Луна в Водолее

10

Крайне возбуждённый и расстроенный случившейся на вернисаже гибелью картины друга, в конце непродолжительного «фуршета» Лев Иванович стал подумывать, а не улизнуть ли ему «по-английски», но, сообразив, что до Танечкиного возвращения из театра не менее двух часов, задержался и волей-неволей удостоился чести оказаться среди «избранных»: в уже знакомой ему комнате на первом этаже на организованном силами местной творческой интеллигенции банкете. Коих (творческих, то есть, сил) в сорока, примерно, метровой комнате собралось в общей сложности до пятидесяти человек — большей частью уже основательно поднабравшихся, хотя, не без исключений: замечались, преимущественно между дамами, особи практически трезвые. Однако Михаил, храпящий на задвинутом в угол диванчике, успешно сглаживал эту опасную дисгармонию. А впрочем, не такую уж и опасную: ибо через полчаса после начала застолья уверенно держалось на ногах с десяток, может быть, лиц женского пола, да трое-четверо — включая Юрия и самого Льва Ивановича — мужского.

Окаёмову, после загадочной гибели так и не увиденной им «Фантасмагории», в границах относительной трезвости удалось удержаться только благодаря мыслям о Танечка да, возможно, нелюбимому астрологом шампанскому. Вдохновлённый скорой встречей с артисткой, Лев Иванович меланхолически истязал свой вкус этим побочным продуктом великореченского — правда, конверсированного одним их первых в отрасли — завода по производству боевых отравляющих веществ, главной гордостью которого на новом для себя поприще деятельности являлась вполне приличная водка «Екатерина Великая».

Общий застольный трёп вертелся, как и следовало ожидать, вокруг вспыхнувшей и сгоревшей на глазах у зрителей «Фантасмагории» — правда, параллельно с рассуждениями о загадочной гибели самого художника: рок? двойное злодейство? вмешательство высших сил? редкое стечение обстоятельств? — и прочее, столь же «многомудрое», сколь и гадательное. Разве что версии о возможной технической стороне диверсии дополнились новой: о дистанционном воспламеняющем устройстве — по аналогии с популярными в наши дни дистанционными взрывателями.

Узнавший от Павла Малькова о существовании в Великореченске молодёжной черносотенной организации «Воины Архангела Михаила» — надо же! можно подумать, в России успешно «возрождаются» лишь самые гнусные из существовавших когда-то мерзостей! — к предположениям, высказываемым сейчас, Лев Иванович относился со значительно меньшим скептицизмом, чем сразу же после пожара: фашиствующие подонки — это вам не гипотетический сумасшедший! Это реалии новой «постперестроечной» России. Издержки, если угодно, спешного построения очередной господствующей идеологии — эдакого казённо-патриотического псевдоправославия.

Размышляя о возможной причастности к гибели друга и уничтожению его картины хотя и мелких, но чрезвычайно опасных бесов новой генерации, Окаёмов не заметил пробуждения Михаила и обратил на него внимание только услышав перекрывший множественные застольные разговоры голос художника.

— Царство Небесное Лёхиной «Фантасмагории». Теперь мы её только там… ну, значит, в раю… после смерти сможем увидеть. А кто п…т, что из того, что было здесь, там ничего не надо — врёт! Конечно: ордена, звания, машины, шмотки — там по фигу. Никто о них ни хрена не вспомнит. Как сказал один древний деятель: всё суета сует и всяческая суета. Нет, погодите…

Михаил на мгновение потерял нить разговора и, чтобы отыскать её, вернулся к началу. С некоторыми, естественными для пьяного, вариациями.

— Ну, может быть, не в самом раю… в самом раю — не спорю… не исключено — что да! Из здешнего ничего не надо. Ну: новая земля, новое небо, новая плоть. Но только кто сказал, что после смерти мы сразу попадаем либо в рай, либо в ад? Ад, между прочим, вообще — гнусная утопия сумасшедших садистов! Но и в рай — тоже… что нам — по сути, грязным скотам — там делать? Нет, сначала надо очиститься. Выкарабкаться из грязи. Кому с самого низа, кому с середины, а самым «продвинутым» — из преддверия. Так вот: Лёхина «Фантасмагория» — как раз в этом преддверии. Где всё настоящее. Лучшие картины, стихи, музыка. Некоторые — всем известные, а большинство, думаю, виденные и слышанные мало кем. Или вообще — никем. Если, значит, мы сволочи помешали художникам их создать на нашей блядской земле. Пулей, голодом, непризнанием — один чёрт! И таких, мне кажется, большинство. Ведь мы, гады, мало кому из гениев позволяем реализоваться здесь. Вот ты, Юрка, и ты, Володька…

Прежде, чем перейти на личности, Михаил взял небольшой тайм-аут, для принятия очередной дозы «Екатерины Великой».

— …с вашими грёбаными «Радугой» и «Дорогой»… позадирали, понимаешь, носы: как же — «отцы-основатели»! А у самих яйца глиняные.

Сидящий напротив Окаёмова Юрий брезгливо поморщился, но промолчал — вероятно, давно привыкший к временами оскорбительной бесцеремонности Мишки — а вот похожий на поэта Максимилиана Волошина Владимир чуть не полез в драку, но был остановлен соседями по столу: дескать, не гоже воспринимать всерьёз Мишкины пьяные выходки. Балаболка, мол — всем известно. И Владимир, вместо того, чтобы на кулаках доказывать Мишке его неправоту, потянулся к бутылке с конверсионным шедевром. Плотников же, искренне не заметивший вызванного его выступлением недовольства, продолжил как ни в чём ни бывало:

— А у Лёхи, между прочим, в отличие от всех нас, яйца были из чистого золота. Но только мы говнюки не хотели этого замечать. Похлопывали, понимаешь ли, снисходительно по плечу… кого?! Художника, рядом с которым мы все — пигмеи! И я — туда же! Нет — после портрета историка, «Цыганочки», «Фантасмагории» — конечно! Глаза открылись! А прежде? Кроме того, что он живописец от Бога и рисовальщик, каких поискать — ни хрена, бля, не видел! Но я-то хоть это видел — а вы? У тебя, Юрка, семь, у тебя, Володька десять работ в нашем музее — а у Лёхи? Одна — да и то в запаснике! А теперь вот и до «Фантасмагории» добрались — подлю-ю-ги-и…

Михаил всхлипнул и, тыльной стороной ладони размазав слёзы, рухнул на стул. Запил водкой расстроившие его самого гневные выпады и, успокоившись, перешёл на примирительный тон:

— Ты, Юрка, и ты, Володька, меня дурака простите — это я для примера. Ну — какие мы все слепые. Ведь знаю же: вы не из зависти, а просто — не замечали. Ну, портрет этого нашего сектанта оставим в стороне — его до этой выставки мало кто видел. «Фантасмагорию» — тоже: она здесь прямо из Лёхиной мастерской. Но — «Цыганочку»?! Она же, Юрка почти месяц висела на вашей апрельской выставке! И кроме грязной заметки в «Рабочем молоте» — где её обозвали бесовским соблазном свихнувшегося извращенца — ничегошеньки! Да что — пресса! Кто пожирней заплатит — тому жопу и лижут! А может — и припугнули… эти наши — фашиствующие во Христе… чёрт! Только сейчас дошло! А мне ещё Павел… там наверху — до пожара… Лев, помнишь?!

Словно обожжённый невидимой плетью вдруг заорал художник.

— Как он нам с тобой заливал баки про Белую Энергию, Тайные Силы и Чёрную Луну?! И как я завёлся от этой бредятины?! Вместо того, чтобы слушать — чуть было не двинул ему по морде?! А ведь он — ну, кроме своих закедонов — выступал по делу! В церковь сейчас — действительно: из комсомола, из партии, из КГБ всякой мрази переползло навалом! И ничего удивительного, что некоторые из иерархов подкармливают всякую уголовную нечисть! Ведь им голубчикам, что Бог, что дьявол, что коммунизм, что капитализм, что Родина — пустые слова! Ведь для них главное — власть! Захватить её, удержать — и при ней кормиться! И уж что-что, а это они умеют! Идти по трупам к «высокой» цели! А я недоумок… нет! Точно! Лёху убили никакие не алкаши! Алкаши ни в жисть не сообразили бы забрать с собой киянку! А мы всё гадаем: кто? кто?.. дед-пыхто! Национал-христианствующие подонки — они родимые! Больше некому! И «Фантасмагорию» — тоже! Эти козлы сожгли! Скажи, Лев — ведь правда?!

Это Мишкино заявление вызвало бурную реакцию у всех собравшихся на банкете — с разных сторон послышались реплики: точно! скинхеды грёбаные! поколение «пепси»! которое с кровью! а на черта им было лезть в мастерскую? если бы на улице — да! а в мастерскую? да ведь они же — организованные! это власти лапшу нам вешают: мол, социально дезориентированная молодёжь — как же! ориентированная очень даже неплохо! ориентированная — кем? глупости! а если даже и так — Церковь-то здесь причём? ну, в целом-то не причём, конечно! однако — отдельные иерархи! ведь Мишка прав: за последние годы швали туда поналезло — жуть! наших «архангелов» взять хотя бы: в коже, в цепях, а чтобы ни с кем не перепутали — на шеях кресты такие, которыми запросто можно черепа проламывать! а Церковь? неужели она не хочет отмежеваться от этой мрази?! мальчики, девочки — о чём вы? ведь Церковь — это Христос! Светочка, деточка — протри очки! Христос у неё только в теории, а на практике… Андрюха, не возникай! Светланка в целом права, а что отдельные иерархи… вот именно!

Слушая эту разноголосицу, Окаёмов дивился совпадению своего и Мишкиного хода мыслей, впрочем — не чересчур: им обоим эту дорогу указал Павел Мальков, сообщив о заигрывании одного из местных церковных деятелей с фашиствующей молодёжью. Пожалуй, странно другое: ни Михаил, ни кто-либо ещё из присутствовавших на поминках — а ведь каких тогда только не перебиралось версий! — не высказал этой напрашивающейся мысли. Почему? Ведь из наперебой сыплющихся реплик сейчас выяснилось: недостойный альянс с подонками одного из великореченских священников — ни для кого не тайна?

Как бы то ни было, не высказанное на поминках, вовсю обсуждалось в настоящий момент: гипотезы сменялись гипотезами, Мишка подогревал страсти — словом, обычное застолье творческой (и к ней примкнувшей) интеллигенции.

Не спеша потягивая слабоалкогольную газировку и попутно гадая о наличии или отсутствии в ней перебродившего виноградного сока, — а что если это, именуемое «шампанским», творение великореченских «алхимиков» целиком состоит из строго засекреченных компонентов какой-нибудь весьма неполезной субстанции? — Лев Иванович принимал минимальное участие в общих разговорах, не желая привлекать к себе повышенного внимания. К сожалению, дойдя до соответствующей кондиции, многие захотели проконсультироваться у «настоящего» астролога — тем более, что поразительное предсказание Окаёмова относительно смерти друга сделалось широко известным. Первой не выдержала сидевшая рядом с Юрием чувственная, лет сорока, брюнетка, чем-то напомнившая астрологу госпожу Караваеву — правда, без самоуверенности Елены Викторовны. Которая если и поедала глазами Льва Ивановича, то с обожанием гимназистки. (Именно гимназистки, а не современной школьницы.) После энной стопки «Екатерины Великой» она наконец осмелилась обратиться к астрологу с прямым вопросом.

— Лев Иванович, простите, пожалуйста… понимаю — не надо… до этого банкета все так переволновались — ещё раз простите, но… у меня очень большие проблемы с дочерью…

Далее, по просьбе астролога назвав ему место и время рождения девочки, женщина замялась и, не без труда преодолев нерешительность, подняла вопрос об оплате: не слишком ли для неё будет дорого? Окаёмов подумал было о «стандартных» ста пятидесяти долларах за относительно несложную консультацию, но вовремя спохватился: какого чёрта?! совсем, жадина, оборзел?! с нищих великореченских художников и артистов собираешься драть как с богатых московских бездельниц?! кукиш с маслом тебе, а не доллары — даром, голубчик, даром!

Однако профессиональный статус обязывал, и, немного помявшись в свой черёд, Лев Иванович сказал женщине, что бутылка замечательной местной водки будет вполне достаточной оплатой. К огромному удовольствию просительницы: ибо, не имея возможности израсходовать хоть сколько-нибудь ощутимую сумму из своей жалкой зарплаты музейного работника, получить консультацию, что называется, за здорово живёшь ей тоже было неловко — слава Богу, «Екатерина Великая» выручила обоих.

Разговор с Анечкой окончательно устранил преграду женскому любопытству — вопросы посыпались наперебой. От «что ждёт Россию в этом году», до «не мог ли астролог предвидеть таинственное возгорание картины Алексея Гневицкого»? Не говоря уже об обычных: о совместимости знаков Зодиака, о том, что делать, если изменяет муж-Стрелец и правда ли, что все Рыбы пьяницы, Близнецы вруны, а Девы зануды?

Поначалу Окаёмов пытался отшучиваться, но подогретый алкоголем энтузиазм представительниц слабого пола вынудил его в конце концов сымпровизировать нечто вроде коротенькой лекции по астрологии, в которой Лев Иванович к разочарованию большинства слушательниц выразил свои сомнения относительно предсказательных возможностей этой древней науки, а по поводу всего остального попытался вложить в отуманенные псевдоастрологическим шарлатанством головки элементарную истину, что всерьёз говорить о чём-то можно только на основании индивидуального гороскопа. Всё прочее, в лучшем случае, развлечение на досуге, а в худшем — если авторы безответственных предсказаний делают их за деньги — надувательство чистой воды.

Правда, большинство слушательниц, как вскоре понял Лев Иванович, пришло к прямо противоположным выводам: астрология — конечно, в руках посвящённых — страшная сила; сам Окаёмов, без сомнения, является одним из магистров тайного ордена настоящих астрологов, а его разговоры о малой достоверности предсказаний — отчасти кокетство, но, разумеется, в большей степени оправданная осторожность жреца высокого ранга перед бесцеремонным (и следовательно — опасным!) любопытством профанов.

А догадался Лев Иванович, что он был превратно понят, из случившегося сразу после его короткой импровизации инцидента. Одна невыразительная на вид — серо-бесцветно-глазая и русо-прилизанно-волосая — молодая «леди» стала настойчиво, несмотря на все разъяснения и отнекивания астролога, требовать предсказания своей судьбы. И в частности — делать ли ей пластическую операцию в этом году? Или — подождать до следующего? Который — по Восточному гороскопу — будет для неё более благоприятным?

На помощь Окаёмову пришло несколько рассердившихся слушательниц, — как, мол, Жанка, тебе не стыдно? ведь Лев Иванович ясно сказал, что гаданиями не занимается! а ты всё равно: пристала как банный лист к одному, понимаешь, месту! — однако изрядно пьяная леди не унималась: а вдруг в этом году хирург ошибётся? И неправильно укоротит ей нос?

«Тебе, Жанночка, не нос, тебе, Жанночка, язычок укоротить, ох как, не помешало бы!», — послышалась чья-то, вызвавшая ехидное оживление, реплика.

Внимая разгорающейся перепалке, Лев Иванович думал, как бы настырной Жанне сказать потактичнее, но вместе с тем и поубедительней, что ей требуется не хирург — иные из девчонок прямо-таки помешались на пластических операциях! — а всего лишь хороший парикмахер. И косметолог — если вкуса катастрофически не хватает, а амбиций сверх всякой меры. Однако Окаёмову не удалось облечь в доходчивую словесную форму свои размышления — раздался резкий голос сидящей за другим столом в дальнем углу комнаты, вероятно, недавно вернувшейся Валентины.

— Предскажи ей, Лёвушка, предскажи! Как моему Алексею… Он ведь тоже тебя упрашивал…

Произнесённые Валентиной слова подействовали подобно взорвавшемуся баллону с жидким гелием: всё враз замёрзло. Лицо отшатнувшейся от астролога Жанны покрылось смертельной бледностью, и по её заиндевевшим щекам покатились крупные ледяные слёзы. В сердце самого Льва Ивановича заплясали злые снежинки: стало быть, стараешься забыть о последствиях своего безответственного прогноза?! Все твои мысли сейчас о Танечке, а о погибшем друге — так уже: ностальгические воспоминания? То-то, сволочь, чуть ли не обрадовался, услышав об имевшей на Алексея зуб черносотенно-фашистской организации — дескать, они убили?! Следовательно — не несчастный случай, следовательно, ты ни при чём?!

От зловещих слов Валентины кровь оледенела не только у Жанны и Окаёмова: всех ознобил ветерок из иного мира — первым оттаял Мишка.

— Валюха, кончай! Сколько можно бочку катить на Льва! Предсказал, понимаешь ли! А сама-то… ладно! Чокнитесь и помиритесь!

Художник чуть было не напомнил вдове о преступной сонливости, овладевшей ею в роковую ночь, однако, несмотря на природную бесцеремонность, на сей раз сообразил, что такое напоминание значительно перейдёт границы заурядного хамства и вовремя оборвал тираду.

Похоже, сама Валентина никак не ожидала того эффекта, который произвело её жутковатое предложение погадать Жанне и почти обрадовалась строгому Мишкиному выговору.

— И правда, Лёвушка, извини ради Бога! Совсем зациклилась на твоём предсказании! Но сейчас я — честное слово! — напала не на тебя. На Жанку. Пристала, понимаешь ли — слушать противно! Предскажи да предскажи, что случится с моим длинным носиком! Успокойся, Жанночка — всё равно хуже не станет! Никакой хирург его тебе не испортит!

От этих слов побледневшее было личико молодой женщины пошло красноватыми пятнами, а тихо сползающие по щекам ледяные слезинки сменились горячим бурным потоком — Жанночка заголосила врёв. Так, что недавно пытавшиеся её урезонить женщины, сейчас дружно бросились утешать обиженную товарку: выпей, Жанночка, выпей! а на Валечкины слова не обращай внимания! она не со зла! у неё ведь такое горе! ну и само собой, не подумав…

— А ты, Валюха, оказывается первостатейная язвочка! И как я не замечал этого раньше! — С восхищением в голосе Михаил прокомментировал Валентинин выпад. — Если захочешь, можешь, значит, не только физически… можешь словами достать не слабо!

— Тебя, балаболку — только физически! Олечка, кажется, собирается измочалить веник об твой хребет? Так вот: в случай чего, я ей с удовольствием пособлю! Если, значит, станешь сопротивляться! Как, Олечка, пособить?

Эта Валентинина шутка окончательно разрядила ею же собранные тучи, в воздухе значительно поубавилось электричества, перестали проскакивать молнии между разнонаправленными умами — успокоилась даже Жанночка. Валентина — с рюмкой водки в руке — подошла к Окаёмову и, сев на свободный слева от астролога стул, захотела с ним чокнуться. Однако, заметив, что в бокале у Льва Ивановича «шампанское», решительно налила водки в чью-то пустую рюмку и с колким замечанием протянула её астрологу:

— Ишь, Лёвушка, каким ты у нас заделался трезвенником! Ничего — сегодня Танечка перебьётся! А за Алексееву выставку нам с тобой обязательно надо выпить водки! Особенно — за такую выставку. На которой сами по себе вдруг загораются картины… Знаешь, я как только услышала, что горит «Фантасмагория» — чуть не лишилась сознания. Только одна мысль и осталась: надо спасать «Цыганку». Хорошо хоть Андрей был с машиной — помог. Я её теперь не отдам из дома ни на какую выставку. Пусть всегда висит в Алёшиной комнате. Хотя… если честно… жутко боюсь эту Дьяволицу! Но и притягивает — сил нет! И как это Лёшеньке удалось такое? Ведь был художник — как все… говорят, что хороший художник… но, ты же знаешь, я в этом мало что понимаю… и Алёшеньку любила не за его художества… и вдруг — такие картины… откуда?

— Вот именно — откуда? — Эхом откликнулся незаметно подсевший с другого бока Михаил. — Неужели — действительно?.. никогда, кроме Зелёного Змия, не верил ни в какую нечисть… хотя, как православному, вроде бы полагается… но эти три Лёхины картины… и, конечно, «Распятие»… кстати, ты его, Валюха, тоже… забери из мастерской…

— Уже, Мишенька, забрала. Когда отвозила «Цыганку». По пути вдруг сообразила — и попросила Андрея заехать.

— Надо же… молодец, Валюха! Интуичишь на уровне! А я облажался. Хотя… после предупредительного сигнала в родном нашем «Рабском молоте»… ладно! И всё-таки… если даже они почувствовали… которым всякая живопись в общем до лампочки… нет! Лёхе определённо что-то открылось! Сверх того, что изредка открывается даже самым великим художникам… Он ведь эти последние полгода столько работал, что почти не пил… ну, не то что бы вовсе, но на порядок меньше… ведь правда, Валюха — а?

— Не знаю, Мишенька, что ты понимаешь под «порядком», но что меньше, то меньше — да. Я прямо-таки не могла нарадоваться: ну, думаю, взялся за ум, а оказывается — перед смертью-у-у…

Валентина всхлипнула и поднесла к глазам уже насквозь мокрый платочек.

— Царство ему Небесное. Моему, значит, Лёшеньке.

— Не сомневайся, Валя, Алексей сейчас Там. Причём — в самом Преддверии. — Утешая вдову, художник попутно развивал недавно возникшую у него гипотезу об особенностях топографии загробного мира. — Это нам, в основном, туда придётся восходить с середины. А Лёхе… нет! Но всё-таки он — не в раю… Ему же надо тебя дождаться… но в самом-самом Преддверии — если ещё при жизни сумел заглянуть туда.

Эти рассуждения Михаила напомнили Окаёмову случившийся вскоре после пожара разговор с Павлом Мальковым — когда, обсуждая возможность мистического постижения Бога, он сам высказал мысль о том, что художникам (в широком значении этого слова) изредка удаётся заглянуть туда, но сам же и отказался от этой мысли, заметив, что художественные прозрения всё же нельзя считать мистическими: ибо, в лучшем случае, художник способен увидеть лишь отражённый Свет. Однако сейчас, слушая Михаила, Лев Иванович вдруг усомнился в обоснованности этого возражения: а почему мы должны считать, что признанные мистики видели прямой, а не отражённый Свет? Только потому, что они сами на этом настаивали? Но во что бы то ни стало настаивать на своём — это же сугубо земное, присущее большинству из нас: следовательно — не аргумент. И если подойти не предвзято… рассмотреть, например, Апокалипсис — самое знаменитое из всех мистических сочинений… насколько, если отвлечься от авторитета Церкви, Иоанн Богослов убеждает, что он видел не отражённый Свет?.. Ведь в тот Небесный Иерусалим, который открылся этому тайновидцу, по правде, не слишком тянет… разве что — от безысходности… от ужаса перестать быть… И в этом смысле злая пародия Свидригайлова — вечность в комнатке вроде бани с пауками по всем углам против вечности в витрине огромной ювелирной лавки — не такая уж и пародия! Ведь что, кроме восторга рабского поклонения Верховному Самодержцу, увидел Иоанн Богослов в Небесном Иерусалиме? Да в сущности — ничего! Но зато с какой потрясающей силой рассказал нам об этих своих видениях! Каким гениальным предстал художником! Да, именно — художником… вот в чём суть! Но ведь и Алексей Гневицкий… в «Распятии», «Портрете историка» и «Цыганке» — тоже! С не меньшей силой сумел указать на иную реальность… а что она у него выглядит куда как менее конкретно, чем у знаменитого мистика… а не преимущество ли это художника-живописца? О своём мистическом опыте рассказывать без дидактики… не наставляя, не поучая, а лишь указывая на такую вечность, от которой, по крайней мере, не хочется блевать! На которую можно уповать не из одного лишь ужаса перед небытием, а в надежде обрести нечто бесконечно нужное, но абсолютно недоступное нам в этой жизни?

— Лев, ты что? Никак — отключился? С шампанского?!

— Ничего он, Мишенька, не отключился. Задумался, понимаешь, о Танечке — с кем не бывает! О нашей Танечке — какой мужик не задумается! Даже мой Алексей — и то…

— Валюха, не вредничай! Ну, Лёху — ладно: могла ревновать к Татьяне. Хотя и не было ничего у них, но — могла. Но Льва-то, Льва?! Нет… погоди… здесь что-то не так… Лев! Лев!! Ты меня слышишь?!!

— Да, Миша, слышу, — оказывается, Окаёмов до того глубоко задумался о природе мистического, что до его сознания далеко не сразу дошли звучащие в ушах голоса Михаила и Валентины. — Я, понимаешь, всё думаю о «Фантасмагории»… всё время сидит в башке… неужели её даже не сфотографировали? — соврал Лев Иванович. Сейчас астрологу почему-то ни с кем не хотелось говорить о полностью овладевшим его умом сопоставлении Алексея Гневицкого с Иоанном Богословом.

— В том-то и дело, Лев, что сфотографировали! И даже — два раза! Я сам — «мыльницей» — в мастерской, и здесь на выставке, сразу после развески — Василий Петрович. Дедок такой с допотопной аппаратурой, но фотки делает — класс! И представляешь, Лев… ну, я то — ладно! Вспышка оказывается не работала, а я щёлкал себе и щёлкал… но чтобы Василий Петрович?! Перед открытием — помнишь? Я где-то на полчаса слинял? Так это — к нему. Он через двор здесь — рядом. Беру, значит, в ларьке бутылку — распиваем её с Петровичем — и мне вдруг захотелось тебе, Лев, подарить карточку с Лёхиной «Фантасмагории». А Петрович, представь себе, извиняется! Говорит, что непонятно каким образом зарядил дико просроченные пластинки, и ничего, естественно, у него не вышло. Мол, завтра с утра переснимет по новой и к вечеру напечатает. И у меня, представляешь, никаких нехороших мыслей: завтра так завтра — с кем не бывает. Это же не репортёрское фото — картина: висит себе и висит… Ну, заказал ему три лишних экземпляра — и пошёл на открытие… Нет, Лев, никогда суеверным не был, а тут — ей Богу! Хоть свечку ставь против нечистой силы! Или — молебен… не знаю, что полагается в подобных случаях… приехали, называется! Скоро начнём молиться каждому камню! Как наши языческие предки! Чуешь, Лев?!

Однако несравненно большее впечатление этот рассказ произвёл на Валентину, чем на скептика Окаёмова.

— Миша, неужели всё это правда?! Про фотографии? Что два раза снимали — и ничего не вышло?

— А зачем мне придумывать? Знаешь, одного «самовозгорания» более чем достаточно для нашего, настроенного на чудо, «первобытно-мистического» сознания… и плодить новые легенды… на кой чёрт!

— Но, Миша… какие легенды?! Сначала — ты, Лев, прости, но сначала твоё предсказание… после, — Валентина опять почти автоматически всхлипнула, — подлое убийство моего Лёшеньки… Затем — гибель картины… А тут, оказывается, ещё и фотографии! Которые не получились! Ни у тебя, ни у Василия Петровича! Скажешь, Мишенька, что всё это обычные совпадения?! Так я и поверила!

Представленная Валентиной логическая цепочка выглядела до того убедительной, что Михаил, не найдя возражений, потянулся к «Екатерине Великой», а Лев Иванович, закурив, стал лихорадочно рыться в памяти, дабы на основании почтенной математической теории доказать женщине, что вероятность подобных совпадений хоть и крайне мала, однако не до такой степени, чтобы нельзя было обойтись без чуда. Увы — «научный подход» на сей раз не оказался панацеей: единственное, вероятность чего Окаёмову, на его взгляд, удалось оценить более-менее удовлетворительно, это то, что пьяному Мишке хватит везения сфотографировать «Фантасмагорию» с шансами на успех, в лучшем случае, пятьдесят на пятьдесят. Но, что ошибётся профессиональный фотограф… на что, соответственно, перемножать 0,5?.. вздор! Он не способен в принципе оценить вероятность ошибки Петровича! Не говоря уже обо всём прочем! И ничего, стало быть, — на «строго научной основе» — Валечке доказать не сможет! А если — на не совсем научной?

— Значит, Валя, не веришь в случайные совпадения?.. а тогда — во что? В родовое проклятие, в сглаз, порчу и прочее зловредное колдовство? А тебе не кажется, что кое-кто нарочно наводит нас на подобные мысли? Например — убившие Алексея подонки? Ведь если его убили не обыкновенные алкаши, а, так сказать, фашиствующие от православия мерзавцы — сама подумай? Загадочная смерть художника-сатаниста, таинственное самоуничтожение его богопротивной мазни — кому это на руку? Кто, возможно уже и завтра, со злорадством раструбит о покаравшей нечестивца Деснице Всевышнего? Ведь для переползших под сень Православной Церкви бывших «организаторов и вдохновителей всех наших побед» нет ничего проще, чем организовать чудо! И если даже ты начинаешь этому верить…

— Лёвушка — а фотографии?! Ведь ни у Мишки, ни у Василия Петровича они так и не получились?!

— Ну, Михаила, Валя, давай не считать всерьёз — скорей было бы чудом, если бы у него что-то получилось.

— Почему?! — комически обиделся Михаил, — из десяти фоток одна у меня, как правило, получается! Особенно, если снимал с утра. Когда, значит, опохмелился, но ещё не дошёл до кондиции… «Фантасмагорию» я, правда — вечером…

— Слышала, Валя? Михаил сам по себе — ходячее чудо, а ты хочешь от него ещё каких-то фотографий! Что до Василия Петровича… ты ведь, Миша, давно с ним знаком? Прежде он — что? Никогда разве не ошибался?

— Случалось… то проявитель с закрепителем перепутает, то снимет на пустые кассеты… конечно, не слишком часто, однако — случалось… он ведь тоже выпить, в общем-то, не дурак… да и возраст — за семьдесят всё-таки…

— Ну вот, Валечка! Даже если Василий Петрович ошибается в одном случае из ста — не тот расклад, чтобы сваливать на инфернальные силы!

Однако завершить свой не слишком научный, но эмоционально вполне доказательный выпад против милого нашим сердцам доморощенного «магизма» Окаёмову не удалось: за соседним столом всё жарче разгорался интересный спор — «об отношении искусства к действительности». Умного вида трезвой даме в очках оппонировал взлохмаченный, покрасневший, уже очень не трезвый Владимир.

— …фокусы, Ирка, фокусы!

— И «Портрет историка» — тоже?

— А что — портрет? Портрет как портрет — и если бы не дурацкий фон… если бы Алексей его не сочинил, а написал с натуры… ну, как самого этого деятеля… был бы вполне на уровне! Ведь Лёха с натуры очень даже прилично умел писать! Взять хотя бы его этюды — всё по делу, никаких закедонов. Берёза — берёза, озеро — озеро, небо — небо. И, между прочим — с настроением, с чувством… В общем — в русских традициях!

— А Кандинский, Володечка, что — не в русских?

— Сама же, Ирочка, знаешь — нет! Западное всё это, наносное — не православное!

— Однако, Володечка, ты даёшь! Это уже не обыкновенное дешёвое русофильство, а, если хочешь, великореченский шовинизм!

— Знаешь, Ирка, за такие слова — если бы ты была не женщиной, а мужчиной…

— В морду бы — да, Володечка? Потому что других аргументов нет?

— Какие ещё аргументы… с вами бабами спорить — гиблое дело! Не зря в своё время апостол Павел запретил женщинам говорить в собраниях! Понимал, значит, что к чему!

— А это, Вовочка, уже не великореченский, это уже мужской шовинизм! Причём — самый махровый! Ладно, Володечка… так мы с тобой зря поссоримся — и только… ты мне лучше вот что… что Алексеева «Цыганка» — фокусы… не сказать, не декларировать, а доказать это — можешь?

— А чего тут доказывать? Ты её, Ира — как? Рассмотрела как следует? Не сквозь искусствоведческие очки, а нормально, по-человечески — непредвзятым взглядом?

— Рассмотрела, Володечка. Очень даже внимательно. Конечно — не здесь, а на «Апрельской выставке». Ну, которую «Дорога» устраивает весной. Правда, не знаю, что считать «непредвзятым взглядом», но, честно тебе скажу, как увидела — обалдела! И — хочешь верь, хочешь не верь — напрочь забыла о своих «искусствоведческих очках».

— Потому что, Ирочка — фокусы! Она у Алексея значится: оргалит, масло — а в действительности? Ну да, разумеется, на оргалите — никакой холст не выдержал бы такого издевательства! Впрочем, оргалит тоже — лет через десять наверняка всё поотлетает! Особенно — осколки зеркал, которые и дают главный эффект!

— Какие ещё осколки? Никаких, Володечка, я там зеркал не видела!

— Конечно, Ирочка! Алексей — он же хитрый! Он их почти напрочь залессировал! Где очень жидко, где гуще — и только местами! Где пятнышки выскоблил, где процарапал тонюсенькие линии! Почему, думаешь, она у него так меняется — когда смотришь с разных точек?

— Так ведь всякая живопись изменяется при отходе. Взять тех же импрессионистов или пуантилистов…

— Изменяется — да не так! По честному! Без жульнических иллюзий!

Эта неосторожная реплика стоила Владимиру разбитого носа и фонаря под глазом. Со времени своей — увы, напрасной! — попытки спасти горящую «Фантасмагорию» удручённый и разозлённый Мишка постоянно искал, с кем бы подраться, и сейчас в лице руководителя «Радуги» разом обрёл и достойного оппонента, и прекрасный повод. Если высказанное в отношении творческих поисков Алексея Гневицкого уничижительное определение «фокусы» он ещё мог спустить, то обвинение в жульничестве сразу решило дело: эдаким, не стерпевшим оскорбления памяти сюзерена, верным оруженосцем Михаил бросился в бой.

— Володька, ты, бля, чего?! На Лёху тянешь? Говоришь, что «жульнические иллюзии»? Если не возьмёшь обратно эти поганые слова — я тебе сейчас, знаешь что?!

— Ты?! Алкоголик хренов! Ты же на ногах ни х…я не держишься! Раз двину — улетишь в Америку!

Владимир, в свой черёд, был не прочь свести с Мишкой счёты за «глиняные яйца» — и ответил задире соответствующим образом. Однако, предполагая основательную словесную «артподготовку», он здорово просчитался — Михаил налетел стремительно. Эдаким рыжим вихрем. Что «словесной не место кляузе» ошеломлённый руководитель «Радуги» сообразил только получив два точных удара: прямой — в нос и крюком справа — по левой скуле. И если бы, произведя эту атаку, Михаил не остался стоять на месте, а, как положено, сделал шаг в сторону, он бы выиграл этот бой вчистую — Владимир, прежде чем нанести ответный удар, не менее двух секунд приходил в себя.

Мишкин молниеносный выпад Окаёмов не то что бы предотвратить, но и заметить в сущности не успел: грохнулся отброшенный стул, дёрнулась голова у Владимира — пауза. Бой закончен? Оказалось, что нет. Напав и ударив, Михаил, вопреки всем правилам бокса, не только не отступил в сторону, но остался стоять с опущенными руками, не собираясь блокировать встречный выпад. Да, мастера экстракласса, заманивая противника, иногда позволяют себе подобные вольности, рассчитывая в последнюю неуловимую долю секунды отклонить голову и нанести встречный нокаутирующий удар — однако, по всему Мишкиному виду, от него не приходилось ждать такой исключительной прыти.

Когда астролог понял в чём дело — этот бой вёлся отнюдь не по правилам бокса, а по обычаю старинной «кулачной потехи»: ударив, следовало, не уклоняясь, получить ответный удар — и надумал прийти на помощь Михаилу, и попытаться разнять дерущихся (противник выглядел килограммов на двадцать тяжелее), Владимир ударил. С разворота, с маха, эдаким затяжным полукрюком по нижней челюсти — коряво, но эффективно. Михаил отлетел шага на три, врезался задом в стол и сполз на пол. Завизжали женщины, только сейчас понявшие, что произошла драка — Окаёмов с Юрием бросились поднимать нокаутированного, как им подумалось, Михаила. Оказалось — ничего подобного: сидящий на полу художник самодовольно улыбался.

— А здорово я ему врезал, видели?! Но и он — тоже: кулак у Володьки тяжёлый! Зато я лёгкий — так размахнулся и ни х…! Всегда говорил, что яйца у Вовки глиняные — во всём! Сила немереная, а зафигачить по-настоящему не умеет!

— Ты лучше, «удалой боец Кирибеевич», пощупай, челюсть цела? — довольный сравнительно безобидным завершением инцидента, астролог обратился к сияющему, как новая денежка, Михаилу. — А то, ишь расхвастался!

Оказалось, что, не считая опухшей левой щеки, художник не пострадал и, истолковав это как знак своей несомненной победы, пересел за соседний стол: пить «мировую» с Владимиром — при помощи смоченного в холодном пиве клетчатого платка унимающего носовое кровотечение.

Послышавшиеся оттуда клятвы в любви и вечной дружбе, а главное, бульканье водки, выпиваемой «на брудершафт», подсказали Окаёмову, что он сегодня не сможет получить от Мишки разъяснения по заинтересовавшему его вопросу, и, будучи не в силах перебороть своё любопытство, астролог обратился к не слишком ему симпатичному Юрию Донцову:

— Юра, а это правда? Ну, что Алексей в своей «Цыганке» использовал осколки зеркал?

— Использовал — ну, и что? — с некоторым вызовом в голосе отозвался Юрий. — Художник всё может использовать — главное: ради чего. Конечно, Владимира, как «правоверного реалиста», это буквально бесит, но, между нами, художник он очень средненький, и весь его «реализм» — защита от тех, кто талантливее.

— Нет, Юра, «реализм», «модернизм» — я в живописи понимаю мало и хотел спросить не об этом. Ведь если наклеить зеркала — пусть Алексей их даже «залессировал» — края-то должны быть заметны? А я, как ваша искусствоведка, почему-то их не увидел?

— Ничего, Лев, удивительного. Ты обратил внимание, что плоскость этой картины во многих местах бугристая?

— Да, разумеется.

— Так вот: Алексей, чтобы скрыть торцы между осколками, или наклеил куски смятого холста, или использовал рельефную пасту — краска такая особенная.

— Так что же, Владимир прав? — узнав от Юрия о кое-каких секретах живописной кухни, с некоторым разочарованием спросил астролог. — И Алексеева «Цыганка» во многом — действительно — «Фокусы»?

— Смотря по тому, что понимать под «фокусами». Ведь традиционная реалистическая живопись, которая на двумерной плоскости стремится создать иллюзию трёхмерного пространства, в конце концов, основной фокус в изобразительном искусстве! Все прочие — с ним в сравнении — детские шалости! А относительно «Цыганки» могу сказать: эффект изменения образа достигается там в основном не за счёт зеркал. Ты, Лев, наверное, обратил внимание, что если смотреть вблизи, то женщина кажется нарисованной не совсем верно?

— Да, обратил. Но только подумал, что это не Алексей, а — я. Ну — не он нарисовал неправильно, а я неправильно вижу.

— Нет, дело не в этом. Чтобы создать эффект «три в одном», Алексею пришлось чем-то пожертвовать. В данном случае — кажущейся точностью рисунка. Именно — кажущейся. Ведь, в сущности, на этой картине Алексея ни цыганки, ни девочки подростка, ни дьяволицы-Лилит не изображено.

— Как это — не изображено?! Ведь я же их ясно видел?

— В том-то и дело. Разве при первом взгляде тебе, Лев, не показалось, что эта картина — чистая абстракция? Красивое сочетание разноцветных пятен?

— Да! Именно так! Я уже собрался пройти дальше, поскольку в живописи и вообще-то понимаю плохо, а уж в абстрактной — ни «бе», ни «ме». И вдруг увидел чёрный бездонный глаз! Затем — кувшинку — и пошло, и поехало!

— Так вот, Лев, штука в том, что эта картина Алексея — действительно чистой воды абстракция. А видимая только вблизи неверно нарисованная зеленоватолицая дама является как бы катализатором, благодаря которому в нашем воображении из абстрактных красочных пятен складываются конкретные живые образы.

— Погоди, Юра… это что-то совсем заумное… на грани фантастики! Не понимаю — как такое возможно в принципе?

— Ну, в принципе, Лев, возможно многое. Подобные эксперименты в живописи, насколько я помню, известны со времён Возрождения. А в наши дни — Сальвадор Дали. Ты, может быть, видел репродукцию с его знаменитой картины, где на первый взгляд пейзаж с фигурами монахинь, а присмотришься — «Вольтер» Гудона?

— Видел, конечно, но… ведь у Алексея — другое?.. конкретное из абстрактного?.. да ещё с «затравкой» — в виде различаемой только вблизи лиловато-зеленоватой дамы?

— Другое-то, Лев, другое, но в принципе… нет, чтобы проделывать такие штучки, как Сальвадор Дали — надо быть дьявольским рисовальщиком… коим Алексей, при всём моём уважении к нему, не являлся… хотя — в «Фантасмагории»… жаль, что ты её не увидел хотя бы мельком… ибо говорить о ней словами — не имеет смысла… но, как живописец… да, думаю, основных эффектов Алексей достиг средствами не графическими, а живописными… для чего, собственно, ему и потребовались тонированные зеркала… впрочем, в «Фантасмагории» не было ни зеркал, ни рельефной пасты… самые что ни на есть традиционные: холст, масло… нет, Лев, не знаю! Знаю, что в принципе такое возможно, а как это удалось Алексею… ведь все мои предыдущие рассуждения — только догадки… а как оно обстоит в действительности… ей Богу, не знаю, Лев!

Получив разъяснение, снимающее с его друга обвинение в шарлатанстве, астролог проникся ещё большим уважением к талантам Алексея Гневицкого — надо же! даже профессиональные художники не могут ничего понять! — и ещё больше пожалел о сгоревшей «Фантасмагории»: вот так, ни с того ни с сего, на глазах у многих зрителей самоуничтожился шедевр мировой духовной культуры! Глупости! Ничего он не самоуничтожился! Нищие духом озлобленные мерзавцы хладнокровно его сожгли! Предварительно убив Творца! Убив ли?..

…несмотря на всё новые и новые доказательства совершившегося в Великореченске злодейства, Лев Иванович всё же не мог полностью отбросить мысль о несчастном случае — стало быть, не мог до конца успокоить ноющую с момента получения трагического известия совесть: а вдруг, вопреки всем вероятиям, в смерти друга виновен его злосчастный прогноз?!

Да, по мере того, как возникали новые версии и подозрения, Окаёмова всё реже посещала мучительная мысль о пагубных последствиях совершённого им греха: увы — не в присутствии Валентины. Поэтому, когда сидящая рядом вдова предложила Льву Ивановичу выпить ещё одну рюмку водки, — Лёвушка, да не тяни ты наше «шампанское»! гадость же! — он не стал отказываться. От следующей — попробовал уклониться, но не тут-то было: Валентина нашла неотразимый довод:

— Не чокаемся, Лев. За Алексея. Царство ему Небесное.

После того, как Окаёмов выпил четвёртую рюмку, Зелёный Змий поднял голову и лукаво подмигнул ему левым глазом: «Чуешь — захорошело? А ты дурачок боялся!»

Чего добивался Зелёный Змий — ясно. А вот чего — Валентина, будто вступившая с ним в сговор, этого, отнекиваясь от пятой рюмки, Окаёмов понять не мог. Неужели — из одной только вредности? Чтобы, напоив его, досадить Татьяне?

Между тем, словно бы в подтверждение этой мысли, вдова предложила астрологу переночевать у неё.

— …нет, Лёвушка, ради Бога, чего не подумай. Грех, конечно, о таком сейчас говорить… но, знаешь, бабские языки… мы с Наташей ляжем в большой комнате, а тебе постелю в Алексеевой… ты ведь не забоишься — да?.. а то в одиночку добираться к Татьяне… пьяному, по чужому городу, ночью… не дай Бог, чего случится — как я посмотрю в глаза твоей Машеньке?..

«О, женщины, и кто вас только придумал? — мелькнуло в голове у астролога. — В несколько коротеньких фраз вложить столько ехидства — Макиавелли отдыхает! Ведь если сказанное перевести с «женского» языка на «общечеловеческий», то Валентины слова значили, примерно, следующее: нечего тебе, старому козлу, зариться на молоденьких шлюшек! ведь дома — жена! которая хоть и стерва, и нет мне до неё никакого дела, но чтобы попортить кровь этой паскуде-Таньке — очень даже сойдёт! да и тебе, злыдню, ох, до чего же приятно дать хоть маленький укорот!»

Окаёмов только подумал о возможности подобного истолкования слов вдовы, а явившаяся словно чёртик из табакерки, смертельно разобиженная Валентиной Жанна «перевела»:

— Правильно, Валечка! Забери его под свою юбку! Льву Ивановичу — конечно! Чем спать с лесбиянкой Танькой, куда лучше с тобой — пожилой «честной» вдовушкой!

Окаёмову стоило большого труда удержать рванувшуюся с места женщину — в Валентине действительно чувствовалась огромная сила, и не повисни (в самом прямом значении этого слова!) астролог на плечах у вдовы, бедной Жанне пришлось бы, ой, как не сладко! Да и то: всех девяноста килограммов окаёмовского живого веса еле-еле хватило.

— Заткнись, уродина! Пачкать память моего Алексея — я тебе сейчас все зенки повыцарапаю! А твои жидкие волосёнки — выдеру вместе со шкурой! Плешивой навек останешься!

Лишённая астрологом свободы передвижения, Валентина, не стесняясь, пользовалась оставшейся у неё свободой слова:

— Это же надо — быть такой ядовитой жабой?! С кем спит Татьяна — хотя бы, Жанночка, и с тобой! — мне нет никакого дела! И Льву я тоже — не сторож! Льва пусть Мария его пасёт! А ты, гадюка, учти: мы с тобой ещё встретимся на узкой дорожке! И я твою кривую сопатку сверну на другую сторону! Чтобы вытянулась как хобот! Да при таком «милом» личике — к чему тебе, сучка, молодость?! Всё равно с тобой не ляжет самый последний алкаш! И лесбиянка — тоже! Обезьяна — и та постесняется! Тебе, гадина, только и остаётся спать с шелудивым псом или с грязным боровом!

Этими зоофильскими пожеланиями морально, по её мнению, полностью уничтожив Жанну, Валентина затихла и разрыдалась.

— …и-и-и, Лёвушка! Чуешь, какие у нас — ы-ы-ы! — поганые бабы-ы-ыыы… о покойнике даже-э-ы-ы… убила бы эту сучку-у-ууу!.. о тебе и обо мне — ы-ы-ы! — сказать так грязно! Гряз-ы-ы-ыыы…

Утешая обмякшую вдову, Лев Иванович глянул в сторону «победительницы»: догадается или не догадается убраться? А то, если, выплакавшись, Валечка вновь вознамерится перейти к решительным действиям, он далеко не уверен, хватит ли ему сил в этот раз, чтобы удержать могучую женщину от рукоприкладства с непредсказуемыми последствиями. Похоже, пьяная Жанна не чувствовала угрожающей ей опасности и убираться явно не собиралась, наслаждаясь видом доведённой до слёз противницы, но, к облегчению Окаёмова, это почувствовали некоторые из её знакомых и вовремя увели зарвавшуюся скандалистку — когда Валентина выплакалась, Жанны уже не было среди значительно поредевшему к этому времени застолья.

Глянув на часы и увидев, что времени почти одиннадцать, Лев Иванович стал соображать, как бы, не обидев, уклониться от назойливого гостеприимства вдовы, но ничего путного в голову ему пока что не приходило, и, найдя в себе достаточно твёрдости, чтобы отказаться от водки, астролог, в ожидании «озарения», вернулся к противному великореченскому «шампанскому».

Застолье окончательно выдыхалось: большинство приглашённых или уже разошлось, или выпивало последние «посошки на дорожку»; дремало несколько пьяных, уронив тяжёлые головы кто на руки, а кто и прямо на залитые вином клеёнки; общие разговоры смолкли, и только отдельные голоса особенно неугомонных дам и господ нарушали время от времени овладевающую комнатой тишину.

К большому удивлению Окаёмова, Мишка ещё не отключился — и более: их с Владимиром голоса звучали всё агрессивнее.

— …а я тебе говорю, что его бронза уже через год почернеет!

— Никакая у Алексея не бронза, а настоящее сусальное золото! Он же, в отличие от нас охламонов, был инженером и к технологии относился бережно. Да и вообще — немец.

— Не немец, а поляк.

— Один хрен — западный человек: особенно не полагался на наше российское «авось».

— Ну ты, Миша, и сказанул! Ни хрена себе — Алексей западный человек? Пил как сам Сатана — и западный!

Лев Иванович обеспокоился, как бы разгорающийся спор не закончился новой дракой, но, вслушавшись, понял, что тон у собеседников вовсе не агрессивный, а элементарно, от выпитого алкоголя, повышенный — и успокоился. Да и вообще, этот оживлённый диалог оказался для Михаила последней вспышкой угасающего сознания и, произнеся «правильно, Володя, пил как сам Сатана», художник склонил голову на руки и беспробудно заснул за столом — откуда был перемещён Владимиром на свободный в данный момент диванчик. Окаёмов даже немножечко позавидовал художнику: выключился — и никаких проблем. К сожалению, самому астрологу, чтобы уклониться от назойливого гостеприимства Валентины, требовалось найти благовидный предлог, но это у Льва Ивановича никак не получалось, и он с грустью подумал, что ночевать ему сегодня предстоит у вдовы. В самом деле: в одиночку, пьяному идти по ночному городу — да какая не вовсе жестокосердная женщина позволит подобное безрассудство мало-мальски знакомому мужчине?

А посему, собираясь принять «любезное» приглашение Валентины, Окаёмов налил себе полстакана водки — на кой, спрашивается, чёрт быть ему трезвым ближайшей ночью? — и в этот критический момент судьба многозначительно подмигнула астрологу: в наполовину опустевшую комнату величественно вошла Татьяна.

Артистка не врала, когда говорила астрологу, что обратила на него внимание ещё осенью — в мастерской Алексея: действительно — обратила. Чтобы в наше время — не в шутку, а на полном серьёзе! — мужчина, знакомясь, поцеловал женщине руку, такое, знаете ли… Но и кроме… Татьяне Негоде всегда нравились мужчины, которые значительно старше её — ещё со школьной скамьи. Ни сверстники, ни даже ученики выпускных классов никогда не являлись объектами пробуждающейся чувственности юной девушки: только «физик», только «историк» — он же директор школы — двое из редких «перелётных» представителей сильного пола в укоренившемся в нашей образовательной системе «бабьем царстве». Притом, что «историк» был удачно женат и имел двух дочек, из которых старшая училась в одном классе с Танечкой, а пенсионного возраста «физик» являлся реликтом вымершего подвида «истинных педагогов» и, соответственно, имел весьма далёкую от романтических идеалов внешность: полуседой-полулысый, толстый, но при этом опрятный и педантичный до отвращения. Правда, случались ещё и «залётные» особи противоположного пола — то «математик», то «физкультурник», то преподаватель литературы — но дольше года ни один из них в школе не задержался: только-только чувствительное Танечкино сердечко успевало воспламениться страстью, как объект её нового обожания исчезал бесследно и навсегда.

Конечно, отсюда не следует, будто в школьные годы Татьяна чуралась сверстников, напротив: общительный пылкий характер девочки увлекал её в гущу событий, доставляя массу друзей и недругов, и внешне, как большинство одноклассниц в пятнадцать лет «лишённая невинности» приблатнённым девятнадцатилетним оболтусом, она вроде бы не отличалась от рано созревших подружек: увы — только внешне. Приобщение к сексуальной жизни нисколько не изменило глубинных влечений Танечки, легко сходясь с семнадцати-двадцатилетними «казановами», она ничуть не дорожила этими связями, в то время, как тело юной женщины отзывалось на ласки очередного любовника, её душа оставалась невозмутимой — не только брак, но и просто длительные отношения с каким-нибудь из самовлюблённых молодых самцов представлялись ей совершенно немыслимыми.

Трудно сказать, насколько в таком гипертрофированно критическом отношении к сверстникам был «повинен» героизированный образ отца (военного лётчика, разбившегося, когда девочке только-только исполнилось девять лет), а насколько заложенные природой противоречия между требованиями души и тела — факт остаётся фактом: по-настоящему полюбить Татьяна Негода могла лишь мужчину, который много старше её.

Разумеется, подобный душевный настрой не сулил женщине ничего хорошего: уже в театральном училище Танечка обнаружила, что все тридцатипяти-сорокалетние мужчины, как правило, почему-то заняты, и двадцатилетняя студентка если и привлекает их, то исключительно плотски. (О незанятых вообще говорить не стоило: или беспробудные пьяницы, или потасканные «убеждённые холостяки», или мужчины «приятные во всех отношениях», но, к сожалению, не интересующиеся противоположным полом.)

Нет, несмотря на все эти сложности, замуж Танечка Негода ухитрилась «сходить» — и даже два раза и оба, разумеется, неудачно: душевная инфантильность первого и совершенное отсутствие души у второго привели к неизбежным разводам — в первом случае через три года, во втором, через три месяца. И хотя столь неудачные браки Татьяна объясняла недостаточной разницей в возрасте — пять и семь лет соответственно — на бессознательном уровне она чувствовала: всё не так просто. И грезящийся ей с детства мудрый седобородый принц — одновременно и старший друг, и возлюбленный, и отец — фантазия вовсе не безобидная, обрекающая, в лучшем случае, на одиночество, а в худшем: способная материализовать и привлечь к ней такого монстра — Кощею Бессмертному нечего делать! Ведь уже у второго её избранника вполне ощутимо чувствовались клыки проголодавшегося вампира — когда за совершенно невинный флирт он так жестоко избил, что едва не искалечил женщину!

Так что после тридцати лет у Танечки если ещё и оставались мечты обрести мудрого седобородого принца, то в основательно полинявшем виде — собственно, не мечты, а их бесплотные призраки. Да и жизнь внесла свои грустные коррективы: не из статистических выкладок, а на личном печальном опыте артистка убедилась, что мужчины в России страшно быстро стареют — после сорока пяти лет мало у кого из них не было серьёзных проблем с потенцией. То ли плохая водка, то ли «эмансипированные» жёны и неумеренное курение, а скорее всего, всё это вместе да плюс главное — полная невозможность для подавляющего большинства из них реализовать свой созидательный потенциал в изначально ориентированном на разрушение кастово-бюрократическом государстве — катастрофически превращали пятидесятилетних мужчин в уже не способных ни к какому творчеству инвалидов. Что на духовном, что на интеллектуальном, что на физическо-сексуальном уровнях. Попадались, конечно, отдельные исключения, но в целом… в целом к тридцати двум годам талантливой великореченской актрисе сделалось удручающе ясным, что надежды обрести постоянного спутника жизни следует отнести к разряду отроческих иллюзий и поскорее о них забыть. Правда, случившаяся в это же время встреча с Алексеем Гневицким вдохнула было новую жизнь в Танечкины фантазии, но…

…узнав как-то от театрального художника Кости Слащёва, что при местном Доме Культуры Водников существует очень хорошая и, главное, всё ещё практически бесплатная изостудия, рисующая с детства артистка надумала поступить туда: уж коли век вековать одной, то, не имея других интересов, вариться исключительно в театральном вареве более чем нежелательно — переживаемые на сцене чужие жизни могут в конце концов высосать все соки из лишённой эмоциональной подпитки души.

Естественно, Алексей Гневицкий произвёл сногсшибательное впечатление на Татьяну: огромный идеально выбритый блондин в светло-бежевых брюках, лимонной жилетке и лиловой бархатной куртке — да при виде эдакого ожившего ископаемого какое женское сердечко не встрепенётся в груди? Правда, сразу же явилась смущающая мысль о принадлежности Алексея к адептам однополой любви — слишком уж необычными казались и его пёстрые одеяния, и выбритое до зеркального блеска лицо с тщательно загримированным синяком на левой скуле — о, Господи! И этот сказочный принц, к несчастию, «голубой»?

Однако, к концу первого занятия окольно расспросив новых знакомцев, Татьяна выяснила, что вряд ли: уже несколько лет он сожительствует с любовницей как с женой и регулярно напивается по вечерам — словом, безупречный гетеросексуал! — а то, что католик, Бог ему этот грех простит. «Вот только… — «просвещающая» артистку словоохотливая девица лет двадцати пяти, выдержав эффектную паузу, не удержалась от маленькой ядовитой шпильки, — ловить тебе, Танечка, нечего! Здесь не обрыбится! Все наши бабы в Алексея Петровича влюблены как кошки! И все хвастаются, что забирались к нему в постель! Ну, некоторые, возможно, и забирались… у тебя, между нами, шансы на это есть… только, Танечка, не советую… во-первых — его Валентина: если узнает — мало не покажется! А во-вторых — сам Алексей Петрович… он, понимаешь, о нас бабах не очень высокого мнения… ну, как о красивых опасных хищницах… которых в постель допускать ещё можно, но в сердце — ни-ни!»

Артистка не придала особенного значения ехидным уколам своей информантки: по счастью, сексуальная ориентация Алексея Гневицкого оказалась «правильной», а прочее — бабские сплетни! Увы… скоро Танечка убедилась, что слухи об отношении Алексея к женщинам — вовсе не сплетни, а верное отражение грустной для его поклонниц действительности… И — что оказалось всего трагичнее! — Татьяна Негода впервые в жизни влюбилась по-настоящему, наконец-то встретив свой идеал. Мужчину, с которым ей захотелось идти по жизни… о, Господи?! И почему только, явив этого прекрасного пожилого принца, Ты не вложил в его сердце любви к сразу же — с первого взгляда! — потерявшей голову Танечке?

Нет, в приятельницы — и даже в приятельницы интимные — актрисе легко удалось попасть к художнику, но ведь ей хотелось не этого: этого, вернее, само собой, но главное — занять в Алексеевом сердце место бывшей фабричной работницы Валентины. (И правда! Что только изысканный, утончённый художник мог найти в этой малообразованной, немолодой, грубоватой женщине?! Которая, по достоверным слухам, ко всему прочему, его — пьяного — изрядно поколачивала: не все, ох, не все старательно гримируемые Алексеем синяки на лице случались от его забулдыг-приятелей — иные бывали в сердцах наставлены любящей Валечкиной рукой!) И тем не менее — чёрт побери! — любовь, господа хорошие… нелепая, нелогична, противная всем жизненным установкам художника, однако же — состоявшаяся! Любовь, так сказать, интеллигента к женщине из народа… в отличие от неё, Татьяны — умной, красивой, талантливой! — а главное, всю свою сознательную жизнь мечтающей о таком вот Алексее! Готовой быть для него хоть музой, хоть ангелом, хоть рабыней! А ставшей — черти побрали бы эту колдунью Валечку! — всего лишь интимной приятельницей… Да, выделенной из многих — но, Господи, до чего же унизительно мало выделенной!

Более года промучившись от безответной любви к Алексею, сблизившись за это время — в безумной надежде выведать тайну её успеха! — с Валентиной, Татьяна Негода нашла в себе силы утереть «невидимые миру слёзы» и смириться с ролью изредка, в виде особой милости, допускаемой на ложе подруги. С ролью настолько жалкой, что… увы! Артистке пришлось безропотно удовлетвориться ею: ибо по своей воле она уже не только не могла разлюбить Алексея, но хотя бы на шаг разорвать дистанцию — до самой смерти… его или — своей… судьба распорядилась, что — до его…

И, соответственно, не стоило придавать большого значения вниманию, которое Танечка обратила на Окаёмова при первом знакомстве: седеющая борода, экзотическая профессия, доброжелательный взгляд широко посаженных темно-карих глаз — разумеется, всё это не могло не привлечь страдающую от безответной любви артистку, но суть в другом: Окаёмов являлся старинным другом обожествлённого ею Алексея Гневицкого! Однако, если отвлечься от естественной аберрации памяти, уже в среду, когда Лев Иванович приехал на похороны друга и с Танечкой во дворе под кустом сирени пил на помин души Алексея, артистка — действительно — обратила на астролога самое пристальное внимание. И следовательно, после потрясшей их утром любовной бури говоря Окаёмову, что он ещё прошлой осенью очень заинтересовал её, Танечка не так уж и соврала: всего лишь соединила в один два временных пласта — более чем законная операция для женской логики.

Впрочем, в свете сегодняшнего пятничного утра всё это утратило для Татьяны всякую актуальность: она вдруг со смесью ужаса и восторга почувствовала, что полюбила снова! Как самое бессовестное и счастливое из всех падших созданий! Едва схоронив одного кумира, тут же сотворить другого — это, знаете ли… а что — знаете ли?! Будто — она хотела? Будто, вылавливая из ванны пьяного мужика, подозревала, что может в него влюбиться? Правда, в четверг… а что — в четверг?.. ну не привыкла она спать на кушетке! И гостя — тоже: уложить на кушетку — было бы натуральным свинством! А кровать такая удобная… не полуторная, заметьте себе, а самая что ни на есть двуспальная… и на таком роскошном ложе спать в одиночку?.. ах, взяла инициативу в свои руки?.. но ведь помочь преодолеть Льву естественную для пятидесятилетнего мужчины неуверенность в своих силах — разве это не долг молодой незамужней женщины? Что? Без любви затащить в постель — блуд? Греховное любострастие? А хотя бы и так! Уж лучше быть откровенной шлюхой, чем такой «праведницей», как Мария Сергеевна!

Зная от Валентины — а сдержанный с посторонними Алексей Гневицкий не имел секретов от своей сожительницы — о неурядицах семейной жизни Льва Ивановича, Танечка (вплоть до сегодняшнего утра) не торопилась обвинять в них жену астролога: что первично — снижение сексуальной потенции Окаёмова или экзальтированное грехоненавистничество Марии Сергеевны — являлось, по мнению артистки, достаточно дискуссионным вопросом. И более: образованная в духе «диалектического материализма», Татьяна автоматически отдавала приоритет материи, а не сознанию: считая «базисом» Окаёмовскую мужскую несостоятельность, а «надстройкой» — религиозные завихрения его супруги.

Однако, после случившейся между ними интимной близости, артистке срочно пришлось пересмотреть свои взгляды на роль и место сознания — особенно женского: это же надо быть такой стервой?! Из-за своих бабских проблем нормального мужика довести до грани психической импотенции? Если только она действительно не помешалась на религиозной почве? Ибо полноценное сумасшествие — единственное, что могло извинить Марию Сергеевну! Но и Лев — тоже хорош?! Исключительная стервозность или натуральное помешательство — в любом случае ему следовало бежать без оглядки! Хотя… если жена действительно душевнобольная?..

Увлекшись столь притягательной для подавляющего большинства из нас ролью судьи, Татьяна всё-таки, спохватившись, сообразила: не только самого психически нездорового человека, но и всякого, живущего вместе с ним, нельзя судить по обычным меркам — а как бы выглядел Лев Иванович, брось он тяжело заболевшую женщину? Которую любил и с которой прожил едва ли не двадцать лет? А с другой стороны: откуда она знает, что Мария Сергеевна — душевнобольная? Ах — всё её вопиющее поведение? Вздор! Черти, которые гнездятся в каждом из нас, без всякого сумасшествия порой отчебучивают такое! И потом, страдай Мария Сергеевна тяжёлым психическим заболеванием, Лев бы об этом обязательно рассказал Алексею… тот — Валентине… Однако, кроме как о религиозно-сексуальных заскоках жены Окаёмова, никто от Валечки не слышал более ни о чём пикантном… вот её знаменитая ночнушка — да! Давно уже сделалась притчей во языцех… нет! Ничего Мария Сергеевна не сумасшедшая, а обыкновенная суперстерва! Но Лев, Лев… а Льва надо спасать! Пока эта тварь не превратила его в законченного импотента!

Подобные мысли весь пятничный вечер бродили в Танечкиной голове — начиная с момента, когда она прямо с вернисажа Алексея Гневицкого поспешила в театр и до возвращения домой: увы — в пустую квартиру. Хуже того: эти мысли не оставляли артистку даже на сцене — чего никогда не случалось прежде, а вот, подишь ты… бедная Нора! Будто она мало натерпелась от Ибсена?! Нет же: вдобавок к своим, принимай ещё бесчисленные житейские несообразности разных таничек, эльзочек, миррочек, дианочек, ирмочек — словом, всех лицедеек!

Стало быть, ничего удивительного, что после спектакля, переступив порог своей одинокой квартиры, Татьяна Негода почувствовала, что она не просто увлечена Львом Ивановичем, а полюбила его на всю оставшуюся жизнь — ибо он, а не Алексей Гневицкий, есть её настоящий седобородый принц! Чему, вероятно, немало способствовала несыгранная сегодня Нора: отняв у ибсеновской героини львиную долю причитающихся ей эмоций, артистка неизбежно перенесла на Льва Ивановича этот неизрасходованный жар души. А впрочем… эмоционально неорганизованной, с мыслями заблудившимися между облаками и звёздами сегодня на сцену Танечка вышла не так — ни с того ни с сего! Нет! И утром, и днём, и вечером беспрерывно думая о Льве! О его внешности, взглядах, словах, привычках, но главное — об удивительной, никогда прежде ни с кем не испытанной лёгкости в общении с ним! Такой лёгкости, что присущее астрологу интеллектуальное ехидство если немножечко и царапало Танечку, то сладко царапало — возбуждая ум и приятно щекоча нервы…

(После Лев Иванович объяснил женщине, что их радикальные Луны и Меркурии расположены в тригонах друг к другу, и, стало быть, сколько бы они ни упражнялись во взаимном ехидном остроумии — эмоционально им это будет, что называется, в кайф.)

…вот такой скатался хитрый клубочек: концы соединились с началами, за какую ниточку ни потянешь — только пуще его запутаешь! Правда, Татьяна, поняв, что по-настоящему полюбила Льва, не стала предаваться сему бесплодному занятию — необходимо спасать материализовавшегося из волшебной сказки пятидесятилетнего принца! В первую очередь — от стервы-жены, но… и от Валентины! Ведь если эта вампирша смогла в своё время чем-то приворожить Алексея, то где гарантия, что того же самого не случится со Львом?! Что принц-астролог не уловится в сети этой, вышедшей из простонародья, ведьмы? Ах — только что овдовевшей ведьмы? Тем более! Знаем мы таких перезревших вдовушек! Которых основам нравственности на Лысой Горе обучают черти! А она-то — дурочка! — сама же на вернисаже посоветовала Льву после банкета переночевать у Валентины? Чтобы, значит, он не загудел по черному у кого-нибудь из художников! Дескать, если не сможет добраться к ней, то пусть едет к Валечке — это же надо, какая заботливость?! Да Валентина теперь — конечно! Мёртвой хваткой вцепится в беззащитного Льва! Но она-то, она?! И о чём только думала своими куриными мозгами? Нет! Необходимо немедленно спасать Льва от вышедшей из простонародья ведьмы!

После возвращения из театра на подобные размышления затратив минут десять-пятнадцать, Татьяна Негода, не переодеваясь, вышла на улицу, поймала частника и покатила к зданию Союза Художников — в надежде на позднее завершение банкета, то есть на то, что злая колдунья ещё не успела похитить принца. Разумеется — не ведая, что полутора часами раньше Мария Сергеевна, движимая столь же пламенным мессианским рвением, чуть было не помчалась из Первопрестольной в их славный старорусский город. Чтобы спасать своего Льва из лап той же самой Валечки — смертельно опасной вдовы-паучихи.

Высадившись из машины, Татьяна купила букет персидской сирени и спустя двадцать минут, после того, как покинула квартиру, входила в двери, ставшей на этот вечер банкетной, комнаты на первом этаже дома Союза Художников. По счастью — не поздно: Валентина ещё не успела «похитить» Льва.

Не подозревая, что он является объектом спасения, Лев Иванович страшно обрадовался появлению артистки — слава Богу! Он теперь прекрасно обойдётся без так и не придуманной благовидной отговорки! Умница-Танечка догадалась прийти на выручку! Убережёт его от навязчивого гостеприимства вдовы! Валентина-то — ишь как сникла!

В данном случае, астролог был не совсем прав: Валентина не то что бы сникла, а всего лишь немножечко поскучнела — уж на что она там рассчитывала, зазывая к себе Льва, но никак не на те сексуально-вампирические домогательства, в которых и Танечка, и Мария Сергеевна заподозрили эту женщину. Скорее всего, далеко ещё не пережив случившуюся трагедию, вдова цеплялась за Льва, как за вестника из прежнего, не потрясённого катастрофой мира. Одновременно и благословляя, и проклиная астролога, Валентина, может быть, бессознательно надеялась почерпнуть в нём новые силы — чтобы не выть от боли смертельно раненой сукой.

К чести Льва Ивановича, следует заметить, что ему самому, в отличие от Танечки и Марии Сергеевны, ни на секунду не приходило в голову заподозрит Валентину в эротических поползновениях — и, соответственно, недавнюю провокацию пьяной Жанны он воспринял как выпад мстительной истерички, и только. Другое дело, что астролог не предполагал у Валентины большой любви ни к нему самому, ни к Марии Сергеевне, ни — особенно! — к Татьяне: и это составляло существенную долю его нежелания ночевать у вдовы — разумеется, главной частью являлась разгорающаяся с каждой минутой страсть Льва Ивановича к артистке. А возможно — уже и любовь…

После случившегося утром соития, когда, потрясённый до основания Окаёмов медленно приходил в себя, он подумал: а не влюбляется ли, как мальчишка, в эту прелестную молодую женщину? С каждым ударом сердца — всё трепетнее и сильнее? Но тут же постарался укоротить эти шальные мысли: мол, Танечка сумела разогреть стариковскую кровь, и ты уже готов вообразить себя юношей? Эдаким молодым жеребчиком? Выпущенным порезвиться на лужок?

Опять-таки — Мария Сергеевна…

Словом, с надвигающейся любовью Окаёмов боролся как мог, попеременно желая то победы, то поражения в этой мучительно сладкой борьбе: и больше — поражения, чем победы. Вернее, если бы не сомнения, что потрясающее «утро любви» Танечка подарила непосредственно ему, а не реализовала таким образом свои, теперь уже навсегда безответные чувства к Алексею Гневицкому, то, прекратив всякое сопротивление, астролог безоговорочно сдался бы на милость прелестной победительницы — увы: Лев Иванович боялся верить в добрые чудеса.

Опять-таки — Мария Сергеевна…

И всё-таки, вопреки всем опасениям, появление в критический момент Татьяны Негоды Окаёмов воспринял не просто как благоприятный знак, но как намёк на возможность невероятного — стопроцентно доброго чуда. Но тут же по этой сладкой надежде больно стегнула ущемлённая совесть: ну да! для тебя — стопроцентно доброго чуда, а для Машеньки?!

Однако надежды состоят не из такой материи, чтобы позволять их истязать даже с самыми благими намерениями, и Лев Иванович быстро призвал к порядку свою развоевавшуюся совесть: ах — для Машеньки? А шести лет твоей, склоняющейся к закату жизни — для неё недостаточно? Твоего, полузадушенного этой праведницей, творческого начала — мало? Да, конечно, всё ещё любишь… и что же? В жертву этому экстремальному мазохизму — а твою любовь к монашествующей в миру жене по-другому назвать нельзя! — готов полностью принести себя? Со всеми своими «достоинствами»: увядающим членом, усыхающими мозгами, съёживающимся сердцем и скукоживающейся душой?

А что, если Танечка способна полюбить не отражённый в нём образ друга, а именно его… его самого… такого, как есть?..

По счастью, время и место не располагали к малопродуктивной рефлексии — Татьяна присела к столу, выпила на помин души Алексея водки, попросила Окаёмова налить ей шампанского, произнесла краткий тост во славу творческих достижений художника — и тут все как-то сообразили, что артистка ещё не в курсе случившейся на выставке драмы. В связи с чем Ольга, Ирина, Юрий, перебивая и дополняя друг друга, поспешили рассказать Танечке не только о будто бы самоуничтожившейся «Фантасмагории», но и об основных, родившихся в умах очевидцев, версиях по поводу таинственного самовозгорания. Охнув и по адресу предполагаемых мерзавцев послав высокохудожественное — однако, без мата — проклятие, Татьяна, подобно Мишке, вместо традиционного посошка на дорожку предложила выпить на помин души (а что? в истинных произведениях искусства всегда есть частица души художника!) погибшей картины и поспешила избавить от губительных чар вдовы «спасаемого» ею седобородого принца: до свидания, Валечка! Спасибо тебе и Ольге, что приглядели за Львом — не знала, что вы так засидитесь, а не то бы, конечно, не стала вас затруднять.

Приманенный алкоголем, особо ехидный чертёнок в мозгу Льва Ивановича с «женского» на «общечеловеческий» перевёл это так: «А шла бы ты, Валентина, куда подальше! Спасибо, что не воспользовалась! Я прозевала — а ты и рада! Положила, понимаешь, глаз на чужого мужика — зачем? Или — как собака на сене? Блюдёшь, значит, нравственность пожилого пьяницы? Блюди, сука, блюди! Больше я такой глупости никогда не сделаю! Ни за что не оставлю косточку под твоим присмотром!»

Особенно забавным в этом «переводе» показалось Окаёмову сравнение его самого с косточкой под присмотром собаки, за что Лев Иванович не прочь был поощрить проказливого бесёнка рюмкой «Екатерины Великой», однако мысли о Танечке удержали астролога от заигрывания с Зелёным Змием, и обиженный чертёнок замкнулся в гордом молчании: дескать, теперь без меня переводи, как умеешь, с «женского» — я больше не стану помогать такой неблагодарной свинье! И, соответственно, прощальные слова Валентины остались непереведёнными.

— До свидания, Танечка! И ты, Лёвушка — тоже. До свиданья, значит. Может, завтра зайдёшь? Или — зайдёте? Ну, если удобно Тане? Завтра я не работаю. А в воскресенье — с утра. Тогда — лучше во вторник. Ты, Танечка, как? Не против? Но только, Лев — с Таней или без Тани — если ты не зайдёшь ко мне, я, правда, очень обижусь. Так и напишу твоей Маше — чай, не совсем чужие…

— У-у, ведьма! — уже на улице артистка от души прокомментировала это приглашение Валентины. — Бесится, что вышло не по её — и сразу показывает зубы! Дескать, сообщу Машеньке, что её Лев загулял со шлюхой! А ведь и сообщит, Лёвушка! — Татьяна поделилась с астрологом неожиданно возникшим соображением. — В любом случае! Будешь ты плясать под её дудку или не будешь — всё равно сообщит! Из одной только бабской вредности! Которую любительницы совать нос в чужие дела благозвучно именуют «женской солидарностью»!

— Вообще-то — сомневаюсь… хотя… а впрочем, Танечка… мне уже, знаешь… может, оно и лучше… может, Мария задумается. — Рассеянно стал отвечать Лев Иванович, одновременно голосуя редким в этот поздний час автомобилям. — Нет… вряд ли… думать она, по-моему, уже разучилась… зачем?.. если устами отца Никодима «боженька» снабжает её готовыми истинами на все случаи жизни?.. молиться — другое дело… знаешь, Танечка… если Валентина действительно ей «сигнализирует», ух как Мария Сергеевна станет молиться о спасении твой души! Об избавлении её от адских мук!

— А о твоей — Лёвушка?

— А о моей она и без того постоянно молится! До того — что от её молитв не только чертям, но и ангелам уже стало тошно!

— А ты, Лёвушка, не боишься? Ведь такое ехидство — где-то на грани кощунства? И Там, на Верху, это, знаешь ли, может не понравиться?

— Ну да — если мыслить Бога по первобытному: как не терпящего ни малейшей критики, упивающегося грубой лестью, мнительного и жестокого деспота — от чего, к сожалению, за две тысячи лет так и не смогли отказаться все основные христианские церкви — тогда, разумеется! В лапы возглавляемого Люцифером, инфернального, так сказать, КГБ… погоди, Танечка!

Окаёмов склонился к окошку резко затормозившего «жигулёнка» и, договорившись с водителем, распахнул перед артисткой заднюю дверцу:

— Поехали!

В машине, устроившись рядом с Татьяной, Лев Иванович не стал продолжать затеявшийся на улице разговор, а бережно, то ли как старшеклассник, то ли как восьмидесятилетний старец, взял руку молодой женщины, положил её себе на колени и накрыл обеими ладонями — мол, помолчим немножечко, ладно?

Этот бессловесный призыв к молчанию был понят и оценён артисткой: разнежась, она склонила голову на плечо Окаёмова и, прикрыв глаза, всю недолгую дорогу до дома упивалась этой почти неосязаемой лаской — грезя о приятно отепляющем правый бок, наконец-то материализовавшемся седобородом принце.

— …и жалко мне Валентину, знаешь, — доставая из холодильника бутылку шампанского, Танечка, как ни в чём ни бывало, продолжила начатый на улице и прервавшийся в автомобиле разговор, — и всё-таки она — ведьма! Ни молодости, ни красоты, ни образования — и так околдовать Алексея?! Который, ты же знаешь, нас, женщин, в сердце к себе — ни-ни!

— Танечка — ай-яй-яй! Как говорится — побойся Бога! Тебе ведь — и то нелегко, а Вале?!

— Нет, Лёвушка, правда! Ты, конечно, меня прости, но как услышала, что Валентина собирается наябедничать твоей жене…

— Заступиться решила — да? О, женщины! С вашей «платонической» ревностью… ладно, Танечка… о Валентине — давай завяжем?.. а шампанского мне, — Окаёмов не сразу обратил внимание на бутылку в руках артистки, — пожалуй, хватит. А то — как бы того… как бы ваш конверсионный продукт не полез назад…

— Лёвушка, ты меня — что? принимаешь за отравительницу? Глянь на этикетку — сухое, крымское… надо бы, конечно, французского, но…

— Прости, Танечка! Как говорится — зажрался! Не тебе, понимаешь, а мне! Позаботиться надо было! Ладно! Завтра «исправлюсь»! Французского — обязательно! Ещё раз прости, Танюша. И большое спасибо… запомнила — надо же! Что из вин я люблю сухие. А вообще — баловство… хотя… за Алексееву выставку… выпить без суеты, вдвоём… самое — то.

Пока Окаёмов открывал бутылку и медленно наливал в бокалы пенистое вино, Татьяна принесла плитку шоколада и несколько мандаринов:

— Лёвушка, если хочешь есть, придётся немножечко подождать — я же к вам на банкет поехала сразу из театра. И то думала — не успею…

— Танечка, ради Бога! Я ведь не троглодит какой-то! Чтобы всё есть и есть!

— Обкормили бедненького! Засохшими бутербродами, чёрствым печеньем, полусгнившими мандаринами и условно съедобной килькой! Нет, Лёвушка, правда? «Ножек Буша» — это же быстро? Поджарю — а?

— Завтра, Танечка, ладно? А сегодня — действительно перебор!

— После кильки в томате, значит?..

— У-у, язвочка! На банкете, если хочешь, были эти же самые знаменитые ножки. Причём — горячие. А вот кильки в томате — как раз и не было. Так что, Танечка…

— Надо же! Правда, я пришла к шапочному разбору… не-е, Лёвушка! Какой же ты всё-таки вредный! Ну, малость преувеличила, вспомнила, понимаешь, ту ещё закусь — советскую: а ты и рад? Не позволяешь бедной женщине ради красного словца соврать со вкусом?

— Вредный, ехидный, язвительный… однако, Танечка… ведь тебе это нравится? Ну, эти мои, как бы сказать помягче, не совсем похвальные свойства?

— Нравится, Лёвушка. И знаешь… меня почему-то тоже! Так и тянет съехидничать в разговоре с тобой! И больше — получается как-то само собой! Понимаешь… такое чувство… что какую бы ехидную глупость я ни сказала — ты не обидишься…

— Правильно, Танечка — не обижусь. Также, кстати — как и ты на меня.

Далее Лев Иванович рассказал Татьяне об очень удачном взаиморасположении их Лун и Меркуриев в натальных картах, чем спровоцировал приступ умеренного энтузиазма:

— Надо же! Ты, Лёвушка, что? Сравнив гороскопы, всегда можешь сказать, как будут развиваться отношения между людьми?

— В основном, Танечка — да. Есть, конечно, момент угадывания, но в целом… понимаешь, синастрия — сопоставление карт — это, пожалуй, единственная область прогностической астрологии, к которой я отношусь серьёзно.

— А любовь, Лёвушка? Ты, значит, сопоставив гороскопы двух человек, можешь сказать, полюбят они или не полюбят друг друга?

— В принципе, наверное, можно… хотя — очень не просто… надо учесть, обобщить и суметь примирить столько противоречивых факторов… выделить главное… которое, в большинстве случаев, совершенно неочевидно… Только, Танечка, знаешь, за всю мою практику в такой форме, как ты сейчас, мне этого вопроса никто не задавал! Обычно спрашивают, почему я — самая красивая, умная и обаятельная! — полюбила это ничтожество, а он мерзавец на меня ноль внимания?

В шутливой форме коснувшись нескольких случаев из своей практики, Окаёмов обобщил сказанное небезынтересным вводом:

— А если серьёзно, Танечка… в тех сообществах, где брачного партнёра выбирают родители, там — да: астролог может оказаться весьма полезным в прогнозировании любви между будущими супругами…

— А у нас, Лёвушка, получается, сначала — любовь… и ещё любовь… и ещё… а после — когда разводятся! — бегут к астрологу? Или к колдунье — за приворотным зельем. Так, может, когда выбирали родители, было лучше?

Артистке хотелось говорить совсем не на эти отвлечённые темы, не о семейных взаимоотношениях вообще (сейчас, когда сказочный седобородый принц наконец-то обрёл реальность, какое ей дело до любви господина «Х» к госпоже «Y»?), нет, только о себе и о своём собеседнике — только о них двоих и более ни о ком другом хотелось говорить и слушать Танечке, но… по примеру пушкинской героини первой признаться в любви? Будь ей шестнадцать — возможно… Однако, когда женщине тридцать пять… и при этом ни умом, ни интуицией она, слава Богу, не обделена… особенно — интуицией. Которая, в четверг подсказав Татьяне решительно взять в свои руки инициативу и чуть ли не насильно уложить в свою постель сомневающегося Льва, сейчас, когда женщина поняла, что она не просто увлечена, а любит и, соответственно, акцент в их отношениях значительно сместился от телесного к духовному, та же интуиция говорила артистке: ни в коем случае не спеши! С Марией Сергеевной Лев должен определиться сам! Без малейшего давления с твоей стороны!

В свой черёд, по интонациям в голосе Танечки поняв, что в первую очередь её интересуют не проблемы взаимоотношений вообще, а куда более актуальный вопрос о возникшей непосредственно между ними любовной связи, астролог не был готов ответить женщине: ни профессионально — никто не судья в собственном деле — ни чисто по человечески: боясь зарождающейся в нём любви. И посему, дабы неловким ответом не разрушить хрупкой любовной магии, Лев Иванович перевёл разговор в более спокойное русло, рассказав артистке о тех её душевных свойствах и качествах, которые открылись ему при анализе гороскопа.

— Так это, значит, звёзды мне определили быть такой блядью?.. — оценив труд астролога, задумчиво отозвалась Татьяна — А я то дура себя иногда поругивала за свободное отношение к сексу — мол, блудница вавилонская…

— Ишь, кокетка, расхвасталась! И такая, мол, и сякая! Нет, Танечка! Ничего подобного! Лёгкость отношения к сексу — это в тебе не главное. Главное — твоя потребность любить и быть любимой! Которая, подозреваю, до сих пор осталась у тебя почти нереализованной. Разве что — до некоторой степени — с Алексеем… но там — Валентина… если как-то и реализовалась, то, боюсь, очень ущербно… без полноты… а тебе требуется — безраздельно…

— Ну, почему же, Лёвушка, безраздельно?! — Татьяне до такой степени хотелось кричать о своей новой любви, что она чуть было не проговорилась, но в последний момент смогла избежать этой ошибки. — Вообще-то — наверное… Но с Алексеем, знаешь, я до того потеряла голову, что мечтала не о безраздельной любви, а о каких-нибудь жалких крохах… которых он мне так и не уделил…

Переведя разговор на Алексея Гневицкого, Татьяна с некоторым удивлением заметила, что и астролог рад перемене темы — почему? Подобно ей, стесняется говорить о своей любви? До конца не определился с Марией Сергеевной? Ох, уж это пресловутое чувство долга! Те, которые его не имеют — животные… а те, у которых оно в избытке?.. святые?.. роботы?.. ангелы-экстремисты?.. н-н-да!

Между тем, стрелка на будильнике приближалась к двум часам ночи, всё сильнее наваливалась усталость, разговор иссякал, и ни Татьяна, ни Лев не ведали, что как раз в это время в Москве — в нескольких сотнях километрах от Великореченска — беседующему с Марией Сергеевной отцу Никодиму явился Иисус Христос.

Не ведали — да… однако, отправляясь спать, Танечка вдруг почувствовала некоторую парадоксальную неловкость: вчера, без любви, секс с астрологом не составлял для неё никакой проблемы, сегодня, увидев в Окаёмове вымечтанного с детства принца и безумно в него влюбившись, артистка уже не могла представить себя в роли безответственной соблазнительницы — сегодня инициатива должна исходить ото Льва. Да и вообще: сегодняшняя ночь почему-то не располагала к постельным безумствам… и если бы удалось обойтись без них… словно бы услышав этот немой призыв, Окаёмов, расслабленно прижавшись к нагому женскому телу, прошептал извиняющимся голосом:

— Спать хочется — мочи нет. А тебе — Танечка?

Обрадованная артистка ответила, что и она — очень пьяная и очень уставшая — больше всего мечтает о том же самом, и действительно: почти сразу уснула в объятиях Льва Ивановича.

Однако к Окаёмову сон не пришёл так быстро: то ли телепатический сигнал от потрясённого явлением Иисуса Христа отца Никодима, то ли, попросту — растревоженная совесть, — но астрологу не удалось заснуть без изрядной доли душевного самобичевания.

Естественно, сначала явились мысли о Марии Сергеевне, о горе, которое, ради молодой артистки бросив стареющую жену, он ей доставит, затем — ещё более неприятные! — о своём злосчастном прогнозе и наконец, уже из самой глубины, особенно для него мучительные: о зависти к погибшему другу. Чего уж! В среду, обвинив Льва Ивановича в зависти к Алексею Гневицкому, Валентина попала в точку! Разумеется, ни смерти — Боже избави! — ни даже сколько-нибудь серьёзных неприятностей Окаёмов никогда не желал своему другу: и тем не менее — отчаянно ему завидовал! Нет, не уму Алексея, и уж тем более не красоте, не эфемерным успехам у женщин — здесь Валечка судила элементарно по-бабски — а только художественному таланту. И, разумеется, связанному с талантом призванию. Сам увлекающийся чем угодно и ни в чём, к сожалению, не доходящий до сути, Лев Иванович порой чувствовал себя пустоцветом — которому суждено опасть, не оставив после себя ни плода, ни семечка. Да, лёгкий характер Окаёмова, как правило, не позволял подобным колючим мыслям слишком уж глубоко уязвлять его ранимую душу — и всё-таки… временами…