Мадонна миндаля

ГЛАВА 30 ПОГРОМ

Манодората, закутавшись в свой медвежий плащ, шел через центральную площадь Саронно. Сегодня он просто не замечал, когда кто-то из добропорядочных горожан плевал ему под ноги или нарочито крестился при виде его. Сегодня он был поглощен своими весьма тревожными мыслями, ощущение нависшей беды все возрастало с тех пор, как они вместе Ребеккой и детьми перестали поститься. День был холодный, ясный, и ничто, казалось, не предвещало нарушений обычного распорядка, но все же Манодората не находил успокоения ни дома, сидя в любимом кресле, ни даже в саду. А поскольку у него не получалось ни спокойно сидеть, ни спокойно стоять, он решил немного пройтись и постараться во время прогулки унять свои страхи. Однако дурные предчувствия следовали за ним, как тень. Он сегодня не надевал жабо, и все равно шея как-то неприятно чесалась. Стараясь унять жжение, он провел рукой под воротником, но и это облегчения не принесло. Он чувствовал себя, точно приговоренный к смерти на плахе: горло обнажено и подставлено холодному ветру и остается только ждать, когда упадет топор.

Проходя мимо церкви, Манодората краем глаза заметил, что на дверях ее трепещет какой-то белый листок. Он подошел ближе, и ужас, и без того царивший в его душе, всплеснулся с новой силой. Вон он, источник его страхов! Та тревога, что с утра не давала ему покоя, те приступы непонятного ужаса, которые жалили, точно осы, — все это теперь получило объяснение. И с каждой минутой этих жалящих «ос» становилось все больше, и вскоре они превратились в кипящий черный рой, казалось вылетавший из небольшого объявления, написанного изящным почерком на хорошей латыни и скрепленного печатью самого кардинала. То, что Манодората прочитал на дверях церкви, заставило его немедленно повернуть к дому.

Захлопнув за собой дверь, украшенную шестиконечной звездой, он сбросил меховой плащ и кликнул Ребекку. Уже во второй раз за их недолгую совместную жизнь ему приходилось говорить ей, что они должны покинуть свой дом и бежать, чтобы спасти себе жизнь. Ибо, разъяснил жене Манодората, кардинал Милана особым декретом отменяет право евреев на владение собственностью и ведение дел в его епархии, и каждый, кто попытается противиться этому указу, будет сожжен на костре. Ребекка в страхе крепко обняла мужа и прижалась к его груди, и ему на мгновение даже стало немного легче. Манодората тут же принялся успокаивать жену, заверяя ее, что у них вполне хватит времени, чтобы уложить вещи и завтра утром покинуть свой дом.

Увы, это оказалось фатальной ошибкой.

Чтобы не тревожить маленьких сыновей, они провели вечер, как обычно: вместе поужинали, вместе помолились и мальчики отправились спать. Илия, держа в руках две белые свечи, произнес вечернюю молитву, даже покраснев от столь редкой привилегии. «Уложи нас спать, Адонай, Бог наш, чтобы спали мы спокойно, подними нас бодрыми, Правитель наш, готовыми к жизни, и раскинь над нами покров Твоего покоя». Детский голосок Илии звенел как колокольчик, огромные светло-кремовые свечи были почти с него самого, и их свет, казалось, целовал золотистые кудри мальчика, делая его похожим на ангела. На лице его, впрочем, отражались вполне земные чувства — гордость и самоуверенность, — и родители не могли сдержать улыбку, глядя на него. Однако сердце Манодораты нестерпимо болело. Никогда он не любил сына сильнее, чем в тот вечер! Илия, ясноглазый и умненький, заметил, конечно, что служанка Сара зачем-то укладывает вещи, но он полностью доверял отцу и матери и был уверен: в свое время они, разумеется, скажут ему все, что нужно.

Вскоре мальчики уснули, и Ребекка, вернувшись к мужу, спросила с улыбкой, чуть изогнув темную бровь:

— Хочешь, я лягу с тобой сегодня?

Манодората вдыхал запах ладана, исходивший от ее кожи, и чувствовал, что, несмотря на игривый тон, она вся дрожит от затаенного страха. Улыбнувшись ей в ответ, он покачал головой:

— Сегодня не стоит, сокровище мое. Нам нужно хорошенько отдохнуть, чтобы завтра уехать как можно дальше отсюда. — Манодората притянул жену к себе, крепко обнял и поцеловал, нежно поглаживая по черным, толстым, как канаты, косам — в точности как когда-то, в самом начале их супружеской жизни.

Когда Ребекка ушла, к Манодорате заглянул поздний гость. Это был облаченный в обычные для еврейского ученого черно-белые одежды Исаак, сын Абиатара и его большой друг. Манодората предложил ему сесть и подал чашу с вином. Исаак сел, взял чашу, но тут же снова вскочил на ноги. Его некрасивое лицо горело от возбуждения.

— Заккеус, ты слышал? Слышал, какой против нас издали декрет? Куда же вы теперь?

— В Геную, — вздохнул Манодората. — А там сядем на корабль и поплывем на восток, возможно в Оттоманскую империю. Все зависит от того, куда я смогу купить пропуск.

— В Геную. — Исаак почесал подбородок. Он словно взвешивал это слово. — В Геную, где ненавидят евреев и свирепствует чума? Мрачное это место.

— Да уж, не самое приятное. И все же это ближайший крупный порт. Тем более в наши времена трудно понять, кто в действительности захочет помочь еврейской семье.

Исаак печально кивнул.

— Так что же ты медлишь? Если выехать прямо сейчас, то уже к субботе можно оказаться в Генуе.

Манодората слегка усмехнулся, не поднимая глаз, которые слепил яркий огонь в камине.

— Исаак, друг мой, ты просто не знаешь, каково это — иметь жену и малолетних детей. Мне никак нельзя среди ночи тревожить маленьких сыновей. Да и несколько часов особой роли не сыграют.

Исаак одним глотком осушил свой бокал и кивнул.

— Надеюсь, ты прав. Ну а я прямо сегодня ночью отправляюсь в Павию. — Он протянул Манодорате руку. — Вряд ли нам с тобой суждено еще свидеться, но ты всегда был мне добрым другом, и я желаю тебе всего хорошего. Шалом.

— Шалом, — откликнулся Манодората. — И спасибо тебе за дружбу. Я снова оказался в неоплатном долгу перед твоей семьей за помощь и добрые советы, ибо некогда именно твой отец Абиатар, да покоится он с миром, спас меня, предупредив, чтобы я немедленно покинул Толедо.

Ученый согласно кивнул, но тут же сказал:

— Однако именно та, причем немалая, денежная сумма, которую ты безвозмездно передал моему отцу, не только спасла нас от жестокой нужды, но и дала возможность тоже бежать сюда. Так что не будем говорить о долгах.

И Манодората, пожав Исааку руку своей здоровой рукой, крепко обнял его на прощание. Когда же ученый ушел, он еще, наверное, с час просидел в одиночестве, глядя на остывающие угли, но ничего перед собой не видя. Наконец, продрогнув у погасшего очага, он прошел к себе в спальню и прямо в одежде лег на постель поверх мехового одеяла. Он вдруг почувствовал себя слишком усталым, чтобы раздеваться.

Сны Манодораты были странными, полными неясной угрозы. Ему снилось, что он, одетый в красный бархатный дублет, в такую же шляпу и голубые узкие штаны, привязан к дереву, а рядом с ним стоит какая-то черная приставная лестница, высоченная, уходящая прямо в небо. Внизу, к дереву и его ногам веревками прикручены его сыновья, Илия и Иафет, оба в черном. Глядя на них сверху, он видел только их сияющие, золотоволосые головки. Мальчики плакали. Вокруг Манодората различил десяток мужчин и четыре лошади. Лошади и их всадники были тех же мастей, что и всадники Апокалипсиса, и столь же равнодушно смотрели, как вершится его судьба. Над головой у Манодораты раскинулся черный купол небес, и звезды, казалось, свисали с него, точно цветы с ветвей миндального дерева. А на дереве, чуть повыше, покачивались на ветру точно такие же цветы. Под ногами Манодората ощутил вершину какого-то большого округлого камня. Затем почувствовал жар и ожог — это его мучители подожгли веревки, которыми он был привязан к дереву, и пламя опалило его плоть. Задыхаясь в дыму, он слышал вопли сыновей, к которым уже подбиралось пламя. Его золотая рука стала очень горячей, запястье было уже обожжено, и, почувствовав резкую боль, он проснулся.

Постель была охвачена огнем, занавеси и столбики балдахина пылали вовсю, языки пламени уже лизали меховое одеяло. Огонь успел даже коснуться его золотой руки, просто он не сразу это почувствовал. Манодората одним прыжком вскочил с постели и бросился в комнату Ребекки, но путь туда преграждало ревущее пламя. Там полыхало, как в топке. Отчаявшись, он кинулся в детскую и чуть не заплакал от облегчения, увидев, что сыновья спокойно спят, а огонь туда пока не добрался. Манодората схватил мальчиков в охапку вместе с одеялами и ринулся вниз по лестнице. Уже подбежав к входным дверям, украшенным шестиконечной звездой, он услышал зловещее, монотонное пение толпы. Недолго думая, он резко повернул назад, пробежал через двор, умоляя Илию помолчать или хотя бы задавать вопросы потише, а Иафета не плакать, затем пинком вышиб дверь, ведущую в огород и, ломая изгородь, выбрался в темный переулок, куда выходила его помойка и помойки остальных соседей. Поднимая ребятишек как можно выше над чавкавшей под ногами грязью, Манодората долго брел в ночи, пока не выбрался на окраину Саронно и тогда уже, так ни разу и не оглянувшись, быстро пошел по хорошо знакомой тропе, ведущей на виллу Кастелло.

Симонетта увидела их еще издали. Она, как всегда, сидела у окна, поднявшись на рассвете, поскольку как раз в этот день должен был начаться сбор миндаля. Заметив Манодорату с сыновьями на руках, который, спотыкаясь, поднимался к дому по тропе, ведущей через миндальную рощу, Симонетта выбежала ему навстречу и сразу поняла, что случилось нечто ужасное. Всегда безупречно аккуратный, Манодората был невероятно грязен, и от него исходила какая-то жуткая вонь, оба мальчика, как и их отец, прямо-таки почернели от копоти, а у старшего — кажется, Илии — по щекам тянулись белые полоски от слез, сумевших пробраться сквозь грязь и копоть. Манодората только головой помотал, когда встревоженная Симонетта принялась его расспрашивать.

— Только сейчас ни о чем не спрашивай, — попросил он. — И ради всего святого, уложи мальчиков в постель. А я должен вернуться назад. — Лицо его исказилось от горя. — Ребекка…

Она моментально все поняла и прижала малышей к груди. А Манодората, круто развернувшись, ринулся вниз по тропе, чтобы не слышать, как Илия пронзительно кричит ему вслед: «Папа! Папа!»

— Он скоро вернется, — постаралась успокоить мальчика Симонетта. Она очень надеялась, что так и будет.

Голубые глаза Илии сверкнули на почерневшем от копоти личике:

— Вместе с мамой?

— Во всяком случае, он пошел ее искать, — не зная, что ему ответить, сказала Симонетта. — Идем, тебе нужно умыться. А потом ты ляжешь в мягкую теплую постельку и немного поспишь.

Илия послушно пошел за нею. Иафет, скуливший не переставая, наконец умолк, засунув в рот большой палец, и принялся играть рыжими локонами Симонетты. Она отнесла его на кухню и растерялась. Она еще никогда не имела дела с маленькими детьми. В таких знатных семьях, как у нее, детей с ранних лет поручали заботам нянек, да и никаких младших братьев или сестер, хотя бы двоюродных, у Симонетты не было. Она посадила Иафета на меховой коврик у огня и поискала глазами хоть что-нибудь, чтобы развлечь малыша. Расписной китайский кувшин для пряностей показался ей вполне подходящей игрушкой, и мальчик принялся с удовольствием разглядывать нарисованные на кувшине яркие пейзажи и крошечных извивающихся драконов. Пока он развлекался, Симонетта тряпочкой смывала грязь с лица Илии. Занимаясь этим, она не уследила за Иафетом и успела подбежать к нему как раз вовремя, когда он уже подобрался к самому огню, но все же немного опоздала, так что мальчик добавил изрядное количество новой сажи к той, что уже и так покрывала его лицо и одежду. Кувшин со специями он, разумеется, ухитрился открыть и как раз собирался сунуть в рот один из черных «гвоздиков», вывалившихся оттуда. Остальную гвоздику Симонетте пришлось просто замести веником в совок и выбросить. Пока она подметала рассыпавшуюся по полу драгоценную пряность, Илия случайно задел ногой миску с водой и насквозь промочил башмаки и ноги, и без того закоченевшие. Симонетта просто не знала, смеяться ей или плакать, настолько она оказалась беспомощной, но одного взгляда на личико Илии оказалось достаточно, чтобы придать ей решимости. Мальчик весь дрожал, но молчал и не плакал, его пухлые детские губки были сурово поджаты, а глаза поблескивали от горя и непролитых слез. Симонетта тут же принялась болтать как заведенная, что было ей совершенно несвойственно, и несла всякую чушь, лишь бы отвлечь Илию от страшных мыслей. Она досуха вытерла и с силой растерла его ледяные ноги, а потом разрешила ей помогать, поскольку теперь на очереди был маленький Иафет. Когда они общими усилиями привели в порядок и младшего мальчика, Симонетта подхватила обоих на руки, отнесла наверх и уложила в свою постель, укрыв теплым одеялом. Она знала, что ей вообще-то нужно бы пойти к сборщикам урожая и присмотреть за их работой, но сразу оставить детей не смогла. Впрочем, Иафет уснул почти мгновенно, так и не пожелав вынуть изо рта большой пальчик, и Симонетта вздохнула с облегчением. Но как только Илия коснулся подушки, слезы так и хлынули у него из глаз, они лились по щекам, затекая в уши, и мальчик, изо всех сил вцепившись в руку Симонетты, так смотрел на нее, что она вдруг поняла, как ей следует поступить. Вся ее скованность и растерянность мигом исчезли. Симонетта движением плеч сбросила с себя плащ, поскольку Илия по-прежнему не отпускал ее руку, и прилегла рядом с ним. Крепко прижав мальчика к себе, она поцеловала его в светловолосую макушку и, закрыв глаза, вдохнула сладкий, чуть горьковатый запах древесного дыма, которым пропитались его волосы. Вот странно, подумала она вдруг, откуда у этих еврейских детишек такие светлые волосы? И тут же выругала себя за собственное невежество. А почему бы им, собственно, и не быть светловолосыми, почему они обязательно должны иметь черные волосы и резкие восточные черты?

Касаясь губами лица Илии и чувствуя вкус его слез, Симонетта уже знала, что готова на все, лишь бы защитить от беды этого малыша и его братишку. В эти мгновения она любила его, точно родного сына. И пока он не уснул, крепко прижимала его к себе. Потом, понимая, что придется все же пойти к работникам, нехотя приподнялась и стала осторожно разъединять маленькие пальчики, крепко вцепившиеся в ее руку. Поцеловав Илию в сомкнутые сном веки, Симонетта осторожно встала с постели и двинулась к двери, но на пороге обернулась и шепнула спящим мальчикам, что все у них будет хорошо, хотя отлично понимала, что ничего хорошего ждать не приходится.

В серых предрассветных сумерках Манодората возвращался в Саронно. Ему не нужно было смотреть на таявшие в небесах звезды, чтобы понять, правильно ли он идет, ибо путь ему указывал высоченный черный столб дыма, поднимавшийся над Еврейской улицей. Подойдя ближе, он увидел, что от его дома остался лишь обугленный очаг, труба которого торчала в небеса, словно гнилой зуб во рту у старухи, да почерневшие ступени каменной лестницы, по-прежнему ведущие вверх — в никуда. Манодората судорожно повторял все известные ему молитвы, питая слабую надежду, что Ребекке как-нибудь удалось спастись из страшного пожара, прежде чем огонь предъявил на нее свои права. Прикрывая лицо капюшоном, он присоединился к толпе мародеров, которые, вытаптывая все то, что еще осталось от его дома, накинулись на дымящиеся развалины, крича, как галки, в стаю которых затесался стервятник. Манодората видел, как один из них, булочник с бельмом на глазу, плюнув на украшенную филигранью крышку драгоценной шкатулки его матери, протер ее рукавом, убедился, что под слоем копоти блестит серебро, и сунул шкатулку в карман. Манодорате захотелось его убить, но он сдержался, продолжая рыться среди обгорелых обломков, пока не нашел то, что так страшился найти.

Из-под обгорелой балки торчали похожие на почерневшего паучка тонкие пальцы женской руки. На одном из них виднелось золотое кольцо со Звездой Давида — это кольцо он подарил Ребекке в Толедо в день их обручения. Манодората невольно опустился на колени, ибо ноги уже не держали его, и бережно, один лишь раз коснулся еще теплого пепла, затем снял с обуглившихся косточек кольцо и тут же услышал голос булочника. Тот хлопнул Манодорату по плечу, отчего он чуть не рухнул лицом в золу.

— Ну и ловкач ты, приятель! — воскликнул булочник. — Вот уж действительно редкая добыча! Только больно уж это кольцо хорошо для какой-то еврейской шлюхи. Жаль, что я первым не заметил ее мерзкую ручонку! — И негодяй снова принялся рыться в вещах, некогда столь любимых членами семьи Манодораты.

Глаза еврея потемнели, его душил гнев. Он бы, наверное, все же ударил этого типа, сбил его с ног, убил бы… если бы в этот момент не вспомнил о сыновьях — сыновьях Ребекки. С трудом сдержавшись, он встал, надел колечко жены на мизинец и быстро, опустив голову, пошел в сторону Кастелло.

На холм он поднимался, как всегда, через миндальную рощу. С деревьев так и сыпались лепестки цветов, и ему вспомнился тот недавний сон. Отыскав самое крупное и крепкое дерево на холме, откуда открывался красивый вид на долину, Манодората присел на корточки, выкопал между двумя крупными корнями ямку и опустил кольцо Ребекки в холодную землю. Затем прочитал теиллим,[45] и ветер, срывая с его губ слова древнего иврита, разнес их по окрестным холмам. Затем, согласно старинному обычаю, Манодората поднял с земли круглый камешек и положил его на могилу Ребекки.

Когда он шел к дому, двое сборщиков-евреев подняли руку в знак приветствия, но так и не сумели произнести традиционное «шалом», увидев его лицо. Приветствие просто застряло у них в горле. Глаза Манодораты метали искры, точно от удара по кремню, но в них не было ни слезинки, и по этим глазам можно было догадаться, как черно у него на сердце. Душа его, казалось, была сожжена страшным пожаром и тоже почернела, как остатки его сгоревшего дома, как кости Ребекки, как та земля, в которой лежало теперь ее обручальное кольцо. Все внутри у Манодораты было черно-и черна была его ненависть к кардиналу Милана.