Мадонна миндаля

ГЛАВА 13 ИЛИЯ АБРАВАНЕЛЬ ЛОВИТ ГОЛУБКУ

— Может, мы все-таки немного побеседуем, синьора? Ведь уже столько сеансов прошло у нас в полном молчании.

Бернардино говорил чистую правду. Симонетта и впрямь молчала вот уже три дня подряд, сидела, точно воды в рот набравши, и взгляд ее прекрасных холодных глаз казался ему похожим на взгляд ястреба, вызывая в его душе некоторую тревогу. Уже позади был тот лихорадочный этап, когда делается набросок углем, и тот страстный период подбора цветов, во время которого художнику требуются полная тишина и сосредоточенность. Теперь Бернардино работал в основном над светотенью и всевозможными мелкими деталями, а на этой стадии работы он обычно весьма охотно болтал с натурщицами. В общем, он считал, что сейчас как раз самое время для разговоров, которые раньше были ему совершенно ни к чему. Разумеется, когда начнется работа над лицом — а лицом он занимался всегда в последнюю очередь, — Симонетте придется помолчать. Бернардино прекрасно знал, что невозможно поймать то или иное конкретное выражение губ или глаз, если лицо будет слишком оживленным, будет постоянно меняться. Но сейчас, пока он выписывает складки на ее одеянии, легкая, ни к чему не обязывающая беседа могла бы значительно скрасить те долгие часы, которые он проводил за работой. Однако Симонетта в ответ на предложение художника лишь глянула на него с нескрываемым презрением и промолчала.

Вздохнув, Бернардино бросил кисть. Что ж, ответ он получил, но сдаваться был не намерен. Он потянулся, зевнул, показывая ей свой розовый язык и белые зубы, и она подумала: скалится, как дворняжка!

— Ладно. Тогда я, пожалуй, ненадолго схожу в таверну. Раз ты, драгоценная синьора, со мной разговаривать не желаешь, я поищу тех, кто это сделает с удовольствием. Но очень тебя прошу, ни в коем случае не вставай с места и даже не шевелись, пока меня не будет, хорошо? — И он двинулся прочь по нефу, звеня в кармане монетами.

Ее монетами! Симонетта чуть не вскочила, так она была потрясена этой наглостью, невольно нарушив свое молчание.

— Как это «сходишь ненадолго»? Что же мне так и сидеть не шевелясь?

Он обернулся на ходу, но не остановился, а просто сделал несколько шагов задом наперед, продолжая при этом говорить.

«Может, он споткнется и расшибет себе башку?» — сердито подумала Симонетта.

— Ненадолго значит ненадолго. Не тревожься, синьора, я скоро вернусь, но надо же мне хоть немного с людьми пообщаться. А ты, уважаемая синьора, готовься к тому, что наши сеансы могут немного затянуться, если ты будешь столь же упорно изображать немую. А впрочем, как я уже сказал, не тревожься: до полуночи мы тебя непременно доставим домой. — И он снова двинулся к дверям.

— Погоди! — крикнула Симонетта. Она была в бешенстве, ни в коем случае не собираясь позволить ему продолжать эту пытку, и буркнула еле слышно: — Хорошо, мы будем беседовать, если уж тебе, синьор, это так необходимо.

Бернардино нарочитым движением приставил руку к уху, делая вид, что не расслышал ее.

— Что-что? — И он снова сделал несколько шагов к дверям.

Симонетта судорожно вздохнула и повторила, немного повысив голос:

— Я сказала, что мы будем с тобой беседовать, синьор, коли ты так хочешь.

Бернардино вернулся, сел и снова взялся за кисти.

— Вот и прекрасно. — Он выжидающе посмотрел на нее, чуть приподняв бровь.

— О чем же ты хочешь со мной говорить? — спросила Симонетта с надменным спокойствием.

— Хмм… — Он подпер голову рукой в притворной задумчивости. — Трудно сказать, ведь в данном случае разговор наверняка получится неестественным.

— Что значит, в данном случае?

— В данном случае, то есть когда люди испытывают друг к другу особые чувства.

— Какие же, например?

— Ну, я имел в виду, разумеется, ненависть. Ведь ты, синьора, меня ненавидишь, так? Вряд ли я мог иметь в виду какие-то иные особые чувства.

Пожалуй, в эту минуту Симонетта действительно по-настоящему его ненавидела, однако воспитание заставило ее воздержаться от хлесткого ответа.

— Возможно, нам стоит продолжать беседу следующим образом, — улыбнулся Бернардино. — Сперва ты, синьора, задаешь мне вопрос. Но учти, вопрос должен быть интересным! А потом свой вопрос задаю я. Но каждый обязан отвечать правдиво.

— Да ты, синьор, просто не в своем уме!

— Так, может, мне все-таки лучше пойти в таверну?

— Нет-нет! Но кто же первым начнет этот нелепый допрос?

— Если угодно, можешь начать ты. Ведь даме полагается всегда оказывать предпочтение, даже если это простая натурщица.

И Симонетта опять с огромным трудом заставила себя остаться на месте, хотя больше всего ей сейчас хотелось вскочить и убежать. Она попыталась отыскать вопрос покаверзней, но разум отказывался ей повиноваться.

— Скажи, синьор, откуда ты родом?

— О, Симонетта! До чего скучное начало! Ведь я же предупредил: вопрос должен быть интересным. Ну хорошо, раз вопрос задан, то я отвечу: из селения Луино, что на берегу озера Маджоре. Теперь моя очередь. Почему тебе вдруг так понадобились деньги?

Симонетта опустила голову и долго изучала собственные руки, потом наконец промолвила, запинаясь:

— Потому что мой… Потому что мы… Эти бесконечные войны сделали меня нищей.

— Но почему деньги вдруг понадобились так срочно?

— Но ведь я только что ответила!

— Это не ответ. И я имею полное право требовать удовлетворительного ответа на свой вопрос. Повторяю: почему тебе так нужны деньги?

— У нас с мужем были большие расходы, — нетерпеливо вздохнула Симонетта, — на слуг, на всякие переустройства в поместье… на развлечения, соответствующие нашему положению в обществе…

— Почему тебе так нужны деньги, Симонетта?

Это было уже слишком, и она повысила голос:

— А почему людям вообще нужны деньги? Потому что когда у людей расходы превышают доходы, то…

— Почему тебе так нужны деньги?

— Потому что Лоренцо истратил все наше состояние на эти войны! — вырвалось у Симонетты, выведенной из себя его безжалостными вопросами. — Он, не задумываясь, тратил деньги на боевых коней, на свое войско, на роскошные ливреи для слуг, на различное оружие, а когда я спустилась в фамильную сокровищницу, чтобы взять денег для нашего нотариуса, их там вообще не оказалось. Ну что, ты доволен?

Бернардино видел слезы у нее на глазах, ему было стыдно и очень жаль ее. Он заставил Симонетту сказать правду, хотя и так догадывался, что виною всему ее покойный муж, что это он так подвел ее. Душа Бернардино требовала подтверждения того, что этот Лоренцо оказался никчемным мужем и хозяином, однако ему совершенно не хотелось возвышать себя, оскорбляя память покойного бедолаги. Он и так потерял и жизнь, и Симонетту. И теперь Бернардино жалел, что, поддавшись глупому желанию, до такой степени расстроил эту прелестную женщину, заставив ее вслух признать, что созданный ею идеальный образ мужа, как того требовала от нее его смерть, — это всего лишь иллюзия. Бернардино действительно чувствовал себя виноватым, хотя вслух этого и не сказал. Впрочем, тон его весьма смягчился.

— Да, меня вполне удовлетворил твой ответ, синьора, — поклонился он ей. — Теперь твоя очередь спрашивать. Только постарайся все-таки задать вопрос поинтереснее. Что-нибудь этакое, неожиданное.

«Ну, погоди!» — подумала Симонетта.

— Ты когда-нибудь слышал о крепости Масада? — Она никак не могла выбросить из головы ту историю, которую вчера услышала от Манодораты, и рассчитывала, что уж такого вопроса этот художник от нее никак не ожидает.

Однако Луини оказался слишком хитер, черт бы его побрал! И, не выказав ни малейшего удивления, ответил:

— Нет, никогда. — И тут же заявил: — Теперь спрашиваю я. — Он уже начал было обдумывать дальнейший вопрос, но вынужден был признаться, что Симонетта его заинтриговала, а он был любопытен и потому предложил: — Что ж, синьора, рассказывай дальше. Итак, что же такое Масада?

— Тут главное не «что это такое», а «где это находится», — важно заметила Симонетта, наслаждаясь своей маленькой победой.

Но вскоре настроение у нее опять упало: пока она рассказывала ту историю, которую со вчерашнего дня не могла выбросить из головы, Бернардино продолжал преспокойно рисовать, ничуть не впечатленный ее рассказом, а когда она закончила, лишь пожал плечами.

— Неужели тебе это совсем безразлично? — недоверчиво спросила Симонетта.

— Это твой вопрос? Отвечаю: нет, не совсем. А вот и мой следующий вопрос: почему, собственно, ты полагаешь, что мне это не должно быть безразлично?

— Потому что зелоты тоже были людьми! Они тоже жили, дышали, чувствовали…

— Слишком много кровавых сражений на земле случалось во имя религии. Именно поэтому все религиозные войны мне одинаково безразличны. Для меня они не имеют значения.

— А что же для тебя имеет значение?

— Извини, синьора, но сейчас моя очередь задавать вопросы. Итак: кто рассказал тебе эту историю?

— Один мой знакомый еврей. Он… помогает мне в том, в чем многие христиане помочь отказались.

— На твоем месте, синьора, я бы не стал якшаться с евреями. — Бернардино перестал рисовать и посмотрел Симонетте прямо в глаза. — Это народ ненадежный, они ничего, кроме неприятностей, принести не могут.

— Твое мнение, синьор, мне совершенно безразлично.

— Хорошо, — снова пожал плечами он.

— Так что для тебя имеет значение?

— Мне важно, чтобы меня оставили в покое и позволили рисовать. Все остальное для меня особого значения не имеет.

Симонетта фыркнула — сердито, презрительно — и умолкла. Едва дождавшись, когда церковные колокола прозвонили шестой час, она быстро собрала свою одежду и молча направилась к дверям. Так этот Луини и евреев, оказывается, ненавидит! Что ж, вот и еще одна причина, чтобы не иметь с ним ничего общего.

Бернардино смотрел ей вслед. Он сильно нарушил правила придуманной им игры, ибо многие его ответы отнюдь не отличались правдивостью. Особенно последнее заявление. Уж это-то самая настоящая ложь. Когда-то, может, это и было правдой, но он уже давно так не думал.

Пылая справедливым гневом, Симонетта вернулась в Кастелло и рассказала Манодорате о своей беседе с художником. Манодората в это время вдумчиво составлял опись ее имущества, сидя в просторной и теперь совершенно пустой гостиной. Но, услышав рассказ Симонетты, он отложил перо, а когда она закончила и посмотрела на него, ожидая взрыва гнева и презрительных высказываний в адрес невежественных христиан, просто улыбнулся в ответ.

— Как? Ты еще и улыбаешься? — взорвалась Симонетта. — Как могли слова этого отвратительного типа вызвать у тебя улыбку?! — не веря своим глазам, воскликнула она.

— Потому что этот «отвратительный тип» сказал тебе неправду, на самом деле он так не думает. Позволь мне, синьора, рассказать тебе одну историю, приключившуюся с моим сыном.

— Илия Абраванель, что это ты прячешь в ладошке? — Ребекка Абраванель сразу заметила, как робко, с жалкой улыбкой старший сын поглядывает на нее. Нет, не могла она долго на него сердиться!

— Я думал, что мое имя теперь Евангелиста, раз уж меня недавно крестили.

Ребекка невольно улыбнулась, хотя история с этим крещением ей совсем не нравилась.

— Ты прав, но Евангелиста — имя христианское, и мы так называем тебя только вне дома. А дома ты по-прежнему Илия, мой Илия. Ну-ка, покажи свою ручку. — Ребекка подошла к сыну и заставила его разжать ладонь.

У нее даже дух захватило: такую прелесть она там увидела. Это была белая голубка, так хорошо нарисованная прямо на коже, что казалась живой. Чудесный и совершенно законченный рисунок! Голубка была запечатлена в полете и несла в клюве веточку оливы. Рисунок настолько удался художнику, что казалось, перья птички трепещут на ветру, а серебристо-серые листья оливы блестят в солнечных лучах. Оперение голубки было снежно-белым, но, присмотревшись внимательно, можно было заметить, что в этом белом цвете смешаны все краски радуги. И при этом рисунок был так мал, что прекрасно умещался на детской ладошке!

Ребекка опустилась на колени, разглядывая нарисованного голубя. Она прекрасно понимала, что это нарисовал не ее сын или служанка Сара. А младший Иафет слишком мал, чтобы хорошо рисовать, даже ее муж, отец ее сыновей, при всех своих многочисленных талантах кистью совершенно не владеет.

— Илия, кто это сделал?

Илия понимал, что это его последний шанс на спасение, раз уж он нарушил запрет и оказался вечером вне дома, то лучше сразу сказать правду.

— Тот человек, который рисует, а потом все раскрашивает там, в церкви.

Илия прекрасно знал, что ему вообще не разрешается выходить из дома одному, без матери или Сары, но, услышав крик уличного торговца, не выдержал. Он знал, что если хочет раздобыть такой же черный «мраморный» шарик, какой видел на йом ришон,[22] то должен немедленно догнать этого лоточника. А шарик был просто замечательный! В темном стекле его виднелись таинственные прожилки, похожие на вулканы, те свирепые горы, о которых Илие рассказывал отец. Мальчик вытащил из тайника, устроенного в щели между досками пола — об этом не знал никто, даже его брат Иафет! — спрятанный там дукат и выбежал за дверь с резной шестиконечной звездой.

Пронзительные призывы торговца доносились уже где-то вдали, и мальчик припустился за ним, ловко пробираясь сквозь толпу людей и старательно обходя кучки навоза и лужицы ослиной мочи. Наконец он увидел пестрый плащ лоточника, развевавшийся, точно парус на ветру, и со всех ног бросился следом за этой яркой приманкой, потому что плащ вдруг исчез за углом, хлопнув напоследок, как боевой стяг. Илия, гонимый страстной мечтой, тоже свернул в эту боковую улочку, но торговца там не обнаружил. Зато прямо перед собой увидел нечто куда более опасное.

Целую толпу детей. Это были христианские дети, чуть старше самого Илии. Они играли во что-то вроде бирюлек и дружно подняли головы, когда он подошел к ним. Он знал, что платье и прическа сразу выдадут его с головой, и инстинктивно попятился. Впрочем, инстинкт его не подвел. Мальчишки тут же бросились на него и попытались схватить, но он вывернулся и побежал.

Илия стрелой мчался по улицам, мечтая поскорее нырнуть за дверь со звездой и оказаться в безопасности, но его преследователи, предусмотрев подобную возможность, перекрыли ему путь к заветной двери. Пришлось снова повернуть назад. Он бежал, пока не заболело в груди. От слез, лившихся у него из глаз, он почти ничего не видел, все вокруг казалось кривым и расплывчатым. Сердце стучало, казалось, прямо в ушах, он чуть не оглох от этих ударов и плохо слышал, какие гадости противные мальчишки выкрикивают в адрес его отца и его любимой мамочки, но кое-что все-таки достигло его слуха. Илия понятия не имел, куда бежать дальше, но тут увидел перед собой мрачную громаду церкви. Ему, разумеется, не полагалось заходить в христианский храм, но распахнутые темные двери сулили спасение. Он стремглав влетел туда и… угодил прямо в объятия Бернардино Луини.

Бернардино, крепко держа Илию, отодвинул его на расстояние вытянутой руки и спросил:

— Какого черта?

— Пожалуйста, синьор, они… — задыхаясь, пролепетал мальчик, — они гонятся за мной. Мне надо спрятаться.

Бернардино медлить не стал. Он мгновенно накрыл парнишку голубым плащом, в котором рисовал Симонетту, посадил его на ступени алтаря и велел сидеть совершенно неподвижно, чтобы казалось, что это всего лишь груда материи. Не успел он это сделать, как появились юные преследователи. Впрочем, даже эти разгоряченные погоней мальчишки с должным уважением отнеслись к Божьему Дому: замедлили бег и перестали орать. Но в церкви их приветствовал отнюдь не Господь, а Бернардино Луини. Художник, уперев руки в бока и свирепо глядя на тех, кто нарушил его покой, двинулся к незваным гостям.

— Что это вам здесь понадобилось, а? С какой стати вы мне работать мешаете? Немедленно убирайтесь отсюда!

— Но, синьор, — пролепетал вожак банды, с трудом превозмогая робость, — мы ищем этого… сына дьявола… ну, того еврейского мальчишку, который сюда вбежал.

— Никто сюда не вбегал, — покачал головой Луини. — Я бы наверняка заметил.

— Так это ж демон! Небось, воспользовался еврейской черной магией, вот и стал невидимым!

— Ах так? Впрочем, о черной магии мне ничего не известно. Но вот что я вам скажу, и уж это-то я знаю наверняка. Я, как известно, оборотень и с наступлением ночи превращаюсь в волка, в дикого зверя, который с удовольствием пожирает непослушных детишек, отгрызая им руки и ноги. Вон, видите? — Бернардино указал мальчишке на темнеющее небо. — Уже темнеет. Так что, vaffanculo.[23]

Этого вожаку стаи вполне хватило. Мужество мгновенно ему изменило, и он вместе со своим отрядом бросился вон из церкви и исчез в сумерках.

Бернардино с трудом закрыл тяжелую церковную дверь и неслышно поднялся по ступеням алтаря. Из-под голубого плаща доносились тихие всхлипывания. Художник приподнял ткань, раздвинул складки и извлек оттуда перепуганного мальчика в слезах и соплях от пережитого страха. Из его спутанных объяснений невозможно было что-либо понять: какой-то бродячий торговец, какой-то черный «мраморный» шарик, какая-то Сара, какой-то Иафет, какой-то дукат…

Бернардино, сам не понимая, что делает, обнял мальчика и принялся его утешать.

— Тише-тише, успокойся. — Но мальчик продолжал рыдать, и Бернардино, пытаясь придумать, чем бы его отвлечь, вдруг вскочил: — Идем! — Он подвел мальчика к своей палитре. — Хочешь, я покажу тебе одно маленькое волшебство? Протяни-ка руку.

Илия покорно вытянул руку, на его ладошке все еще виднелся отпечаток дуката, который он сжимал в кулачке, но все же выронил, пока убегал от погони. Луини ласково разгладил покрасневшее место и, окунув кисть в краску, стал рисовать.

— Щекотно! — заулыбался Илия.

Бернардино тоже улыбнулся, и тут глаза мальчика расширились от изумления: он увидел, что на ладони у него возникает настоящий голубь!

— Смотри, эта голубка может летать, — сказал Бернардино. — Попробуй раскрыть и закрыть ладошку. — Он показал мальчику, что нужно делать. — Сам увидишь, как она полетит.

Мальчик попробовал, и личико его прямо-таки засияло от удовольствия, когда голубка плавно взмахнула крыльями.

— Пусть она еще немного подсохнет, — сказал Бернардино. — А мы пока окончательно убедимся, что твои преследователи ушли. Как тебя зовут?

— Илия. То есть… Евангелиста. — Услышав столь разные имена, художник подивился, какое же истинное — первое или второе.

— А откуда ты, Илия?

Мальчик понял, что у художника нет ни малейших сомнений в его происхождении, и решил, что таиться не стоит.

— Я живу на Еврейской улице. У нас такая заметная дверь — со звездой.

Бернардино сразу все понял.

— Тогда тебе, наверное, лучше поскорей идти домой, к маме, Илия.

— Мне нельзя ночью ходить по улицам. — Мальчик с сомнением посмотрел на небо, успевшее стать темно-фиолетовым, как баклажан. — Нам этого не разрешают. Для евреев существует особый закон.

Бернардино только вздохнул. Подняв с пола плащ Симонетты, он накинул его мальчику на плечи. От плаща пахло цветами миндаля — это был ее аромат. Впрочем, сейчас было не время для сладостных воспоминаний. Художник взял мальчика на руки и вместе с ним завернулся в широкий плащ.

— Ничего, — сказал он Илие, — я тебя провожу.

Так, никем не замеченные, они прошли по темнеющим улицам. Илия, повиснув на Бернардино, как обезьянка, и крепко обхватив его за шею, шепотом подсказывал ему, куда идти. Вскоре они оказались перед знакомой дверью с шестиконечной звездой, и мальчик шепнул:

— Это здесь, синьор.

Бернардино поставил его на землю, опустился на колени, чтобы с ним попрощаться. Крепко взяв мальчика за плечи, он сказал:

— Не бойся. Я еще немного побуду тут, чтобы убедиться, что ты спокойно вошел в дом. Прощай, Илия.

— Прощайте, синьор. Спасибо вам за голубку!

— Пустяки. Впрочем, ты тоже можешь кое-что для меня сделать.

— Да, синьор? С удовольствием!

— Ты слышал… выражение, которым я воспользовался, чтобы прогнать того мальчишку?

— Vaffanculo, синьор? — улыбнулся Илия, и его маленькие белые зубки блеснули в лунном свете. — Конечно слышал!

— Так вот: тебе не стоит пока им пользоваться и уж тем более не стоит твоей маме знать, что тебе такие слова известны. Они не слишком благопристойны. Особенно в детских устах.

— Хорошо, синьор, я все понял.

— Ну, тогда прощай. — Бернардино постучал в дверь и увидел, как отодвинулась решетка в окошке.

Он подождал, пока мальчика впустят внутрь, убедился, что тот попал прямиком в радостные объятия матери, а потом, чувствуя, как необычайно тепло у него на душе, пошел к себе на колокольню, в свою холодную, одинокую постель.

— Надеюсь, теперь ты понимаешь, почему я улыбался. Этот человек сказал тебе совсем не то, что думает на самом деле, — завершил свой рассказ Манодората. — Он совсем не таков, каким хочется казаться. Он просто притворяется. Поверь мне, уж я-то хорошо разбираюсь в искусстве притворства.

— Неужели он действительно так поступил? — Симонетта не верила собственным ушам.

— Да, все было именно так, как я тебе рассказал. Но и это еще не все. У нашей истории есть продолжение — и это отнюдь не предсмертный укус скорпиона, а самое что ни на есть благостное ее завершение.

Илия играл во дворе. В наказание ему целых семь дней было запрещено выходить из дому. Но горевал он в основном из-за того, что теперь-то уж черный «мраморный» шарик утрачен навсегда, ибо тот торговец наверняка отправился в другой город. Ну что ж, придется довольствоваться собственными шариками. Они, правда, тоже очень красивые, из венецианского стекла, но давно уже ему надоели. Илия очень старался быть хорошим и играть старыми игрушками. Вообще-то он был послушным и милым ребенком. И тут ему вдруг показалось, что кто-то тихонько постучался к ним в дверь. Он подтащил к двери табуретку и встал на нее, чтобы дотянуться до решетки на окошечке, и как только это ему удалось, в окошечко кто-то бросил маленький мешочек, который упал на пол. Илия тут же соскочил с табуретки и развязал мешочек — собственно, это оказался не мешочек, а кусок старого холста, перетянутый кожаной тесемкой. Внутри он обнаружил тот самый, заветный черный «мраморный» шарик, о котором столько мечтал! Издав восторженный вопль, Илия хотел уже выбросить ненужную тряпку, но тут заметил на холсте какую-то надпись. Он хорошо знал христианскую письменность, потому что мать, много с ним занимавшаяся, учила его латыни, и легко прочел, все еще не веря собственным глазам: «Для Илии». А чтобы разобраться еще в одном, почти руническом, символе, приписанном в конце, ему даже и уметь читать не требовалось: это было крошечное изображение голубки.