Луна в Водолее

14

…Тем не менее, сумевшую кое-как успокоить себя артистку, после её возвращения домой вновь вывел из равновесия мерзкий внутренний голос:

«А ВРЕМЯ У ТЕБЕ, ТАНЬКА, — В МИНУСЕ! Сама видела: Лёвушка твой — тю-тю! Заживо воспарил в неземные сферы! Или провалился в подземные. Тебе, в общем — без разницы! Миллион лет одиночества — обеспечен! Что бы ни говорил этот, как его, Виктор Евгеньевич. Похищение — как же! Чтобы четырёх крепких мужиков обыкновенные бандиты смогли похитить не оставив при этом следов?! Сказочка для детей дошкольного возраста! Нет, Танечка, как ни крути, а без мистики не обошлось! Дематериализация — и никаких гвоздей! Так что миллион лет одиночества…»

Но повторно произнести леденящую Танечкино сердце угрозу мерзкий внутренний голос на этот раз не успел — резко запищал сотовый телефон:

— Танечка — вы?

— Да, Виктор Евгеньевич — я.

— Ну, в общем, Танечка, успокойтесь. Все живы и относительно целы — в милиции. Ваш Лев Иванович — тоже.

— Что значит — «относительно целы»?! — воскликнула артистка, перенеся тревогу с угрозы жизни на угрозу здоровью. — Их что — в милиции так жестоко избили?

— Да нет, вроде бы — не в милиции. Вроде бы — на автобусной остановке. Вроде бы — футбольные фанаты. Хотя — насчёт фанатов — явная чушь. Просто, милиция прикрывает кого-то из своих. Но вы, Танечка — правда. Особенно не переживайте. Ничего страшного. Синяки, ссадины — у Ильи, кажется, сломано ребро. Но в общем — могло быть и хуже. Напало-то человек двадцать-тридцать. И у некоторых из этих сволочей — арматура, бейсбольные биты. Насмотрелись, понимаешь, «высоконравственных» американских триллеров: ну, где «добро» обязательно с кулаками. Но в основном, по счастью, юнцы.

— Виктор Евгеньевич, погодите, — перебила не до конца ещё успокоившаяся артистка, — о драке — после. Никто из них, правда, не пострадал? Откуда вы это знаете? И вообще — обо всём? Ну, что они в милиции, что была драка? И почему — на автобусной остановке?.. хотя… это они Льва — наверное?.. ну — пошли провожать?

— Именно, Танечка, так. Часов около одиннадцати вечера. Встали из-за стола — и пошли. Думая — ненадолго. Там же ходу — меньше десяти минут. А оно вон как вышло… Это всё мне рассказал следователь Брызгалов. Ну, о котором я вам говорил по телефону — помните?

— Конечно, Виктор Евгеньевич. И он, значит, их видел лично? Всех-всех? И Лёвушку?

— Всех, Танечка — и не только следователь, но и врач. Которого он взял с собой — чтобы осмотрел. Со мной-то Геннадий Ильич связался сразу — как только выяснил, где они. А я с вами, извините, уже после того, как узнал — в каком состоянии пребывают наши друзья. Ну, чтобы зря не обнадёживать.

— Врач, говорите?.. Погодите-ка, но если избили их, то почему в милиции находятся они, а не хулиганы? Ну, вчера — понимаю. Не разобрались на месте — и всё такое… однако — сегодня… почему их не отпустили?

— Думаю, Танечка — провокация. Хотя вроде бы никаких доказательств, но… с какой стати этой банде подонков около одиннадцати ночи было торчать на автобусной остановке?… ну, ничего — Геннадий Ильич разберётся… конечно, если ему позволят… А не отпустили их, Танечка, потому, — с оттенком лёгкого торжества пояснил Виктор Евгеньевич, — что из нападавших — трое в больнице. У одного сломана челюсть, у другого вывернута рука, а у третьего — сотрясение мозга. Я, знаете, когда узнал о сотрясении мозга, обеспокоился, но Брызгалов уверяет, что неопасно. Состояние средней тяжести. Это ему лечащий врач сказал.

— Как, Виктор Евгеньевич?! Вы говорите, напало человек тридцать — с дубинками и железяками! — и трое из них в больнице?

— Да ведь, по счастью — юнцы. Хотя и «качаются», и бреют головы, но вряд ли кто-то из них всерьёз занимается спортом. А пьют и курят — наверняка, поголовно. Так что, Танечка…

— Всё равно, Виктор Евгеньевич. Это ведь не кино, где обаятельный ковбой с лёгкостью расшвыривает банду головорезов, оставляя, так сказать, на закуску главного злодея. В жизни так не бывает. Хотя — Пётр…

— И Павел, Танечка! Его, похоже, организаторы этого нападения вовсе не приняли в расчёт. Дескать, худой, низкорослый — а ведь он очень серьёзно занимается восточными единоборствами. Уже много лет. Причём — не только с физической стороны, но и с философско-религиозной: как путь духовного просветления… да ещё каким-то непостижимым образом ухитряется связывать всё это с ортодоксальным православием… ну, это пусть у его духовника голова болит. И, кстати, о Петре тоже — ничего эти сволочи толком не разузнали. Кроме того, что бросается в глаза: высокий, широкоплечий, сильный. Но вот насколько сильный… а главное — что воевал. Десантником. В Афганистане.

— Пётр воевал в Афганистане? — Танечке вдруг открылось, почему, вопреки, казалось бы, безграничному добродушию, в самой глубине глаз Петра ею прочитывалась смертельная угроза, и она не удержалась от вопросительного восклицания. — И убивал, значит?!

— Наверное. Война — на то и война. Только, Танечка, он на эту тему распространяться не любит, и вы уж, пожалуйста, меня как-нибудь не выдайте. Ну — что я вам сказал об его участии в этой брежневской авантюре…

— Нет, конечно, Виктор Евгеньевич — не проболтаюсь ни в коем случае. И всё-таки… чтобы один каратист и один «афганец» справились с целой бандой головорезов?..

— Да не головорезов, Танечка, а мелкой криминальной швали. Полуприблатнённых-полувоцерковлённых, так сказать, «скинхедов». К тому же — и ваш Лев. Вполне оправдал своё имя. Он оказывается в молодости занимался боксом — даже имел разряд.

— Лёвушка? Вот уж никогда бы не подумала!

— А мы вообще, Танечка… склонны недооценивать близких людей… простите! Распустил сентиментальные сопли! И чуть не забыл по-свински! Ваш Лев попросил Геннадия Ильича связаться с вами и передать извинение за вынужденную задержку. А главное — за то, что не смог предупредить. А я это взял на себя — и… свинья свиньёй! Сколько уже разговариваем — а только вспомнил!

— Спасибо, Виктор Евгеньевич. А корить вам себя — ей Богу! Совершенно не за что! Главное — разузнали! Такую работу сделали, так меня успокоили — и знаете… неловко, но любопытно… почему вы всё время говорите, что Лев — мой? Ведь у него — жена…

— А правда, Танечка?.. сам не знаю… сначала, наверно, из-за Нинель Сергеевны… когда она мне позвонила — помните? Постоянно повторяла по телефону: «Татьяна своего Льва», «Татьяна со своим Львом», «Татьяна и её Лев»? — ну и я, видимо, перенял по инерции… а потом — ваша тревога… ваш голос… обеспокоенный — не знаю до чего! Нет, Танечка, как там у вас со Львом формально — не моё дело. Но внутренне — он ваш. Ни одна женщина не способна так беспокоиться за чужого человека…

— Внутренне, говорите, мой?.. — задумчиво повторила артистка. — Вашими бы устами… простите, Виктор Евгеньевич — размечталась! Наверно — от радости! Ну — что не случилось ничего ужасного. Хотя, конечно, Илье вон ребро сломали… но это ведь не опасно — да?

— Не опасно, Танечка. Тем более — врач ему наложил повязку. Надо бы, конечно, рентген… ладно… завтра сделают.

— Так вы думаете — их завтра выпустят?

— А вы, Танечка, никак уже собрались носить передачки? — снимая напряжение нескольких предыдущих часов, мрачновато пошутил Хлопушин. — Выпустят — куда они денутся… хотя… если бы не ваше вмешательство… кто знает — догадалась бы Нинель Сергеевна так быстро поднять тревогу?.. до вечера — вряд ли… а скорее всего — спохватилась бы не раньше завтрашнего утра… что могло значительно осложнить дело… особенно, если бы тот, который с сотрясением мозга, вдруг умер в больнице.

— Виктор Евгеньевич, не пугайте, пожалуйста! Только что успокоили — и опять?! Ведь раненый, вы же сказали, вне опасности?

— Теперь вне опасности, Танечка. Когда я отрядил в больницу двоих из своей охраны. А пугать вас я не хотел ни в коем случае. Наоборот. Поблагодарил — если хотите. Ну — за своевременное вмешательство. И потом… худшего, слава Богу, не случилось, а уж с нашей-то великореченской Фемидой я бы как-нибудь уладил. Хотя, если бы этот мерзавец умер — было бы много сложней.

— Неужели, Виктор Евгеньевич, в Великореченске есть такие влиятельные сволочи, которым ваши друзья мешают до такой степени?.. а если так — могли ведь и убить?.. а может — правда?! Эти — на остановке! — имели задание их убить? Ну — будто бы в пьяной драке?

— Не думаю, Танечка. Слишком большая огласка… а вот жестоко избить да вдобавок их же самих обвинить в этой драке… необязательно даже посадить, но вот затеять процесс… очернить, опорочить… да и морально… вы представляете — вас избили и вас же судят? Мерзость, Танечка!

— Но кто, Виктор Евгеньевич?! Вообще-то говорят, что отец Игнатий заигрывает с разной нечистью. И даже её организовывает. И, наверное, мог бы их натравить… но устроить процесс…

— Мог бы, Танечка! Вы не знаете, но отцом Игнатием он стал только в девяносто четвёртом году, а до этого служил в прокуратуре. На незначительной должности, не имея особенных перспектив, но знакомые у него там остались. В частности — наш главный прокурор Люмбаго. Волчара — тот ещё! Хлебом не корми — дай только кого-нибудь посадить! Особенно — невиновного.

— Виктор Евгеньевич — вы мне рассказываете такие страсти! И когда только успели сами узнать? Ведь прошло-то — всего ничего! Или это вам сообщил ваш Брызгалов? А вообще-то — он молодец! Так быстро сообразить и найти… да ещё столько сделать… и врача, и охрану… у него, наверно, в милиции хорошие связи?

— Конечно, Танечка. Он же следователь по особо важным делам, майор — ну, в общем, на службе. А частными расследованиями занимается в свободное время. Ум, энергия и — что особенно важно — сыщицкий дар. Впрочем, найти Льва, Павла, Петра, Илью оказалось не так уж сложно. Вы ведь и сами, когда немножечко успокоились, догадались, каким образом могло произойти это «таинственное» исчезновение. Да и я — должен был сразу же сообразить. Если бы не зациклился, как дурак, на похищении, выкупе и прочих бандитских штучках. Ну, а узнать, где они конкретно — в своём-то ведомстве… и хотя наши зареченские «умники» их не зарегистрировали — тоже мне, хитрецы! — Геннадию Ильичу это было раз плюнуть. Но сразу же и насторожило: чтобы университетских преподавателей задерживали как бомжей — любой догадается, что дело нечистое. Кстати, направить в больницу охрану — он посоветовал. Вообще-то, конечно, вряд ли… они бы пошли на такую гнусность… не те ставки… но — чем чёрт не шутит… ладно, Танечка! Это уже из области домыслов и предположений. Завтра с утра — часам где-нибудь к десяти-одиннадцати — вашего Льва вам доставят. И вы уж его уговорите — быть в основном дома. А если нужно куда по делу — звоните мне. Сотовый пусть будет у вас — ну, пока вам не установят домашний.

— Спасибо, Виктор Евгеньевич! Огромное вам спасибо!

— «Спасибо» надо говорить вам, Танечка, что вовремя побеспокоились. Помогли выручить друзей. Ведь в таких щекотливых делах, чем раньше спохватишься — тем несравненно легче.

Попрощавшись, Хлопушин хотел разъединиться, но заинтригованная — а стоило чуть отступить тревоге, как женщиной сразу же овладело жуткое любопытство — артистка его остановила:

— Минуточку, Виктор Евгеньевич. Простите, пожалуйста, но если у вас есть немного времени… очень, знаете, интересно… ну — относительно отца Игнатия… ведь у нас в основном — слухи да сплетни, а у вас, как я поняла, достоверная информация. Ну, что он создаёт черносотенную организацию — ладно: как говорится, Бог ему судья, но почему он так взъелся на ваших друзей? Ведь они же не какая-нибудь секта — а сами по себе. Причём, Пётр, насколько я знаю, если и верующий, то уж никак не православный. Да вряд ли — даже и христианин…

— Да нет, Танечка — всё передоверить Богу… это, знаете, любимый тезис всех — жадных до земной власти — церковных иерархов. Ведь от имени Бога править-то будут они — ну, как «знатоки» и «толкователи» Его Воли: дескать — по заповедям… А вообще, Танечка, это долгий разговор, поэтому я вам сейчас — лишь пунктирно намечу… Вкратце — не отвлекаясь от главного.

— Ой, Виктор Евгеньевич, вы спешите, а я к вам пристала со своим женским любопытством! Простите, пожалуйста, и пошлите меня подальше! У вас столько дел, а я… нашла, называется, время!

— Да нет, Танечка, не извиняйтесь. Со временем у меня — действительно туговато… однако — немного есть… поэтому — вкратце… чтобы вас несколько сориентировать. В основном бывший судейский труженик ненавидит Илью Благовестова. Мало того, что еврей, так по папе — из священнической династии. И не каких-нибудь там раввинов, а самых что ни на есть православных батюшек. Его далёкого предка ещё мальчиком насильственно крестили при Николае I — было такое не слишком известное и малоудачное государственное поветрие. А этот мальчик окончил семинарию… словом, со второй половины девятнадцатого века дьяконы и священники Благовестовы служили в храме Ильи Пророка — вы его должны знать: раньше там был музей, а теперь, кажется, вновь возвращают церкви. А в тридцать пятом деда Ильи (не Пророка, естественно) забрали и то ли расстреляли, то ли замучили в концлагере — в общем, с концами. Ну, и вы представляете, какие чувства бывший коммунист, а ныне «ортодоксально русский» отец Игнатий может испытывать к потомку репрессированных за православную веру евреев? И это ещё не всё. И даже — не главное. Главное — сам Илья Давидович. У него, знаете — но только это опять между нами! — бывает что-то вроде видений. Хотя и он сам и Павел считают это настоящими мистическими откровениями — не теолог, не психиатр, судить не берусь. Так вот: полученными в результате этих видений (или озарений, или откровений — не суть) знаниями Илья считает своим долгом делиться едва ли не с каждым встречным. А уж со своим-то духовником — а их семья после всех гонений хоть и отошла от священнослужительства, но от православия не отступилась, и Илья воспитан в очень религиозном духе — в первую очередь. И тут на беду случилось, что их старенький приходской священник совсем обессилел и отошёл от дел, а вместо него назначили отца Игнатия. Ну и Илюшенька — святая простота! — хотя… как ему могло прийти в голову? Батюшка как батюшка — с крестом на груди… короче — после исповеди попросил разговора наедине… и выдал! О том, что непосредственно против Бога человек согрешить не способен, а только — согрешая против ближнего, и, стало быть, тяжесть греха определяется только по степени вреда причиняемого человеку… ну, в общем — современные веяния. Протестантские или ещё какие, но уж точно — не православные… Но и это бы — полбеды. Илье, видите ли, открылось, что разрешительная молитва и отпущение грехов священником действенны только в том случае, если согрешивший не просто говорит «каюсь» и обещает впредь не грешить, а возмещает ближнему причинённый вред. Не жертвует что-то на храм или благотворительность, а непосредственно возмещает пострадавшему! Всё, что он у него украл! Каково — Танечка?!

— А что, Виктор Евгеньевич, по-моему — очень верно! А то воруют, грабят, убивают, а священник им — велев, допустим, в виде епитимьи сто раз прочитать «Богородицу» — всё отпускает! И снова, и снова! А они за это — на храм! И щедро! Ещё бы! Укравшему миллион, что стоит пожертвовать десять тысяч! То-то грабители всех мастей — от «олигархов», «предпринимателей», чиновников разного уровня до обыкновенных жуликов и бандитов — так потянулись в церковь! Ведь она же, как добрая мама, снисходительно пожурив, прощает им все их гнусности и злодейства! И снова, и снова! И более! Педалируя тезис об изначальной (со времён Адама и Евы) греховности человека, даёт им моральное оправдание! Хотя бы — когда во время общей исповеди священник перечисляет списком грехи — все каются, все в чём-то виновны! Представляете, какая это услада для бандитского сердца! Ну да, ну убил — подумаешь! Грех, конечно, но ведь и он был такой же грешник, как я! А может — и хуже! Я-то хоть каюсь в своих грехах! А он прелюбодействовал, гад — и не каялся! А ведь прелюбодеяние такой же смертный грех, как и убийство! Но меня-то на исповеди Бог простил, а его суку — нет! И я, значит, попаду в рай, а этот фраер уже в аду! А если ещё какую-нибудь блядь замочить придётся — снова покаюсь! Ну и на церковь — конечно! Батюшка это любит! И вообще, он — мужик что надо! Всё понимает!

— Вот-вот, Танечка! Ухватили самую суть! И очень художественно это преподнесли! Отец Игнатий, к сожалению — тоже. Сразу сообразил, к чему могут привести эти благовестовские идеи — если, паче чаяния, распространятся и обретут сторонников. Ведь в Бога отец Игнатий если и верит — в чём сомневаюсь! — то очень по-своему: по-большевистски — как в Генерального Секретаря. И принадлежать к церковной иерархии для него, думаю, то же — что состоять в коммунистической партии: необходимое условие, чтобы быть допущенным к номенклатурной кормушке. Имея в перспективе персональную пенсию — ну, в виде Царствия Небесного. Ехидничаю, Танечка, хотя… ведь большевики в оное время свою безбожную террористическую организацию строили по образцу некоторых монашеских орденов: в частности — иезуитов… надо же! Самого понесло чёрт те куда! Короче: набросился на Илюшеньку отец Игнатий аки лев рыкающий — из всех своих православно-судейско-коммунистических сил! Религиозно-идеологическими молниями так и хлещет, цитатами из Священного Писания так и закидывает — ан, нет! Илюшенька мальчик хотя и мягкий, однако очень упорный — стоит на своём. К тому же, Священное Писание он знает куда лучше отца Игнатия — вот и стал ему указывать на неточности, ошибки, а то и прямые жульнические передёргивания, чего священник из «новообращённых» вынести уже вовсе не смог: прогнал нечестивца. Ещё бы! И как коммунист, и как служитель церкви толкование Священного Писания — хоть Библии, хоть Капитала — он считает сугубой прерогативой или Синода, или Центрального Комитета! А чтобы беспартийный или мирянин позволил себе такую вопиющую дерзость — анафема богохульнику!

— Виктор Евгеньевич, вы — тоже! И ещё, наверно, красочнее, чем я! Ну, изобразили ту сценку, которую вряд ли видели?

— Увлёкся, Танечка — каюсь. Не только не видел, но и слышал в основном не от Ильи, а от Павла. А Илюшенька — нет, наивность потомственной российской интеллигенции меня и бесит, и умиляет! — вернулся с этого «собеседования» в полном недоумении: как, мол, в служителе Божьем может быть столько злобы? Вместо того, чтобы спокойно и аргументировано опровергать его — пусть даже еретические — идеи, набросился чуть ли не с кулаками. Не понимая, что для отцов игнатиев — во все времена и в любом обличии! — кулак-то как раз и является решающим аргументом… Вот так, значит, Танечка, и началось «великое противостояние»… И я, естественно, заинтересовавшись, собрал кое-какие биографические сведения об этом новоявленном ревнителе «святоотеческого православия». В общем-то — без особенного труда. Чего, увы, не могу сказать об отце Варнаве…

— Как, Виктор Евгеньевич, даже вы? О нашем прославленном «дьяволоборце» не можете сказать ничего пикантного? До сих пор не смогли узнать?

— Почти ничего, Танечка. Кроме того, что в монахи он постригся в восемьдесят седьмом году. В Троице-Сергиевой лавре. А до этого был обычным священником — кажется, в Подольске. Но ведь я им, по правде, до последнего времени особенно не интересовался — во-первых, он со своими «просветительскими» беседами о сатанизме стал выступать недавно, а во-вторых: не могу же я из чистого любопытства тратить время и деньги на каждого параноика. Даже — если он в монашеской рясе. Однако в последние дни… понимаете, Танечка, когда Брызгалов взялся за расследование обстоятельств гибели Алексея — вдруг стали обнаруживаться странные связи… которые могут, кажется… нет! простите! об этом лучше пока не говорить.

— У-у, Виктор Евгеньевич, заинтриговали женщину, — с наигранной обидой в голосе комически возмутилась артистка, — и тут же всё засекретили! Ладно! Если считаете, что это необходимо — как-нибудь перебьюсь… только одно — если можно… отец Варнава — агент КГБ? Да — Виктор Евгеньевич?

— В свете последних событий — очень, Танечка, вероятно… правда, теперь это ведомство называется по-другому, но суть, думаю — та же… Однако, — спохватился Хлопушин, — всё это, как вы понимаете — мои фантазии. В лучшем случае — домыслы и догадки…

— Ой, Виктор Евгеньевич, совсем обнаглела баба! Другой на вашем месте меня за моё любопытство давно бы послал к чёрту! Ведь я — сволочь! — краду и краду ваше время. Простите, пожалуйста! И огромное вам спасибо за Льва!

Наконец-то попрощавшись, Танечка замурлыкала себе под нос нечто бравурно-сентиментальное, вроде «Женщина Ваше Величество», закружилась по комнате, передразнивая внутренний голос, сложила незатейливую формулу «а времени у тебя, Танька — вечность», сразу же, испугавшись, суеверно сплюнула «тьфу-тьфу, чтобы не сглазить», вспомнив, что в бутылке осталось немного шампанского, провальсировала на кухню, на секундочку остановившись, наполнила пенным напитком бокал, подхватила его, отпила глоток и, закружившись с бокалом в руке, вернулась в комнату.

Слава Богу, благодаря чудодейственному телефонному звонку мучительное напряжение спало, но возбуждение оставалось: мысли перескакивали с одного на другое, руки и ноги женщины не желали ни мгновения быть в покое, сердце одновременно и пело, и плакало от невозможной, всё разрастающейся любви.

«Мой теперь, Лёвушка, мой! И никто, и ничто его не отнимет: ни жена, ни звезда, ни великореченские подонки… которые, однако же… Боже! Всякую беду отведи ото Льва! И камень, и нож, и пулю! Адское ложе инфернофилки жены и грозные чары звезды Фомальгаут! Всё опасное, страшное, злое, Господи, отведи ото Льва! Оставь ему только мою любовь! Во всех её проявлениях! Земном и небесном!»

Что дело явно нечистое, Лев Иванович понял сразу же, едва их, изрядно потрёпанных «победителей», на милицейском «Уазике» доставив в казённое заведение, рассадили по одиночным камерам. Стоит заметить, это обобщение Окаёмов сделал на основании скорее не прямых, а косвенных фактов, хотя и достаточно красноречивых — оказавшись «сам друг» в тесной клетушке: чтобы с задержанными «обыкновенными хулиганами» так церемонились? Не запихали их в переполненную КПЗ, а «культурно» развели по отдельным «люксам»? Ох, неспроста!

Вернее сказать, нехорошие мысли стали беспокоить астролога не с первых минут заточения: возбуждение от пережитой опасности, физическое и нервное напряжение благополучно, слава Богу, закончившейся драки, выяснение ущерба (горели и ныли многочисленные ссадины и ушибы, изнутри, по счастью — действительно, по счастью! ведь у некоторых из напавших юнцов были в руках бейсбольные биты и арматурные стальные прутья! — болевых сигналов не поступало, стало быть, ерунда) наконец, оглядывание освещённого тусклой лампочкой под потолком странного помещения — всё это отвлекало, не позволяя сознанию перейти рубеж между настоящим и самым даже ближайшим будущим. В первую очередь, диктовал древний инстинкт, требуется зализать полученные раны — вот именно: зализать — никакой медицинской помощи (во всяком случае — ему) оказано не было, а в ответ на просьбу о таковой прозвучало: ничего, до утра не сдохнешь! Не депутат — чтобы цацкаться с твоими царапинами! В десять придёт сестра, тогда — ха-ха-ха! — и получишь клизму!

В общем-то, заурядный милицейский «юмор», но если применительно к нему самому эти хамские потуги на остроумие мало раздражали Окаёмова — чем-чем, а излишней вежливостью правоохранительные органы никогда не баловали россиян! — то в случае Ильи Благовестова такой вот казённый «оптимизм» являлся не просто издевательством, но мог нанести серьёзный ущерб здоровью: похоже, Илья Давидович получил не шуточную травму, и оставить его до утра без медицинской помощи — граничило с преступлением. Во всяком случае — в правовом государстве. Коим Россия себя декларировала, но… разумеется, Лев Иванович не обольщался на сей счёт! И, получив в ответ на просьбу отвезти в больницу хотя бы одного Благовестова очередную милицейскую «шутку», суть которой сводилась к рекомендации сидеть и не рыпаться, Окаёмов, поморщившись от ощущения полного бессилия обывателя перед властью, внешне смирился — и, не рыпаясь, стал сидеть. Точнее — лежать: ибо его клетушка, будучи где-нибудь полутораметровой ширины, являлась, в сущности, сплошными нарами — отступающими от торцовой (с дверью) стены сантиметров на шестьдесят и, примерно, на столько же возвышающимися над полом.

Ни читать, ни слышать о подобных камерах астрологу прежде не доводилось, и, чтобы унять болезненно разыгравшуюся фантазию — окна нет! в неровно (под шубу) оштукатуренные стены вмазаны острые осколки битой керамической плитки! — Окаёмов предположил, что это помещение в основном служит местом отрезвления своих же сотрудников, а острая керамика в штукатурке: дабы во хмелю было неповадно проверять на прочность тяп-ляповскую кирпичную кладку. Тем более, что сам лежак являлся достаточно удобным сооружением: прикрывающее доски нечто умеренно мягкое — то ли ватные матрасы, то ли толстый паралон — было обтянуто чёрным дерматином, поверх которого вместо простыни лежала чистая медицинская клеёнка: для упившегося коллеги — конечно, рангом не выше майора — лучшего нельзя и пожелать! Куда удобнее и практичнее, чем в тех московских вытрезвителях, услугами которых Льву Ивановичу доводилось пользоваться — впрочем, достаточно давно, последний раз: лет восемь тому назад.

И только определив границы своей свободы — четыре квадратных метра площади в единоличном распоряжении, тело стеснено лишь оставленными ему трусами, клеёнка приятно холодит кожу, под полатями воняющее мочой и хлоркой ведро без крышки, а на стук в окошко и просьбу попить, перемежаемые матом угрозы познакомить с резиновым «демократизатором», кружка воды и приказ более не стучать — Окаёмов, вспоминая и сопоставляя факты, пришёл к выводу, что дело очень нечистое.

Вообще-то, ещё в милицейском «Уазике» Павел сказал астрологу, что никакое это не спонтанное нападение стаи юных агрессивных подонков, а умело организованная драка. Но в то время, ещё неважно соображая, Лев Иванович пропустил мимо ушей слова социолога и только сейчас, в одиночке, собравшись с мыслями, понял: очень хорошо организованная драка! Ведь милицейская машина подъехала немедленно, едва только наметился проигрыш напавшей стороны — по сути, не проигрыш, по сути, полный разгром: ибо, когда в грудь Ильи Благовестова торцом ударила запущенная кем-то бейсбольная бита и он, потеряв сознание, стал оседать на землю, Пётр, преобразившись, эдаким ангелом мщения ворвался в толпу юных мерзавцев, поражая и сокрушая с, казалось бы, невозможной лёгкостью здоровенных шестнадцати-восемнадцатилетних оболтусов.

Тогда, будучи во власти пробудившихся в нём звериных инстинктов, Лев Иванович должным образом не оценил этой разительной оперативности органов охраны правопорядка — теперь же, невольно получив время для размышления, понял: с самого начала милиция находилась рядом и всё контролировала. Зачем? И что, интересно, всё это значит?

Без курева астрологу никак не удавалось сдерживать скачущие и перебивающие друг друга мысли — увы, сигареты отбирают даже в московских вытрезвителях, и смешно было бы рассчитывать на особенную снисходительность великореченской «ментовки» — ничего определённого не приходило Льву Ивановичу в голову: только одни нехорошие подозрения. В самом деле: в позднее время на пустой автобусной остановке на четырёх мирных интеллигентов нападает банда шовинстски настроенных юнцов-погромщиков, — «Россия для русских!», «катись в свой Израиль, козёл пархатый!», «бей жидов-дерьмократов!», «христопродавцев к стенке!», — и ещё много подобного, угрожающе оскорбительного было выкрикнуто в те несколько минут, когда, разогревая себя «патриотическими» воплями, озверевшая стая готовилась к нападению, и всё это время не пахло никакой милицией. А стоило только прошедшей советскую школу выживания миролюбивой интеллигенции показать, что у неё имеются зубы — будьте любезны! Милиция тут как тут!

(Документики — граждане! Хулиганим, понимаешь ли, устраиваем беспорядки… ах, нет?! У одного имеются? Ишь ты — москвич! А к нам в Великореченск приехал, чтобы организовывать драки? Нет? В отделение! Там разберёмся! Кого — этих! Которых вы изувечили? Ничего! В отделении разберёмся!)

По прибытии на место — в отделение? КПЗ? следственный изолятор? — Окаёмов сразу был отделён от своих товарищей, раздет до трусов и водворён в эту странную наглухо запечатанную одиночку — думай, что хочешь! Воображай себя хоть народовольцем Морозовым, хоть графом Монтекристо, хоть Шиньонским узником! Конечно, разыгравшееся воображение, но… ему было вполне достаточно поводов, чтобы разыграться! Взять только одну эту строгую изоляцию… Да ещё — в такой странной камере… Нет, обыкновенных хулиганов так не содержат! Психическое давление? В какой-то степени — да… так сказать, пытка неизвестностью… но, чтобы она сработала — нужно время… дни, недели, месяцы… зачем? Когда в распоряжении нашего «самого гуманного в мире» следствия есть куда более быстрые и эффективные средства! Начиная с тех же резиновых дубинок… правда, несколько успокаивало, что ему всё же дали кружку воды… и спать — тоже: похоже, не собираются мешать… так что спи, Окаёмов, спи… утро — оно известно…

Однако же — не спалось. Слишком разительным был контраст между духовным пиршеством в окружённой цветущим садом беседке и последовавшим за этим пиршеством нападением стаи человекообразных монстров. И хотя сердце говорило Льву Ивановичу, что всего-то миллион лет назад он и сам был точно таким же — человекообразным — разум с этим не соглашался: возможно, и был, но — вспомни? В самом разгаре драки — когда казалось, что беснующаяся толпа вот-вот растерзает вас — ты мог воспользоваться выхваченной у врага дубиной, и не воспользовался? И никто не воспользовался — ни Пётр, ни Павел! Не говоря уже об Илье, который — вообще — даже не защищался! Не уворачивался, не пытался блокировать удары! А только громко взывал: Господи, Господи, останови их! Вразуми и прости их, Господи! Ибо не ведают, что творят!

Ведают!

И всегда ведали! И когда распинали Твоего Сына, и после, когда уже Его Именем мучили и убивали ближних, и — сейчас! Этим вот майским вечером! Когда с дубьём и железом свирепой стаей набросились на православного «еретика»-еврея, на… ну, конечно же!!! Сейчас — как и тогда! Как и всегда! Мир не хочет знать Твоего Сына, Господи! И убивает! Всегда убивает! И те — которые убивают — всегда ведают, что творят! Но Ты всё равно прости! И сделай их поскорей людьми! Снова и снова посылая к ним Своего Сына! И когда Земля, словно губка, пропитается Его кровью… и уставшие палачи захотят отмыть свои руки… и не убьют посланного Тобою Сына… Ты, Господи, скажешь: свершилось! Наконец-то вы сделались людьми, Мои неразумные чада! Наконец-то поняли, что в каждом, себе подобном, вы каждый раз убивали Моего Сына!

Ничего себе — аналогия! Туринская плащаница, Распятие, Портрет историка (на фоне вечности — синие глаза, трёхцветная борода, каштановые волосы и невидимое сияние над головой), демонстративное нежелание защищать себя: в разгар смертельной драки молитвы к Господу о прощении неразумных агрессоров — не говоря уже о постоянной мистической связи с Богом! Илья Благовестов — кто ты? «…всякий человек подаёт сперва хорошее вино, а когда напьются, тогда худшее; а ты хорошее вино сберёг досель», (Ин 25; 10) — откуда, Илья, у тебя в кувшине оказалось вино не из земных виноградников? Не земными виноделами изготовленное не по земным рецептам?

Чёрт!

Поймав себя на дикарском обожествлении Ильи Благовестова, Лев Иванович попробовал перенастроить свой ум на скептическую, так сказать, волну, но в одиночестве, без курева, (к тому же, изрядно побитому) это давалось ему с трудом — ум так и норовил оторваться от неприглядной земной действительности и воспарить в заоблачный мир фантазий и грёз. Что тоже давалось плохо: неизвестность в запечатанной тесной камере располагала скорее к мрачным фантазиям, и сознание астролога как бы раздвоилось само в себе.

«…а почему бы и нет?.. ведь Спаситель — в разных обличиях — приходил, приходит и будет приходить многое множество раз… а Иисус из Назарета — просто самое яркое и самое известное из земных воплощений Мессии… ага! в разных религиозных сектах — в частности, у хлыстов — и «христов» и «богородиц» навалом! А кое-где уже до того дошло, что и Христа и Его Мать объединяют в одном лице! Как же — «Мария Деви Христос»! Теперь, значит, и ты — туда же?! Хочешь украсить нимбом чело Илюшеньки Благовестова? И пасть перед ним на колени? Веди, дескать, Господи, в Царствие Твоё? Чтобы, отыскивая пути, самому не трудиться — ленивая сволочь? Ну да, Илья Благовестов, несомненно, нашёл свой путь — и ты, значит, хочешь к нему примазаться? А почему — в этом случае — не к Православной Церкви? Ведь она — с удовольствием! И Ведёт за собой, и тащит! Причём — с гарантией! А и всех дел-то — выполнять её распорядок! Для мирян — мало обременительный! Молиться, поститься да каяться (особенно — каяться!), а что сверх этого, то — от Лукавого. Что? Считаешь, что этот путь даёт только иллюзию духовности? И — главное! — что, следуя этим путём, мы нисколько не усмиряем таящегося в каждом из нас демона насилия и разрушения, а только делаем его хитрее и изворотливее? А тогда, Окаёмов, какого чёрта?! Тщишься произвести «в христы» Илюшеньку Благовестова? Ах, устал в одиночку? Хочется прислониться к духовной опоре? На земле, видите ли, не может быть такого вина — знаток нашёлся! Продегустировавший все вина всех земных виноградников! Его постоянная мистическая связь с Богом?.. ну да — ещё бы! А почему в этом случае Илья не предвидел нападение банды юных погромщиков? Которое, если бы не поразительная мощь Петра, могло закончиться весьма плачевно? Что? Может быть — и предвидел? Как в своё время Иисус из Назарета? И сейчас умирает на тюремных нарах от удара дубиной в грудь? Если — уже не умер? Ведь эти «оптимисты» в погонах намеренно не захотели везти Илью в больницу! Доколе, Господи?! Ты будешь посылать им на растерзание Своего Сына? До тех пор — пока эти человекообразные не станут людьми? То есть, пока не перестанут убивать себе подобных? Долго, долго ждать Тебе, Господи! Ведь даже те, которые претендуют быть Твоими служителями, до сих пор не считают за грех убийства по приказу сильных мира сего — на войне или по приговору суда! Вразуми и прости нас, Господи! Научи ни под каким видом не убивать друг друга! Доведи до наших лукавых умов, что убийство себе подобного — это единственный смертный грех! А как же — в случаях самозащиты?.. Ведь, например, сегодня…»

Окаёмов вспомнил, как, получив по предплечью — по счастью, не прямой, а по касательной — удар бейсбольной битой и вырвав оружие из рук зазевавшегося погромщика, он чуть не расколол этой дубиной череп врага, но, видимо, хранимый Богом, в последний неуловимый миг бросил биту и кулаком провёл правый боковой в челюсть юнца-верзилы — ну, а если бы, движимый пробудившимся звериным инстинктом, не бросил, а опустил дубину на голову? И, скорее всего, убил бы?..

Раздвоившееся сознание астролога, зацепившись за этот конкретный эпизод, вновь обрело цельность и сосредоточилось на самой, наверно, непостижимой заповеди Христа: относительно того, что ударившему тебя по правой щеке нужно подставить и левую — с другими, сопутствующими ей: кто захочет судиться с тобой и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Короче — не противься злому. Вплоть даже до того — чтобы любить врагов и благословлять проклинающих.

(Правда, вслед за этими идёт ещё более непостижимая заповедь-призыв: быть совершенными, как совершенен Отец Небесный. Однако, полагая её актуальной только в следующий миллион лет, когда люди дорастут хотя бы до того, что перестанут убивать друг друга, над запредельной не человеческой сущностью этой заповеди Окаёмов никогда особенно не ломал головы — пока мы в своей массе не перестали быть человекоубийцами, «подражание Христу» являлось, по мнению астролога, страшным соблазном: мол, все не совершенны и… вот именно! Кто сильнее — тот совершеннее! Ведь в массовом-то сознании Бог и доныне в первую очередь ассоциируется с Беспредельной Силой.)

«…а ведь мог, очень мог убить. И более: в тот неуловимый миг, когда его десница сжимала выхваченную у врага дубину, — лёжа на нарах-полатях с отвращением, но и не без некоторого самолюбования вспоминал астролог, — им владело такое желание крушить всё и вся, что продлись это мгновенье ещё чуть-чуть… не отделался бы юнец-погромщик нокаутом — ох, не отделался бы! И? Как бы он себя сейчас чувствовал в этом случае? Имея на своей совести человеческую жизнь? Пусть агрессора, пусть негодяя, пусть даже — защищая себя и других?.. защищаясь и защищая…»

…вообще-то, сам Лев Иванович считал, что при нападении с явной угрозой жизни, защищающийся имеет не только юридическое, но и моральное право убить напавшего, и теоретически это выглядело неплохо, однако до сегодняшнего дня Окаёмову, по счастью, не приходилось проверять эту теорию на практике — и очень хорошо, что не приходилось! Ибо в жизни — в отличие от ринга — грань отделяющая желание победить от желания уничтожить (разорвать! растерзать! растоптать ногами!) оказалась устрашающе тонкой: будь выплеснувшийся из тёмных глубин приступ слепой ярости чуть сильнее или продлись на пару мгновений дольше — голова юного негодяя раскололась бы как пустой орех! К неописуемому торжеству таящегося в этих тёмных глубинах человекообразного монстра! Который за прошедший миллион лет — что с сожалением вынужден был констатировать Лев Иванович — не цивилизовался ни на йоту: не потерял ни единого клыка, ни единого когтя, ни единой шерстинки на своём сплошь волосатом теле. Как дышал насилием и убийством, как алкал свежей человеческой крови — так до сих пор и алчет, тем до сих пор и дышит…

…так что даже с границами необходимой самообороны — когда не в теории, а на собственной шкуре — и то очень непросто… однако же у Ильи Благовестова как-то получилось?.. не то что бы там ударить в ответ, но ведь он даже и не защищался… и вот сейчас, может быть… Господи!

Вообще-то, что травма Ильи Благовестова опасна для жизни — всерьёз этого не казалось астрологу, однако же сильное беспокойство всё-таки им владело: хорошо, если ребро только треснуло, а если, не дай Бог, перелом? Да ещё — со смещением? Когда при всяком неосторожном движении можно запросто повредить лёгкое? Господи, не допусти такой ужасной несправедливости! Сделай так, чтобы хоть в этот раз не погиб Твой Сын!

«На Меня, значит, надеешься, а сам? — молнией вдруг мелькнуло в мозгу Окаёмова. — Почему не колотишь в дверь, не добиваешься, чтобы Илье оказали медицинскую помощь? Боишься — да? Но ведь не убьют же тебя за это? Да вряд ли — и покалечат… Ну, схлопочешь несколько раз по рёбрам — подумаешь! Зато совесть будет спокойна!»

То ли, действительно, Свыше, то ли из глубины собственного сознания получив этот обидный упрёк в трусости, астролог решился: сделав значительное душевное усилие, встал с лежанки и отчаянно заколотил в железную ставню с глазком — через несколько секунд окошко открылось.

— Я же сказал тебе, падла, чтобы не барабанил! Целее будешь! А то кликну сейчас Витька, и мы тебя, бля, мигом успокоим! Ну, что ещё, сука, надо?!

— Не мне, — Окаёмов на секунду замялся в поисках подходящего обращения и, не придумав ничего лучшего, обратился традиционно, как закоренелые уголовники в старых советских фильмах, — гражданин начальник. Илье Благовестову. У него же перелом ребра со смещением! Если не оказать помощь — ребро в лёгкое — до утра может и умереть. Вам это надо?

— Заботливый-то нашёлся — ишь! Он тебе кто? Брат, сват, а может быть — ха-ха-ха! — любовник? Вы же москвичи — сплошь «голубые»! Пидоры — через одного! А я тебя, между прочим, предупреждал! Ну, погоди…

Ставень захлопнулся, а через минуту-другую заскрежетал открываемый замок, дверь распахнулась и в тесную камеру ввалились два здоровенных амбала в милицейской форме. Сжавшийся в комок, так, чтобы прикрыть лицо и живот, Лев Иванович по позвоночнику и рёбрам получил несколько сильных ударов резиновыми дубинками, от которых у него потемнело в глазах и перехватило дыхание — по счастью, этим, будучи по своей природе не особенно жестокими, садисты в форме на сей раз и ограничились, на прощанье пообещав астрологу, если он вякнет ещё, так «отмудохать», что родная мама не узнает.

«Доволен, стало быть, «страстотерпец» — да? Своё получил — мазохист несчастный? Или — счастливый? Кайфа-то, кайфа — а? Рёбрышки, лопаточки и позвоночки ныть-то будут, небось, до завтра? Жаль, что не хрустнула ни одна косточка, а то бы — вообще! С неделю бы упивался своими страданиями! Ну да — дело вполне поправимое! Отдышишься малость и опять постучишь в окошечко! Вот тогда уж излупцуют по полной программе! Насладишься не хуже, чем святой Иероним! Которому бедненькому за неимением рядом милиции приходилось сечь самому себя! — ехидничал обиженный Окаёмовым ещё в пятницу на послевыставочном банкете бесёнок. — Ну, заступись, заступись ещё! Ведь Илюшеньке, в отличие от тебя, попало куда серьёзнее! Может и не дожить до завтра! Так что: отдышишься — постучи опять! И ему, может быть, поможешь — и себе в удовольствие!»

«Заткнись, провокатор хренов! Если нравится — материализуйся и всю «прелесть» милицейских дубинок испробуй на своих позвонках и рёбрах! Ах, не имеешь такой возможности? А не то бы — с радостью? Ну да — как и все провокаторы! Которые для других «связывая бремена тяжкие и неудобоносимые», вовсе не собираются взваливать их на свои плечи! Так что — молчи себе в тряпочку!»

Призвав к порядку разбезобразничевшегося в мозгу бесёнка, Лев Иванович поворочался на лежанке, стараясь поудобнее устроить своё избитое тело — что, когда к полученным в драке ссадинам и синякам добавились следы от милицейских дубинок, было не совсем просто — помечтал немного о недоступной сейчас сигарете и, закрыв глаза, попытался уснуть: увы — в столь возбуждённом нервно-психическом состоянии усыпить его могла только бутылка водки. Да и то — одной бы вряд ли хватило.

И вновь мысли астролога сосредоточились на Илье Благовестове: приходил, приходит и будет приходить! Без Мессии — людям нельзя! Другое дело, что Он Сам не всегда понимает это. В обозримой исторической перспективе только единственный раз осознал Себя в Иисусе из Назарета. Обычно же: Пророк, Просветлённый, Учитель, Праведник, но — не Мессия! Ибо мысль о Спасении как о единичном акте — по аналогии с Сотворением — всё ещё владеет нашим (в своей массе архаичным) авторитарно-магическим сознанием. Которому эволюционистские идеи, несмотря на бесчисленные, говорящие в их пользу факты, до сих пор ещё бесконечно чужды: не желаю иметь в предках обезьяну! Бог сотворил человека по своему образу и подобию — и точка!

Прямо-таки детское противопоставление! Да на кой чёрт Богу мог понадобиться такой вот, от начала и до конца Им запрограммированный человек? С запрограммированной — даже если и согласиться с этой абсурдной теодицей! — свободой воли?

Поняв, что уснуть ему всё равно не удастся, Лев Иванович мысленно возвратился к очень, на его взгляд, интересной гипотезе Петра — о Промысле Божьем. Который, с одной стороны объявляя непостижимым, с другой — едва ли не все религии расписывают в мельчайших подробностях: кому с кем спать, что есть, во что одеваться, какие приносить жертвы, где, как и когда молиться. Тогда, как в действительности…

…вместо интересных идей и умных мыслей Петра в голове Окаёмова вдруг мелькнуло дурацкое четверостишие: что? Муза изволила посетить тюремную камеру? Чтобы надиктовать здесь нечто возвышенное? Вздор, господин Окаёмов! Такие, с позволения сказать, стихи всегда у тебя сочинялись с лёгкостью! Муза здесь ни при чём! Ведь кое-как зарифмовать банальную мысль — элементарное графоманство! Нет уж, голубчик, «Бог и Эволюция» — тема-то вон какая! От неё не отделаешься глупенькими стишками! Ни Богу, ни Обезьяне зубы не заговоришь!

Вообще-то у Петра, если отвлечься от его многословия, нечёткости формулировок, повторов и, главное, от заумных — то ли бредовых, то ли просто недоступных пониманию Льва Ивановича — логико-математических выкладок, выстраивалась стройная и достаточно простая теория, основным стержнем которой являлся следующий постулат: БОГ НУЖДАЕТСЯ В АЛЬТЕРНАТИВНОМ — НЕ ЗАВИСЯЩЕМ ОТ НЕГО — СОЗНАНИИ.

(Зачем? Ну, на эту тему возможны самые разнообразные спекуляции. От «бытовых»: вечность наедине Самому с Собой — тоска зелёная! До «философских»: зная Всё о Себе и Своём Мире — а вернее, Сам будучи в этом Мире Всем, в том числе и Его Универсальным Самосознанием — выйти за пределы Своего Мира Бог (по Своей имманентной Сути) не в состоянии. Это возможно только для сформировавшегося вне Его — другого — сознания. Конечно, тут опять возникает вопрос: а зачем, собственно, Ему стремиться за пределы Своего Мира — по сути, выходить Самому из Себя? На что, опять-таки, можно отвечать и с «бытовой», и с «философской» точек зрения: продолжая сие занятие если не до бесконечности, то на сотнях и тысячах добротных, написанных на хорошем псевдонаучном сленге страниц.)

Короче: Бог — как Самосознание Вселенной — организовал эту Вселенную (и Себя) таким образом («ввёл» такие мировые константы), чтобы оказалось возможным существование сложных органических молекул: следовательно — жизни, следовательно (в конце концов!) другого сознания. Судьёй которого Он не может быть в принципе: ибо «первородный» грех — «грех» создания условий для появления чувствующих (страдающих!), а особенно мыслящих (осознающих эти страдания!) существ лежит именно на Боге. И единственным оправданием длящихся на Земле вот уже четыре миллиарда лет непрерывных мук и страданий для Него является только то, что без альтернативного сознания Он не мог обойтись категорически, так сказать, в силу Своего внутреннего устройства. Да ещё, по мнению Петра, то, что все эти четыре миллиарда лет Бог и Сам бесконечно страдает: в каждой молекуле ДНК, в каждой живой клетке, в каждой амёбе, медузе, бабочке, в каждом черве, пауке, динозавре, тигре — не говоря уже о человеке! О, как бы Он хотел всем нам помочь, но… чем больше Его вмешательство, тем зависимее оказывается рождающееся в этих (увы, неизбежных) муках сознание! И только, когда, выполнив земное (жизненное) предназначение, организм умирает, Бог ему может помочь. Хотя бы — утешить. Как? Это опять-таки безграничный простор для самых безответственных спекуляций. А его, Петра, — как учёного — больше интересует, может ли его Бог встраиваться в современную научную картину мира? Как, например, Иегова был встроен в эмпирико-мифологическую картину мира древних евреев?

Далее у Петра Семёновича шла уже совершенная заумь: о квазистационарной модели вселенной, когда те 10–15 миллиардов лет, которые мы интерпретируем как время её существования, в действительности являются ВСЕМ её временем — точно так же, как сколько-то граммов вещества и кубических сантиметров объёма являются всем её веществом и всем пространством. Постоянно — на микро и мегауровнях — «перетекая» друг в друга, что для выделенного наблюдателя будто бы и создаёт эффект расширяющейся вселенной.

Вообще-то, Лев Иванович очень даже интересовался современными космологическими теориями, однако — на популярном уровне. И когда Пётр, заговорив о «девятеричном принципе», в пределе сводящимся к логической формуле «всё и существующее и несуществующее и существует и не существует», стал разворачивать этот принцип, выделяя, так сказать, подмножества «всё существующее существует», «всё и существующее и несуществующее существует», «всё несуществующее существует» и так далее, и, главное, использовал для обоснования своего бреда совершенно недоступный инженерному образованию Окаёмова логико-математический аппарат, астролог понял, почему Танечка Негода говорила о Петре Семёновиче, как о блаженненьком, который хочет Бога «загнать в компьютер». Уж если ему — инженеру! — было почти невозможно уследить за мыслями математика, то каково артистке?

Воспоминания о диковинных — бредовых или гениальных? — идеях Петра оказались для Окаёмова прекрасным транквилизатором: астролог почувствовал, что если он поймёт, каким именно образом, опираясь на свои экстравагантные постулаты, Кочергин выводил, примерно, восьмидесяти пяти процентную вероятность существования Бога, то обязательно заснёт. Однако, кроме того, что Бог бесконечно нас любящий и бесконечно страдающий — ибо помогать нам в этой жизни, облегчая муки формирующегося альтернативного сознания, может лишь в самой малой степени — Папа, Лев Иванович почти ничего не вспомнил.

(Другое дело — в той жизни, где у Него «обителей много», и где каждого из нас Он примет с огромной радостью. То есть — то, что нам открыл Христос, чего почти не поняли Его непосредственные ученики и что, обожествив земные власти, полностью извратил апостол Павел.)

Правда, по поводу этой идиллии астрологу вспомнился ядовитый комментарий Павла Малькова (дескать, на земле жил амёбой — попадёшь в рай амёб, тигром — в рай тигров, убийцей, грабителем, палачом, насильником — для каждого найдётся соответствующий рай!), а далее веки у Льва Ивановича стали слипаться, тусклая лампочка под потолком обернулась звездой Фомальгаут, помогающая астрологу душа Алексея Гневицкого обрела на миг зримые очертания, затем всё смешалось, погасло, и пятидесятилетний мужчина уснул на тюремных нарах сном накормленного младенца на руках у матери.

Лев Иванович спал, а в это время его глазами Бог смотрел на Себя. Познавая Себя и оценивая. Глазами Человека. Его, пока ещё очень несовершенным, земным умом. Другим — не Своим — умом.

В воскресенье, проснувшись около девяти часов утра, Валентина Андреевна Пахарева почувствовала, что «Распятие» должно быть возвращено в Алексееву мастерскую — квартира Его не вмещает. Только мастерская — там, где оно было создано — могла вместить скромную, вырезанную из ствола старой липы, полутораметровую скульптуру.

Зная, что Валентину не переубедить, ночевавшая у неё Наталья предложила выйти на улицу и вызвонить по телефону-автомату имевшего машину Андрея, но Валечка заартачилась: пять минут хода, «Распятие» не такое уж и тяжёлое, она, слава Богу, не барыня — донесёт за милую душу.

Предложение во что-нибудь обернуть скульптуру вдова также отвергла и, положив перекладину креста на правое плечо, так и прошествовала в Наташином сопровождении до Алексеевой мастерской — по счастью, в основном дворами, мало привлекая внимание зевак. То есть, по счастью для Натальи — самой вдове-крестоносице не было никакого дела до любопытства прохожих: отнести «Распятие» в мастерскую ей повелел Алексей — это Валечка поняла, едва только открыла оббитую листовым железом дверь высокого полуподвального помещения и переступила порог.

Боже! Какую-нибудь неделю назад Алексеева мастерская — при некотором неизбежном «художественном беспорядке» — выглядела так уютно!

(В пятницу, забирая скульптуру, Валентина заскочила сюда на несколько минут и, будучи под сильнейшим впечатлением от случившегося на выставке пожара, ни на что не обратила внимание.)

А сегодня? Сирень в ведре поникла и съёжилась — недописанная, только «раскрытая», (по терминологии художников) «Сирень» на мольберте выглядит куда более живой и свежей! Второй мольберт, на котором стояла законченная всего за неделю до гибели Алексея и из мастерской увезённая прямо на выставку злосчастная «Фантасмагория», задвинут в угол! Конечно, после поминальной трапезы наиболее стойких пьяниц-друзей, после Мишкиного (в поисках киянки) самодеятельного обыска, женщины здесь убрались, но убрались по-своему, по-женски: всё аккуратно расставив по углам, распихав по полкам и ящикам, нимало не сообразуясь с тем, что у каждого предмета, каждой вещицы в мастерской Алексея было своё строго определённое место — уж лучше бы совсем не убирались! Лучше видеть окурки на полу, заплесневшие куски недоеденных бутербродов, кучу пустых бутылок, чем — за ненадобностью задвинутый в угол! — мольберт художника. Чем весь этот — созданный прилежными, но равнодушными руками — чужой порядок!

Отправив Наталью на местный рыночек за сиренью и розами — а получив от Окаёмова тысячу долларов, Валентина вдруг почувствовала себя богачкой, которой необходимо как можно быстрее «промотать» свалившееся на неё «состояние» — вдова поторопилась придать мастерской прежний (как при Лёшеньке!) вид. Первым делом она переместила лёгкий раскладной мольберт с начатой «Сиренью» ближе к окну, а на освободившееся пространство выкатила пренебрежительно задвинутое в угол массивное сооружение. Водрузила на него натянутый на подрамник большой белый холст, поставила рядом, раскрыв, этюдник и… похолодела от ужаса! Господи! Алексей! Сейчас, через секунду, его призрак войдет сюда, станет к мольберту — и?! Нет! Невозможно!

Преодолев мгновенно подступившую слабость, женщина поспешно закрыла и убрала этюдник, сняла чистый холст и задумалась, чем бы его заменить: почти все картины Алексея находились сейчас на выставке, конечно, в мастерской оставалось много этюдов, но на большой мольберт ставить маленькую вещицу было как-то противоестественно, и Валентина в растерянности закружилась по просторному помещению, пока вдруг не вспомнила о старых (чуть ли не времён обучения в изостудии) работах художника.

Нашла в тёмной кладовке так ей всегда нравящийся, но (из-за излишнего «натурализма») бывший у Алексея в пренебрежении лесной пейзаж с озером, и поместила его на мольберт: вот теперь — то что надо! Сквозь трепетные осины мерцающая волшебным закатным светом водная гладь с притаившимся в камышах отражённым месяцем — в отличие от чистого холста, это не потревожит покой Алексеевой души! Не притянет её к мольберту вопиющей белизной не созданного произведения! Разве что в камышах, возле месяца, неуследимо всплеснёт хвостом русалка да в дальней заозёрной чаще беззвучно прохохочет наевшийся мухоморов леший — ещё не вполне раскрывшимся талантом художника наивно воссозданные добротные старинные чудеса. А не эта — так притягивающая и так пугающая! — дьяволица-Лилит. И уж тем более, не завораживающая (кошмарная!), которую Валентина, приходя в мастерскую к Алексею — дабы не подвергаться запредельному очарованию! — старалась не замечать, «Фантасмагория».

Оборудовав «мемориальный уголок», вдова, взобравшись на раздвижную лестницу, прикрепила на старое место под потолком «Распятие» — привязав его к применяемым обычно в промышленном строительстве и неизвестно каким образом попавшей в жилой дом решётчатой балке. К которой у Алексея крепился также мощный светильник собственной конструкции: начинающиеся почти у самой земли, забранные железными прутьями небольшие окошки пропускали немного света, и художнику, как правило, приходилось работать при электричестве.

Помещённое на прежнее место «Распятие» вновь «воспарило» — развернулись, из-за расходящихся лучами полукруглых канавок показавшиеся пьяному Окаёмову оперёнными, перекладины-крылья, изломанное крестной мукой тело Спасителя вновь как бы выпало из земного мира: оказавшись разом и здесь и там, и везде и нигде.

Впрочем, на Валентину — тоже: «Распятие» (по-своему) производило не меньший эффект, чем произвело на очень нетрезвого астролога — укрепив Его под потолком, женщина присела на кушетку и поняла: Алексей не зря велел ей вернуть скульптуру на место — только здесь это его творение жило своей настоящей жизнью. Что, вообще-то, не часто случается с произведениями искусства, если только… вырезанное из ствола старой липы «Распятие» — всего лишь произведение искусства? Созданное человеческими талантом, умом, сердцем, душой, руками. А что, если — не совсем?.. Эти последние Лёшенькины творения… «Портрет историка», «Цыганка», «Распятие», «Фантасмагория»… Впрочем, над «Распятием» он работал параллельно с «Фантасмагорией». Днём красками на холсте создавая нечто, на что без содрогания — без смеси ужаса и восторга! — было невозможно смотреть, а по вечерам методично плотничая над «Распятием»… Ну да, ну конечно — плотничая! Из ствола старой липы выделывая Крест с пригвождённой фигурой Спасителя… Выделывая Крест… Крест… Господи! Неужели — предчувствовал?! Взявшись за плотницкую работу? Конечно — предчувствовал! Ведь никогда прежде Лёшенька не увлекался никакой резьбой по дереву…

По счастью, явившаяся с огромной охапкой белой сирени и несколькими красными розами, Наталья прервала Валечкины болезненные размышления — вдова, умом исцелившись в среду, пока ещё очень недалеко отошла от возможного рецидива.

Выбросив засохшую сирень, а свежую поместив в чисто вымытое ведро с водой, десять огненно-красных роз Валечка поставила в незатейливый — в форме простого цилиндра — керамический сосуд, и водрузила его на пододвинутый под «Распятие» круглый высокий столик, служивший Алексею подставкой для натюрмортов.

Все эти нехитрые действия вдова совершила сама — доверив рвущейся помогать Наталье отнести на помойку старую засохшую сирень — и только. В мастерской — по глубокому внутреннему чувству Валентины — ей было необходимо прибраться собственными руками.

К сожаленью, дел было немного, и, управившись с ними минут за сорок, работящая женщина стала подумывать: а не вымыть ли и не протереть ли ей всё-всё? Не только пол, но и ящики, шкафчики, окна, стены — чтобы всё заблестело? Но тут же и испугалась этого нехорошего рвения: стало быть, хочешь превратить Лёшенькину мастерскую в музей? Так сказать — в стерильный заповедничек? Опомнись, дура! Ведь Лёшенька здесь работал! И пил, разумеется… а вот последние полгода — в основном работал… а пил — несравненно меньше… и надо же… о, Господи! Неисповедимы Твои Пути! Ну да — неисповедимы? А как же астролог? С его ужасным — в точности сбывшимся! — предсказанием?

Валентине вдруг нестерпимо захотелось увидеть Льва Ивановича — и главное: немедленно! Не в понедельник-вторник, а непременно — сейчас! Ибо во всём мире лишь он один мог найти для неё хоть одно утешительное слово! Почему-то женщине это вообразилось с такой неимоверной силой, что, презрев все нехорошие чувства к Татьяне, она собралась попросить Наталью съездить к артистке, но сразу же передумала: нет! Необходимо — самой! В конце концов, ей глубоко плевать на шлюшку-Таньку, а увидеться со Львом — надо быстрей! Не то — в голове опять начнётся чёрт те что! Шарики вновь зайдут за ролики — ей Богу, попахивает «дурдомом»! Всё явственнее слышится Лёшенькин голос — всё настойчивее звучат его призывы последовать за ним туда, где нет ни воздыханий, ни слёз.

Убедить Наталью, что съездить к артистке ей необходимо одной, без сопровождения, оказалось непросто — обычно мягкая и уступчивая Наташенька на сей раз заартачилась: дескать, мы договорились с девчонками тебя, Валечка, не оставлять в одиночестве. Однако, в конце концов, вдове это удалось: мол, прошла уже неделя и, как ты видишь, я в норме, а со Львом необходимо увидеться с глазу на глаз, а если ты опасаешься за астролога — он мужик далеко не хилый, не бойся, не изувечу.

Однако, прозвонив и пробарабанив в дверь Танечкиной квартиры десять минут — а вдова совсем немного разминулась с кинувшейся на поиски Льва артисткой — разозлившаяся Валентина была уже не вполне уверена в себе: ишь, сворковались! Уединились, понимаешь, в уютном гнёздышке — и хоть трава не расти! Убили Алексея, ну и убили — будто бы Лев не его старый друг, а Татьяна не бывшая (хотя, по счастью, и мимолётная!) любовница? Дескать, их ни для кого нет дома! А может, и правда — нет? Скажем, смылись на речку? Погода-то совершенно летняя! А это надо проверить!

Валентина зазвонила и застучала ещё настойчивее, и если бы не выглянувшая на шум соседка, кто знает: именуемая дверью, хлипкая древесностружечная преграда уступила бы напору рассердившейся женщины? Потревоженная грохотом Анна Николаевна спасла Танечкину квартиру от внепланового ремонта, а вдову — от обвинения в попытке взлома.

По словам соседки получалось, что Татьяна спешно (чуть ли не бегом) ушла куда-то двадцать пять минут назад, а её гостя не видно со вчерашнего дня — наверное, съехал: потому как такого грома, который устроила Валентина, не вынес бы и покойник, а не то что живой — хотя бы и «до усрачки укушавшийся»! — мужчина. Да и вообще: оставайся гость у Татьяны, она — Анна Николаевна — не могла бы его не видеть со вчерашнего дня. Хотя, конечно, стоять на своём не будет… мало ли… ведь все мужики — известно…

Растерявшаяся от этой неожиданности, — если Лев натянул Таньке нос, поделом шалаве! но, с другой стороны, где он в этом случае остановился? у Юрия? Мишки? чёрт! если у кого-нибудь из художников, то наверняка уже «тёпленький»! и искать его в этом случае для «душеспасительной» беседы? ха-ха-ха! самой напиться с ними за компанию? ладно! успеется! а пока… — Валентина помялась немного у запертой двери и вдруг приняла будто бы спонтанное (хотя и напрашивающееся) решение: на кладбище! К Алексею! Проведать, выплакаться — и… там видно будет! А на обратном пути вновь заглянуть к Татьяне. И если Льва у неё не окажется…

Немногочисленные розы и тюльпаны с могилы, конечно же, растащили, поникшая белая сирень у основания креста лежала уже не облаком, а осевшим и помутневшим мартовским снегом — по счастью, более никакого ущерба не наблюдалось: крест стоял ровно, ещё свежий могильный холмик оказался не потревоженным. Что при отсутствии ограды — а её обещали поставить не раньше следующей среды — можно было считать определённым везением.

Первым делом, упав на могильный холмик, вдова хорошенько выплакалась — это у Валентины получилось легко: словно бы вознаграждая за первые два дня мучительного оцепенения, начиная со среды — с похорон — Бог ей даровал обильные слёзы. Затем женщина собрала и отнесла в мусорный контейнер увядшие ветки сирени, а принесённую с собой огромную охапку белых душистых цветов разложила на могильном холмике. В рыхлую землю у основания креста воткнув шесть больших тёмно-бордовых роз, Валентина достала два пластиковых стаканчика, разлила в них четвертинку водки, один, накрыв кусочком чёрного хлеба, вместе с зажжённой свечкой поставила на землю к розам, а из второго, перекрестившись и мысленно пожелав Алексею Царствия Небесного, выпила, зажевав солёным огурцом. Есть Валечке все эти дни совсем не хотелось, и если бы не ночевавшие у неё девчонки, то, возможно, всю прошедшую неделю она питалась бы, как говорится, только Святым Духом.

Помянув Алексея, вдова не стала долго задерживаться у могилы — Лёшенькина могила была слишком свежа, душа женщины ещё слишком болела — Валечка выбралась на центральную аллею и медленно зашагала к выходу, по пути не только ни о чём не думая, но и не замечая буйного кладбищенского цветения. А если в голове у женщины и шевелились какие-то зачатки мыслей, то все они сводились в сущности к одному: как хорошо было бы ей лежать сейчас рядом с Лёшенькой! Там — под могильным холмиком. А не страдать, не мучаться на этой ужасной земле! Ну, почему, почему она, получив трагическое известие, сразу же не умерла?! Или — хотя бы! — по-настоящему не сошла с ума? Нет, всё-таки, наградив нас истязающим душу разумом, Бог поступил, как минимум, опрометчиво! Чтобы не сказать — жестоко!

На обратном пути вновь заглянув к Татьяне Негоде, Валечка вновь долго звонила (правда — уже без стука) в запертую дверь — как раз в то время, когда артистка, получив от Нинель Сергеевны подробную инструкцию о пользовании сотовым телефоном, садилась в автобус, чтобы ехать домой — и, не добившись результата, обратилась к соседке, от которой узнала, что ни Татьяна, ни её гость сегодня ещё не появлялись. Вздохнув про себя — увы, сегодня не судьба встретиться со Львом! — Валентина отправилась восвояси.

В семь вечера на смену Наталье «дежурить» пришла Эльвира — Элька — высокая крашеная блондинка: ругающаяся матом и изрядно пьющая преподавательница физкультуры. Из учениц Алексея Гневицкого и, соответственно, его тайных обожательниц. Бросившая двух мужей, имевшая — предмет жгучей зависти Валентины! — двух (десяти и двенадцати лет) детишек, которых, определив «по спортивной части», видела мало: из-за тренировок, сборов и прочей гимнастико-плавательной специфики. Сама в своё время подававшая большие надежды лыжница — однако, не выдержавшая беспощадных перегрузок и застрявшая на уровне кандидатов в мастера — «отыгрывающаяся» теперь на детях: сложенной вчетверо гимнастической скакалкой время от времени доходчиво им разъясняющая, что терпеть всё равно придётся. При этом, будучи заботливой и по-своему любящей мамой, понимающая, что нигде, кроме спорта (причём — при полной самоотдаче), её детям в России ничего не светит.

Уже не чающая встретиться с Окаёмовым, Валентина обрадовалась появлению Эльвиры: всё равно, кроме водки, утешиться ей сегодня нечем, а с пьющей Элькой это будет куда приятнее, чем с трезвенницей Наташей. И действительно — оказалось приятнее. Правда, сама Валентина выпила немного; к некоторому удивлению вдовы, её настроение резко переменилось уже после двух стопок: душевная боль смягчилась, появилось странное ощущение связи с Лёшенькиной душой, и вместе с этим ощущением — мир и покой. Будто бы кто-то Знающий тихонечко ей шепнул: в конечном счёте, всё будет хорошо. Третью стопку Валечка всё же выпила, а больше не захотела — незачем! Не спиваться же — в самом деле! Эльвире пришлось в одиночестве допить всю большую бутылку — и где-то около десяти женщины отправились спать. Эльвира — в комнату Алексея, а Валечка устроилась в проходной — на диване. А в одиннадцать вдова вдруг проснулась — с ощущением, что она не будет спать этой ночью: захочет — а не заснёт. Во всяком случае — дома. Нет — только в Алексеевой мастерской!

После шестисот миллилитров водки Эльвира беспробудно спала — никто не мог помешать Валечке встать, одеться в белое бальное платье и потихоньку уйти из дома.

(Не венчанная и не расписанная Валентина, тем не менее, не могла отказать себе в белом — напоминающем свадебное — платье: надевая его на Новый Год, Пасху, свой и Лёшенькин Дни Рождений. И облачиться сейчас в него, а не в чёрный вдовий наряд подсказал Валентине — она в этом нисколько не сомневалась — сам Алексей. Подсказал оттуда.)

В мастерской вдова первым делом включила мощный, засиявший в пять двухсотсвечёвых лампочек, светильник и достала из кладовки три старых картины Гневицкого: два пейзажа и один портрет. Её портрет. Который Валентине очень хотелось видеть на выставке и который её устроители — по их словам, из-за стилистического несоответствия — дружно отвергли.

Разумеется, не будь Валечка гибелью Алексея потрясена до состояния полной невменяемости, она и Мишке, и Юрию, и искусствоведке Ирочке очень доходчиво разъяснила бы что к чему — и этот «натуралистический» портрет обязательно оказался в экспозиции, но… может оно и к лучшему? Видеть себя сейчас глазами Алексея… сейчас — когда он так настойчиво призывает её к себе… туда, где нет «ни слёз и ни воздыханий»… а только — любовь… и ещё — правда — работа… по формированию души… много работы… особенно для тех — кто от неё отказался здесь… сам помешав своей душе должным образом оформиться в этой жизни… вольно или невольно — не суть…

Впрочем, Валентину никогда не занимали подобные метафизические бредни, а уж в данный момент — тем более! И её портрет, девять лет назад написанный Гневицким, сейчас говорил женщине только одно, но главное: Алексей её ждёт! Там! В Небесной Обители! В окрестностях звезды Фомальгаут — их общего с Алексеем (чего, естественно, вдова не могла знать) ангела-хранителя. Ждёт, чтобы продолжать вдвоём восхождение к Горнему Свету! Рука об руку: в той — как и в этой жизни!

Портрет Валечка поставила на пол, прислонив к столику с розами — под «Распятием»: так, что образовался непрерывный восходящий ряд от Земли к Небу — написанное маслом грубоватое, но озарённое любовью мужчины лицо тридцатилетней женщины внизу, выше (на фоне светло-серой стены) десять роз, как десять кровавых ран, и над всем этим (в беспредельности!) Он: Сын Человеческий… Он — победивший смерть…

Стоящее мольберте «Лесное озеро» зачаровывало сказочной тишиной, манили свежестью и прохладой низко склонившиеся ветви цветущих яблонь на другой картине Гневицкого, звала убегающая между стогов к дальней берёзовой роще тропинка — на третьей. И, глядя на эту умиротворяющую красоту, Валентина удручённо вздыхала: ну, почему? Почему Алексей отказался от этих милых всякому сердцу, доступных всякому зрению и понятных всякому уму образов реальности? Всё более отдаляясь от так нравящихся ей безыскусных (как в жизни!) пейзажей и двигаясь чёрт те куда! К Дьяволице-Лилит, околдовывающей «Фантасмагории»… однако же — и к «Распятию»! Нет! В искусстве — она не судья! Что делал и куда шёл Лёшенька — не для её куриных мозгов! Любить его и быть с ним рядом — другое дело! Всегда быть рядом… и в этом мире, и в том…

… разумеется, сердцем Валентина Андреевна Пахарева знала уже с понедельника, какой нелёгкий шаг ей предстоит в самом ближайшем будущем — однако умом, до самого его физического воплощения (до шажка в пустоту с лестницы-стремянки) она никогда так и не осознала этого: то есть, не осознала в земной жизни — зов Алексея звучал слишком настойчиво, потребность соединиться с ним была слишком неодолима. Возможно, если бы днём Валентине удалось встретиться с астрологом? Поговорить с ним и быть им утешенной? Впрочем — вряд ли… душа женщины была уязвлена слишком глубоко, чтобы её могли исцелить любые — даже самые умные и доброжелательные! — человеческие слова… только — Он, Чьё подобие Алексей так вдохновенно изваял из ствола старой липы… но Его голоса Валентина не слышала… а Лёшенькин — напротив — звал всё настойчивее…

Около часа просидев в молчаливом созерцании так нравящихся ей старых картин Алексея, женщина стала собираться в свою последнюю на этой земле — короткую и страшную! — дорогу.

После Мишкиного обыска и последовавшей затем уборки найти моток толстой — художнику будто бы и ненужной, однако зачем-то у него хранившейся — верёвки оказалось не совсем лёгким делом, занявшим у Валентины не менее двадцати минут. Ещё пять минут ей потребовалось, чтобы отыскать на полке изданную в СССР в начале шестидесятых годов книжку скандинавских криминалистов с описанием редких несчастных случаев и разных (в основном экзотических) способов самоубийств — Бог весть как попавшую к Алексею и года два назад случайно увиденную женщиной.

Тщательно сверяясь с «инструкцией», Валечка попробовала соорудить так называемый «узел палача» — для чего требовалось, сложив большую петлю, вновь перегнуть верёвку и, вернувшись немного назад, свободный конец несколько раз обмотать вокруг образовавшегося тройного соединения, напоследок пропустив его во вторую маленькую петельку. Бывшей прядильщице в этих хитросплетениях разобраться удалось хоть и не сразу, но без особенного труда — нужный узел завязался у неё минуты через три после начала экспериментов.

(Этот, самоубийцами применяемый крайне редко, официальный «государственный» узел нисколько не смутил явившихся на место происшествия оперативников, не совсем бесчувственного младшего лейтенанта подвинув лишь на коротенький комментарий, — ишь, чего накрутила! — и загадал большую загадку проводящему частное расследование майору Брызгалову: по всем признакам, вроде бы типичное самоповешение — однако узел? Правда, скоро разгаданную Геннадием Ильичём — когда он обнаружил на полке не совсем аккуратно поставленную женщиной на место соответствующую книгу-«инструкцию».)

Справившись с хитрым узлом, Валентина вспомнила, что для скорейшего затягивания петли верёвку, обычно, намыливают и, отыскав кусок туалетного мыла, уверенно — будто не в первый раз! — проделала эту непривычную работу: узел — действительно — с лёгкостью заскользил по верёвке.

(Всё это, нелишне напомнить, совершали лишь Валентинины руки — сознание женщины оставалось в стороне от её ужасной работы. Ибо после гибели художника только одни эмоции продолжали связывать Валечку с этим миром, тогда как и ум, и душа женщины уже целиком находились в том — по получении трагического известия устремившись туда вслед за возлюбленным. А поскольку тело всё же мешало полному и окончательному воссоединению… правда, её душа ещё недооформилась здесь… с другой стороны: душа Алексея — тоже… ведь роковой удар киянкой настиг художника в самом расцвете его таланта, в начале стремительного духовного восхождения…)

Соорудив петлю, Валентина маленьким острым топориком отрубила от верёвки двухметровый конец, забралась на стремянку и надёжно привязала смертоносное приспособление к решётчатой балке — между светильником и «Распятием». Собственно, всё — можно и…

…однако, прежде, чем сделать последний шаг, женщина спустилась с лестницы, выпила стакан водки и подошла к зеркалу. Поправила причёску, одёрнула слегка встопорщившееся от работы белое платье и вновь забралась на лестницу. Вспомнив о незакрытых окнах, спустилась опять, задёрнула шторы, выключила светильник, оставив горящей только настольную лампу, но в полутьме Валентине Андреевне Пахаревой отчего-то вдруг стало страшно, женщина вновь зажгла верхний свет и в третий раз поднялась по ступеням стремянки. Отодвинула мешающие волосы, петлёй охватила шею, поплотней подтянула скользящий узел, скосив глаза, посмотрела на «Лесное озеро» на мольберте, перевела взгляд на фигуру Спасителя и, ногой оттолкнув лестницу, шагнула вверх — к Алексею.