Мадонна миндаля

ГЛАВА 46 СИМОНЕТТА ЗАКРЫВАЕТ ДВЕРЬ

Симонетта стояла посреди ратного поля в полном одиночестве.

Вероника из Таормины отправилась с нею в Павию в качестве провожатой, и поехали они, по настоянию Бернардино, не верхом, а в карете — новая карета была одним из преимуществ процветающего ликерного промысла, да и Симонетте не стоило уже ездить верхом. Вероника вместе с каретой осталась на берегу протекавшего поблизости ручья и терпеливо поджидала хозяйку, поглаживая бархатные морды коней и тихонько напевая прямо в подрагивающие лошадиные уши свои неаполитанские песенки. Впрочем, лошади ни за что не захотели перебираться вброд через этот ручей, отделявший опушку леса от недавнего поля боя, сколько Вероника ни пыталась их заставить. Они явно понимали, какое это страшное место, и, похоже, чуяли запах смерти, все еще витавший над полем, а может, даже и слышали крики и стоны призраков тех, кто пал в том сражении, а потому вздрагивали и шарахались, стоило ветерку зашелестеть в листве деревьев. Вдруг ветер взметнулся с неожиданной силой, и Вероника прищурилась и чуть пригнула голову, но так и не отвела зоркого взгляда от бродившей по полю Симонетты.

Она лучше других понимала, что сейчас должна сделать ее хозяйка, ибо, как и Симонетта, тоже потеряла мужа, но потом получила в дар вторую, еще более сильную любовь. Вероника была счастлива с Исааком, но прекрасно знала, что порой память заставляет человека платить дань уважения своей первой любви и привязанности и этот обряд каждый должен отправлять в одиночестве. Однако на этот раз она продолжала внимательно следить за Симонеттой, даже когда та отошла довольно далеко, почти к самому центру обширного поля. Симонетту, впрочем, было хорошо видно отовсюду, и не только потому, что на плечах у нее красовался старый лохматый плащ из медвежьей шкуры, само тело ее теперь стало очень большим и полным: она ждала ребенка и скоро должна была родить.

Симонетта сгорбилась под тяжестью неуклюжего плаща. Сильный ветер, налетая порывами, шевелил медвежью шерсть и вытаскивал из-под капюшона темно-рыжие пряди ее волос, которые в лучах неверного, то и дело скрывавшегося за облаками солнца вспыхивали яркой медью. От плаща все еще исходил слабый запах сандалового дерева, это был запах Манодораты, его прежнего владельца. Ощущение горькой утраты вдруг стиснуло Симонетте горло, глаза защипало. Она смахнула с ресниц непрошеные слезы и чуть не рассмеялась про себя: надо же, пришла сюда оплакивать одного человека, а плачет о другом! А вот когда ее отца унесла чума, она о нем почти не плакала. Сейчас Симонетта как никогда остро сознавала, что именно Манодората стал ей настоящим отцом, именно он подарил ей ту отцовскую любовь и заботу, каких она никогда не знала в детстве. До знакомства с ним она даже и представить себе не могла, как ей на самом деле нужен отец, и не задумывалась никогда над тем, что тоскует без него. Манодората стал ей наставником и дорогим другом именно в тот момент, когда Симонетта в этом больше всего нуждалась, но и теперь она каждый день чувствовала, как ей его не хватает. Как хорошо, думала Симонетта, что он продолжает жить в своих сыновьях, Илии и Иафете, которые теперь стали сыновьями и ей, и Бернардино.

Она впервые оставила их одних, своих троих мужчин. Бернардино уговорил ее поехать, заверив, что все будет в порядке: он был так счастлив, что ни в чем не мог ей отказать, даже в этой прощальной поездке. Со дня праздника святого Амвросия, когда они все вместе сидели на балконе, а текущая по улице толпа приветствовала их, Симонетта ощущала некое смутное, но все усиливавшееся беспокойство. Нет, она не чувствовала себя несчастной, теперь она всегда была счастлива, и Бернардино даже поддразнивал жену, говоря, что она, как птичка, старательно вьет свое гнездышко, и это вполне естественно для женщины, которая скоро должна родить. Но Симонетта понимала: дело совсем не в приближающихся родах — что-то изменилось в тот день в ней самой, какая-то неясная мысль пронзила ее сознание, словно напоминая о неком незавершенном деле. И постепенно ей стало ясно, чего именно ей не хватает и что необходимо сделать как можно скорее, и вот они с Вероникой отправились в Павию, а Бернардино благословил ее на эту поездку. Единственное, что его заботило, это тяготы долгого пути, которые могут плохо сказаться на самочувствии жены и их будущего ребенка, однако Симонетте удалось умилостивить мужа: она уступила его уговорам взять с собой Веронику и ехать в удобной, обитой бархатом карете. Когда она уходила из дома, все трое сидели на просторной кухне, которая, несмотря на вновь обретенное благополучие, так и осталась средоточием всей жизни семейства, и Бернардино, разложив на огромном кухонном столе свои драгоценные мелки, краски и куски пергамента, собирался учить мальчиков рисовать. У Симонетты каждый раз сладко замирало сердце, когда она вспоминала эту сцену.

— Они у меня будут отлично рисовать! — заявил Бернардино со свойственной ему самоуверенностью. — Ни минуты не сомневаюсь: именно этим они и станут заниматься, когда вырастут.

— И что, оба непременно должны стать художниками? — ласково улыбнувшись, спросила Симонетта.

— Все трое! — воскликнул он, указывая на ее живот.

Симонетта поцеловала их всех на прощание, ожидая, что малыши расплачутся, но те были спокойны, и она с внезапной радостью поняла, что мальчики совершенно счастливы в обществе нового отца. Особенно Илия, который давно уже преклонялся перед Бернардино из-за давнишнего эпизода с нарисованной на ладони голубкой и следовал за ним повсюду, точно верный раб. Впрочем, и маленький Иафет с радостью к ним присоединялся, стараясь принимать участие во всех их повседневных делах. В общем, к тому времени, как Симонетта наконец вышла из дома, все трое были уже куда сильнее перепачканы красками, чем выделенные им куски пергамента, и сам Бернардино, пожалуй, даже больше, чем дети. Она только улыбнулась и не стала никого ругать. Симонетту совершенно не заботило, что к ее возвращению вилла может оказаться разрисованной фресками, точно церковь в Саронно. Видно, от этого уже никуда не деться, и это, пожалуй, ее даже радовало.

Но сейчас, стоя посреди поля брани, Симонетта чувствовала, что находится очень далеко от своего любимого, полного счастья и тепла дома. Здесь было холодно, дул пронизывающий ветер, и она как-то особенно остро чувствовала свое одиночество. И рядом не было никого из ее любимых, искрящихся жизнью людей — только мертвые и духи мертвых. Симонетта вдохнула ледяной воздух и медленно повернулась, осматриваясь. Вся равнина была покрыта пятнами теней, поскольку тяжелые, беременные дождем облака непрерывно неслись над нею, и солнце то и дело скрывалось за ними. Поле, где состоялось то страшное сражение, казалось совершенно плоским, тихим и невинным, оно словно затаилось, никому не желая выдавать свою сокровенную тайну. К северу от него раскинулся город Павия, похожий на свернувшегося клубком алого дракона, его дома топорщились, точно драконья чешуя, а башни казались шипами на спине у огромного ящера. Симонетта еще долго бродила по полю, хотя уже понимала, что ей никогда не найти того места, где израненный Лоренцо упал на землю. С тех пор как это поле приняло в свою землю его тело и его жертвенную кровь, минуло уже целых четыре года. Четыре долгих года! Но были ли извлечены какие-то уроки из тех жестоких сражений? Несколько месяцев назад Симонетта узнала, что в Саронно ходят упорные слухи о том, что под Ландриано французская армия маршала Сен-Поля была самым подлым образом обманута и потерпела поражение от испанцев, которыми командовал Антонио ди Лейва, губернатор Милана. Итак, все повторилось, и началось бесконечное движение по кругу. И если этот круг снова, подобно тем огромным колесам осадных орудий, на которых пытали святую Катерину, пройдется по этой земле, принеся сюда войну, то вновь проснутся и невежественные предрассудки, связанные с религиозными верованиями. Ибо в Саронно уже поговаривали о том, что совсем недавно, уже в этом, 1529 году в венгерском городе Базине заживо сожгли тридцать евреев. Считалось, что эти евреи похитили ребенка и совершили некое ритуальное убийство, и, хотя впоследствии оказалось, что ребенок жив и здоров, евреев все же казнили. Симонетта вздохнула и покачала головой. Это было точно такое же «преступление», о каких ей впервые поведал Манодората, когда они стояли у дверей его дома, украшенных шестиконечной звездой.

И все же здесь, под Павией, покрытое шрамами поле сражений успело в какой-то степени исцелиться. Жесткими травами заросла несчастная земля, на которой погибло столько людей, даже кое-какие цветочки пестрыми пятнышками выделялись в зазеленевшей траве. Если жизнь в мире движется по кругу, то и природа завершила очередной круг, словно вытолкнув из испоганенной людьми и их войнами земли ростки надежды и благополучия. В одном из таких благословенных местечек, где росли полевые цветы и ярко зеленела трава, Симонетта опустилась на колени — прямо в пятнышко неожиданно проглянувшего сквозь облака солнечного света — и прижала ладони к земле. Теперь она поняла наконец, зачем пришла сюда. Это отнюдь не было безрассудным капризом беременной женщины. Просто ей было необходимо закрыть дверь, ведущую в прошлое. И она пришла сюда, чтобы сказать Лоренцо и своему прошлому «прощай».

Все эти годы, пока еще свежи были и память о недавней войне, и людское горе, община Павии запрещала приходить на это поле и разыскивать там останки павших воинов, опасаясь распространения заразы и возникновения эпидемий. Кроме того, подобные «копатели» могли невольно потревожить тысячи чужих мертвецов. Так что Симонетта никогда не видела мертвого Лоренцо, его тело не привезли домой, не положили в гроб, и для упокоения его души не была отслужена месса. Не существовало и его могилы, которую она могла бы посещать летом и зимою и постепенно выплакивать там свое горе и тоску. Ну что ж, зато теперь она все сделает как полагается.

Симонетта махнула рукой Веронике, стоявшей на самом краю обширного поля, и та подошла к ней, ведя лошадей под уздцы и неся несколько необходимых вещей, которые теперь стали слишком тяжелы для ее хозяйки. За спиной у Вероники был заступ, а в руках — два длинных, серебристо-голубых и довольно увесистых свертка. Положив на землю эти предметы, которые, точно младенцы, были запеленуты в голубые знамена семейства да Саронно, Вероника стала копать в твердой, утоптанной земле неглубокую ямку. Симонетта тем временем отдыхала, наблюдая за верной служанкой и подругой, и по мрачному выражению ее лица догадывалась, что Вероника вспоминает, как погиб ее муж-еврей, и от всего сердца сочувствовала ей, понимая, какую боль причиняют немой девушке эти воспоминания. Впрочем, Симонетта надеялась, что для ее подруги этот день тоже, возможно, окажется не только концом прежней жизни, но и началом новой, ведь теперь у нее есть Исаак, который горячо ее любит.

Когда могила была выкопана, Симонетта опустила туда завернутые в знамена продолговатые предметы. На ощупь она лишь с трудом могла различить, что находится в каждом из свертков, так плотно эти длинные холодные металлические предметы были обмотаны тканью, но это, собственно, было и не важно. Они оба были одинаково виновны в гибели людей, оба несли смерть.

Шпага и аркебуза.

Вероника быстро забросала их землей, и вскоре они скрылись из глаз.

А в душе Симонетты вдруг воцарилась та же пустота, что и на этой взрытой, лишенной растительности черной земле, она не находила прощальных слов, не могла вспомнить ни одной подходящей молитвы или погребальной песни, душу ее охватило одно лишь всепоглощающее чувство: свершившейся справедливости. Нет, ей вовсе не хотелось хранить в своем доме фамильный меч, принадлежавший предкам Лоренцо, и зимними вечерами предаваться сентиментальным воспоминаниям о своей первой любви, как не хотелось и передавать этот меч одному из своих сыновей — ведь никто из ее мальчиков никогда уже не сможет назвать себя сыном Лоренцо.

Так что и фамильный клинок тоже обрел здесь свой конец.

Пусть имя ди Саронно отныне будет связано с торговлей, но не с оружием и войной, думала Симонетта. И сама она будет столь же сильно гордиться этим именем, как гордились им когда-то предки Лоренцо. Мир продолжает вращаться, и сражения тоже продолжаются, но она, Симонетта, не будет иметь к ним никакого отношения. Теперь у нее есть дело, которое создает жизнь, а не разрушает ее. И Бернардино тоже никогда не убивал и не увечил людей, всю свою жизнь он старался сделать этот мир красивее, и после него мир будет куда лучше, чем до его появления на свет.

После свадьбы с Симонеттой к художнику вернулась прежняя страсть к работе, и он сразу же начал писать портрет жены, где изобразил ее в виде Богородицы. Его восхищали те перемены, которые в связи с беременностью возникали в лице Симонетты и ее фигуре, ему казалось, что она и есть воплощение той смертной Мадонны, в которую он так верил. На этой картине, пока еще не завершенной и прислоненной к стене у камина, чтобы немного подсохла глазурь, Симонетта выглядела совершенно безмятежной, черты ее чуть округлившегося лица были спокойны, как и все ее тело, а сама она словно светилась затаенным внутренним светом, знакомыми выглядели лишь ее белые руки. Она прижимала к груди спящего Илию, а рядом с ней стояла сестра Бьянка, благожелательно глядя на них обоих.

— Я назову эту картину «Богородица с Младенцем и поклоняющаяся ей монахиня», — провозгласил Бернардино, воздавая честь своей подруге, которая уже, разумеется, давно вернулась в монастырь Сан-Маурицио и вновь приступила к своим многочисленным обязанностям аббатисы.

Симонетта, покорно отсидев перед художником положенное время, заметила, что у портрета нет ни заднего плана, ни какого-либо окружения. Все трое, она сама, Илия и Бьянка, казалось, плыли в воздушном пространстве, и ни сзади, ни вокруг них не было ничего, только блестящий слой глазури. Илия даже поддразнил Бернардино, которого теперь звал отцом:

— Может, мы духи, мама? Вроде всяких там привидений и сказочных существ, что летают над равнинами Ломбардии?

И он принялся носиться вокруг дома с пронзительными криками «Бу! Бу!», строя младшему брату страшные рожи и пытаясь его напугать. Бернардино только усмехнулся, но ничего не сказал, и лицо у него осталось непроницаемым. Когда же Симонетта, поняв, что тут есть некая загадка, принялась задавать ему вопросы, он отвечать на них отказался, сказав, что фон для ее портрета — это сюрприз.

— Ты сама все увидишь в день своих именин, — пообещал он. — Это совсем скоро. Всего через месяц тебе исполнится двадцать один год.

И Симонетта больше не стала ни о чем его расспрашивать, она и так чувствовала себя необыкновенно счастливой, ожидая своего первенца. Да и двое других, приемных, сыновей доставляли ей немало радости. Особенно же приятно ей было сознавать, что, как говорил Бернардино, их дети будут воспитаны, чтобы «жить за счет кисти художника, а не шпаги». Стоя сейчас посреди поля брани, Симонетта даже слегка усмехнулась — уж больно слащаво звучали эти слова, вдруг вспомнившиеся ей, впрочем, подобное высказывание вполне подошло бы для герба Бернардино Луини, если бы у него, разумеется, был свой герб. Симонетте вдруг страшно захотелось поскорее вернуться домой, к своей семье, однако здешние ее дела были еще не доведены до конца, и она, отпустив Веронику, сказала ей:

— Иди, подожди меня немного, я скоро.

Нагнувшись, Симонетта снова приложила ладонь к земле над той могилой, которую только что засыпала Вероника. Там, в этой могиле, лежали покрытые кровью Лоренцо его шпага и убившая его аркебуза.

— Ты был моей первой любовью, юный муж мой, — сказала Симонетта, — но теперь я стала взрослой женщиной. Мир наш, совершив поворот, переменился и унес тебя от меня, да и сама я тоже очень изменилась.

Из выреза кружевного лифа Симонетта вытащила молочно-белое ядрышко миндаля, согревшееся у нее на груди, и втиснула его в холодную землю. В точности таким же орешком Лоренцо угостил ее в день их свадьбы. Закапывая орешек в землю, возвращая его земле, Симонетта словно совершала некое жертвоприношение, подобное тем, что совершали древние римляне в честь богини плодородия, прося ее быть милостивой к ним и взрастить их посевы. Тот Бог, в которого снова верила сама Симонетта, находился сейчас на своем месте, в раю. Годы ее тяжких сомнений остались позади, теперь она была счастлива. Пора было попрощаться и с Лоренцо, и с печальным прошлым.

— Прощай, — сказала она и поклонилась могиле, в которой лежали шпага и аркебуза.

Потом с трудом выпрямилась, поддерживая руками живот, круглый, как тыква, и почувствовала, что ребенок внутри брыкается с какой-то особой силой и настойчивостью. Симонетта даже негромко охнула от боли и некоторое время не могла сделать ни шагу. В то же время ее охватила радость: значит, уже скоро! Она увидела, что Вероника шагает к ней с озабоченным выражением лица, и покачала головой, желая успокоить служанку. Вероника кивнула и улыбнулась. Болезненные толчки в животе прекратились, все опять было хорошо. Да, более чем хорошо, просто прекрасно! И облака на небе вдруг рассеялись, а солнце засветило как-то особенно ярко. И Симонетта неторопливо двинулась к карете, ни разу не оглянувшись назад. Она решила, что всегда будет вспоминать Лоренцо только с радостью и каждый год в этот самый день будет заказывать мессу за упокой его души в церкви Санта-Мария-деи-Мираколи. Если раньше она, оглушенная горем и лишившаяся средств к существованию, никак не могла позволить себе отправлять этот священный обряд, то теперь Лоренцо наконец получит все то, что давно уже должен был получить.

Саронно. Сердце Симонетты сладко заныло при мысли о том, что вскоре, всего через несколько часов, она вновь увидит мужа и сыновей. Она подняла руку, желая пригладить пышные непокорные кудри, и в солнечных лучах у нее на пальце сверкнуло обручальное кольцо. Симонетта вытянула перед собой свои странно одинаковые белые пальцы, любуясь красотой кольца и гордясь им, как и любая недавно вышедшая замуж женщина.

Кольцо заказал для нее Бернардино, специально для этого предприняв поездку во Флоренцию, город своей юности. Там, на Понте-Веккьо творят свои чудеса самые лучшие на свете ювелиры, поистине великие мастера, но те из них, кому и вовсе нет равных, трудятся в самых скромных мастерских, на дверях которых красуется шестиконечная звезда. Симонетта сама послала туда Бернардино, зная, что именно тамошние еврейские ювелиры некогда изготовили золотую руку для ее дорогого покойного друга. Бернардино достаточно было переступить порог любой из этих мастерских и произнести имя покойного Манодораты, чтобы к нему отнеслись с полным вниманием и уважением. И это оказалось весьма кстати, ибо рисунок кольца, им самим придуманный и нарисованный, был весьма сложен — вряд ли такое кольцо сумел бы изготовить любитель или заурядный ремесленник. Этот перстень украшало изящное сердечко, сплетенное из тончайших миндальных веточек, а внутри сердечка красовалось некое подобие королевской лилии, лепестки которой представляли собой три золотых листочка миндаля. И на каждом из этих листочков лежало ядрышко миндаля, как на гербе ди Саронно, сделанное из сверкающих речных жемчужин. Колесо Фортуны тоже повернулось, завершив полный оборот, и это миндальное дерево наконец принесло плоды.

Вероника подошла к Симонетте и с улыбкой — редкой гостьей на ее устах — взяла госпожу под руку, помогая добраться до кареты. Тем временем пошел снег, но снежинки были такими маленькими и легкими, что этот снегопад никак не мог помешать их возвращению домой.

Прежде чем сесть в карету, Симонетта ди Саронно, сама не зная почему, вдруг остановилась, откинула голову назад и открыла рот, чтобы туда влетели эти легкие снежинки.