Люди и нелюди

ГЛАВА 6, где действие происходит в городской библиотеке

Городская библиотека некогда гордо именовалась Королевскою и открыта была исключительно для лиц, которые принадлежали к первому сословию, ибо прежняя власть здраво рассудила, что люду купеческому аль работному, не говоря уже о крестьянах, тяга к знаниям несвойственна. А коль и просыпается она, то исключительно перед смутой.

Как бы то ни было, но здание на королевской площади и ныне впечатляло что колоннами своими, что куполом, покатым и блескучим, как генерал-губернаторская лысина, что резными фигурами старцев. Старцы были сплошь премудры, о чем свидетельствовали высокие лбы и талмуды. Последние старцы либо держали на вытянутых руках, показывая притом недюжинную силу, либо с отеческой нежностью прижимали к груди.

На Гавриила они взирали свысока, с неодобрением, явно несогласные с новою политикой государства, каковая сделала библиотеку местом публичным.

— Ходют тут всякие…

Мнение старцев довольно громко выразила панна Гражина, служившая при библиотеке уборщицею. Местом своим она премного гордилась, полагая себя едва ли не единственною хранительницей его, библиотекарей же и иных служителей почитала дармоедами. А посетителей, особливо подобных молодому человеку в полосатом костюме, и вовсе вредоносным элементом. Оттого, отставив верное ведро в стороночку, панна Гражина выкрутила тряпку, стряхнула остатки грязной воды, вытерла руки о фартук и двинулась следом.

Естественно, ничтожный сей человечек и не подумал, входя в хранилище знаний, ноги вытереть. И за ручку, которую панна Гражина полировала полчаса, взялся, страшно представить, голою рукой, нет бы перчатку сперва надеть, лучше, ежели бальную, из белого сукна, или, на худой конец, платочком… но нет, останутся на бронзе следы пальцев.

— Ходют тут… — пробормотала привычное панна Гражина, двигаясь следом.

Шла она осторожно, едва ли не на цыпочках.

Посетитель же, наглым образом проигнорировав коврик — выглядел коврик, конечно, жалко, более походил на тряпку, но все ж, — пересек холл. И на дивные скульптуры внимания не обратил, а за между прочим, скульптуры эти были давеча внесены в реестр национального достояния, о чем панна Гражина вспоминала дважды в год, когда случалось их от грязи отмывать.

Достояние или нет, но пылюка на них оседала знатно.

— Ходют… всякие… — бормотала она, расправляя смятый коврик. За посетителем на свежеотмытом полу — наборном, из четырех видов камня, — тянулась цепочка следов. На улице-то с утреца дождик шел.

Вот и…

А этот поганец знай поднимался уже по лестнице, ковром застланной. Ковер полагалось чистить дважды в неделю, что панна Гражина и проделывала с превеликою неохотой. Последний раз прошлась она с тряпкой и щеткой не далее как вчера…

Он минул зал исторических рукописей и зал современной книги, читальный, весьма любимый панной Гражиной за невеликие размеры и гладкий пол, потому как мозаики — сие, безусловно, красиво, да только попробуй отмой их. Грязюка так и норовит забиться меж стыками камней. Гость поднялся по лесенке, о чем-то переговорил с библиотекарем, молодым да наглым, верно потому и нашли они общий язык быстро.

Панна Гражина лишь головой покачала, глядя, как неугодного ей посетителя провожают в зал периодики.

Газетки читать пришел.

Вот же ж…

Гавриил, не ведая, что намерением своим, вполне естественным, раз уж библиотека ныне открыта для всех сословий, вызвал подобное неудовольствие, и вправду устроился в зале периодики. «Познаньскую правду» за последние полгода принесли в широких поддонах. К ней же «Криминальные вести» и пухлые связки злополучного «Охальника». Его библиотекарь и подавал-то, брезгливо кривясь, всем видом своим показывая, что оная газетенка не стоит доброго слова и уж тем паче высокой чести быть хранимою в самой Королевской библиотеке.

— Спасибо, — искренне сказал Гавриил и поддоны отодвинул. Начать он решил с «Криминальных вестей», благо профиль их был весьма подходящим.

— Вы что-то конкретно ищете? — Библиотекарю было тоскливо.

Все ж была скучна работа его, имевшая множество преимуществ, начиная от гордого звания хранителя Королевской библиотеки и строгой формы, донельзя напоминавшей военную — иные панночки, в военных делах не шибко сведущие, то и дело путали, — и заканчивая окладом. Оный был вполне приличным, куда больше, нежели у судейских писарей, а обязанности — нетяжелыми.

— Ищу, — признался Гавриил, но тут же добавил: — Правда, пока сам не знаю что…

Его вело смутное предчувствие, каковое прежде не обманывало.

И ныне, переворачивая хрупкие газетные листы — хрупкость их была обманчивой, ибо все, хранившееся в библиотеке, включая самые малые, бесполезные с виду книжицы с дамскими советами, обрабатывалось особым составом, — Гавриил пытался понять, что же ищет…

…убийство?

…убийств было множество. Гавриил даже испытал некоторое огорчение: он думал о людях много лучше. Они же… некий купец третьей гильдии, пребывая в состоянии алкогольного опьянения поспорил с приятелем за полсребня. И, проигравши, преисполнился такой обиды, что не нашел иного выходу, кроме как приятеля ножиком ударить… или вот некий неизвестный орудовал в Приречном квартале дубиною, а трупы обирал… девицу легкого поведения придушил ревнивый кавалер…

Убивали много, с размахом, все больше по пьянству, но это было не то… не так….

Он потер глаза. Болели.

Все ж таки Гавриилу не случалось прежде столько в библиотеках сидеть. И пахло тут неприятственно, пылью книжной, едкой, а еще — тем самым составом, благодаря которому книги переживут что пожар, что наводнение, что какую иную беду.

Он с сожалением закрыл «Криминальные вести», принявшись за «Познаньскую правду». Она, будучи изданием солидным, подлежащим обязательной перлюстрации, писала много, скучно и все больше о политике. Про убийства упоминала, лишь когда не упомянуть о подобном злодеянии было вовсе не возможно…

Не то…

Оставался «Охальник».

После давешней истории с ведьмаком к газете этой Гавриил относился с некоторым предубеждением. И ныне сидел, глядя на желтые страницы, не решаясь прикоснуться к ним. Вдруг да вновь обманут?

А с другой стороны, не уходить же с пустыми руками?

Следовало сказать, что читать «Охальник» было куда как интересней, нежели «Криминальные вести», не говоря уже о степенной до зевоты «Познаньской правде». Гавриил порою даже забывал, чего ради он явился в библиотеку. Впрочем, спохватывался быстро, отлистывал страницы… и вновь читал… Делал пометки. Одну. А затем другую… и третью… и в скором времени он ясно осознал, что именно следует искать.

Девушек.

Темноволосых, темноглазых девушек, каковые пропали без вести.

Первая, Марьяна Загорска, была дочерью лудильщика и сгинула полгода тому. Полиция отнеслась к исчезновению ее без особого энтузиазма, напомнив, что Марьяне уже случалось уходить из дома не раз и не два… и оттого преисполнились они уверенности, что и ныне девка сбежала от крепкой отцовской руки. Благо лудильщик не отрицал, что любил поучить дочку. Дело сие было столь обыкновенным, что всенепременно прошло бы мимо «Охальника», когда б не одна примечательная деталь — накануне исчезновения Марьяне прислали цветы. И не просто цветы — багряные розы сорта «Королева Эстель» по ползлотня за штуку. Этакое богатство обыкновенным Марьянкиным кавалерам, коих, к слову, имелось множество, было не по карману.

Марьянку нашли спустя неделю.

В канаве. Задушенной.

И дело закрыли.

А и вправду, все ж ясно… добегалась девка. «Охальник» назвал убийцу романтиком, помянувши и про шелковую ленту, и про красную розу на груди…

Гавриил отстранился.

Лента.

Пан Зусек что-то вчера говорил про ленты… и, коль память не подводит — а Гавриил надеялся, что в ближайшую сотню лет память его не подведет, — то именно про ленты красные… и даже не просто красные, но исключительно оттенка темного…

Лента.

Розы.

И пропавшие без вести брюнетки.

Верно если бы их нашли, как Марьяну, с лентой и розами, полиция не пропустила бы появление нового душегуба, но он оказался довольно умен.

Нет тела? Нет и расследования, а есть объявления на последней полосе с описаниями, обещаниями вознаграждения от безутешных родственников… изредка, ежели позволяло состояние, то помещали и снимки.

Без малого — дюжина объявлений…

— Извините. — Он вдруг очнулся, поняв, что сидит в библиотеке давно, так давно, что за стрельчатыми окнами уже темно, хоть бы и темнеет ныне поздно, после десятого часу. И значит, просидел Гавриил над столом весь день. О том и спина говорит, ноет немилосердно, разогнуться и то с трудом выходит, со скрежетом. Глаза болят, чешутся. И есть охота, но мысль о еде Гавриил отринул с гневом: люди пропадают, а он про кашу думает… и еще об иных естественных надобностях, думать о которых в подобном месте и вовсе святотатство. Впрочем, организму его, истомившемуся непривычным умственным трудом, были чужды столь высокие материи. Организм желал…

Желание его Гавриил исполнил, благо в Королевской библиотеке клозет имелся.

Он возвращался в зал периодики, когда услышал этот голос. Бархатистый, с надрывом…

— И пламя страсти вспыхнуло в ее груди с неудержимой силой! — Голос проникал сквозь тонкие стены, полки с книгами и сами книги.

Голос заставлял клониться ниже пухлых нимф и тощих муз, которые, казалось, готовы были отложить что арфы, что свирели, что иной музыкальный инструмент, коему были верны в последние полтораста лет.

— Она ощутила, как слабнут колени, а в животе рождается неведомое томление, словно бы там трепещут крылами сотни бабочек…

Гавриилов живот заурчал. Он сейчас не отказался бы и от одной, конечно, лучше бы не бабочки, до бабочек Гавриил был небольшим охотником, предпочитая дичь покрупней, помясистей.

— Но все же Эсмеральда нашла в себе силы разорвать прикосновение рук…

Совокупный вздох заглушил окончание фразы, и музы скривились. Они не отказались бы спуститься пониже, ибо на сводчатых потолках было прохладно, неуютно, да и слышно не очень-то хорошо.

— Молю… — Голос теперь звенел. — Молю пощадить мою честь!

— Тоже слушаете? — Библиотекарь возник за спиной беззвучно, и Гавриил с трудом удержался, чтобы не ударить.

Нельзя же так с людьми. В библиотеке.

— Кто это?

— Это… писательница одна. — Библиотекарь произнес это так, что стало очевидно: писательницей он сию женщину не считает и вообще относится к ней снисходительно.

Это Гавриилу не понравилось.

Вот он писателей уважал. И живьем ни разу не видел, не считая пана Зусека, а потому полагал отчасти существами куда более мифическими, нежели волкодлаки, поелику последних он как раз видывал, и не раз.

— Встречу творческую проводит. С поклонницами. — Библиотекарю было откровенно скучно.

Ему хотелось домой, ибо там ждала мама и, что куда важней, ужин из трех блюд, а после — любимое кресло у камина и книга. Матушка утверждала, что книг ему хватает и в библиотеке, но втайне гордилась, что единственное чадушко вечера проводит дома, не ходит ни по кабакам, ни по девкам.

Увы, мечтам библиотекаря не суждено было сбыться.

О встрече договаривались загодя, и грозила она затянуться до поздней ночи, что было, конечно, нарушением всех правил, да вот беда, супруга главного смотрителя библиотеки являлась страстною поклонницею сей дамочки…

— Она смотрела в его глаза, которые наливались краснотой… — меж тем продолжала писательница иным, бархатистым голосом. — Зловеще вздымалась за спиной его луна… свет ее отражался в зеркалах…

Кто-то отчетливо всхлипнул.

— Слушать это не могу… — проворчал библиотекарь и кинул в рот орешек.

Вообще-то правилами было строжайше запрещено есть на рабочем месте, ибо имелся для подобной надобности особый кабинет, однако же до кабинета того поди доберись. И то, орехи — вовсе не еда, перекус малый.

— Не слушайте, — проворчал Гавриил, которого раздражал и запах еды, и сам человек, невысокий, полнотелый, но какой-то переполненный чувством собственного достоинства.

Он окинул Гавриила взглядом, в котором привиделось и сожаление, и презрение — все ж таки библиотекарь весьма рассчитывал на беседу, каковая хоть как-то да развеяла бы скуку нынешнего вечера, — и поджал толстые губы. Уходил молча, горделивой походкой человека, оскорбленного до глубины души.

И стало даже стыдно. Немного.

— Эсмеральда застыла в ужасе. Она глядела на князя и не узнавала его, того человека, которого знала, как ей казалось, очень хорошо. Того, кому отдала свое сердце… — Голос манил.

И звал.

И Гавриил, не способный устоять перед этаким искушением, двинулся на зов. Он ступал осторожно, столь осторожно, сколь позволяли сие новые туфли со скрипучею подошвой. Он крался, страшась и того, что поймают его за недостойнным сим занятием, и того, что заметят…

Встреча проходила в малом зале, главной достопримечательностью которого было изваяние короля Болеслава Доброго, основателя библиотеки. Изваяние было, как и положено памятникам подобного толку, внушительным и пусть несколько лишенным портретного сходства с оригиналом, зато величественным, вызывающим у посетителей библиотеки трепет, уважение и иные верноподданические чувства.

Она устроилась у ног Болеслава.

Хрупкая женщина в темно-синем платье, которое подчеркивало удивительную ее красоту. Она сидела в плетеном кресле и в левой руке держала стопку листов, а на коленях ее лежала изящная папка, в которую листы отправлялись…

Та самая незнакомка из парка.

Ныне она выглядела несколько иной, пожалуй, старше, серьезней, но все же это была именно она.

Гавриил смотрел. И слушал.

— Князь стремительно обрастал клочковатою шерстью. Глаза его пылали алым, будто бы угли из самой Хельмовой преисподней. На руках появились когти ужасающего вида…

…на встречу с писательницей явилась почти сотня дам самого разного вида. Молодые, и не особо молодые, и такие, чей возраст Гавриил затруднился бы определить. Были и в нарядах роскошных, и в платьях весьма простых, пусть и опрятных…

— Она же смотрела, не в силах отвести взгляд. Сердце Эсмеральды разрывалось меж любовью и страхом. И, протянув руки к князю, она взмолилась: «Если ты желаешь убить меня, то убей быстро…» Он же ответил утробным рыком… а пламя очей сделалось ярким.

Писательница перевернула лист.

Женщины смотрели на нее неотрывно, жадно, боясь упустить хоть бы слово.

— Он же отвечал ей хриплым голосом: «Нет, моя любовь… как могу я причинить тебе вред? Это противно самой сути моей…»

Кто-то тоненько всхлипнул.

— Князя сжигало желание немедля заключить Эсмеральду в свои объятия и предаться с нею запретной страсти. Однако разве мог бы он поступить подобным образом с той, которая была чиста и невинна, подобно первому весеннему цветку? Разве он не любовался ею исподволь, не смея приблизиться, ибо ведал о проклятии своем…

Полная женщина в розовых шелках смахнула слезы.

— И ныне он пребывал в уверенности, что Эсмеральда, узнав об ужасной его тайне, уйдет, чтобы никогда больше не возвращаться. Он смотрел на прекрасное ее лицо, и страсть сменялась нежностью. Не зная, как выразить чувства, переполнявшие его, князь протянул руку, и уродливый черный коготь коснулся щеки Эсмеральды. «Прости, — сказал князь, и голос его дрожал, — я посмел надеяться, что буду счастлив, но теперь знаю точно: счастье — не для меня. Я обречен на вечное одиночество… одиночество в ночи».

И писательница закрыла папку.

Женщины плакали.

Кто-то тайком смахивал слезы, кто-то, как худощавая девица в парче, рыдал открыто, не стесняясь этакого чересчур уж вольного проявления чувств. Кто-то лишь вздыхал, покусывая губы.

— Но они… — Девица громко высморкалась в кружевной платок. — Они ведь будут вместе? Будут счастливы… они такие…

— Будут, — ответила писательница. — В третьей части моей саги… я решила назвать ее «Неодиночество в ночи».

— Очень романтично!

— Во второй части князь уйдет на войну, чтобы погибнуть с честью. Но его только ранят, а в госпитале он узнает, что опекун Эсмеральды собирается выдать ее замуж за недостойного человека…

— Какой кошмар!

— Он будет очень страдать. — Писательница погладила папку с нежностью. — Впрочем, она тоже… в третьей части князь поспешит вернуться, но опоздает… он появится в храме уже после венчания…

Совокупный вздох был ей ответом.

— Князь похитит Эсмеральду, потому как будет не способен представить ее в чужих объятиях, а муж ее подаст жалобу королю… в общем, там все очень сложно, но потом его повесят.

— Короля?

Писательница нахмурилась, похоже, подобный поворот сюжета ей в голову не приходил.

— Нет, — с явным сожалением ответила она. — Мужа. Он окажется изменником родины, мздоимцем и просто сволочью.

Дамы хором согласились, что в таком случае ничтожного этого человека всенепременно следует отправить на виселицу. Или на плаху.

На плаху даже романтичней…

— Пожалуй. — Писательница прикусила перышко. — Это будет очень драматично… он восходит на эшафот… рассвет встает… белая рубаха, ветер развевает длинные его волосы… и грозно высится палач с топором… и он говорит, что все делал ради любви к Эсмеральде… а она рыдает… ей очень жаль мужа, но она любит князя…

Гавриил потряс головой. Все-таки в ней сия история, пусть и не прочитанная, не укладывалась.

— Он просит прощения у Эсмеральды, и она его прощает… и после казни они с князем отправляются в храм, чтобы сочетаться законным браком. Все счастливы.

Надо полагать, помимо казненного супруга, хотя, возможно, и он обрел свое счастье в посмертии. Гавриил сунул палец в ухо.

— А… простите… князь так и останется волкодлаком? — подняла руку дамочка в сером платье, по виду или гувернантка, или нянька.

— Я пока еще не решила… — призналась писательница. — Возможно, сила истинной любви снимет проклятие и он станет обыкновенным человеком. А может, и волкодлаком будет, но хорошим…

— Хороших волкодлаков не бывает.

Это прозвучало как-то слишком уж громко, и Гавриил не сразу понял, что это он сказал.

И был услышан.

Женщины повернулись к нему. Вспомнился вдруг приютский птичник, в котором обретались самые разные куры: от беспокойных беспородных несушек, каковых в любой деревне имеется множество, до рыжих гершанских, ленивых, неповоротливых, зато красивых в рудом своем оперенье. Были там и белоснежные вассеры, и мелкие, кривоногие кутейманы, чьи яйца потреблял исключительно отец настоятель, ибо были они не то особо вкусны, не то особо полезны.

Главное, что работать на птичнике Гавриил не любил.

И куры ему платили взаимностью. Стоило войти, как разом они забывали о своих курячьих делах, поворачивались к Гавриилу и смотрели. По-птичьи смотрели, не мигая. И глаза их виделись пустыми, страшными.

— Простите, — нежный голос писательницы разрушил морок, — что вы сказали?

— Хороших волкодлаков не бывает, — повторил Гавриил. — Волкодлак — порождение Хельма. И даже в человеческом обличье он, как правило, неприятен.

Вспомнилось.

И холодом потянуло по плечам. Захотелось исчезнуть, как в те разы… сделаться еще более мелким, ничтожным, забиться под лавку или, на худой конец, книжный шкаф, ибо лавок в библиотеке не стояло.

— В волчьем же ему разговаривать тяжко. Волчья глотка устроена иначе, чем человеческая. И все эти признания в любви… они какие-то… неправильные. Волкодлак к нежностям не снисходит.

С каждым его словом писательница мрачнела все сильней.

И Гавриил смутился. Замолчал. Отступил от балюстрады, жалея, что вовсе выдал свое присутствие.

— Полагаете, что я не знаю, о чем пишу? — Раздражение в ее голосе было явным.

— Наверное, не знаете, — согласился Гавриил. — Мало кто знаком с повадками волкодлаков…

— В отличие от вас.

Гавриил кивнул.

Под взглядами женщин, все-таки женщин, пусть бы и проглядывалось в них нечто этакое, смутно знакомое из Гавриилова прошлого и птичьего двора, он совершеннейше растерялся.

— А вы, стало быть, специалист по волкодлакам… — Писательница встала.

Она была невысокого росту, изящная, хрупкая даже, и мраморная статуя Болеслава Доброго подчеркивала эту неестественную хрупкость.

— И на том основании вы полагаете себе возможным вмешиваться в чужой творческий процесс…

Ему показалось, что еще немного, и в него метнут папкой.

Почему-то Гавриилу подумалось, что сил у нее хватит. А если нет, то дамы помогут.

— Извините. — Он окончательно смутился. В конце концов, и вправду, что он понимает в творческом-то процессе? — Я… пожалуй… пойду…

Задерживать его не стали.

И все же чудилось Гавриилу — следят. Наблюдают, что музы, что наяды, что сами книги, теснившиеся на полках, покрытые невесомым пологом пыли, от которой не спасали ни заклятия, ни уборщицы. Он выбрался из библиотеки и с превеликим наслаждением вдохнул свежий воздух. Теплый.

Темна была червеньская ночь. Глазаста звездами, а вот луну схуднувшую на самый край неба откатила, прикрыла завесою облака.

Сверчки стрекотали.

Орали коты, не то из-за кошки, не то от избытка чувств. И Гавриилу вдруг тоже нестерпимо захотелось заорать или же, на худой конец, сделать что-нибудь невероятное, такое, что наставники его не одобрили бы.

Впрочем, не одобряли они многое.

— Признаться, удивлен, встретив вас тут. — Массивная дверь отворилась беззвучно, выпуская широкую полосу света, в которой вытянулась тень. Тень была уродливою, с узкими тонкими ногами и непомерно широкими плечами, и оттого Гавриил не сразу узнал ее, искаженную. — Не думал, что вы любитель подобной литературы…

Пан Зусек вытащил из кармана кисет, а из кисета — анисовую карамельку, которую кинул в рот.

— Хотите?

От него пахло книгами и духами, но отнюдь не теми, которыми пользовалась дражайшая его супруга. И сие несоответствие неприятно удивило, как и сам факт присутствия пана Зусека в библиотеке.

Следил?

— Спасибо. — От карамельки Гавриил не отказался, потому как был голоден. Но сперва обнюхал ее старательно, пытаясь понять, есть ли в ней иные примеси. Конечно, на него мало что могло воздействие оказать, но все ж…

— Пожалуйста.

— Я тут… по своей надобности. — Карамелька была кисловатой, дешевой, но все же вкусной до невозможности. И Гавриил, сунув ее за щеку, зажмурился.

Сладости он впервые попробовал в приюте, на Зимний день, когда явились попечительницы и каждому ученику, даже столь неприятному, как Гавриил — а он уже обжился достаточно, чтобы научиться видеть в глазах людей, его окружавших, брезгливость или отвращение, — вручили по пакетику леденцов и имбирному прянику.

— А вы тут… — Гавриил потрогал конфету языком.

— Из любопытства. Исключительно из любопытства. Каролина весьма ценит творчество этой особы… вот и решил взглянуть. В газете прочел.

Пан Зусек кривовато усмехнулся.

А Гавриил ему не поверил. Ни на секунду…

— На самом деле — явственное подтверждение женской беспомощности. Она пишет о вещах, о которых не имеет ни малейшего представления, но меж тем любую критику встречает агрессивно. В этом все женщины. Они способны слушать и слышать лишь себя самих.

Пан Зусек шел медленно, гуляючи.

И выглядел обыкновенно.

Но духи эти… и само его здесь появление… и то, что писательница эта, чье имя Гавриил непременно узнает, оказалась девушкою из парка… Темноглазою брюнеткой, как и иные пропавшие.

Случайность ли это?

— А вы, значится, в волкодлаках разбираетесь? — словно бы невзначай поинтересовался пан Зусек.

— Есть немного…

— И откуда же, простите, подобные знания?

— Да так… случалось… сталкиваться…

О прошлом своем Гавриил рассказывать не любил, здраво полагая, что гиштория его не вызовет у сторонних людей ни симпатии, ни хоть бы понимания. Напротив, жизненный опыт его, пусть и не самый великий, показывал, что оные люди скорей начнут испытывать к Гавриилу неприязнь, а то и вовсе бояться, хоть бы он сам никогда-то никого из рода человеческого не трогал.

— Надо же, — вполне искренне удивился пан Зусек. — Вы сталкивались с волкодлаком?

— Да.

— И как?

— Жив, как видите… — Гавриил, позабыв о манерах — подобное с ним случалось при исключительном душевном волнении, — сунул руки в карманы. Карманы в пиджаке полосатом были узкими, тесными.

Пан Зусек хохотнул.

— Да вы шутник… знаете ли, я много слышал о волкодлаках… и читал немало… прирожденные убийцы… существует теория, что они есть результат эволюции, этакий хищник рода человеческого…

Гавриил кивал.

Слушал.

И не слышал. Он вновь шел, уже не по широкой познаньской улочке, освещенной газовыми фонарями, но по болоту… шел, проваливаясь по колени, задыхаясь и немея от страха, от понимания, что уйти не позволят.

Ничего. В тот раз у него все получилось. И в этот справится.