеренно закрывая глаза на их рога и копыта! Когда, вместо того, чтобы оставить в покое прах самодержца-маньяка — а ведь в сравнении с такими монстрами как Ленин и Сталин он действительно может казаться если не ангелом, то бесом весьма незначительным! — его постоянно пиарят на телевидении. И обязательно — с приставкой «великий»! Для кого — «великий»? Для в очередной раз ограбивших свой от веку нищий народ господ-товарищей? Ну да! Для них он — ещё бы! Вампир был что надо! Можно сказать, образцово-показательный вампир! И пример, и оправдание для всех ныне властвующих! Ну — в качестве образца — как обрести величие, раздувшись от высосанной из народа крови!

— Лёвушка, да ты прямо поэт! Звери алчные, пиявицы ненасытные, вампиры от крови раздувшиеся — чем не Радищев? Нет, правда! Что всякая власть от дьявола — вся история говорит об этом. И, ей Богу, Пётр I — не самый худший. Но ведь без власти… тоже нельзя! Поскольку «вампиризм» в нашей крови, на место одного большого кровососа всегда найдутся тысячи вампирят! Которые — сообща — крови высосут несравненно больше. Нет, Лёвушка, кроме того, что в глазах правителей человеческая жизнь не имела и не имеет никакой цены — ты меня ни в чём не убедил. Но это я знала и так. А вот твоя идея… ну, использовать отношение к человеческой жизни в качестве нравственного критерия оценки деятельности того или иного исторического деятеля… что-то в этом, конечно, есть… хотя на практике…

Слушая возражения Татьяны, Лев Иванович почти физически упивался ведущимся между ними спором, почти так же, как случившейся накануне телесной близостью — вдруг почувствовав каждым нейроном мозга, что отчаянный недостаток интеллектуального общения с женой угнетал его ничуть не меньше, чем, сведённый Машенькиным грехоненавистничеством к элементарной биомеханике, тошнотворный супружеский секс. Но даже и в лучшую пору их брака — во времена физической и духовной гармонии — Машенькины категоричность в суждениях и оценках, нетерпимость к альтернативным мнениям и, особенно, её дидактические замашки иногда раздражали Окаёмова до такой степени, что разговорам с женой он предпочитал болтовню с друзьями. Особенно — если хотелось потрепаться на излюбленные российской технической интеллигенцией историко-философско-общественно-религиозно-политические темы. Конечно, обоюдная любовь и душевная близость делали почти незаметными существовавшие тогда интеллектуальные разногласия между супругами, и всё-таки… В том, что Лев Иванович прозевал, когда свет Христовой любви в Машенькиных глазах сменился отблесками адского всепожирающего огня, не преодоленная ментальная разноголосица сыграла, возможно, решающую роль! Во всяком случае, наслаждаясь неожиданно затеявшейся дискуссией с Татьяной Негодой, астролог почувствовал, что в отношениях между мужчиной и женщиной сходство умов желательно не меньше, чем сходство характеров, темпераментов, эротических и духовных запросов. И, радуясь этой интеллектуальной гармонии, Окаёмов с удовольствие подлил масла в огонь:

— А на практике, Танечка, как я уже сказал — нет, ничего проще. Давай вернёмся к убийству Анании и Сапфиры. Нет. Погоди. У тебя Библия есть?

— Только Новый Завет. Принести, Лёвушка?

Минуты через три вернувшись из комнаты, на освобождённый край кухонного стола Татьяна положила аккуратный коричневый томик — «Новый Завет», изданный Московской Патриархией в 1976 году. У Окаёмова дома был точно такой же, вернее, того же издания, но, в отличие от выглядевшего новеньким танечкиного томика, изрядно истрепавшийся от многократного перечитывания — с неряшливо торчащими там и сям закладками.

Быстро найдя нужное место, Лев Иванович обратился к женщине:

— Вот, Танечка, прочитай вслух.

«Некоторый же муж, именем Анания, с женою своею Сапфирою, продав имение, утаил из цены, с ведома и жены своей, а некоторую часть принёс и положил к ногам Апостолов…» (Деян 5; 1–2).

Прочитав начало пятой главы «Деяний Святых Апостолов», артистка посмотрела на астролога с нескрываемым изумлением:

— Лёвушка, ты что — колдун? Ведь эти самые «Деяния» я читала хоть и один раз, но — внимательно? И почему-то мне никак не пришло в голову, что Апостол Пётр совершил двойное убийство! А сейчас, будто околдовал… нет, Лёвушка! Ведь я же читала?! И чтобы Апостол Пётр был обыкновенным убийцей… Сатана, изыди! Околдовал, Лёвушка — точно!

— Скорее, Танечка, расколдовал. Освободил от ядовитой магии слов. Секундочку. Обрати внимание…

Астролог взял Книгу у женщины и прочитал медленно, выделяя едва ли не каждый звук:

«Анания! Для чего ты допустил сатане вложить в сердце твоё мысль солгать Духу Святому и утаить из цены земли?»… «Ты солгал не человекам, а Богу»… «…что согласились вы искусить Духа Господня?» (Деян 5; 3–4).

— Чуешь, Танечка, эту кровавую риторику?! Вы солгали не мне, а Богу — да здесь же вся дьявольская сущность всех высокопоставленных демагогов! Впрочем, так же, как и демагогов рвущихся к власти! Вы солгали не мне, а чему-то высшему — Богу, Партии, Церкви, Народу, Родине — и не только любой ничтожный проступок, но и всякое несогласное слово могут быть расценены как преступление, достойное смерти! И наоборот: самые страшные, самые кровавые злодеяния — если только они совершены во имя тех же Бога, Партии, Церкви, Народа, Родины — не то что оправдываются, а прямо-таки облачаются в белые ризы и украшаются нимбом святости! И представляешь, Танечка, на протяжении уже многих тысячелетий эта гнусная демагогия действует безотказно! Ведь что, читая «ты солгал не человекам, а Богу», должен испытывать всякий некритически верующий? Священное негодование! Причём, настолько сильное, а главное, настолько безрассудное, что оно напрочь затемнит ориентированному на авторитеты сознанию суть дела: а именно то, что, солгав, Анания всего лишь попытался защититься от вымогательств Петра!

— Лёвушка, какое вымогательство?! Ведь Анания добровольно! Должен был отдать всё своё имущество!

— Вот именно, Танечка — добровольно должен. Знаем мы эти штучки! Ладно, не буду сравнивать с погоревшими, кажется, в 61-ом году облигациями добровольного государственного займа, напёрсточниками, лохотронщиками и прочими МММ-ами. Но чем, в сущности, являлась возглавляемая Петром община? Всего лишь — религиозно-общественной организацией. Причём: не законной, не зарегистрированной, враждебной официальной идеологии. И что глава не криминальной общественной организации может сделать с членом, грубо нарушившим её устав? В крайнем случае — исключить. Или — если нарушивший, как Анания, является кандидатом — отказать в приёме. Оставив себе вступительный взнос? А вот это — вопрос спорный. Хлеб для судейских. Словом, скажи Пётр Анании: забирай свои жалкие деньги и ступай нечестивец прочь — его бы мог упрекнуть только Христос, заповедавший гневливому апостолу прощать до седмижды семидесяти раз. Прогони Ананию и оставь деньги себе — мог бы дать повод для судебных разбирательств. Ну, а убив…

— Но ведь он его, Лёвушка, не убивал! Вот, слушай. — Танечка потянула Книгу к себе: «Ты солгал не человекам, а Богу. Услышав сии слова, Анания пал бездыханен». (Деян 5; 4–5).

— Ну, спорщица! Прелесть — Танечка! Согласен! Анания умер от стыда! Первый и единственный человек в истории! Нет, самоубийства от стыда совершали многие — в частности, тот же Иуда Искариот — но чтобы так, непосредственно… от страха — от сильного внезапного испуга — другое дело… случается… ладно, оставим Ананию! От стыда — так от стыда! Но о жене его — о Сапфире — что скажешь?

Окаёмов искоса заглянул в лежащую перед артисткой Книгу: «…вот входят в двери погребавшие мужа твоего; и тебя вынесут. Вдруг она упала у ног его и испустила дух». (Деян 5; 9-10).

— Но ведь, Лёвушка, — Татьяна заговорила куда менее уверенно, чем о смерти Анании, — Пётр её всё-таки не коснулся… Даже и пальцем…

— А зачем ему было её касаться? Если хочешь — магическое оружие! То, что Пётр желал смерти Сапфире, из приведённых слов, по-моему, совершенно ясно? Ты, Танечка, с этим — как? Согласна?

— Пожалуй, что — да. — Чувствуя, что сдаёт позиции, неохотно согласилась артистка. — Но только…

— Ничего, Танечка, не только! — перебил вошедший в азарт астролог. — Их же, своих учеников, Христос наделил способностью творить чудеса! Говорить на всех языках, изгонять бесов, исцелять страждущих. Ну, вот Пётр и исцелил… разом — от всех страданий…

— Лёвушка, не кощунствуй! Ведь до такого богохульства не додумались даже все бывшие в Советском Союзе идеологи воинствующего атеизма!

— Вот, вот, Танечка, и ты туда же… по этой же схеме… всякая критика священнослужителя — есть богохульство… потому, Танечка, наши воинствующие идеологи и не додумались… ведь для них главным было изгнать Христа… как победившего их основного союзника — Смерть… объявив Его личностью не существовавшей, сфальсифицированной на потребу дня… а против Петра и Павла, переняв всё худшее из почти двухтысячелетней практики называющих себя христианскими церквей, они — конечно, скрывая, чтобы не обнаружить нежелательной генетической связи! — ничего не имели…

— Лёвушка! Но ведь так же — нельзя! И Пётр и Павел за свои убеждения заплатили жизнями! А ты на них бочку катишь!

— В основном, Танечка, на Павла. Потому как — уверен: на пути в Дамаск ему явился и с ним разговаривал НЕ Христос. И этот образованный, умный и очень хитрый фанатик-фарисей обманул как младенцев некоторых непосредственных учеников Спасителя — во всяком случае, Петра и Иоанна.

— Учеников Самого Христа — как младенцев?!

— Конечно, Танечка! Ведь Сам чуждый всякой хитрости и лукавства Учитель им завещал: будьте как дети. Завещал, правда, быть простыми как голуби и мудрыми как змеи… но это уже — кому что досталось… Фому, полагаю, Павел прельстить не смог… да и прочих… но и троих, если считать Матфея, ему более чем хватило!

— Хватило, Лёвушка, для чего?

— А вот, слушай:

«И великий страх объял всю церковь и всех слышавших это». (Деян 5; 11).

— Надеюсь, Танечка, ясно?

— Так что же, Лёвушка?.. Для тебя нет ничего святого?.. Даже — в Святом Писании?

— Почему же, Танечка — есть. Иисус Христос. И Его Великая Заповедь: «Да любите друг друга».

— Но, Лёвушка… ведь этого мало? Ведь вне Церкви ни Сам Христос, ни эта Его Заповедь не могут быть правильно поняты…

— Они на этом настаивают. Ну, иерархи. СИЛОЙ присвоив себе исключительное право быть интерпретаторами Божьей Воли.

— Выходит, Лёвушка, ты считаешь, что наша Церковь не Христова, а Павлова? И её роль в истории, в лучшем случае, очень двусмысленна?

— Нет, Танечка, всё не так просто. Ведь, несмотря на все искажения, все преступления, все злодейства, Церковь донесла до нас образ Христа. Пусть очень затемнённый, искажённый, нечёткий, но — донесла. А что до двусмысленности — все человеческие учреждения двусмысленны. И Церковь — не исключение. А что её иерархи без малого две тысячи лет талдычат, что Церковь учреждение не человеческое, а Божье — врут. Была бы Божьей — не стала бы с самого начала дробиться и раскалываться на непримиримо враждующие группы и группочки. То бишь, конфессии, течения, секты.

— И тем не менее, несмотря на все расколы, Церковь существует уже две тысячи лет… и в будущем… а вообще, Лёвушка, очень интересно! Ну, как ты преподнёс всё это. Надо же! Апостол Пётр — убийца…

— Да не убийца он!

— Что — время и место?

— Нет, Танечка. Здесь эти поправки не проходят. У древних евреев ни за воровство, ни за мошенничество смертной казни не полагалось. А мошенничество — вообще: негласно считалось чуть ли не добродетелью. Вспомни Иакова. Который обманул и брата, и отца, и тестя. Вспомни, с какой симпатией к отъявленному мошеннику Священное Писание говорит об этом. А ведь он, в отличие от Анании, обманывал не затем, чтобы сберечь своё, а затем, чтобы присвоить себе чужое. Нет, Пётр не убийца — Павел его попросту оклеветал! Уверен. Во всяком случае — хочу быть уверенным…

— Бедный, Лёвушка, бедный… — помолчав где-то с минуту, из богословско-исторических далей с милой женской непоследовательностью Татьяна вернулась к действительности. — Довела, понимаешь, баба… Нет, ты прости, конечно, но, Лёвушка, твоя Мария Сергеевна, по-моему… натурально чокнутая!

Артистка чуть было не сказала «редкая сволочь», но в последний момент всё-таки сумела смягчить оценку, чему сразу же про себя обрадовалась и наспех скроенной шуткой завершила свой рискованный пассаж:

— …до сих пор не оценила по должному такого светоча отечественной религиозно-философской мысли! Крупнейшего, можно сказать, богослова на всём постсоветском пространстве!

— У-у-у, е-е-ехидина! — ласково огрызнулся польщённый астролог. — Перекликается, знаешь ли, с «гигантом мысли» и «отцом русской демократии»! Да и вообще… ты это верно заметила: мужики диогенами в основном от ксантипп становятся… стоит обзавестись такой — и в бочку! чтобы на холодке предаваться «собачьей» философии! Нет, Танечка, правда — умница! Вовремя остановила залюбомудрствовавшегося — уф, еле выговорил! — болвана.

— Ну уж — «болвана»! Не прибедняйся, Лёвушка! Твои рассуждения — очень даже интересно, правда! Но только… ты ведь, кажется, православный?

— Крещён в православие. В детстве. Вернее — в младенчестве. Бабушкой. Тайно. А информирован о сём факте был лет в пятнадцать-шестнадцать — точнее не помню. Однако, положа руку на сердце, православным себя считать не могу. Был момент — восемьдесят восьмой, восемьдесят девятый и первая половина девяностого, до убийства отца Александра Меня — когда мне казалось, что приближаюсь к православию, но… — эти воспоминания причиняли боль, и Окаёмов говорил резкими отрывистыми фразами. — Вспомни, Танечка? Гласность, ускорение, перестройка — пора безумных надежд. На будто бы возможные позитивные сдвиги во всём: в политике, экономике, образовании, науке, культуре. В том числе — и в православной церкви. Как же — недавно опальный отец Александр выступает по телевизору. Ещё более опальный академик Сахаров избирается в Верховный Совет. А чем всё закончилось? Нет, перемены действительно произошли. Однако назвать их позитивными… ладно, Танечка! Сама знаешь!

— Знаю, Лёвушка… — эти воспоминания астролога оказались болезненными и для Татьяны, и женщина поспешила вернуться к основной теме их разговора. — Действительно… ну их — властителей наших… к бесу! Я ведь тебя о другом хотела… ладно — спрошу прямо… ты только не обижайся… а вообще, Лёвушка, в Бога ты веришь?

— Спросила бы, Танечка, что-нибудь полегче… Сказать однозначно: верю — не могу, но и сказать: не верю — тоже… Одним словом: «Верую, Господи, помоги моему неверию»… Или, Танечка, так: иногда на 99 процентов верю, иногда на те же 99 процентов не верю… Но всё равно, в любом случае, остаётся один процент, который не даёт мне ни вознестись к Божественному Свету, ни сорваться во Тьму Атеизма. Так, понимаешь, и болтаюсь… как некий продукт выделения в проруби! Хотя… по-настоящему верующих, также как и настоящих атеистов, думаю, очень мало. Большинство просто прибивается к какому-то одному краю и там колеблется. Где-нибудь — в районе от девяноста до девяноста девяти целых девяти десятых процента. Искренне считая себя или по-настоящему верующими, или чистокровными атеистами. Иногда — при смене официальной идеологии — массово мигрирующих от одного края к другому. Но и таких как я — которые болтаются по всему диапазону — тоже не мало. Особенно — среди интеллигенции. Понимаешь, Танечка… это я говорю уже только о себе самом… жизнь с Богом — если действительно веришь на сто процентов — кажется мне настолько предопределённой, не требующей никаких духовных усилий, что это уже скорее не человеческая, а ангельская жизнь. Без Бога — напротив: жизнь настолько пуста и бессмысленна, настолько чужда всякой духовной работе, что это опять-таки жизнь не человеческая, но уже не ангельская, а чисто животная. Или, вернее, дьявольская: ибо не озарённый духом человеческий интеллект всегда будет направлен на разрушение — независимо от воли его носителя. И в этой связи… любопытная, знаешь, мысль… край проруби — самое опасное место! Та одна сотая или одна тысячная процента, которую труднее всего преодолеть! Чтобы, значит, выбраться на лёд — к Богу! Ведь на этой узкой границе — сильнейшие подводные течения! Чуть зазеваешься, чуть ослабнешь — и прямиком под лёд!

— Лёвушка, а те, кто у края, так сказать, атеистического — им-то что угрожает? Им что терять?

— Нирвану, Танечка! Ведь атеизм — в пределе — буддизм! И, проделав титаническую духовную работу, атеист с незашоренным взглядом имеет шанс. Ну — чтобы стать «как боги». Или — повыше. Ибо нирвана, для буддиста, состояние СВЕРХБОЖЕСТВЕННОЕ. Только, по-моему, с этого края выбраться гораздо труднее, почти безнадёжно — ведь надо успеть при этой жизни.

— На лёд, значит, Лёвушка?.. Или к Богу, или — в Нирвану… а кто это, кстати, там у тебя из проруби хочет выбраться? Или — что?

— Змею-ю-чка — Танечка! Чуть зазеваешься — сразу ужалит! Сравнил, понимаешь, себя кое с чем, малость увлёкся, (ну, образом проруби) упустил из вида объект сравнения и — будьте любезны! Порцию яда — извольте-с!

— А как же иначе, Лёвушка! Сам же сказал, что наши Луны и Меркурии в такой гармонии, что сколько бы мы ни «кусались» — обоим в кайф! Стало быть — не зевай! Ж-ж-алить змеючке, знаешь-ш-шь! Ж-ж-уть до чего приятно!

Интеллектуально расшалившаяся Татьяна подошла уже к той границе, где словесное неизбежно должно было соединиться с телесным, однако остановилась: нет! Не сейчас! Следующий шаг за Львом!

Уловив испущенный артисткой мощный эротический импульс, Окаёмов мимоходом подумал, что даже самые умные женщины, в какие бы отвлечённые сферы ни воспаряли, полностью никогда не отрываются от земли — пресловутая «мудрость пола»? — и понял: от выбора ему не уйти! Вопреки логике, вопреки всем его недостаткам, презрев стоящую у порога старость, Татьяна в него влюбилась. Именно в него и именно влюбилась — а не перенесла, как астрологу подумалось в начале, те чувства, которые предназначались Алексею Гневицкому, но были им не востребованы. Нет уж! Никакого «вытеснения», никакого «замещения», никакого «переноса»! Полюбила — и всё тут! Его! Льва Ивановича Окаёмова! Седеющего пятидесятилетнего астролога! Молодая талантливая актриса! Чёрт побери — не сон ли?! А Маша?..

Мелькнувшая мысль о Маше (то есть, о выборе!) вернула Окаёмова к реальности, и он почувствовал, что Танечка ждёт ответа на посланный ею эротический импульс — своё бессловесное признание в любви. Однако Лев Иванович, и боясь, и желая любви молодой женщины, сейчас, когда проблема выбора придвинулась, образно говоря, на расстояние вытянутой руки, вдруг растерялся: чёрт! Танечка — Машенька, Машенька — Танечка! С Танечкой: зарождающееся сильное чувство, восхитительный секс, духовная близость и интеллектуальная гармония — с Машенькой… двадцать лет жизни, убитый во чреве ребёнок, память о былой, не угасшей до конца любви, шестилетняя религиозно-эротическая война, но главное — ответственность. Оставь он Марию Сергеевну — она, скорее всего, уйдёт в монастырь: что, к несчастью, являлось не самым худшим вариантом — во вполне обозримом удалении маячили призраки тяжёлого психического заболевания и даже (чёрт побери!) самоубийства.

У донельзя воцерковлённой, безумно боящейся адских мук христианки? А почему бы и нет! Да — безумно боящейся; но на каком-то страшно глубоком (дочеловеческом, доживотном — клеточном?) уровне трепетно их желающей — этих самых ужасающих мук! Ведь если отмеченную де Садом, Достоевским, Ницше и помещённую Фрейдом на уровне инстинктивно-бессознательного тягу к разрушению и смерти передвинуть гораздо глубже, на уровень одноклеточных организмов — где разделение неразрывно связано с размножением, где самой смерти, в нашем понимании, нет — то в пылу полемики с отцом Никодимом изобретённое Окаёмовым словечко «инфернофилизм» являлось не только остроумным выпадом против наиболее популярной в средние века церковной доктрины, но и прозрением объединяющей всё живое древнейшей генетической памяти — да простят нам биологи сей «психоаналитический» пассаж!

Словом, Лев Иванович не мог полностью исключить самоубийства брошенной им жены…

…и что же? Дабы не случилось это гипотетическое самоубийство — отказаться от любви безумно его притягивающей женщины?

«Нет! Нет! Не-е-ет! — кричал Окаёмову каждый атом его стареющего тела. — Откажешься от Татьяны — сопьёшься к чёрту!»

«Да! Да! Да-а-а! — вопила ущемлённая совесть астролога. — Бросишь Машеньку — на век лишишься покоя!»

Между тем Танечка, нечаянно пославшая столь смутивший астролога эротический импульс, не слишком разочаровалась, не получив на него ответа — где уж «эволюционно продвинутым» мужчинам улавливать существующие ещё до начала Мира Тонкие Эфирные Колебания? — и, как ни в чём ни бывало, продолжила:

— Стало быть, Лёвушка, как всегда: ищите женщину?.. у-у, какие мы всё же бываем стервы! Обыкновенного советского инженера способны довести до таких ересей, что это уже не ереси, а чуть ли не новая религия! А между прочим — Христос? Не из-за Марии ли Магдалины Он подался в пустыню? На рандеву с дьяволом? Или из-за иной какой, неведомой нам прелестницы?

— Девчонка! Меня, понимаешь, взялась обвинять в кощунстве — тогда, как сама…

— Ой, Лёвушка, правда! Совсем не подумала! Прости ради Бога! И Ты, — Танечка возвела очи горе, — Сын Человеческий, прости дуру-бабу! Не держи на неё зла! Накажи как вредную, непослушную девчонку — и прости? Ладно?

— Ишь, Танечка, размечталась! Чтобы Сам, значит, Иисус Христос удостоил вниманием кое-какие твои округлости! Между нами — очень даже прелестные…

— Ехидина, Лев, подловил-таки! Почище, чем я тебя с выбирающимся из проруби продуктом! Признаю: два один в твою пользу. И переходящее почётное звание «Змеючки». Нет, погоди — «Змеючка» для тебя не годится… ты у нас будешь «Архизмием»! Как говорится, носи с честью и не роняй достоинства.

Подобным образом с большим удовольствием попикировавшись ещё десять-пятнадцать минут, оба, и Танечка, и Окаёмов, разом иссякли: артистка вспомнила о своём желании сосредоточиться перед спектаклем, а астролог — о намерении посетить Илью Благовестова. Больше, чем о намерении: ведь весь этот долгий, интересный разговор с Татьяной затеялся, когда Окаёмов уже держался за ручку двери, и, глянув на часы — ни хрена себе, половина третьего! — Лев Иванович распрощался с Танечкой: до вечера, стало быть, Змеючка! До послеспектакля — мой уважаемый Архизмий!

За ранним завтраком и Никодим Афанасьевич, и Мария Сергеевна старательно отводили глаза от матушки Ольги, опасаясь случайной встречи взглядов — словно сама собой совершившаяся накануне Евхаристия по греховности близко соседствовала с плотской прелюбодейной связью. Или так: нечаянно причастившись Плоти и Крови Христовой, оба они, и священник, и женщина, испытывали неловкость сродни той неловкости, которая могла бы образоваться, вступи они в реальную половую связь. Во всяком случае, ковыряя вилкой в салате из помидоров, отец Никодим, кажется, понял почему существовавший у ранних христиан обычай совместной трапезы продержался очень недолго: от совместного сакрального винопития до языческих сакральных плотских соитий рукой подать. И чтобы уберечься от этого соблазна, символизация — вместо обильного застолья кусочек хлеба и глоток вина — была неизбежной: Евхаристия обособилась от агап: то есть, Благодарение — от братских «вечерей любви».

И сейчас, вкушающему постный завтрак, Никодиму Афанасьевичу, помимо отступления от церковных канонов, в совершившейся прошедшей ночью нечаянной Евхаристии виделось нечто изначально нечистое, словно они с Марией Сергеевной съели тот самый запретный (заветный!) плод. А как же поразительно явственное ощущение присутствия на их поздней трапезе Самого Христа? Его ощущение. А у Марии Сергеевны — уже под его влиянием. При её-то внушаемости — ничего удивительного. Да, но он-то уверен! Уверен — в чём? В том, что по их глубочайшему взаимному покаянию вчерашнюю выпивку и закуску преосуществил Сам Христос? Бисквиты, коньяк, лимончик претворив в Свои Плоть и Кровь? Правда — уверен? Но почему в этом случае так стыдно смотреть в глаза матушке Ольге? Или…

…или всё-таки прошедшей ночью ему явился НЕ Христос? А тот, кому говорят: изыди? Нет! Невозможно! Чтобы Лукавый изловчился принять образ Христа — такого не может быть!

Когда матушка Ольга подала чай, умалчивание о совершённом ночью — правда, непонятно каком? — грехе сделалось настолько невыносимым, что отец Никодим, обиняком обменявшись взглядами с духовной дочерью, заручился молчаливым согласием Марии Сергеевны и рассказал о нечаянной «вечере любви».

— И меня, значит, старый греховодник, решил вовлечь? — полушутливым упрёком отозвалась Матушка Ольга. — Ты же, отец Никодим, вчера был с такого похмелья — ничего удивительного. Явиться мог кто угодно. В первую очередь — Зелёный Змий.

— Нет, матушка Ольга — не скажи. Накануне — да, накануне — Зелёный Змий, а прошедшей ночью… нет, матушка, думай что хочешь, но нашу вчерашнюю трапезу преосуществил Христос. Правда, Мария?

— Да, отец Никодим… наверное…

— Слышишь, матушка? Мария со мной согласна! Всё подтверждает!

— Ещё бы, батюшка! Ты, чай, священник — не Машенька! Как же ей не быть твоим подголоском? Вот если бы я с вами вкушала эту, как её, «вечерю любви»… нет! Погоди! Со своей агапой — совсем запутал! Не вкушала, а разделяла… тьфу, ты! Опять не то! Ну, выпивала бы, словом, с вами… а вообще, батюшка — стыдно! Машеньке, которая совсем не пьёт — столько коньячищу! За ужином-то я дура смолчала — как же! ты же у нас ещё и доктор! — а зря. Напоил, понимаешь, Машеньку, а теперь изворачиваешься! Нет, чтобы попросить прощения за пьянку — выдумал какое-то «духовное прелюбодеяние»! Лимон у него, видите ли, уподобился плоду с Древа Познания! А самый обыкновенный Зелёный Змий — Искусителю Адама и Евы! Тьфу! Да ещё имя Спасителя всуе приплёл зачем-то! Вот погоди, будешь исповедоваться отцу Питириму, он тебе греховоднику задаст по первое число! Недели на две посадит на хлеб и на воду! И правильно! Будешь знать, как спаивать своих прихожанок!

Этот по форме строгий, но в сущности добродушный выговор полностью разрядил атмосферу — мистические соблазны рассеялись, чаепитие завершилось в благостной (нарушаемой лишь позвякиванием ложечек да уютными вопросами-предложениями: мёду? варенья? сахару?) тишине.

На Никодима Афанасьевича благотворно подействовал исполненный мягкой укоризны выговор от жены: мучительное духовное напряжение настоятельно требовало разрядки, и матушка Ольга, сходу отвергнув самообвинения в мистическом «блуде ума и сердца» и легонько побранив мужа за одну только пьянку, идеально поспоспешествовала возвращению душевного спокойствия — в мир домашнего чая с вареньем, в мир стареющей супружеской четы чрезвычайно затруднён доступ запредельным соблазнам и искушениям. Недаром, почти все известные Мистики, Тайновидцы, Подвижники, Учителя, Пророки, за исключением, разве что, Магомета, избегали семейной жизни — дабы заботы мира сего не заслоняли от них запредельных Высот и Бездн.

(Хотя… достигнутое в результате медитативно аскетических упражнений «просветление» души считать истинным Просветлением… идущим от Бога… ведь, отвергая плоть, аскет в сущности ропщет на Творца, упрекая Его в несовершенстве творения. А полагать, что в изнурённой постами, веригами и прочими физическими самоистязаниями (а тем паче — в распалённой неудовлетворёнными половыми страстями!) плоти просияет Дух — не есть ли это прямой вызов Создателю? Как злонамеренная попытка — через отказ от сотрудничества с Ним в этом мире — силой взять Царство Духа?.. или так: насилуя собственную плоть, возвыситься до Его Царства?..)

Разумеется, Отец Никодим не знал, да и не мог знать, что истязающим его в течение четырёх последних дней, мучительным сомнениям он во многом обязан астрологу Окаёмову. Конечно, не ему одному: давнее бегство от своего истинного призвания в который раз сыграло свою негативную роль — вновь со всей остротой поставив перед Никодимом Афанасьевичем проблему выбора, даже в старости лишая заслуженного покоя.

Однако в этот раз судьба ухмыльнулась особенно глумливо: острый душевный кризис спровоцировала гибель совершенно незнакомого отцу Никодиму художника Алексея Гневицкого, причём — сразу на нескольких уровнях. На рационально-бытовом — когда астролог Окаёмов срочно уехал на похороны друга, а Марию Сергеевну в связи с этим отъездом повадился навещать Лукавый, затерроризировавший женщину до того, что она, запаниковав, своим религиозно-эротическим бредом смогла если не заразить, то основательно выбить из колеи священника — и на гораздо более тонком: на уровне всеобщей физико-мистической связи душ, тел, объектов, явлений. Ибо, когда душа Алексея Гневицкого покинула бренное тело, в созвездии Южной рыбы вздрогнула его звезда-покровительница Фомальгаут, и эта космическая судорога была воспринята — разумеется, совершенно неосознанно! — другом погибшего художника астрологом Львом Ивановичем Окаёмовым. А далее произошло нечто удивительное: благодаря этому невообразимо мгновенному (в сущности — виртуальному!) импульсу, между астрологом и отцом Никодимом образовалось нечто вроде телепатической, а вернее, «симпатической» связи. Нет, ни образы, ни мысли, ни, тем более, слова священнику Окаёмовым не «телепатировались», обмен происходил на гораздо более неуследимом («ангельско-звёздном»? «бесовско-хтоническом»?) уровне. Когда — совершенно ненамеренно с его стороны! — «наведённые» астрологом колебания в сфере духа совпали по частоте с интеллектуально-психическими колебаниями души самого Никодима Афанасьевича, освободив таким образом загнанные священником в тёмные казематы бессознательного собственные тревоги, сомнения, опасения, фобии, мании и соблазны.

Однако не один Никодим Афанасьевич сделался «жертвой» вдруг обретённых астрологом способностей к «симпатической» связи: но и Мария Сергеевна, и Танечка Негода, и госпожа Караваева, и даже Павел Мальков с историком Ильёй Благовестовым. Словом, отлетевшая душа Алексея Гневицкого произвела немалую смуту: начиная от пробежавшей по телу его ангела-хранителя звезды Фомальгаут нематериальной судороги и кончая… да нет, ничего не кончая! О концах, также как о временах и сроках, нам знать не дано…

…завтрак, благодаря рассеявшей опасные чары минувшей ночи матушке Ольге, завершился в благостной тишине — Мария Сергеевна засобиралась домой, но прежде, чем её отпустить, священник зазвал женщину в кабинет для краткого наставления.

— Вот что, Мария… О вчерашнем сейчас говорить не буду. Во-первых: начни — не закончишь, а главное: надо, чтоб устоялось. Мы с тобой вчера разоткровенничались так… а взаимная, знаешь, исповедь… она ведь обязывает ко многому… в первую очередь — не судить… а мы без суда не можем… почему, думаю, обычай взаимной исповеди в церковной практике удержался очень недолго… но это я так, к слову… а главное: ты, Мария, завтра после Литургии обязательно причастись! Обязательно, Мария! А то наши с тобой бисквиты, коньяк, лимончик… мало ли, что я почувствовал, будто их преосуществил Христос! А вдруг да — не Он? И мы с тобой… понимаешь — да? Так что — причастись обязательно!

Сойдя с автобуса и повернув направо, Окаёмов сразу нашёл нужную улицу — на покосившемся старом заборе синела стандартная металлическая табличка с серебристыми буквами: ул. Новоиерусалимская — с заасфальтированной проезжей частью и теряющимися в бурьяне пешеходными тропинками по обочинам. Не хватало только валяющейся в луже свиньи, чтобы почувствовать себя в русской провинции середины девятнадцатого века. Впрочем, по случаю тёплой сухой погоды не наблюдалось и лужи, но Лев Иванович ни на минуту не усомнился: стоит полить мало-мальски приличному дождику, луж на Новоиерусалимской улице образуется предостаточно — без сапог утонешь. И это в двадцати минутах езды от центра современного почти миллионного города! Электрифицированного, газифицированного, правда, плохо отелефоненного, но всё равно — заиндустриализированного под завязку! Так, что от ядовитого техногенного смога было трудно дышать. И вдруг — пожалуйста! Стоило переехать речку — и, можно сказать, сельская идиллия!

Однако, шагая то вдоль заборов, то мимо выступающих прямо на улицу — совершенно деревенских, в три окошка — домиков, Окаёмов убедился: не такая уж и идиллия. И дело даже не в бедности и запустении — одни эти девственные, никогда не оскверняемые никаким мощением, обочины чего стоят! — нет, в проглядывающих то там то сям сквозь яблоневое цветение засохших стволах и ветках: природа уже явно не справлялась с сопутствующими технической цивилизации ядовитыми выбросами и отходами.

Вообще-то Лев Иванович понимал: через два-три года на улице Новоиерусалимской не останется ничего из прежнего — для «нового класса» хапугиных-скоробогатовых уж больно прельстительное место: и рядом с центром и на отшибе, и в городе и почти на даче. И всё равно, несмотря на это понимание, астрологу было жалко погибающих яблоневых садов.

Метров через шестьсот-семьсот Новоиерусалимская улица резко сворачивала в подъём — к развалинам давшего ей название монастыря. Правда, с уцелевшим, большим собором — ныне в лесах, (в преддверии тысячидесятилетия Крещения Руси? или очередного Дня Независимости?) спешно реставрируемом.

И сразу за поворотом на огораживающем значительный участок земли исправном голубом штакетнике значился нужный номер.

Лев Иванович подошёл к калитке, поискал глазами кнопку звонка и, не найдя её, вспомнил разъяснение Павла, что днём у них снаружи не заперто. Действительно, калитка хоть и имела ушки для замка, но была закрыта на один только шпингалет — распахнув калитку, Окаёмов ступил на выложенную кирпичом дорожку под низко склонившиеся ветви цветущей яблони. Выбравшись из-под которых, астролог смог наконец-то обозреть «змеиное гнездо» нарождающейся в Великореченске новой секты — во всяком случае, так на организованном после вернисажа банкете некоторые из присутствующих именовали кружок Ильи Благовестова. Правда — не многие: в художественной среде это, скорее «научное», сообщество, видимо, не имело должной известности.

Внешне пресловутое гнёздышко выглядело вполне на уровне: двухэтажное кирпичное построенное, на глаз Окаёмова, во второй половине прошлого века особенной «церковной» архитектуры здание. Бывшее, вероятно, частью хозяйственного комплекса процветавшего до семнадцатого года монастыря. Но, самое интересное, находящееся в прекрасном состоянии: из чего следовало, что его нынешние владельцы (или съёмщики?) не испытывают материальных трудностей. А это уже нечто… свидетельствующее о многом… чтобы в стране донельзя разорённой длящимися вот уже восемьдесят лет свирепыми социальными экспериментами не бедствовали историк, социолог и математик — такое возможно только в одном случае: если у них есть богатый покровитель. И сразу вставал вопрос: с какой стати? И — кто? Государство сейчас толком не может содержать даже учёных занятых в «оборонке» — чего уж говорить обо всех прочих… или?.. не так уж и не правы, толкующие о новой секте?..

Эти и им подобные, мигом мелькнувшие, мысли Окаёмову скоро пришлось оставить — через пятнадцать шагов дорожка привела его к высокому (кирпичному же) крыльцу. Лев Иванович поднялся и позвонил — из открывшейся двери вышел Павел и, поприветствовав астролога, пригласил его в дом. Попутно извинившись за отсутствие Ильи Благовестова, но сразу же утешив Окаёмова тем, что не позднее чем через час Илья Давидович обязательно вернётся.

— Он вас, Лев Иванович, сегодня ждал. Правда, раньше — к обеду. Затем, сказав, что вы несколько задержитесь, поехал к сестре, до пяти пообещав вернуться — а он человек слова. Ну, и меня попросил, значит, вас немножечко задержать. Напоить чаем и, вообще — занять интересной беседой.

Окаёмов понял, что слова Павла относительно интересной беседы являлись — в его понимании — шуткой, и оценил эту попытку.

— Разумеется, Павел Савельевич. Дождусь обязательно. Конечно если не надоем смертельно, и вы меня, так сказать, вежливо не спровадите восвояси.

Поднимаясь вслед за хозяином на второй этаж и автоматически отвечал на его шутку, астролог думая о другом: «Чёрт! Откуда Илья Благовестов мог знать, что он, заговорившись с Танечкой, неожиданно для себя задержится? Сам по себе визит — ладно! Событие вполне прогнозируемое: любопытство и всё такое… но эта нечаянная задержка?»

Между тем, Павел, будто догадавшись о сомнениях Окаёмова, поспешил успокоить астролога:

— Лев Иванович, не удивляйтесь. Ну, что Илья Давидович знал не только о вашем приезде, но и о том, что вы задержитесь. Да и вообще — его информированности… иногда, знаете, мне кажется, что для Ильи Давидовича вообще нет ничего тайного… и не только в нашем земном мире… хотя, конечно, это не так…

Отвечая на невысказанный вопрос Окаёмова, Павел провёл его в просторную светлую комнату и усадил к столу.

— Лев Иванович, минуточку погодите, я сейчас поставлю чай. Вам какой? С мятой, зверобоем, шиповником? А хотите — у меня есть дальневосточный лимонник и ещё кое-какие травки? Очень полезные.

Окаёмов терпеть не мог перекочевавшие из народной медицины в застолье значительной части населения нашей страны (в первую очередь — женского) различные травяные настои — почему-то именуемые чаями. И особенно его раздражало — когда в благородный китайский напиток добавляли разную сорную дрянь: зверобой или мяту. Что же до их целебных свойств… он, чёрт побери, не лечится приходит в гости!

— Павел Савельевич, извините, но… если можно… я бы предпочёл натурального… без добавок.

— Понял, Лев Иванович. Вам китайского или цейлонского?

— Всё равно, Павел Савельевич: какого — вы.

Мальков вышел на кухню, и за время его отсутствия Окаёмов осмотрелся по сторонам: примерно, двадцати метровая комната в два окна — стол, диван, несколько стульев, шкаф для одежды и занимающие едва ли не целую стену книжные полки. Да, ещё — компьютер. Ничего лишнего, но всё обстоятельно, всё по делу: можно сказать, образцовое жилище не бедствующего, мало или совсем не пьющего учёного-холостяка — с лёгким уклоном в монашество. Да и вообще: разглядывая снаружи этот старый монастырский дом, Лев Иванович предполагал внутри если не ряды монашеских келий, то что-то вроде общежития для аспирантов — с отдельными комнатами, но совместными «местами общего пользования». С одной-двумя обособленными квартирками для начальства. Оказалось, что нет — ничего подобного: уютное, просторное, разумеется, не роскошное, но вполне благоустроенное жильё. Опять-таки — на какие шиши?

Стоило Окаёмову задуматься об этом, как явившийся из кухни Павел предупредил возможный вопрос астролога:

— Вижу, Лев Иванович, вы несколько удивлены? И наверняка спрашиваете себя — откуда? У рядовых «постсоветских» учёных могут быть такие деньги? Ну — на эти «хоромы»?

Павел широким жестом обвёл по сторонам правой рукой и отверг попытку астролога возразить, что это, дескать, не его дело.

— Нет, нет, Лев Иванович, я хочу — чтобы без недоразумений. А то вы действительно можете Бог весть что подумать. Так вот: до восемьдесят девятого года в этом здании размещалась контора по заготовке вторсырья — ну, в общем, «рога и копыта»…

Далее Павел кратко, но обстоятельно рассказал, как четырём молодым (тогда в основном по чуть-чуть за тридцать) преподавателям местного университета, — нет, Илья Давидович здесь поселился позже, в девяносто пятом, когда один из «основоположников» и его друг Натан Моисеевич эмигрировал в Израиль, — удалось на исходе перестройки занять брошенное бесследно исчезнувшими «рогами и копытами» помещение. Нынешнему благоустройству которого они всецело обязаны Виктору Евгеньевичу Хлопушину — умудрившемуся в мутных волнах псевдорыночной экономики (не будем говорить — как) из скромного университетского преподавателя вознестись о-го-го куда! Однако, несмотря на свою блистательную финансовую карьеру, не порвавшему связей со старыми товарищами и хотя ныне практически здесь не живущему — постоянно в его квартире обитает только домработница, очаровательная шестидесятилетняя Нинель Сергеевна, да время от времени очередная «пассия» — но усердно пекущемуся о родовом гнёздышке. И не только о гнёздышке, о его обитателях — тоже. Оно, конечно, не сказать, чтобы чересчур приятно получать от своего бывшего коллеги смахивающие на милостыню «гранты», но…

Таким образом за каких-нибудь десять минут Лев Иванович оказался посвящённым во всю «подноготную» сей относительно процветающей «коммуны». За это время закипел чайник, и Павел предложил выйти в сад: в беседке, знаете, сейчас — прелесть. Сирень, яблони — всё цветёт. Естественно, Окаёмов согласился, и нагруженные всем необходимым для чаепития они спустились по лестнице.

Затенённая яблонями и сиренью беседка действительно являлась подобие райского уголка, и астролог полюбопытствовал, откуда на их участке такие взрослые деревья: ведь вряд ли, когда здесь располагалась контора, при ней находился фруктовый сад? Павел подтвердил, что на данном участке не только не было никакого сада, а вообще не росло ни кустика: все плодово-ягодные насаждения дело их рук, а взрослые яблони — заслуга Петра Семёновича, главного «мичуринца». Не захотев ждать много лет, он в почти вымершей пригородной деревне приобрёл десять взрослых яблонь и поздней осенью, затратив уйму труда, выкопал их и перевёз сюда — ну, и девять из них, что можно считать выдающимся результатом, прижились.

Павел разлил чай, — вам покрепче? да! — и занялся приготовлением бутербродов. Окаёмов счёл этот момент самым подходящим, чтобы задать не совсем тактичный, но уже несколько минут вертящийся на языке вопрос:

— Ради Бога, Павел Савельевич, извините, но… ваш покровитель… Виктор Евгеньевич… неужели он здесь тоже без телефона?

Мальков отложил нож, которым намазывал масло, и проникновенно посмотрел в глаза астрологу:

— Нет, конечно. Вы меня, Лев Иванович, пожалуйста, простите, но, приглашая вас в гости, телефонов — ни своего, ни Ильи Давидовича — я вам не дал намеренно. Если хотите — своеобразный, тест. Конечно, не для вас — Боже избави! Нет — для Того, Кто управляет нами. Вообще-то — попахивает кощунством… Скажем так: тест для судьбы — ну, надо или не надо вам встречаться с Ильёй Давидовичем. Ведь на выставке, вспомните, у вас на этот счёт существовали большие сомнения. Впрочем, можно и «по научному» — тест для вашего подсознания: там, в самой глубине души, вам хотелось или не хотелось знакомства с Ильё Давидовичем? Ведь, согласитесь, приехать, предварительно созвонившись по телефону, одно дело, а так, на удачу — несколько другое. Требует, пусть небольшого, душевного усилия. И если вы его совершили, то, стало быть, ваше подсознание не против. А это — уже нечто. Уже свидетельствует…

— Однако, Павел Савельевич, я у вас, получается, вроде подопытного кролика? — астролог не знал, то ли ему обидеться, то ли согласиться с этим психологическим экспериментом: доводы Павла Малькова казались вполне разумными, в чём-то даже глубокими, но вот его тяга к тайному манипулированию… она настораживала! Танечке, похоже, Павел Савельевич не зря не нравился! Поэтому ответная реплика у Льва Ивановича вышла двойственная — на грани шутки и вызова на дуэль. — Ну, на предмет исследования моего подсознания?

— Лев Иванович, ради Бога! И в мыслях такого не было! С подсознанием — очень неудачный пример! Простите! Ведь я же сказал, что тест не для вас! Для судьбы! А ваше подсознание — в данном случае — тоже! Как одно из орудий судьбы — и только! Ничуть не затрагивая вашей личности! А что вы меня поняли именно так — ещё раз простите!

Этот покаянный ответ Павла примирил Окаёмова с мыслью о возможном желании собеседника манипулировать окружающими — ну, и чёрт с ним! Ведь подобная тяга присуща едва ли не подавляющему большинству людей! Однако оставшийся неприятный осадок помешал Льву Ивановичу перейти к разговору на темы задевающие его за живое, и он, как к чему-то любопытному, но в общем нейтральному, вернулся к ясновидческому дару Ильи Благовестова: неужели действительно для него нет ничего тайного?

— Можете, Лев Иванович иронизировать сколько угодно, но… он ведь не шарлатан! Ну, из тех, которые постоянно выступают по телевизору. Нет, я не говорю, что там все обманщики. Некоторые из них, возможно, имеют соответствующие способности. Но только настоящее ясновидение, а не спекуляция на тяге к чуду — оно ведь вне воли! Ведь настоящий ясновидец никогда не видит то, о чём его просят, а только то — о чём не просят! И иногда, на свою беду — о чём очень не просят… И тогда ему, в лучшем случае, не верят — ну, как Касандре… Так вот, возвращаясь к Илье Давидовичу, пожелай он узнать, придёте ли вы к нам и когда, если придёте, и не случится ли каких-нибудь непредвиденных задержек — ничего бы у него не вышло. Телефон для таких вещей удобнее. Я ведь сегодня с ним вообще не говорил о вас. Вчера — да, вчера я ему о вас рассказывал. И что пригласил вас в гости — тоже. Но ведь у нас же не было никакой конкретной договорённости — когда, во сколько. Я лично сегодня вас совершенно не ждал — ну, сами понимаете, после банкета… И вдруг Илья Давидович говорит, что вы придёте. А некоторое время спустя, что — с задержкой.

Разговаривая, Павел Савельевич ловко и быстро приготовил несколько бутербродов с копчёной рыбой, сыром, красной икрой, а также — для себя — с какими-то травами.

(Попробуёте, Лев Иванович, вкусно. Я, знаете, ни рыбу, ни мясо не ем — вот и приходится изощряться. А то, если есть один сыр, надоедает.)

Окаёмов попробовал — действительно, вполне съедобно — вздохнул про себя, что, видимо, ему никогда не преодолеть тягу к «убоине» и взял бутерброд с севрюгой.

Естественным образом, за чаем беседа сделалась менее оживлённой — проголодавшемуся человеку, а астролог успел-таки проголодаться, жевать и разговаривать не совсем ловко — но и кроме… Разговор с Мальковым, в отличие от непринуждённо затеявшегося на вернисаже, у Льва Ивановича складывался плохо — до того, что астролог пожалел о потерянном времени. Уж если ему, чтобы разобраться в своих чувствах к Танечке, потребовалось побыть в одиночестве — мог бы просто пойти на набережную и, созерцая полноводный речной поток, с бутылкой холодного пива в руке посидеть на лавочке, меланхолически прихлёбывая из горлышка и думая о так его всколыхнувшей на склоне лет очаровательной молодой женщине. Нет же! Видите ли — портрет! Исполненный необычайной духовности! Ладно! Допустим! Исполненный! Но откуда он взял, что духовностью оригинала, Ильи Благовестова, а не создателя — Алексея Гневицкого? Который, судя по его последним работам, сумел заглянуть чёрт те куда… в такие Выси… а может — и Бездны… или?.. Ну, да! конечно же!

До Окаёмова вдруг дошло, что встречи с Ильёй Благовестовым он искал не столько в надежде соприкоснуться с мистическим опытом последнего, сколько мечтая узнать у историка о преображении, вдруг случившемся с Алексеем Гневицким. Ведь, по словам Михаила Плотникова, оно произошло именно тогда, когда Алексей «в течение двух недель, не отрываясь, как заведённый» работал над портретом историка. А далее были «Цыганка», «Распятие», «Фантасмагория» и… гибель художника! Убийство? Или — чёрт побери! — несчастный случай?

Поняв, что на разных уровнях сознания, даже на тех, которые скрыты в глубокой тьме, он на разные лады думает об одном и том же — о своём злосчастном прогнозе! — Лев Иванович смог преодолеть возникшую антипатию к Павлу и разговор, сбившийся на нейтральные «застольные» темы, вернуть к действительно его интересующим предметам. В частности — к упомянутому Мальковым расхождению взглядов на природу греха, из-за которого, как понял астролог, у Ильи Благовестова случились серьёзные трения с отцом Игнатием.

Отвечая на этот вопрос, Павел Савельевич по необходимости обратился к его истокам:

— Лев Иванович, полагаю, вы не станете отрицать, что Библия, если отвлечься от её сакрального смысла, является своеобразной «мировоззренческой» энциклопедией едва ли не по всем отраслям знания? Теологии, космогонии, этике, юриспруденции, истории, литературе и многому другому? Где в поэтической форме представлена — это важно, заметьте! — цельная, совершенная, законченная картина Мира людей той эпохи?

— Не стану, Павел Савельевич. Отрицать очевидные факты — для этого надо быть либо дураком, либо мошенником, либо гением. Вот только — что из этого следует?

— А то, Лев Иванович… концепция греха, как она представлена в Библии… вы о ней задумывались?.. ну, что грех — в основе — есть непослушание старшему?..

— Конечно, Павел Савельевич. И более вам скажу: преступное непослушание, достойное любой, самой лютой казни, которую «вышестоящий товарищ» сочтёт нужным применить к ослушнику. Ну, словом, «у сильного всегда бессильный виноват»… Но только, Павел Савельевич, эта концепция греха сравнительно поздняя. Потребовавшаяся для оправдания единого Бога. Ну, как Совершенного Творца несовершенного творения. Когда вина с Мастера переносится на Его изделие. Издержки, так сказать, монотеистической религии. Хотя, отводящий столь значительную роль Сатане, иудаизм, как и «отпочковавшиеся» от него христианство и мусульманство, строго монотеистическими религиями считать нельзя. Более же древние концепции греха связаны с нечистотой — как нарушением магического равновесия в Мире. Ну, «не вари козлёнка в молоке матери её», «не изливай крови жертвы Моей на квасной хлеб», «все первородные принадлежат мне» — то есть то, что, по мнению многих исследователей, являлось первоначально Моисеевыми заповедями.

— Очень хорошо, Лев Иванович, вижу, что вы вполне в курсе проблемы. Позвольте только заметить, что концепция греха как непослушания не вытеснила, а встроилась в концепцию греха как нечистоты. Отсюда, перешедшее из древности, отношение к непослушанию как к абсолютному Злу — независимо от важности нарушаемого запрета и обстоятельств, при которых оно было совершено. В самом деле: если вы своим действием (или бездействием) нарушили магическое равновесие в мире — в сущности, поколебали Мироздание! — то в первую очередь это равновесие должно быть восстановлено. При необходимости — ценой вашей жизни. Да и не только — вашей: до седьмого колена — и далее. В меру воображения напуганных и, соответственно, возмущённых грехом соплеменников. Отсюда позднейшая тенденция всякий грех считать преступлением против Бога — вопреки, казалось бы, логике… Впрочем, Лев Иванович, так мы с вами никогда не закончим — страшно интересная, но уж больно необъятная тема… Скажу только, что ко времени Иисуса Христа эта древняя цельность образа Мира во многом была нарушена. В первую очередь — в теологии. Сравните ветхозаветного Иегову, соединяющего несколько ипостасей: Демиурга, Законодателя, Судьи, Управляющего и всё ещё Главного Блюстителя Магического Равновесия в Мире с Богом Иисуса Христа — Отцом, а вернее, Папой: ибо обращение «авва» на современный русский язык правильнее переводить не как «Отец», а как «Папа». Опять-таки, не стану совершать историко-философский экскурс, а перейду к сути. Только не спешите с опровержениями. Сначала подумайте. Так вот: Илье Давидовичу открылась суть иерархии греха. Нет, что одни грехи тяжелее, а другие легче, это очень распространённое — хотя и неверное с той точки зрения, что всякий грех абсолютен — мнение. Нет, Илье Давидовичу открылось другое: когда Христос говорил «да любите друг друга» и «возлюби ближнего, как самого себя», Он имел ввиду, что в основе всякого греха лежит причинение вреда другому человеку. (Для древних было не так — для них превыше всего было сохранение магического равновесия.) Убийство, как вы понимаете, вред абсолютный и, стало быть, абсолютный грех. Или — по церковной терминологии — «смертный». Причём — единственный смертный грех. Считать смертными какие-нибудь другие — в лучшем случае, совершенно не понимать Христа. В худшем — служить сатане. Видите, Лев Иванович, как всё просто?

— Действительно, Павел Савельевич — просто. Я, знаете, и сам пришёл в общем-то к этой мысли. И довольно давно — лет семь назад. Только, конечно, без вашей категоричности. И, разумеется, никакого откровения свыше мне не было. Просто — читая Библию, ну и, естественно, размышляя. Вот только то, что об этой иерархии знал уже и Христос — мне как-то не приходило в голову. Так высоко ценить человеческую жизнь — хотя бы в теории — мне это казалось нравственным достижением двух последних столетий. Хотя, конечно… Христос, как Сын Божий, об этом не мог не знать… но вот, как Сын Человеческий… стало быть, Сын своего времени и своего народа… ведь, согласитесь, прямо из Евангелий такое заключение сделать трудно… хотя, заповедав: да любите друг друга… да ещё — Нагорная Проповедь… знал, конечно! Жаль только, что Его ученики не смогли вместить этого знания… А тут ещё примазавшийся к ним ваш тёзка… «первоверховный» апостол Павел… со своим очаровательным заявлением, что всякая власть от Бога… с заявлением не только противоречащим евангельским духу и букве (достаточно вспомнить кто искушал Христа в пустыне, пообещав ему все царства мира сего), но, по сути, оправдывающим убийство Спасителя, ибо Христос был казнён законной властью — по обвинению в богохульстве приговорённый к смерти законным иудейским судом. По приговору утверждённому, кстати, другой законной властью — римской. И после этого гнусного — хотя и вполне «законного»! — убийства Учителя людям, именующим себя христианами, соглашаться с мнением Павла, что всякая власть от Бога?! Простите, Павел Савельевич, сел на своего любимого конька.

— Ну, Лев Иванович, мысль, что христианству, для того чтобы окончательно не отпасть от Бога, необходимо очиститься от всего привнесённого Павлом, не такая уж и новая. Её ещё в прошлом веке, а возможно и раньше, высказывали некоторые протестантские богословы. Но только одного этого — недостаточно. Необходимо по-новому понять Христа. Через новое Откровение.

— Уж не хотите ли вы, Павел Савельевич, сказать, что Илья Давидович, — «Нет, всё-таки он сумасшедший!», — мелькнуло в голове у астролога, — имел это самое новое откровение? Но в таком случае я не совсем понимаю вас. На вернисаже, помните, вы говорили мне о необходимости быть в рамках определённой церковной традиции? Из чего я заключил, что вы человек не просто верующий, но и воцерковлённый. Стало быть — более-менее регулярно исповедующийся. И как, интересно, ваш духовник реагирует на те жуткие ереси — да что там ереси! с его точки зрения, вероятно, богохульства! — о которых вы ему рассказываете на исповедях? Отец, кажется, Игнатий?

— Боже — избави! Разумеется — не отец Игнатий! Это Илья Давидович имел неосторожность вступить с ним в дискуссию о природе греха. Ну, как со своим новым духовником. Естественно — не на исповеди. В прошлом году. И в конце концов вынужден был перейти к отцу Александру…

— К вашему, как я понял, духовнику?

— Да — к моему.

— И что же отец Александр? Не ужасается? Не говорит, что вашими ересями вы сами себя отлучили от Церкви?

— Нет, Лев Иванович. Конечно, ему не легко… но… как взыскующий Христа… стало быть, понимающий, что я не по злому умыслу… молись, говорит, чадо, чтобы Господь спас тебя от этих сатанинских соблазнов.

— И всё равно, Павел Савельевич… допустим — вы нашли покладистого духовника… который ваши еретические измышления вам прощает… но вы ведь не можете не понимать, что ваши взгляды совершенно не соответствуют православной доктрине… как, полагаю, и католической… и большинству протестантских… и всё равно хотите оставаться в лоне, так сказать, Православной Церкви? Зачем?

— А вы, Лев Иванович, думаете, мне это легко? Ведь я — по всему своему складу — очень церковный человек. С юности. После школы даже всерьёз раздумывал, а не податься ли мне в семинарию. И вдруг такое… Нет, всё то, о чём мы сейчас говорили с вами, также как и рассуждения Петра, а у него, знаете очень любопытные взгляды на Промысел Божий, равно как и всё, что я мог прочитать в действительно умных книгах — слова, не более… И на моё отношение к основным церковным догматам серьёзно они не могли подействовать. В крайнем случае — привнести пикантный еретический запашок. Лёгкое диссидентство, в котором так приятно каяться своему духовнику… но Откровение… с Откровениями, Лев Иванович, не шутят!

— Погодите, Павел Савельевич. Откровение, по вашим словам, было Илье Благовестову — а вы? Почему вы решили, что это истинное Откровение, а не, допустим, зрительно-слуховые галлюцинации?

— Лев Иванович, подвергать всё сомнению очень легко. — С оттенком обиды в голосе стал защищаться Павел. А вернее, защищать дорогие ему химеры. — Так же, как обо всём говорить с иронией. В этом случае ничего не стоит прослыть эрудированным, умным, оригинальным мыслителем. Простите, Лев Иванович, вас я, конечно, никак не имел ввиду.

— А если бы и имели… Я, Павел Савельевич, человек мало обидчивый — тем более, когда поделом… А этот ваш выпад — не могу не признать — спровоцировал. Пусть не намеренно, но спровоцировал… Но и вы согласитесь: поверить, что в конце двадцатого века кому-то может быть истинное Откровение, очень трудно…

— Почему, Лев Иванович? Если, конечно, вы не считаете, что все Откровения во все времена являлись всего лишь психическими расстройствами? Сенсорными или ментальными — не суть.

— А вы меня, похоже, поймали… Более девяноста процентов — конечно. Убеждён — являются психическими расстройствами. Но сколько-то — пять, три, один, да даже одна десятая процента, не важно — следует всё-таки считать настоящими откровениями. Ибо, не будь их, люди бы никогда не смогли прикоснуться к высшей реальности. Если, конечно…

— …она существует? — договорил Павел. — А вы, Лев Иванович, сами? Относительно существования Высшей Реальности — что думаете? Хотя… погодите! Я уже этот вопрос вам, кажется, задавал на выставке. И вы ушли от прямого ответа. Простите за забывчивость, и, если вопросы веры считаете глубоко интимными, то, разумеется, не отвечайте…

— Почему же, Павел Савельевич, попробую ответить. Я, кстати, не далее как три часа назад уже имел удовольствие отвечать на этот вопрос Татьяне Негоде. И получилось довольно забавно.

Далее астролог почти дословно пересказал Павлу Малькову ту часть разговора с Танечкой, где он коснулся своих религиозных убеждений. Не скрыв и конфуза, который случился по милости остроязыкой артистки, когда она ему ехидненько напомнила, кто именно собирается выкарабкиваться из проруби.

— А я, значит, по вашей классификации, — в том же юмористическом тоне, в котором астролог изложил ему своё, так сказать, кредо, попробовал подытожить Павел, — попадаю в ту одну сотую или одну тысячную процента у самого края? Где сильнейшие подводные течения и, стало быть, чуть-чуть зазеваешься — тебя мигом затянет в пучину? Безумия? Религиозного фанатизма? Социального экстремизма? Не суть… в общем — в пучину… ей Богу, Лев Иванович, завидую вашему лёгкому отношению к таким серьёзным вещам! Без шуток. Хотя… далеко не уверен, что за этой бравадой не скрывается у вас мучительная интеллектуальная растерянность. Знать, что Бог не познаётся разумом и в то же время всей душой стремиться к Его познанию… Иметь скептический ум — и жаждать Высшей Реальности… Нет, не завидую, Лев Иванович! Впрочем, и мне… да что — мне… всему человечеству! Завидовать, Лев Иванович, нельзя!

С риторической убеждённостью, будто астролог собирается оспаривать этот тезис, закруглился Павел. Однако, почувствовав, что Окаёмова эти общие рассуждения затрагивают мало — кто же из образованных людей не знает, что первый миллион лет жить вообще очень трудно? — Мальков вновь заговорил о роли и месте Откровения в сознании современного человека. Причём — с заявления неожиданного и для самого Павла:

— Знаете, Лев Иванович, мне кажется, наступающий двадцать первый век будет веком откровений. Или мистического познания — что вам больше нравится. Такой страшный разрыв с Богом более длиться не может. Необходима Новая Связь. Или, если хотите, новый Новый Завет. А по-современному — новое понимание Бога. Ибо тот образ, который сложился едва ли не четыре тысячи лет назад, к настоящему времени совсем обесцветился. Особенно — за последние двести лет. Когда картина Мира изменилась настолько, что Иегова в неё совершенно не встраивается. Несмотря на все попытки современных — я говорю о последних двух столетиях — мистиков, богословов, религиозных философов, писателей и художников, наш изменившийся менталитет отвергает Иегову. Не Бога, заметьте, а именно — Иегову.

— Постойте, Павел Савельевич! Вы хотите сказать, что поскольку то понимание Бога, которое нам принёс Христос, так и не укоренилось ни в умах, ни в сердцах подавляющего большинства людей, называющих себя христианами, то этого Откровения как бы и не было?!

— А разве вы, Лев Иванович, не согласны с этим?

— Согласен, Павел Савельевич. Целиком и полностью. И с отрицательной ролью Павла, и с тем, что даже Его непосредственные ученики совершенно не поняли Спасителя — что поделаешь, Христос слишком опередил своё время! — со всем согласен. Но… нет, погодите… с тем, что сложившийся много тысячелетий назад образ Бога не встраивается в современную картину мира — тоже согласен на сто процентов! И всё-таки… как из всего этого следует, что двадцать первый век будет веком Откровений — не вижу… ведь Дух Божий веет где хочет… и когда хочет… и прогнозировать его дуновения…

— …можно, Лев Иванович! Считайте меня параноиком, но я буду твёрдо стоять на этом! Ведь Бог — везде! И главное — все Его знают! Пусть даже в совершенно незначительной степени — каждый ощущает Его присутствие! Другое дело, что у огромного большинства людей Его истинный Лик заслонён частью насущными земными потребностями, а частью — ветхозаветным Иеговой. Но, Лев Иванович, верьте — скоро тучи рассеются и для всех воссияет Его Лучезарный Образ!

— И наступит «светлое завтра»! — астролог не смог удержаться от иронического замечания. — И моя Мария Сергеевна снимет дурацкую ночнушку и с прежней страстью займётся со мной любовью. Ничуть не ревнуя к Танечке — которая, кажется, тоже в меня влюбилась. А я на старости лет вдруг исполнюсь такой половой потенции, что по полной программе смогу удовлетворить все их желания, прихоти и капризы. Простите, Павел Савельевич, что малость съехидничал, но уж больно меня подзудил этот ваш «Лучезарный Образ». Само собой с языка слетело. А если без ёрничанья — хотел бы верить, но… и потом… если Бог непосредственно откроется каждому, то, по моему, наступит конец света!

— Или — тысячелетнее Царство Христово! Нет, Лев Иванович, на вашу иронию я не обиделся — действительно, если без веры, все утопии (хоть религиозные, хоть материалистические) кажутся смешными.

— А если с верой — то страшными! Ну, когда их пытаются реализовывать. Вам это, Павел Савельевич, — как? Не приходило в голову? Взять то же «реальное христианство» — ведь только-только оно пришло к власти, то из гонимого сразу же сделалось гонителем. Да ещё каким! Сначала косточки захрустели у Афродиты, Деметры, Зевса и прочих языческих богов и богинь, а скоро уже — и у их почитателей! Дальше — больше! По всей южной, западной и центральной Европе запылали костры, на которых — именем Христа! — в страшных муках корчились и умирали все, позволившие себе хоть чуть-чуть усомниться в абсолютной истинности любых, выдаваемых за «единственно верное учение», несообразностей и противоречий. Мужчины, женщины, а порой — даже дети! Правда, в восточной Европе костров было существенно меньше — здесь предпочитали убивать кнутом — однако это вряд ли свидетельствует о большей веротерпимости… Опять занесло, Павел Савельевич, но… позвольте! Мне это в голову — только сейчас пришло! Апостол Павел! Конечно! Именно он — Антихрист! Другого не будет! Зачем? Ведь именно его формула, «нет власти, которая не от Бога», широко распахнула ворота длящемуся вот уже две тысячи лет царству Антихриста!

— Ну-ну, Лев Иванович! Совсем недавно вы меня упрекнули в излишне категоричности — а сами-то?! При всём моём, да и вашем, как я понял, критическом отношении к апостолу Павлу считать его Антихристом — это уже через край! Антихрист, как это явствует из Апокалипсиса, должен явиться в Силе и Славе, Владыкой и тел, и душ, а тут… порвавший со своим кругом, гонимый, нищий, а главное, за свои убеждения сложивший голову проповедник — и вдруг он у вас… ни фига себе, Лев Иванович?!

— Гонимый, нищий — а вы перечитайте его послания! За внешним смирением — какая дьявольская жажда власти! Причём: не земной — преходящей! — а власти на все времена! Чтобы — по втором пришествии Христа — иметь возможность судить и казнить даже ангелов! Ну, а что его последователи оказались не столь высокого полёта… так ведь они быстро сообразили, что Христос о Своём скором пришествии говорил иносказательно — с точки зрения вечности… и здесь, на земле… простите, Павел Савельевич, это уже, кажется, мы пошли по второму кругу… или — по третьему…

— Действительно, Лев Иванович… и, знаете, как для ума приятно всё критиковать, всё подвергать сомнению… тогда, как для души — мука мученическая! Душа до того жаждет Бога, что готова принять не только Христа, но и Павла… Почему я и настаиваю, что без Нового Откровения уже невозможно… Ибо разум без веры, также как и вера без разума — одинаково страшно. А современный разум уже не может терпеть в качестве Бога ветхозаветного Иегову. Конечно, Церковь делает всё, чтобы с помощью Христа облагообразить этого ужасного Деспота — увы: так и тогда, как ей это требуется исходя из текущего момента… то пряником соблазняя паству, то пугая её кнутом… словом, по рецепту всех, начиная с древнейших времён, властителей мира сего… и без Нового Откровения…

— Павел Савельевич, — не выдержал провоцируемый собеседником астролог, — а может быть, хватит — вокруг да около? Может быть — удостоите? Поделитесь тем, что открылось Илье Благовестову? Да и вам — между прочим? Обещаю — смеяться не стану.

— Нет, Лев Иванович, от прямых ответов я уклоняюсь не из опасения возможных насмешек… Глупости… Чтобы вы поняли — вот что главное. Ну — как вы сами сказали — мистический опыт непередаваем… А у меня сейчас — именно эта задача. И весь наш долгий вступительный разговор… разумеется, чрезвычайно интересный сам по себе… да и в смысле выяснения взглядов… а они у нас с вами по многим позициям прямо-таки удивительно совпадают… что, казалось бы, должно было облегчить мою задачу. Увы — мистическое с ментальным не имеет никаких точек соприкосновения… во всяком случае — в наше время… разве что — через эмоции… через самую древнюю — до человеческую — область психики… которая, тем не менее, продолжает иметь огромнейшее значение в познании! Вот, кстати, ещё один аргумент — ну, почему двадцать первый век должен быть веком откровений… или — Откровения… хотя — нет! Без личного мистического опыта Нового Откровения никто не примет… а если верить гипотезе Петра Семёновича о Божьем Промысле… из которой следует, что Господь отнюдь не намерен баловать нас Откровениями… вот, кстати, и он! Знакомьтесь! — Мальков резко прервал свои пространные рассуждения.

Лев Иванович повернул голову и увидел, как в свободном от цветущих ветвей проёме беседки нарисовалась внушительная фигура. Повыше самого Окаёмова сантиметров на пять и, главное, неимоверно широкая. Особенно — в плечах.

— Пётр, — представился, протягивая огромную ладонь, этот прекрасно сохранившийся неандерталец.

— Лев, — пожимая руку, отозвался астролог. И тут же, вероятно, под влиянием исходящей от Петра первобытной мощи, попробовал пошутить: — Пещерный, если угодно, Лев.