Медвежий край

Глава 10

– Гыт микигыт? – Гымнин нынны Эрыквын. – «Как тебя зовут?» – «Меня зовут Стучащий Камень»

(чукотск.)

К концу дня Антонина призналась себе, что размолвка с Березиным расстроила её куда сильнее, чем казалось поначалу. Бесспорно, расстраивала потеря наиточнейшего источника сведений о ходе следствия и увлекательной – куда более увлекательной, чем просиживание с бумагами покойного Лаврентьева, – возможности быть там, где находиться ей не полагалось.

Но куда сильнее тяготило отсутствие Сидора самого по себе, возможная его обида и вероятность того, что он вовсе перестанет с ней общаться. Не хватало его молчаливого присутствия, улыбки, хотелось поделиться той или иной мелочью, спросить его мнения. Да и красивых мест в тундре он так и не показал, хотя обещался, а покажет ли теперь?

День прошёл не напрасно, они с приободрившимся фельдшером сходили за бумагами, часть перетащили в больницу и принялись за составление настоящей картотеки, но всё это не добавляло настроения. Она то и дело задумывалась про Томского совсем не в рабочем ключе, хоть он ни на что не намекал и вёл себя примерно. Как заговорить с ним и дать понять, что он совершенно неинтересен ей как мужчина? Безотносительно к Березину, она могла относиться к нему только как к товарищу по работе.

Но заговорить так и не собралась, зато отказалась от предложения проводить домой и путь проделала нога за ногу, вглядываясь в людей вокруг и совсем неприлично прислушиваясь к разговорам. Однако ничего нового так и не услышала: болтали об обыске в школе, гадали, за что учитель мог порешить Оленева, а кто-то даже уверял, что это Лаврентьев явился с того света, чтобы напомнить об осторожности… В общем, сложилось впечатление, что расследование в её отсутствие дальше не продвинулось и никого Сидор не арестовал. Про Сашку Верхова и его мать вообще почти не говорили, только сочувствовали иногда те, кто видел в Эдуарде Олеговиче убийцу.

С одной стороны, Антонина понимала, что особых причин для спешки нет, это не Петроград, и никуда подозреваемые не денутся, не побегут же они пешком в тундру! А с другой, эти местные неспешность и неопределённость ужасно выматывали.

Дома она поленилась готовить даже кашу, поджарила пару яиц с оленьей колбасой, благо в них недостатка Ново-Мариинск не знал, и с осторожностью взяла из бочонка немного квашеной капусты. Её сюда привозили на пароходе вместе с остальными овощами, и вроде бы неплохую, но наличие в больнице несчастного Саранского, пытавшегося оклематься после близкого знакомства с Clostridium botulinum, невольно напоминало об ужасах антисанитарии.

Бересклет успела поужинать и заварить вкусный местный травяной сбор, который нравился ей куда больше паршивого привозного «кирпичного» чая, когда в дверь громко постучали.

Радостно вскинувшись было, что это Березин пришёл мириться, она почти сразу сообразила, что стучал тот совсем иначе. На срочные поиски кем-то врача тоже не походило, слишком уж неспешно и размеренно возвещал о себе гость, и на этом догадки кончились.

На пороге обнаружился неожиданный посетитель: молодой и, кажется, совершенно незнакомый Антонине, чукча, но тут она не могла поручиться, возможно, они уже виделись. Мужчина казался симпатичным даже на привычный к другим чертам лица взгляд – широкие скулы, открытое, располагающее лицо. Названия его одежды она так и не сумела вспомнить, хотя точно слышала от Березина: подпоясанная рубаха и штаны из тонкой, очень хорошо выделанной оленьей кожи, высокие сапоги. К расшитому поясу приторочено несколько кожаных мешочков, на шее болтался шнурок, на котором висели какие-то корешки, перья и совсем крошечные кожаные узелки, широкая повязка на лбу была богато расшита перьями и бусинами, они же украшали некоторые тонкие косицы, в которые были собраны тяжёлые, густые, блестящие чёрные волосы. На плечах висели потёртое ружьё и кожаная котомка.

– Торома! – с широкой улыбкой проговорил он.

Это новое чукотское слово появилось совсем недавно благодаря общению с русскими, и перевести его можно было примерно как вольное приветствие «здорово!».

– Етти? – блеснула познаниями в ответ Антонина: это было одно из немногих слов на чукотском, которое она успела выучить.

– Ии! – ещё больше обрадовался он.

Местные приветствия, когда их объяснил Березин, показались девушке чрезвычайно забавными: «Ты пришёл!» – говорил хозяин дома. «Да», – отвечал на это гость.

А дальше довольный пришелец выдал длинную заковыристую фразу, из которой Антонина поняла только уже знакомое ей «умкы», и запоздало сообразила, что не стоило блистать куцыми познаниями в отсутствие человека, способного объясниться на этом языке.

– Простите, я не понимаю, – виновато улыбнулась Бересклет. – Если вам нужен Сидор… То есть Умкы, то его нет.

– Какомэй! Звал, а сам нет? – К облегчению Антонины, гость оказался куда более понимающим, чем она сама, и неплохо изъяснялся по-русски. – Нʼэвъэн? – Он обвёл девушку выразительным любопытным взглядом и улыбнулся ещё шире.

– Не жена я ему! – возмутилась та. Гость рассмеялся, а Бересклет запоздало удивилась: как она вообще поняла сказанное, если слова этого не знала? – Входите, – пригласила она со вздохом, понимая, что объяснять постороннему перипетии из сложных отношений с Березиным – глупая затея, тем более когда она и сама ничего в этом не понимает, а держать гостя на пороге невежливо. – Подумаем, как и где сейчас искать этого вашего Умкы…

– Позвал, сам прийти должен! – заверил гость. – Умкы честный, слово держит. Раз позвал – надо.

– Позвал… А, вы вѣщевик? То есть шаман, да? – сообразила она, вспомнив разорванный браслет с бусинами. – Вы ему оставили специальную нитку, которую надо было порвать?

– Ии! – подтвердил тот, войдя и с интересом осматриваясь в горнице. Кажется, он оказался здесь не первый раз. – Я – Эрыквын.

– Антонина. Садитесь, угощу вас чаем. Будем надеяться, вы правы и Сидор действительно вспомнит, что приглашал гостя.

– Я думал, звал – значит, беда! – продолжил шаман удивляться отсутствию хозяина. – Что такое?

– Понятия не имею, он передо мной не отчитывается, – ответила Бересклет. Получилось излишне обиженно, за что сразу же стало стыдно: ещё не хватало плакаться! Но и сделать ничего с этим не получалось, молчание исправника и без того расстраивало, а сейчас ситуация вышла вовсе не красивая. – Он расследует убийство и вроде бы хотел какую-то мысль проверить, но почему пригласил вас – не знаю.

– Кэлы почуял? – удивился шаман.

– Не представляю, что он там почуял! – вздохнула Антонина.

Некоторое время они помолчали. Гость не спешил заговаривать, его не тяготила тишина, а Бересклет возилась у плитки и думала о злых духах. Не мог же Сидор в самом деле в них верить и позвать этого шамана именно для того, чтобы их обличить! Или мог?..

Перебрав в памяти несколько странных встреч в тундре, которым не нашлось внятного объяснения, Антонина тяжело вздохнула: гадать можно сколько угодно, а точно только Березин скажет. Если захочет, конечно, а не отделается пустыми и отговорками.

Потом Бересклет осознала, что уже готова принять существование любой чертовщины и поверить в неё, если Сидор скажет, что так оно и есть, тогда как ещё месяц назад любого с подобными предположениями подняла бы на смех, и рассердилась на себя. Тем более логичное объяснение визиту шамана тоже нашлось: если он хороший вѣщевик, может, в этом качестве и понадобился? Странно, конечно, учитывая существование проверенного специалиста, но…

– Вы дружите с Сидором?

– Тумгытум. Товарищ! – улыбнулся чукча. – Умкы спас. Умкы мэйн-эрмэчын! Сильный очень.

– А, так это из-за вас у него появилось это прозвище! Только я подробностей не знаю…

– Расскажу, – с удовольствием согласился Эрыквын.

Он оказался неплохим рассказчиком и действительно хорошо знал язык, сбивался и запинался в поисках нужных слов нечасто, и хотя порой путал окончания и времена, удовольствия от страшной сказки это не умаляло. А в устах гостя история звучала именно как сказка, которую впору какой-то беззубой старухе рассказывать детишкам у догорающего очага зимой, когда страшно воет вьюга и кажется, что за тучами нет больше солнца, весна не придёт никогда, а всё, что осталось в мире живого и тёплого, – это огонь в печи и люди вокруг него.

Буря налетела с моря. Лыгъоравэтлан – «истинные люди», как чукчи называли самих себя, – умели предсказать погоду. Эрыквын – ещё молодой, но шаман сильный, умелый. Так что тоже умел. Буря должна была прийти через несколько дней. Молодой охотник шагал к дому уверенно и спокойно. Он знал каждый камень, каждого хозяина места, каждую былинку. Духов здешних наперечёт знал, договориться умел. И что там оставалось до стойбища? Пара часов! Тин’ыт на ногах, в них по тундре идти – хорошо! И добыча богатая: дикий олень, и куропатки, и горностаи. Санки тянуть тяжело, но приятно.

Но он не успел. Ветер налетел вдруг, завьюжил, заморочил. Поднял снег, задул – со всех сторон сразу, залепил глаза. Сумерки стали. Хотел Эрыквын переждать буран, да вдруг сквозь посвист ветра – вой волчий. Справа, слева, сзади – страшно! К ружью пара патронов осталась, и то на мелкую дичь, а ветер толкает в спину, рвёт постромки с санками, порошит глаза чёрным.

Тут-то понял Эрыквын, что не просто волки к нему привязались – кэль-эт! Пришлые духи, откуда прилетели – не понять. И буря-то непростая – духи шалят. Он тут же призвал на помощь своих охранителей, пообещав им всю добычу: тут уж не до санок, самому бы ноги унести!

Согласились охранители, восстали на пути кэль-эт, увели их за собой, а Эрыквын дальше бегом побежал. Шаг-другой – вырвался из бурана, глянул назад – туча на земле разлеглась. Кругом безветрие, и небо ясное, и мороз, и снег лежит, а за спиной – круговерть.

Поблагодарил духов, пошёл дальше. И – снова темень кромешная, носа своего не видать. Тут-то сразу смекнул охотник, что опять кэль-эт попались, да как бы не те же самые – сильны! Бросился ему на плечи кто-то, давай шею драть, скулит, обережных узоров боится, жгут. Только злобы много, страшна злоба, и боль никакая не остановит!

Тут уж Эрыквын подумал: неспроста кэль-эт к нему пристали. Точно навредить кто-то хочет, со свету сжить. Кургэн’эн’ыльын! Шаман, злой, сильный, натравил! Но что ж, не сдаваться же! Достал огниво, самого могучего своего охранителя, высек искры. Раз, другой ударил – вспыхнул кэлы, заверещал, помчался прочь. А огниво пылью рассыпалось: так могуч оказался враг. Поспешил шаман вперёд, от усталости шатался. Одежда от крови отяжелела, амулетов вовсе не осталось. Ружьё на плече висит – по спине бьётся, подгоняет.

На сопку подняться да спуститься – вот уже и стойбище, и вдруг из снега – умк’экэльэйыръын! Белый медведь – злой дух, не простой зверь. Ревёт, на задние ноги поднялся – Эрыквын ему едва ли до брюха достанет. Взял нож. Решил: пропадёт, но запросто так жизнь свою не отдаст!

Вдруг – бабах! – гром выстрела! Глянул шаман – ещё одного медведя увидел. Напугался ещё больше, но посмотрел и понял: не кэлы, воин-медведь в человечьем облике. Зарычал он, опять ружьё вскинул…

Прозвучавший грохот заставил подпрыгнуть на месте не только притихшую, затаившую дыхание Антонину; рассказчик и сам шарахнулся в сторону. Через мгновение они оба сообразили, что это стучат в дверь. Первым расхохотался Эрыквын, а следом и Бересклет тоже облегчённо рассмеялась и пошла встречать нового, лёгкого на помине гостя: Березина по стуку нетрудно узнать.

Правда, увидев его на пороге, Антонина на несколько мгновений растерянно замерла, борясь с неприличным для барышни желанием потереть глаза и по-мальчишески присвистнуть, потому что признать в этом человеке того Сидора Кузьмича, с каким она познакомилась по прибытии в Ново-Мариинск, не враз бы сумел и кто-то, кто знал его куда дольше. И мундир оказался ой как к лицу!

Плечи широченные – под зелёным сукном кителя, шитого серебряным кантом, серебряные погоны на оранжевом подкладе. Кушак на поясе, тоже с рыжим кантом, – и талия при таких плечах кажется очень узкой, а с отменной военной выправкой и вовсе – залюбуешься. Сапоги тоже до блеска начищены, что твоё зеркало.

Антонине вдруг стало отчаянно неловко за собственную скромную домашнюю юбку с рубахой, и за растрепавшуюся причёску, и бог знает за что ещё, но к такому гостю выходить надо было в шелках, и уж точно – не на порог тёмной деревянной избы…

– Антонина, разрешите войти? – первым нарушил молчание Березин, снял фуражку, и девушка наконец отмерла.

– Д-да, конечно! – пробормотала несмело, отступила в дом. – Проходите… Конечно…

В горницу она шагнула, чувствуя, что уже начали гореть уши, сердце колотится где-то в горле, а в голове – пусто и ветер свистит от уха до уха безо всяких кэль-эт, потому что не просто же так он при параде явился. А зачем – подумать и сладко, и страшно, и хочется в комнате запереться… Знать бы ещё, с ним или от него?!

– Эрыквын, етти? – Шагнув в комнату, Березин замер на пороге, растерянно глядя на гостя, которого явно не ждал встретить.

– Ии! – улыбнулся тот. – Ты звал, я пришёл! Говорил же, Умкы придёт! – обратился он к Антонине.

– Да, – уронила она, подошла к столу, но не села, стала с краю, сцепила нервно пальцы.

Несколько мгновений повисела тугая, вязкая, густая тишина, и девушка отчаянно думала, что это невыносимо и нужно немедленно что-то сказать, а лучше – сделать, но первым заговорил Березин. На чукотском.

Он перекинулся с Эрыквыном несколькими фразами, причём Сидор был очень сосредоточен и немногословен, а шаман – всё больше веселился. Наконец охотник рассмеялся, поднялся из-за стола, достал с верхней полки какую-то жестяную банку и с ней, бросив что-то хозяину дома явно насмешливо, а то и вовсе – издевательски, шагнул к выходу. Тот опять ответил односложно и отступил в сторону, выпуская гостя.

Только легче от этого Бересклет не стало. Так хоть на постороннего можно было отвлечься, а теперь – один только Сидор. Серьёзный, смотрит внимательно, так что и глаз не поднять в ответ.

Березин ещё пару мгновений стоял столбом, потом повесил фуражку на гвоздь, пригладил волосы и в три шага пересёк просторную горницу.

– Антонина Фёдоровна… Разрешите, я… – Он запнулся, и девушка наконец отважилась посмотреть на него прямо, не веря собственным ушам. Он что, правда растерян и – да не может быть! – смущён?! – Я хотел принести извинения за собственное сегодняшнее поведение. Я позволил себе лишнего, был груб и несдержан.

Березин не краснел, и это к лучшему, такого бы Антонина точно не перенесла, но определённо – робел. Это было так странно и удивительно: вот этот огромный мужчина, который и медведя руками заборет, вдруг – так теряется и волнуется… Глядя на него, Бересклет отчего-то подуспокоилась, сумела улыбнуться.

– Ничего страшного. Я сама была слишком резка и излишне горячна…

– Вы были правы, – возразил он. – Ах да, вот! Это вам…

Только теперь Антонина наконец заметила, что он всё это время прятал руку за спину, да не пустую.

Слегка растрёпанный, неуклюжий букет из мелких невысоких цветов – жёлтых, белых, ярко-розовых и синих – совершенно терялся в огромной ладони и всем видом кричал о том, что вот этими самыми руками и был собран.

Антонина несмело коснулась белой звёздочки с жёлтой сердцевиной, выбившейся из цветочного клубка, и переспросила, нелепо и растерянно, опять подняв взгляд на мужчину:

– Мне?..

– Вам. Я подумал… То есть хотел… – Он запнулся, выдохнул нервический смешок, пригладил волосы свободной рукой. – Чёрт побери! Я с вами как опять в училище вернулся… Слышал бы всё это учитель словесности!

Бересклет тоже не сдержала смешка, но больше не из-за сказанного – не знала она этого учителя и в глаза не видела! – а от всё тех же смущения, волнения и неловкости.

– Я хотел просить вашего разрешения ухаживать за вами, коль уж до вашей матушки отсюда не добраться и нельзя чин по чину говорить с ней.

– Ухаживать? – испуганно вскинулась Антонина. Конечно, она с самого начала ждала чего-то этакого, потому что и мундир, и робел он не от одних только невысказанных извинений, но всё равно – не была готова.

Ни к чему не была готова, а в первую очередь – к нему, вот такому, неуверенному, словно безусый юнкер. Немногословный, хмурый, решительный Березин, и вдруг – вот…

– Вы мне очень нравитесь. Я и сам до сего дня не понимал, насколько, – проговорил он тихо, увереннее, явно сумев взять себя в руки. – Вы не только красивы, но умны, решительны и благородны. И я почту за честь, если вы дозволите… – Он опять запнулся, запутавшись в словах, и Антонина поспешила сгладить неловкость:

– Вы мне льстите, я совсем не такая!

– И такая, и ещё лучше! – заверил он, поймал её ладонь, заставив вздрогнуть от неожиданности. Бережно вложил в тонкие пальцы хрупкие стебельки тундровых цветов, но после не выпустил руки, спрятал в своей – широкой, твёрдой, горячей. – Признаться честно, я весь день придумывал, что сказать, и вроде неплохо выходило. Верите – ни слова не помню! – Улыбка вышла кривоватой, но тёплой.

– Надо было записать, – предложила Бересклет, насилу оторвав взгляд от цветов и подняв его на лицо мужчины.

Всё же удивительно хорошо ему без бороды…

– Бумаги и карандаша не было. Да и как, если я цветы собирал?

– Весь день? – недоверчиво уточнила она.

– С перерывом, – со смешком сознался он. – Заходил сюда, но вы, верно, ещё из больницы не вернулись. Зато мундир вот достал…

– Вам очень хорошо в нём! Вы сразу как-то…

– На медведя не похож? – предположил Сидор с прежней скошенной улыбкой.

– Да.

Пару мгновений они оба неловко помолчали, а потом Березин что-то буркнул себе под нос – ругательство, кажется, – мягко обхватил её подбородок кончиками пальцев свободной руки и обжёг губы поцелуем. Ласковым, тёплым, но настойчивым и куда более уверенным, чем слова.

Антонина растерялась, замерла, вспыхнула так, что чувствовала: проведи пером по щеке – полыхнёт! Но не отстранилась, даже и не подумала. Ухватилась за китель, оттого что ноги показались в этот момент неверными и слабыми, а мягкого прикосновения мужских пальцев к подбородку явно недоставало для того, чтобы устоять.

Пары мгновений Сидору хватило, чтобы понять и поверить. Он выпустил её руку, и горячая ладонь легла на талию, вторая – осторожно погладила шею, мягко накрыла затылок. Девушка отвечала – не слишком уверенно, но охотно, – и её доверчивое тепло в руках грозило вовсе лишить головы, особенно когда, осмелев, тонкие прохладные пальцы скользнули по коже вдоль жёсткого шитого воротничка кителя, прошлись за ухом и неуклюже запутались в волосах. Чувство, словно его вновь контузило: шум в ушах, ни единой мысли в голове и не понять, на каком ты свете – на этом или уже на том.

Он днём и сам не сразу понял, отчего так взъярился на Марата Колодина. Бабник-то он бабник, конечно, но не насильник и ничего дурного не сделал бы Антонине даже наедине. Напугал бы если только, и то вряд ли, не из боязливых госпожа Бересклет. Но такая злоба взяла, что этот дамский угодник решил с его экспертом счастья попытать, что насилу сдержался от рукоприкладства, вывел просто и настоятельно посоветовал держаться от девушки подальше, пока впрямь не приболел парой рёбер, а то и ногой или рукой.

Потом уже, когда его самого вон выставили, Сидор понял, что не забота о благополучии Антонины им двигала, а обыкновенная ревность. Он прошёлся до порта, пытаясь проветрить голову и разобраться в себе, сунулся было поговорить с Верховыми, но, к стыду своему, понял, что не в том нынче состоянии, чтобы вести дознание. Вообще ни в каком состоянии, если честно. Голоса вокруг сливались в гул сродни шёпоту прибоя, на складе чем-то громыхали – от этого вмиг разболелась голова. Тяжело, давяще, в затылке, как часто бывало в госпитале поначалу.

Врач предупреждал, что головные боли возможны, и порой от шума они беспокоили, но стоило покинуть Петроград, и всё как рукой сняло, Березин уже и думать забыл об этой напасти. А тут опять – нате, только от беспокойства и переживаний, а не от звуков.

Он сам не заметил, как ноги принесли к дому. Подумал, что оно и к лучшему, и сразу извиниться перед Антониной будет самым верным поступком, вот только девушки в избе не оказалось. Холодно и тошно на миг сдавило горло от мысли, что она с Томским, и тут Сидор уже рассердился на себя.

Он немного посидел в тишине и сумраке избы, выпил чаю, подмечая мелкие изменения, постигшие убранство с появлением Бересклет, успокаиваясь и размышляя. Отыскал мерзейшей горечи порошок, который прописывали ему от боли. Немного посомневался, стоит ли пить – сколько лет лежал! – но махнул на это беспокойство рукой и всё-таки принял, зажевав куском хлеба: голова и без того бедовая, а боль совершенно лишала способности думать.

Антонина не вернулась, но порошок вскоре помог. В мыслях появилась ясность, которой так недоставало, и она позволила найти простое, очевидное и самое разумное решение. Если ему эта девушка пришлась настолько по сердцу, то не рычать на неё надо и не отгонять всех нестарых мужчин, словно зверь какой, а сказать о том словами. Это, конечно, посложнее, чем Колодину в морду дать, но куда правильнее и полезней.

Красиво, с фантазией ухаживать за девушками, так чтобы восхищать и изумлять, вдохновенно флиртовать и очаровывать Сидор отродясь не умел. Пытался когда-то научиться, и друзья у него были, которые хитрой наукой владели в совершенстве и всё пытались – не без смеха, конечно, но от души – помочь товарищу. Но тот неизменно чувствовал себя очень глупо и выглядел скорее нелепо, чем привлекательно. Тут ему разве что со статью и выправкой повезло, трудновато было с его ростом и сложением затеряться среди товарищей. И сосватанную родителями невесту он принял даже с некоторым облегчением: хорошая девушка, чего бы не жениться!

А тут ни на кого решение не переложишь, самому надо выкручиваться. Так что он достал мундир, который надевал только на приём к градоначальнику, и то не всякий раз, и отправился за цветами. Так-то их здесь не достать, а сейчас тундра в цвету. Правда, собирать букеты ему прежде не доводилось, но зато тишина, покой, мелкая взвесь дождя и живая, свежая помесь запахов окончательно вернули душевное равновесие, уняли отголоски боли и помогли собраться.

И взглянуть, наконец, спокойно на всё, что было и есть. Понять и признаться себе: худшее, что может с ним случиться сейчас, это возвращение жизни на круги своя, в ту колею, по которой она катилась до приезда Антонины. Если она уедет в Петроград, а он – останется здесь, то это выйдет даже хуже смерти. Не оттого, что сердце, как пишут в стихах, остановится без зазнобы, просто…

Вся прежняя жизнь – с приезда сюда и даже до того, пожалуй с конца войны, – сейчас напоминала зимнюю тундру. По-своему прекрасную, в которой можно найти хорошее, отнюдь не мёртвую – так и он не особенно унывал и не мучился, – но – пустую. Снег и снег до горизонта, редкие сопки, иной раз птица пролетит, а больше – снеговая нетронутая гладь, кое-где останцы и заструги да сумрак.

И не сказать ведь, что с появлением Бересклет что-то сильно изменилось. Жизнь – та же, город – тот же, да и он сам оставался прежним. Но – бирюк, тяготящийся человеческим общением и довольствующийся редкими беседами с Мельником да Ухонцевым, – с удовольствием каждый день заглядывал к ней, помогал обжиться. Ту же воду таскал, что для себя, а ощущение – совсем иное. Дарье Митрофановне приплачивал за помощь, с мастерицей про одежду говорил, к градоначальнику на приём ходил, на телеграфе договаривался – всё вроде бы обычное и всё для удобства непривычной к тяжёлым условиям девушки. Но, выходит, и для него самого? Да что там, ждал каждой встречи, и после, когда началось следствие и появилась возможность видеться чаще, буквально таскать Антонину за собой, с радостью ухватился за оказию!

Тундра осталась прежней – те же сопки, то же небо, та же гладь до горизонта, – но – зацвела…

Он старался подобрать слова. Осторожно, неуклюже срывал цветок – и не подумал бы, что это так трудно! – и придумывал слово. И в голове они будто бы неплохо низались на общую нить: что скажет, как скажет, о чём не забудет. Запомнил, буквально – речь составил, затвердил почти как присягу. А как Антонина дверь открыла – и всё. Что учил, что не учил. Стоял дурак дураком, наглядеться не мог. И Эрыквын ещё на беду явился, а он уже и думать забыл, что позвал чукотского приятеля по важному делу. Расскалился, зараза, забавно ему… Спасибо хоть согласился выйти, пусть и за табак. Да плевать на тот табак, невелика цена! Если бы ещё так же вышло избавиться не только от ненужных ушей, но и от собственного косноязычия!

Наверное, сразу надо было целовать, не пытаясь объясниться. Это вышло как-то ловчее и куда приятнее. Настолько, что останавливаться не хотелось, и гори всё прочее синим пламенем…

Но сдержался, конечно. Распрямился, не размыкая объятий, одной рукой приласкал горящую румянцем нежную щёку – бережно, едва касаясь кончиками пальцев, чтобы не поцарапать случайно жёсткими мозолями. Теперь он уже смотрел ей в лицо спокойно, уверенно, с удовольствием, без недавней робости. Антонина сморгнула серебряную поволоку, недоверчиво облизала губы. Взгляд стал более осмысленным, а румянец – ярким.

– Это можно считать согласием? – Березин первым нарушил повисшее молчание – уже не тревожное, томное.

– Пожалуй, – ответила Антонина, всё же смущённо опустила взгляд, но отстраниться не поспешила. Было приятно ощущать тёплые и надёжные объятья, самой уверенно касаться плотного шершавого сукна и через него – человека под ним. Самого необычного мужчину, которого она в жизни встречала. И…

Ой, мамочки! Он ведь её только что целовал, да как! И наверняка ещё будет, а то какие же это ухаживания. А она… Можно подумать, она против! Это оказалось пронзительно хорошо – вот так целоваться. И потом – тоже. Губы горят, щёки горят, а уж в душе пламень – до неба…

– Ой! – Взгляд зацепился за поникшие с серебряного погона нежные белые цветы. – Букет же!

Ахнув, Бересклет принялась собирать рассыпанный подарок, через мгновение и Сидор присоединился к ней с видимым облегчением: букет помог уже третий раз. Сначала – разобраться в себе, пока рвал цветы, потом – добавив уверенности при объяснении, а теперь – сгладив неловкость.

– А я думала, где и как вас искать. Хорошо, этот ваш друг по-русски неплохо изъясняется, – заговорила Антонина через несколько секунд, принимая от Березина собранную им часть.

– Пойду позову его обратно, нехорошо вышло, – чуть поморщился он.

– А я цветы в воду поставлю…

Пока Сидор ходил возвращать гостя и выслушивал неизбежные в таком случае подначки, Антонина, за неимением вазы, выбрала кружку подходящей высоты. Сладкий дурман схлынул, Бересклет наконец сумела рассуждать здраво. И начала немного корить себя и ругать Березина: не дал ей опомниться и задуматься, сразу поцеловал, и вроде бы уже никуда не денешься – ей же понравилось, губы до сих пор сладко ныли, ощущения и воспоминания приятно волновали. А стоило бы перед этим взять с него обещание не темнить и говорить прямо!

Впрочем, это и сейчас не поздно, верно?

Мужчины вернулись вскоре. Эрыквын сильно пах табаком, словно не просто трубку курил, а самого себя окуривал; он широко и светло улыбался – кажется, вообще был весьма смешливым и открытым человеком, – а Сидор выглядел спокойным и серьёзным.

– Садитесь, я ещё чаю сделаю, – предложила Антонина, отложив разговор с Березиным на потом. Полицейский исправник благодарно кивнул.

Эрыквын что-то спросил, и Бересклет расстроенно подумала, что язык нужно начинать учить, желательно прямо сейчас, чтобы некоторым несознательным окружающим было не так-то просто обсуждать важное у неё перед носом. А вслух сказала:

– А вы историю недосказали.

– Какую историю? – полюбопытствовал Березин.

– Вашего знакомства. Вы вошли аккурат тогда, когда появились в рассказе.

– Да уж всё и кончилось. – Эрыквын словно бы смешался, быстро глянув на Сидора.

– Представляю, чего он наплёл, – вздохнул Березин. – Большой мастер сказки рассказывать!

– А вы его не для этого позвали? – спросила Антонина, нависнув над столом и скрестив на груди руки.

– Сядь, я закончу. – Сидор встал, мягко взял её за плечи и направил к тому месту, с которого поднялся сам.

Она смерила его внимательным взглядом, но всё же позволила усадить. Однако тему перевести не дала:

– И всё же, зачем вам так вдруг понадобился уважаемый Эрыквын? Не для сказок же?

Сидор хотел отмахнуться, но поймал внимательный, сердитый взгляд девушки и решил не ссориться.

– Сейчас все усядемся, и я объясню. Разговор будет долгим.

Антонина удивлённо приподняла брови, потому что предмета для долгого разговора не видела, но спорить не стала. После этого мужчины начали перебрасываться малоинтересными постороннему фразами – к счастью, вспомнив о вежливости, на русском. Где ходил Эрыквын, как охота, кого видел из общих знакомых – обычный разговор добрых приятелей, которые давно не виделись. Однако и нечто необычное в этой беседе тоже удалось уловить.

Улыбчивый чукча непритворно уважал Березина, и больше того, сквозь смешливость и подтрунивание неуклонно проглядывало нечто сродни подобострастию. Обычно именно заискиванием прикрывали неприязнь, зависть или даже ненависть, а Эрыквын словно наоборот: пытался спрятать трепет и благоговение за панибратским тоном.

Расселись, и ещё немного продолжался тот же разговор. Сидор явно проголодался и не отказал себе в том, чтобы с чаем умять внушительный ломоть хлеба, щедро сдобрив его солью и постным маслом. Антонина про себя искренне ужаснулась этаким вкусовым пристрастиям, но промолчала. И не торопила: уж больно интересно, как и когда собирался перейти к главному сам Березин. А он точно намеревался это сделать – всё же понимал, что побеспокоил Эрыквына и должен объясниться. Но – медлил.

– Сидор, может быть, вас нормально покормить? – всё же не выдержала Антонина.

– Не надо. Но я бы с удовольствием услышал «ты». – Он искоса бросил внимательный взгляд, и хотя сопроводил слова лёгкой улыбкой, видно было, что сказанное для него важно.

– Я постараюсь, но я всё же ещё не настолько хорошо вас знаю, – проявила неуступчивость она. Говорить такое после поцелуя было странно и неловко, поэтому отвела глаза.

Березин вздохнул. Это он слова порой подбирал с большим трудом, а вот слышал и понимал прекрасно, и не заметить лёгкой шпильки не мог. И не признать, что Антонина в своём праве, – тоже. Он-то знал о ней если не всё, то очень многое, а о себе почти не рассказывал.

Он и сейчас оттягивал как мог, хотя понимал, что объясниться придётся. Если он не хочет потерять эту девушку, если хочет, чтобы она осталась рядом не на один год, а насовсем, придётся признать: рано или поздно девушка сама столкнётся со всем тем, о чём он старался умолчать, и будет только хуже. Но тут уже вовсю проявлялся недостаток красноречия: всё, что он мог придумать, выходило или слишком длинно и путанно, или глупо и неправдоподобно.

– Эрыквын, я хотел, чтобы ты взглянул на одну женщину. Я почти уверен, что она не человек, но не знаю, кто и чего можно от неё ждать. Хочу, чтобы ты подстраховал.

– Какомэй! Если Умкы не справится, где мне? – искренне изумился чукча.

– Кроме силы, ещё умение есть, а у меня… Сам знаешь, – поморщился он.

– Вы ведь не шутите и не дразнитесь, да? – заговорила, хмурясь, Антонина. – Вы это всё всерьёз? Женщина… Верхова, да?

– Ты почти не удивлена. – Березин озадаченно, даже как будто с опаской поглядел в ответ, и девушка улыбнулась, пытаясь скрыть тревогу и нервозность.

– Ну… Вера сказала, что здесь сложно не поверить в духов. Я… Впрочем, что я! – Она шумно вздохнула, на пару мгновений прикрыла ладонями лицо. – Я и не верю. В духов. Но что мы видели по дороге от стойбища? Что вылетело изо рта Саранского? Что, наконец, живёт в том углу под бочкой?! – Она махнула рукой, но в упомянутом углу у блюдца было темно и тихо.

– Духами их называют чукчи, – поправил Сидор. – Да, у них здесь и впрямь живут кэль-эт, но то за пределами наших городов… Ты любишь сказки? – перескочил он, поймав потерянный взгляд девушки.

– В детстве любила, – осторожно ответила Антонина.

– В сказках много правды. Куда больше, чем кажется… Проклятье! У Малорацкого так всё складно выходило!

– У кого? – окончательно потерялась Бересклет.

– Один человек из Охранки, – со вздохом сказал Березин. – Я попробую начать сначала…

Не без путаницы и впрямь небыстро, но объяснить он всё же сумел, а Антонина поняла. Тут куда сложнее было поверить, а понять – чай, не органическая химия.

Сидор рассказал, что их мир принято было называть Явью, но рядом с ним существовала ещё Навь, родина всяческих сказочных существ. Долгое время они не были сказочными, жили себе преспокойно, и среди людей – тоже, но во времена Петра Великого случилась серьёзная распря, и два мира постарались выкинуть друг друга из жизни.

Но связь оказалась слишком крепкой, чтобы отгородиться полностью. Да к тому же это императорская фамилия с навьями разругалась, и ссора касалась только территории империи, а соседи подходили к вопросу иначе, там ещё во времена охоты на ведьм сумели поставить «волшебных» существ в зависимость от себя и вынудили служить. В Великую войну, кроме людей, друг на друга пошли и навьи, и кабы не помощь союзников, закончиться всё могло куда хуже.

И государь, и его свита сделали выводы и принялись за восстановление прежнего, два века назад утраченного порядка. С тех пор под внимательным наблюдением особого отдела царской Охранки велась долгая кропотливая работа по налаживанию мостов.

Навь и Явь соседствовали повсюду, просто назывались по-разному, и навьи везде были свои. На Чукотке, например, бесчисленные кэль-эт. Но когда сюда пришли и поселились русские, они и часть Нави с собой притянули, со своими обычаями и верованиями. В прежние времена, когда сюда приходили с войной, отчасти благодаря духам и особенностям Нави ничего путного из завоевания не вышло, а сейчас, когда соседство строилось мирное, сказки потихоньку перемешивались.

Сидор столкнулся с этим миром вынужденно и случайно. Ухонцев рассказал Антонине правду о его пропаже, за тем исключением, что вы́ходившая Березина женщина тоже не была человеком. Зелиген, лесной дух. Мужчина до сих пор и не знал, чем приглянулся своей спасительнице, она была не больно-то разговорчива и на вопросы не отвечала, а он не в том положении был, чтобы настаивать. Но после её лечения мир для лишённого чародейского дара офицера изменился, а сам артиллерист стал тем, кого принято было называть ведунами: ведающими дела Нави и навьев. Он их видел, часто даже тогда, когда существа прятались, и это сослужило хорошую службу, когда Сидор вернулся в полк.

Ну а после, когда он подыскивал себе место потише – действительно из-за контузии, – выбор пришлось осуществлять под бдительным оком Охранки. Несколько первых вариантов они мягко не одобрили, а он не стал настаивать – не горело. Зато Ново-Мариинск всех устроил, ведун тут был кстати, тем более – на полицейской должности, чтобы ещё и за навьями потихоньку приглядывал. Силой принудить и надавить не мог, не было у него над ними власти и умения для того, а вот полюбовно договариваться ничто не мешало.

Власть была у особенных людей, которых называли середниками, и в давние времена их по всей земле было немало – тех, кто посредничал между двумя мирами и чьи обязательства в сказках выполняла Баба-яга, – но сейчас их не хватало. И людей вообще стало куда больше, и поселений, и долгий разлад с Навью поспособствовал. Но на такую роль Сидор впрямую не годился: требовалась супружеская чета, одарённая по-разному, чтобы у одного дар жiвника, а у другого – вѣщевика.

И Сидор выкручивался. Не сказать, чтобы с удовольствием, ему совсем не нравилось мирить навьев с духами и вникать в их проблемы, но к делу подходил ответственно. Да и не так часто случались между ними стычки, всё больше по мелочи, хватало спокойного разговора и житейской мудрости уездного исправника.

Точнее, так было поначалу, до судьбоносной встречи в тундре с непростым белым медведем. Сидор и сам не понимал, что именно тогда произошло. Может, расскажи он людям знающим, и те объяснили бы, но он не стал откровенничать: дело это небыстрое, до Петропавловска надо плыть, и там неизвестно сколько разбираться станут, а потом обратно ещё…

Предположил бы, что стал одержимым этим духом – потому что схлестнулись они, а после умк’экэльэйыръын бесследно пропал, – тем более что-то в Сидоре в тот момент изменилось. Но изменилось не настолько сильно, чтобы бить тревогу. На людей он бросаться не стал, мехом не обрастал, в тундру больше обычного не рвался. Зато теперь было легче находить дорогу в любую погоду, а навьи с кэль-эт начали как будто побаиваться и слушать с особым почтением. Правда, они тоже ничего о его новом бытии не рассказали, отнекивались, а друзей среди этой братии Березин не завёл.

Не помог и Эрыквын. Он считал, что Сидор как был белым медведем, принявшим человеческий облик, так им и остался, разве что победа над злым духом прибавила сил, и никакие попытки объяснить, что родился он человеком и сроду никогда на четырёх лапах не бегал, не помогали. В верованиях чукчей звери вели тот же образ жизни, что и люди, так что все воспоминания Березина ровным счётом ничего не доказывали.

– Звучит… сказочно, – подытожила все эти объяснения Антонина. – И что горожане? Все знают, как дело обстоит?

– Местные суеверны, – отозвался Сидор. – В деревнях помнят старые привычки: как с лешим, домовым не ругаться. Навьев не видят, но не сомневаются, что они существуют.

– Но если ты их видишь, как можешь сомневаться в Верховой? И чем поможет Эрыквын?

– Не всех и не всегда вижу, – пояснил Березин. Он, конечно, заметил перемену – за время разговора Антонина настолько увлеклась, что желанное более тёплое «ты» он всё же получил и встретил его с облегчением: до сих пор опасался, что упрямая Бересклет опомнится и передумает. Но на всякий случай самой девушке указывать на это не стал. – Они разные есть, прячутся, иных и не узнать, пока не проявят себя.

– А Эрыквын может?

– Не думаю. Но одному сталкиваться с разозлённой навьей, кем бы она ни была, опасно, а больше в городе и нет никого, кто бы мог спину прикрыть. У Эрыквына свои инэнъюльын – амулеты-защитники.

– Но почему ты думаешь, что она разозлится?

– Кем бы она ни была, а сына любит. Я же почти уверен, что окорок отравил он, – хмуро пояснил Березин.

– Сашка? – ахнула Антонина. – Я думала, ты про него не всерьёз говорил! Да и как? Мальчишка же совсем! Вряд ли он один мог выделить бактерии. Нет, не верю, он очень хороший мальчик, он бы не мог…

– Допрос покажет, – не стал спорить Сидор.

– Но как? Когда? Он же не приходил к Оленеву!

– Приходил. Домработница вспомнила, что прибегали дети посмотреть щенков, и Александр наверняка был среди них. Что отец пойдёт в гости – мог услышать из разговора родителей. Мотив искать долго не надо, видно, как он переживает за мать и винит в её болезни отца, к которому относится более чем холодно и с которым постоянно ссорится, да настолько, что Эдуард даже любовнице жаловался. Отравить Верхова дома он не мог, не подвергая опасности мать, а о случайных жертвах или не подумал, или не придал значения. Ну а что пострадает Саранский – этого он тем более предвидеть не мог. И не так уж он мал, вполне способен принять решение и воплотить его. Покойный Лаврентьев многому его научил, это тоже известно, – обстоятельно, твёрдым голосом разъяснил Березин. Как всегда, когда он говорил о деле, выходило куда более складно.

– И всё равно, в голове не укладывается, – удручённо качнула головой Антонина. – А не могло это быть влияние матери? Если она какое-то сказочное существо, может быть, она… Не намеренно, а невольно…

– Проверим, – вновь проявил дипломатичность Сидор. Хотя видно было, что он в такую возможность не верит.

Да Антонина и сама не верила. Просто не хотелось думать, что серьёзный, старательный, ответственный мальчишка, мечтавший стать врачом, найти лекарство от всех болезней и вылечить маму, мог до такой степени ненавидеть отца, что пытался сознательно, хладнокровно убить его, и невольно отправил на тот свет ещё двоих, чудом не троих. Отца пусть и не самого лучшего, но ведь не конченую же сволочь и изверга!

Но Березин прав, не стоит искать кого-то всемогущего, заставляющего человека творить зло – на это каждый прекрасно способен сам. Даже если ему всего двенадцать. Кроме того, это ей сейчас, городской и современной, кажется, что двенадцать – это «всего». А сто лет назад в этом возрасте уже в армию шли, ещё на изломе веков – работали на заводах, да и здесь сейчас это были уже достаточно взрослые парни: не дети, а лишние рабочие руки, зачастую умелые и ловкие. Не стоило обманываться видимой безобидностью и мечтами. Да и… Когда мечты и благие намерения уберегали от зла?

Эрыквын слушал разговор с интересом, потом всё же расспросил Сидора, что и как у них случилось. Конечно, тот не стал вдаваться в лишние подробности, но и про Кунлелю упомянул, и про отраву – как мог. Только понял чукча по-своему, так, что на мясо порчу навели, но их народ вообще не понимал «естественной смерти». Либо человек умирал добровольно, либо убивали духи, злые шаманы и просто недоброжелатели – оружием или чарами.

– Пойдём, что ли, сколько можно оттягивать! – решил наконец Березин, который чувствовал себя скверно: жаль было малолетнего дурака, который и свою жизнь сломал, и других загубил. Но безнаказанность ещё никого не доводила до добра.

– Я пойду с вами, – следом за ним поднялась Антонина.

– Стоит ли? Любопытство сгубило кошку, – проворчал Сидор.

– Очень ей сочувствую, – невозмутимо ответила девушка. – Прошу прощения, мне нужно переодеться.

Березин дождался, пока она надевала наряд потеплее, в котором можно выйти в люди, и пальто придержал сам: погода снова испортилась, с моря задул пронизывающий ветер. И заботливо расправил воротник, и руку подал, но смотрел всё это время с неодобрением и пару раз осторожно попытался урезонить девушку. Но Антонина клятвенно пообещала держаться позади, молчать и не соваться под руку, а других поводов оставить её дома не нашлось.

Конечно, он мог просто приказать и отказаться брать с собой, всё же расследование – не её дело, но, едва помирившись, ссориться совсем не хотелось. Да и нехорошо: сначала сам вовлёк в расследование, позволял участвовать в том, что точно так же её не касалось, и теперь вдруг лишить столь любознательную и живую натуру возможности понаблюдать за развязкой. И главный аргумент её, что кому-то может понадобиться помощь жiвника, звучал справедливо. А опасность – единственная причина, по которой не хотелось брать с собой Бересклет, – была слишком расплывчата.

Но главная причина его покладистости заключалась, конечно, в том, что не хотелось расстраивать и обижать девушку. Жизнь переменилась слишком неожиданно, и он опасался делать новые резкие движения, пока она толком не пришла в равновесие.

Наверное, стоило подождать и объясняться не на бегу, между обыском и дознанием, да что уж теперь! О принятом решении не жалел, отступать не собирался и отпускать Антонину – тем более.

В Ново-Мариинске редко случалось что-то необычное, поэтому горожане быстро подмечали каждую мелочь, выбивавшуюся из привычного хода вещей. К тому, что Березина с докторшей часто видят рука об руку, уже привыкли и как будто перестали коситься, но сегодня почему-то глазели, словно в первый раз, улыбались, громко здоровались. Причину Сидор осознал не сразу, а лишь после того, как одна из соседок громко восхитилась, пожелала «совет да любовь и детишек побольше» и размашисто перекрестила, кажется, попросту не заметив Эрыквына.

Горожане привыкли, что уездный исправник надевал мундир только по особым случаям, но никаких важных событий городского значения сегодня не предполагалось, а поскольку под руку его держала девушка, соседи логично рассудили, что событие личное. Стало быть – свадьба, или уж как минимум – идут в церковь, с батюшкой договариваться о венчании.

Поворачивать назад из-за такой ерунды Березин не стал, да и поздно уже, слух родился.

Мужчины коротали дорогу за малоинтересным Антонине разговором, но её это вполне устраивало. В голове теснились вопросы и сомнения, но вряд ли она сумела бы прямо сейчас выразить их вслух. Требовалось время, чтобы свыкнуться с новооткрытой для себя частью мира.

При всём потрясении, которое Антонина испытала от столь впечатляющих откровений, внутреннего протеста они не вызывали. Верхова немного лукавила, когда говорила о том, что здесь очень сложно не верить в духов: будучи частью всего этого, она не просто верила – знала наверняка. Это в Петрограде – каменном, блистательном, современном Петрограде – древние сказки выглядели именно сказками. А здесь, где до дикой природы рукой подать, а люди живут без малого так, как тысячу лет назад жили их предки, всё иначе. И Бересклет незаметно для себя за минувшее время успела пропитаться этим воздухом, этими нравами и этой жизнью. Не до конца привыкла, но и времени ведь прошло всего ничего…