Мадонна миндаля

ГЛАВА 28 БАШНЯ ЦИРКА

Бернардино начинало казаться, что этот монастырь и есть его дом. В келье у него не было ничего, кроме кровати, распятия и Библии, но ему ничего больше и не требовалось. Рядом с Библией он положил «Libricciolo», альбом набросков, который подарил ему Леонардо и который он всегда возил с собой. Подобное соседство заставило его улыбнуться: поистине странные книги для чтения на ночь! Одеждой в монастыре ему служила простая ряса послушника из грубой коричневой материи, очень скоро покрывшаяся пятнами краски, но вполне удобная. А вот ноги, обутые в сандалии, у него постоянно мерзли, но вскоре он научился не обращать на это внимания. Келья Бернардино, находившаяся в южном крыле монастыря, выходила на аптечный огород — мирную лужайку, покрытую зелеными травами и душистыми растениями. В углу монастырского двора возвышалась круглая башня из красного кирпича, на нижнем этаже которой находился гербарий, а на верхнем, куда нужно было подниматься по узкой лесенке, имелась отлично подобранная библиотека. Мысли, с самого начала пришедшие Бернардино в голову, о том, что он находится в тюрьме, так до конца и не исчезли, прежде всего потому, что сестра Бьянка ясно дала понять: ему лучше совсем не выходить в город, если он хочет избежать встречи со своими преследователями. Кардинал и здесь был известен как человек в высшей степени мстительный, так что Бернардино вряд ли осмелился бы побродить по городу, где когда-то жил, впрочем, ему были совершенно безразличны здешние пейзажи. В юности он несколько лет провел в Милане, когда его учителя призвал туда смуглолицый герцог Лодовико Иль Моро, очарованный идеями Леонардо об идеальном городе будущего с автоматическими мостами, с приподнятыми над землей тротуарами и прочими механистическими фантазиями. Бернардино тогда трудился под руководством Леонардо над начальной стадией величайшего произведения мастера, носившего название «Тайная вечеря». На создание этой фрески в находившемся неподалеку от Милана монастыре Санта-Мария-делла-Грацие ушло более трех лет тяжкого труда, и потребовалось немало терпения не только со стороны добрых монахов, но и со стороны самого герцога. Зато впоследствии Бернардино вполне компенсировал свое вынужденное монашество жаркими сладостными ночами с добропорядочными и не слишком добропорядочными жительницами Милана. Но теперь весь его мир сосредоточился здесь, в Сан-Маурицио, и расписывал он ту стену, что делила центральный неф монастырской церкви на две половины: для простых прихожан и для монахинь. И как ни странно, у него ни разу не возникло желания после отбоя проделать дырку в стене и сбежать в город. Его тюрьма, если уж действительно считать этот монастырь тюрьмой, ему даже нравилась. Он успел неплохо узнать и даже полюбить своего главного «тюремщика», и ему было известно, что и остальные сестры отличаются благородным происхождением, прекрасным воспитанием и кротким нравом. Порой Бернардино начинало казаться, что он находится в королевском дворце или проводит лето в поместье какого-то знатного вельможи. Среди монахинь, например, было несколько представительниц семейства Сфорца, а также семейства Борджа и даже одна представительница семейства Эсте. Кастелянша, которая забирала в стирку рясу Бернардино, была из знаменитого рода Медичи. Причем ни одну из этих монахинь нельзя было назвать безобразной или некрасивой, ни одна не была скрючена болезнью или старостью. Среди них попадались и очень хорошенькие. Еще недавно Бернардино вполне мог бы соблазниться какой-то из этих красавиц или, по крайней мере, стал бы оплакивать невозможность поживиться подобной красотой. Но теперь в душе его жила лишь одна-единственная женщина, со всеми остальными он навсегда покончил, и если уж она не могла ему принадлежать, то и никакой другой ему не надо. Сейчас от женщин ему требовалась только дружба, и здесь, в Сан-Маурицио, Бернардино действительно обрел немало друзей, постепенно познакомившись с большинством монахинь. Сестра Уголин, заведовавшая гербарием, заваривала ему шалфейный чай, когда голова у него раскалывалась от многочасовой работы при тусклом свете свечей. Сестра Петрус каждое утро и каждый вечер приносила ему в келью еду и пиво, ибо мужчине не подобало есть в трапезной вместе с сестрами. Эта добрая старушка частенько присаживалась рядом с Бернардино, и они мирно беседовали, пока он ел какое-нибудь простое монастырское кушанье — макароны или мясо. Сестра Петрус любила собирать всевозможные истории, касавшиеся внешнего мира, их ей охотно рассказывали многочисленные нищие, приходившие к воротам монастыря просить милостыню. Особое пристрастие старая монахиня имела ко всяким ужасам, и Бернардино, машинально жуя, слушал, как она с упоением описывает недавнее весьма страшное по своей жестокости событие, когда известный распространитель чумы был заживо сожжен на пьяцца Ветра за базиликой Сан-Лоренцо.

— Именно Сан-Лоренцо! — восклицала сестра Петрус и смеялась, широко открывая беззубый рот и добродушно подталкивая Бернардино в бок. — Разве ты не видишь тут Божьего промысла? Ведь именно святого Лаврентия римляне зажарили до смерти на решетке, а он еще, насмехаясь над ними, просил перевернуть его на другую сторону, утверждая, что та сторона уже достаточно подрумянилась! Хотелось бы мне знать, пытался ли тот негодяй, что разносил дурную болезнь, просить защиты у святого Лаврентия, когда взошел на костер у стен этого монастыря?

Таким образом, Бернардино одновременно пробовал на вкус и еду, и новости, принесенные сестрой Петрус. Он улыбался и кивал старой монахине, которая, шамкая, все продолжала что-то рассказывать, но почти не слушал ее: судьба злополучного разносчика чумы интересовала его крайне мало.

Куда более реальными и увлекательными представлялись ему рассказы сестры Консепсьон, хранительницы монастырской библиотеки. Высокая, мужеподобная и пугающе умная, эта сестра весьма благожелательно отнеслась к Бернардино и позволила ему подниматься на верхний этаж красной башни, где он мог — в ее присутствии, разумеется, — любоваться книгами и сколько угодно рассматривать иллюстрированные жития всевозможных святых. Одна книга особенно привлекла внимание художника, показавшись поистине бесценной. Это была «Золотая легенда» Иакова Ворагинского.[43] В этой книге, которую он с наслаждением рассматривал в светлом, полном свежего воздуха скриптории, где тишину нарушал только скрип перьев, которыми усердно водили монахини, в этих текстах, написанных идеальным почерком, среди этих черных букв и ярких, переливавшихся всеми цветами радуги маргиналий, Бернардино обретал истинное вдохновение, столь необходимое ему для работы. Склоняясь в утреннем свете над книгой, он не уставал благодарить дорогого учителя Леонардо за то, что тот научил его читать, ибо теперь он благодаря этому смог немало узнать об истинной святости и понять, что же это такое. И каждый раз он вспоминал слова Леонардо: «Ты должен непременно научиться читать на латыни, Бернардино. Это язык всех тайн мира, как церковных, так и мирских». Среди жизнеописаний различных святых Бернардино отыскал историю святой Люсии, и, читая о злоключениях этой несчастной девственницы, о ее падении и превращении в уличную девку, он вспоминал о своей матери. Слезы так и жгли ему глаза, когда он читал о том, как Люсию лишили глаз, вырвав их из глазниц, но все же не мог сдержаться и насмешливо фыркнул, добравшись до того места, где рассказывалось о том, как Господь смочил вязанки дров в костре, на котором Люсию должны были сжечь. Дрова так и не удалось поджечь, поэтому несчастную не сожгли, решив попросту отрубить ей голову мечом.

— Могу ли я спросить, — раздался у Бернардино за спиной суховатый голос сестры Консепсьон, — что именно в этой книге сумело вызвать у тебя столь странный, неуместный смех?

Впрочем, смотрела монахиня не сердито, даже улыбалась, и он улыбнулся ей в ответ, хоть и не был уверен, что сумеет выразить свои чувства словами, не оскорбив при этом ее веру.

— Мне показалось… что это… Неужели ты, сестра, считаешь истинной правдой здесь написанное? Неужели веришь, что это Господь загасил огонь, уже пылавший под ногами у несчастной Люсии? А может, в тот день просто дождь шел?

— Ах да, Сиракузская мученица. — Голос Консепсьон шелестел, точно пересохшие страницы старинной книги. — Ты прав, ее спасло ненастье, но разве погоду творит не Отец наш Небесный? Разве не Он решает, идти ли дождю или светить солнцу?

— Но в таком случае, — пожал плечами Бернардино, — почему же Он не спас Люсию и от меча? И почему не пожелал спасти ее глаза?

— Порою Он отдает на муки ту или иную душу только для того, чтобы мы впоследствии могли извлечь уроки из ее страданий. Господь мог бы, разумеется, спасти Люсию от одной судьбы, но тогда ее неизменно постигла бы другая. А вот святая Аполлония, например, — и сестра Консепсьон, наклонившись, ловко перевернула перед Бернардино страницу книги, — сама прыгнула в костер, не желая поносить имя Христово.

— Она поступила так по собственной воле? — в ужасе переспросил Бернардино. — Ее не заставили?

Сестра Консепсьон так энергично покачала головой, что затрещал ее крахмальный черный апостольник.

— Она много страдала, попав в руки императора Деция[44] и его солдат: ей выбили все зубы и с мясом вырвали волосы. Такой ее часто и изображают — с вырванными прядями волос на окровавленной голове. Но в огонь она действительно прыгнула по своей воле. А когда вы, художники, рисуете на стенах часовен Аполлонию с выбитыми зубами или Люсию с вырванными глазами, то люди, видя, на какие страдания эти святые пошли ради веры, сами приходят к Богу.

Бернардино покачал головой.

— Ну а святая Агата? — спросил он, быстро перелистывая книгу, и золото ее обреза блеснуло в лучах солнца, падавших из узкого оконца. — Ей ведь груди отрезали! Груди! То, что составляет самую суть женщины-матери! Почему же Господь не спас эту несчастную от столь ужасной участи?

— Синьор Луини, — строго сказала монахиня и выпрямилась во весь свой немалый рост. — Господь не стал мстить тем, кто заставил страдать этих святых женщин. Ведь это тоже были люди. Это не Он, а люди подвергли их жестоким пыткам. Прошу тебя, синьор, пойдем со мной.

И библиотекарша, чуть спотыкаясь, неровной походкой, которая выдавала ее преклонный возраст, хотя об этом трудно было догадаться по ее внешнему виду, повела Бернардино по лестнице куда-то вниз. Вскоре они оказались во внутреннем дворе монастыря, и художник обернулся, чтобы посмотреть, куда показывает ему монахиня.

— Эта круглая башня, — начала сестра Консепсьон, — построена была отнюдь не для нашего монастыря. Ей куда больше лет. Здесь некогда размещался цирк, старый римский цирк, построенный еще в те времена, когда Милан превратился в столицу Западной Римской империи. Здесь, на этом самом месте, где мы с тобой сейчас стоим, а также там, где другие сестры читают священные книги и молятся Господу, где мы выращиваем овощи и целебные травы, была арена кровавых развлечений и смерти. Там забавлялись безбожники римляне, видя, как умирают другие. Люсия погибла по обвинению приспешников императора Диоклетиана, Агата — из-за преследований слуг императора Деция. Их подвергли пыткам и казни обычные смертные люди, язычники, бывшие в свое время могущественными царями и императорами. А эта самая башня стала впоследствии тюрьмой для первых христианских мучеников: святой Жервезы, святого Протаса, святого Набора и святого Феликса. На этой арене когда-то мчались по кругу колесницы и несчастные гладиаторы, надеясь спасти свою жизнь, сражались на потеху жестокому императору Максимиану.

— Максимиану? — Бернардино вздрогнул, услышав знакомое имя.

Сестра Консепсьон быстро глянула на него слезящимися от старости и бесконечной возни с книгами глазами.

— Да. А ты слышал об этом императоре?

— Слышал. — Бернардино помолчал, припоминая то, что аббатиса рассказывала ему о святом Маврикии. — Он замучил святого Маврикия и зверски убил шесть тысяч шестьсот его воинов.

Сестра Консепсьон улыбнулась, демонстрируя почти лишившийся зубов рот.

— Именно так, — подтвердила она и, шаркая ногами, направилась обратно к башне. — А ты уже кое-чему научился, синьор Луини, — на ходу, не оборачиваясь, похвалила она. — Ты явно набираешься знаний.

Да, знаний он здесь поднабрался. Вот и сейчас он вертелся во все стороны, как волчок, с изумлением глядя на монастырские стены и круглую кирпичную башню. Ему было безумно интересно. История святого Маврикия, рассказанная аббатисой и словно ожившая тогда у него перед глазами на стене часовни благодаря силе его воображения, теперь получила вполне реальное подтверждение. Этот древнеримский император действительно существовал, он дышал, жил и развлекался здесь, в этом самом месте, любуясь теми чудовищными жестокостями, которые у него на глазах творили его слуги. И в этом самом месте теперь воздвигнут монастырь в честь того человека, которого этот император убил. У Бернардино даже голова закружилась. Он прилег на траву и стал смотреть на тучные облака, что собирались у него над головой. В душе его явно происходили перемены. И он действительно кое-чему научился.

И чувствовал, что вопреки себе постепенно приходит к Богу.