Мадонна миндаля

ГЛАВА 11 СИМОНЕТТА ПЕРЕСТУПАЕТ ПОРОГ

Зеленый миндаль поспевал. Плоды, покачиваясь на ветках, постепенно затвердевали и уже начинали трескаться, а в трещинках виднелся сам орешек. Плоды ждали, когда их соберут. Зеленовато-серебристые листья миндаля, узкие, похожие на острие копья и такие же зазубренные по краям, шелестели на осеннем ветру. Чья-то рука, коснувшись покрытой плодами ветки, ощутила ее тяжесть, зашуршала листва, а затем ветку вновь отпустила, и плоды закачались на ней, точно связка колокольчиков. А рука, поднявшая ветку, в лучах низкого вечернего солнца вспыхнула золотом.

Манодората повернулся к Симонетте:

— И это все? У вас не выращивают ни оливок, ни винограда? И скота у вас тоже нет?

Симонетта покачала головой. Только теперь начинала она понимать, сколь расточительно они с Лоренцо относились к своему богатству, думая всегда только о внешней красоте, но ни в коем случае не о практичности — красота была для них куда важнее пользы. Даже этот миндаль оказался здесь по счастливой случайности. Некогда один из членов древнего семейства ди Саронно — он, разумеется, давно уже умер — привез из Святой земли, из Иерусалима, одно такое деревце, оно и стало прародителем всех остальных деревьев, которые в итоге превратились в густые, шелестящие листвой рощи, по которым Симонетта и Манодората сейчас прогуливались.

Опустив свою золотую руку, Манодората сокрушенно покачал головой. В окружении этих деревьев он казался совершенно неуместным, как и всякий истинный горожанин, чувствуя себя куда более естественно в городском доме, среди роскошной, украшенной филигранью мебели, или в синагоге, в этом черном с золотом еврейском храме. В городе он снова превращался в того медведя-колдуна, которого все боялись. А здесь выглядел жутко неуклюжим, на ходу сметая огромным меховым плащом опавшие листья миндаля. Проходы между деревьями были пусты и безлюдны, так как теперь в поместье совсем не осталось слуг, так что некому было ухаживать за деревьями и расчищать тропинки. Даже Рафаэлла и Грегорио, едва услышав, что на виллу заявится «проклятый еврей», моментально вскочили и отправились на рынок. Они ни за что не желали оставаться в одном доме с «этим дьяволом».

Манодората еще немного прошел по тропе, затем остановился и повернулся к Симонетте.

— Шакад, — сказал он и, прежде чем она успела спросить, что это значит, пояснил: — Миндаль. — Он сказал это таким пренебрежительным тоном, будто разом уничтожил всю миндальную рощу.

— Так вам эти орехи тоже известны? — удивленно воскликнула Симонетта и тут же обругала себя: почему бы, собственно, ему и не знать о столь распространенном растении?

— Конечно. Просто я не ожидал, что они способны расти и здесь, на вашем холодном севере.

— Это топографическая случайность. Предки Лоренца… Один из членов семьи ди Саронно, вернувшись из Крестового похода, привез с собой миндальное деревце, и эта теплая лощина, со всех сторон укрытая холмами, похоже, прекрасно для миндаля подошла, вот он и разросся.

Манодората кивнул, однако Симонетта не могла с уверенностью сказать, что он вообще услышал ее слова.

— На иврите мы называем эти орехи «шакад», — продолжил он свою предыдущую мысль. — Это выразительное слово имеет множество значений: например, «поспешное пробуждение» или «остерегайся, иначе придется поторопиться». Весьма поучительно звучит в данной ситуации, не правда ли, синьора?

Отвечать Симонетте не хотелось, ее неприятно задел язвительный юмор еврея.

— В Палестине миндаль расцветает в январе, словно возвещая пробуждение мира, — уже более мягко, словно разговаривая с самим собой, прибавил Манодората. — Цветы у него чудесные, бело-розовые…

И Симонетта почувствовала, что душой ее странный спаситель давно уже не здесь, а где-то далеко, на Востоке.

— Жезл Аарона[18] был из ветки миндального дерева, а при устройстве золотого семисвечника в скинии Господь повелел устроить чашечки на нем в форме цветка. По большим праздникам евреи и теперь приносят в синагогу цветущие ветки миндаля.

Симонетта просто не знала, что сказать, она лишь отчаянно старалась не проявить собственного невежества, поскольку понятия не имела об этих ритуалах. Почти каждое слово, сказанное Манодоратой, было ей в новинку, а многих его замечаний она вообще не понимала. Однако еврей, приостановив поток лирических воспоминаний, заговорил более деловым тоном:

— А вы хоть урожай-то этого миндаля собираете? Он как-то используется?

— Да, — пожала плечами Симонетта, — каждую осень слуги обычно собирали орехи и складывали в подвал, где у нас вообще все добро хранится. — Она улыбнулась. — В этом поместье есть одна старинная история о том, как много лет назад двое слуг влюбились друг в друга как раз во время сбора миндаля. Их звали Орсолина и Джузеппе. Они нарвали орехов, испекли сладкое печенье — оно называлось «амаретти» — и преподнесли это печенье в подарок кардиналу Милана, когда тот посещал церковь в Саронно, попросив его благословить их брак. — Улыбка Симонетты погасла, когда она вспомнила, что и сама венчалась в той же самой церкви, вспомнила свой счастливый брак с Лоренцо, ныне обратившийся в прах.

Она встревоженно вскинула на Манодорату глаза, полагая, что он прочел ее мысли, однако еврей думал о чем-то своем, и мысли его были далеко.

— Да уж, — словно очнувшись, заметил он с сухой усмешкой, — для нынешнего кардинала никто печь сладкое печенье не станет, это точно.

— Что вы хотите этим сказать, уважаемый синьор?

— Ничего, — отогнав какие-то свои мысли и взяв себя в руки, покачал головой Манодората. — Это я просто так. Прошу вас, синьора, продолжайте свой рассказ.

Симонетта тут же вернулась к кулинарным возможностям миндаля.

— Еще миндаль можно мариновать или толочь, а порошок использовать как приправу к мясу или добавлять в тесто. Англичане делают из толченого миндаля настоящий деликатес, который называется марципан. Впрочем, миндальные орехи можно есть и просто так.

— А что, они питательны? Или вкусны? Или, может, полезны с медицинской точки зрения?

Симонетта, вытянув руку, сорвала один плод, с помощью охотничьего ножа умело содрала с него зеленую оболочку и протянула орех Манодорате.

— Пожалуйста, синьор, попробуйте сами.

Он некоторое время с сомнением смотрел на орех, затем взял его здоровой рукой, сунул в рот и некоторое время задумчиво жевал. Выражение лица его постепенно менялось. Вытащив из кармана шелковый платок, Манодората деликатно выплюнул в него разжеванный орех и воскликнул:

— Клянусь прахом Иакова![19] На вкус чистая деревяшка!

— Мне тоже так показалось, когда я впервые миндаль попробовала, — улыбнулась Симонетта. — Я только потом поняла, какие вкусные у этих орехов ядрышки, как ими приятно лакомиться.

Манодората натягивал перчатку, помогая себе зубами. Покончив с этим, он лишь презрительно фыркнул, словно сомневаясь в приятности подобного угощения, и командирским тоном велел:

— Отведите-ка меня лучше в дом, синьора. Мне бы хотелось взглянуть на ваши счета и рассмотреть карту поместья.

Симонетта в замешательстве потупилась. Она обещала Рафаэлле, что встреча с евреем будет происходить в саду, что он даже не переступит порога их дома, дабы не навлечь на них проклятия Всевышнего. На самом деле Симонетте очень хотелось закрепить дружеские отношения с этим человеком, и она, безусловно, предпочла бы не обращать внимания на суеверные опасения служанки, однако она привыкла держать данное слово. А потому, стараясь не рассердить гостя, попыталась переменить тему:

— Но неужели эти деревья и их плоды совершенно бесполезны?

— Похоже, что так, — пожал плечами Манодората. — Впрочем, земли здесь довольно много, и если ее хорошенько расчистить и посадить, скажем, оливы, это может принести неплохой доход, и довольно быстро. Виноградной лозе для этого потребуется значительно больше времени, она медленнее растет, да и уход за ней нужен немалый. Впрочем, у миндаля, по-моему, неплохая древесина: ее можно было бы продать на топливо или на изготовление боевых машин, интерес к которым сейчас, правда, несколько ослабел, но, не сомневаюсь, вскоре опять возобновится. Мир и война — это ведь как две стороны одной монеты.

Симонетта печально смотрела на приговоренную рощу. Она ласково коснулась длинными пальцами ствола ближайшего к ней деревца, и оно слегка вздрогнуло, уронив ей на руку слезинку росы. Было горько сознавать, что вскоре эти деревья падут под ударами топоров, ведь они так тесно переплетены с историей поместья Кастелло и самой фамилией ди Саронно — даже герб их семьи отмечен тремя миндалинами. И снова нахлынули воспоминания: этот герб был и на плаще Лоренцо, когда его убили. От внезапного приступа душевной боли Симонетта с силой сжала ствол деревца, ободрав о кору пальцы. Лоренцо! Что бы ты сказал, если б узнал, что мне предлагают?!

— У древних греков, — заговорила она нарочито легким тоном, пытаясь скрыть свои истинные чувства, — есть одна легенда о прекрасной царевне Филис, которая влюбилась в воина по имени Демофон. Однако в день свадьбы тщетно ждала она у алтаря, Демофон так и не пришел. Филис ждала его еще долгие годы, надеясь, что он все же вернется к ней с полей бесконечных сражений, но Демофон не вернулся, и тогда Филис повесилась на ветке миндального дерева. — Симонетта вспомнила, что и ей самой не раз приходили в голову мысли о самоубийстве. — И боги, сочувствуя несчастной царевне, превратили ее в ту самую ветку, на которой она повесилась. Когда же Демофон, терзаемый угрызениями совести, все же пришел домой, то увидел, что его Филис стала деревом, правда лишенным и листьев, и цветов. Он в отчаянии обнял это бесплодное деревце, и ветви его мгновенно покрылись цветами, доказывая, что любовь и веру не может победить ничто, даже сама смерть. И в наши дни, насколько я знаю, миндальное дерево в стране греков — это символ надежды.

Манодората внимательно посмотрел Симонетте в глаза, и она заметила, как смягчился взгляд его странных серых глаз.

— Я чувствую, что в этой истории смешаны правда и ложь. Ваш муж, синьора, никогда не вернется, но любовь и веру действительно ничто победить не может, даже смерть. И моему народу это известно лучше, чем какому бы то ни было еще. — Казалось, некие тайные мысли вновь завладели его душой, и он в глубокой задумчивости двинулся по тропе к дому, огибая миндальные деревья. — Идемте, синьора. Прогуляемся немного, и я тоже расскажу вам одну занимательную историю.

Симонетта нагнала его и старалась идти с ним рядом, пока он рассказывал.

— Давным-давно в одной дальней стране был город Масада. Его построил царь Ирод — тот самый, который, согласно вашему Писанию, желал убить человека, именуемого вами Иисусом. Масада был одновременно и мощной крепостью, и очень красивым городом, поскольку его возвели на холме, откуда открывался чудесный вид на внутреннее море, которое жители той страны называли Мертвым. В течение многих лет в этой крепости стоял римский гарнизон, но потом ее захватил некий народ, известный как зелоты.[20]

— Они были евреи? — спросила Симонетта.

— Да, евреи. Когда столицу Иудеи, Иерусалим, захватили римляне, зелоты укрылись в крепости Масада. Римляне в ответ осадили крепость. Зелоты храбро сражались, но не смогли противостоять мощному натиску имперского войска и поняли, что поражение неизбежно. И тогда их предводитель Елеазар Бен Эйр отдал приказ: все зелоты должны быть уничтожены. Он назначил десять человек, которым предстояло убить всех остальных, а затем один из этих десяти должен был уничтожить девятерых своих товарищей и покончить жизнь самоубийством.

Симонетта даже остановилась, настолько она была потрясена. Она просто не верила своим ушам. Однако Манодората, продолжая рассказ, не замедлил неторопливого шага.

— С падением Масады Израильскому царству[21] — тому самому, что было обещано нам как земля обетованная, — пришел конец. И с тех пор мы, евреи, рассеяны по всему белому свету, всеми ненавидимые и презираемые. Однако мы все еще существуем. Гибель нашего народа, смерть наших братьев в течение многих веков служили испытанием основам нашей любви и веры. Ибо конец им не положило даже взятие римлянами Масады. В Йорке, например, евреев согнали в башню Клиффорда и заживо сожгли всех до единого. А в Майнце после первого Крестового похода всех членов еврейской общины выгнали на городскую площадь и каждому по очереди отрубили голову. В Испании же — ну, это совсем уж недавние времена — я и сам… — Манодората вдруг умолк, словно что-то вспоминая, и неожиданно переменил тему. — В общем, вы, синьора, и сами знаете, что говорят о таких, как я, даже здесь, в вашем прекрасном и цивилизованном городе. — Он криво усмехнулся, и Симонетта отвела глаза, вспомнив, как ее стращали Рафаэлла и Грегорио.

— Но почему вас так ненавидят?

— Некоторые христиане именно евреев обвиняют в смерти Христа, — пожал плечами Манодората. — Одним из них был, например, святой Августин из Гиппо, чьи мощи хранятся в церкви Святого Петра в Павии.

— Да, я видела его гробницу, — медленно кивнула Симонетта. — Там его почитают как великого просветителя.

— Верно. — Манодората поднял свои темные брови. — Святого Августина обычно изображают с пылающим, пронзенным стрелой сердцем в руке, символизирующим великую силу его милосердия. Однако по отношению к моему народу он явился носителем и распространителем величайшего невежества, ведь, как известно, сам Христос тоже был евреем, а убили его как раз римляне, которыми тогда правил Пилат, о чем, кстати, весьма ясно говорится и в вашем Писании. Можно было бы даже сказать, что ваши предки, синьора, в этом отношении куда более виновны, чем мои. Тем не менее это нелепое обвинение преследует мой народ в течение многих столетий. Вот и здесь, в этом городе, меня ненавидят, предъявляя мне примерно столь же нелепые обвинения в убийстве.

Симонетта похолодела и внезапно пожалела, что вокруг никого нет.

— В убийстве? — хрипло переспросила она.

— Ну да. Говорят, что я убил одного человека, женщину, чью-то жену.

Симонетта резко обернулась, вглядываясь в лицо Манодораты и надеясь, что это просто неудачная шутка. И увидела то, что искала: уголки его тонких губ вновь приподнялись в печальной усмешке.

— Мое преступление состояло лишь в том, что я тем же вечером, что и она, пересекал площадь и шел против движения солнца, а это, как известно, считается дурной приметой, к тому же было полнолуние. И вот, эта женщина получила грудницу, скончалась от нее, а ее муж теперь швыряет в моих детей камни, когда они проходят по улице. — Симонетта хотела что-то сказать, но Манодората жестом остановил ее. — Я не ищу сочувствия. Собственно, смысл рассказанной мною истории таков: далекие предки моего народа, зелоты, попали в осаду и погибли от руки далеких предков вашего народа, римлян. И все же мы существуем. Мы живем, мы дышим. У вас был любимый муж, а у меня, — взгляд Манодораты стал почти нежным, — есть любимая. Простите меня, синьора, но вы еще так молоды. И вполне возможно, сумеете снова полюбить кого-то.

— Этого не будет никогда! — сердито отрезала Симонетта и даже прошла немного вперед.

Манодората слегка улыбнулся, потому что замечал гораздо больше, чем говорил. Он некоторое время шел следом за нею, потом взял ее за руку, повернул к себе и спросил:

— Скажите, синьора, вы молитесь Богу?

— Молюсь ли я?!

— Ну конечно, вы ведь христианка. Значит, вы молитесь Богу и ходите к мессе?

— Да, естественно… то есть всегда раньше ходила…

— И все же сейчас вы ищете мудрость и утешение в античных легендах? Так, может, вам лучше было бы обратиться с этим к своему Богу?

— Но как вы можете предлагать мне такое? Ведь ваш народ столько веков преследовали христиане! И все еще преследуют!

— Причиненный мне ущерб был делом рук человека, а не Бога, — покачал головой Манодората. — Ваша вера поможет вам, если вы к ней вернетесь. А я не испытываю ни малейшей ненависти к вашему Христу. Я ненавижу лишь тех, кто вершит зло, прикрываясь его именем.

Симонетта была потрясена. Она никогда даже не слышала о возможности подобного всепрощения, зато прекрасно понимала, что ни Грегорио, ни Рафаэлла, ни другие жители Саронно, ненавидящие евреев, никогда бы не проявили подобного сострадания к человеку, исповедующему иную веру, и такого понимания его религиозного чувства. Ей страшно хотелось как-то загладить, хоть чем-то искупить то зло, что было причинено этому человеку и его народу, но что она могла сделать?

Манодората внимательно посмотрел на нее. Казалось, его серые глаза прямо-таки читают ее мысли.

— Вы могли бы сделать для меня очень много, и это почти ничего вам не стоило бы. Для начала вы могли бы просто обращаться со мной так, как я того заслуживаю, например, пригласили бы меня в свой дом. Даже столь малые шаги могут постепенно изменить весь наш мир. — И он изящным жестом предложил Симонетте опереться о его руку, одновременно как бы бросая ей вызов и предлагая на деле проявить добрую волю.

Впрочем, она с радостью ухватилась за эту возможность. Так, рука об руку, они и двинулись к дому. И хотя Симонетта прекрасно понимала, что Рафаэлла и Грегорио вполне могли уже вернуться и теперь смотрят на них из окна, ей это было совершенно безразлично. Вместе с Манодоратой она поднялась на террасу и вместе с ним переступила порог своего дома, испытывая в душе безмерную благодарность. И сердце ее, которое то холодело как лед, стоило ей вспомнить о погибшем Лоренцо, то вдруг начинало пылать огнем под взглядами Бернардино, писавшего ее портрет, ее бедное сердце ощутило некое новое, спокойное и теплое чувство: она поняла, что нашла настоящего друга.