Медвежий край

Глава 8

Виин кымачьатчагэ. —

«Вам придётся подождать»

(чукотск.)

Бересклет так до сих пор и не выяснила точно, был ли покойный Лаврентьев жiвником или просто интересовался их возможностями, всё забывала спросить, но оставленная им в наследство библиотека оказалась весьма обширной и содержала в том числе некоторые полезные для одарённых вещи. Просмотреть их все девушка, конечно, ещё не успела, зато отыскала очень простые, но благополучно забытые за годы практики в морге чары, позволявшие постоянно следить за дыханием или сердцебиением подопечного, занимаясь другими делами. Да и обнаруженная общая методика борьбы с токсинами приносила плоды, так что дежурство предполагалось необременительное.

Антонине не верилось, что Саша Верхов уговорит мать посетить нового врача, но та пришла, да ещё весьма удачно: Томский как раз отправился домой, оставив Бересклет дежурить у постели больного. Вера несмело заглянула в палату около шести вечера.

– Здравствуйте, Антонина! Вы простите, что я вот так… – Она смущённо остановилась на пороге.

Взгляд суматошно заметался по фигуре лежащего охотника, неловко отпрянул в сторону, неуверенно вернулся к девушке, но, было видно, так и норовил скользнуть обратно к недужному.

– Очень хорошо, что вы пришли! – Бересклет поднялась ей навстречу со стула, на котором коротала вечер с книгой. – Проходите, конечно, рада вас видеть. Надо было назначить определённое время, но я, признаться, не верила, что вы придёте…

– Главное, я вас всё же нашла! Заглянула по привычке в докторский кабинет – а там пусто. – Верхова неловко улыбнулась и всё-таки не выдержала: – Как Андрей? Он выживет?!

– Он идёт на поправку, – заверила Антонина. – Давайте пройдём в соседнюю комнату, чтобы не отвлекаться. Да и неловко как-то при мужчине. Он хоть и без сознания, но сегодня уже ненадолго приходил в чувство.

Бересклет могла не обращать внимания на Саранского, да и не проснётся он вот так вдруг, усыплённый жiвницей собственноручно, но Верхова нервничала. Возможно, не от одного только присутствия рядом охотника, но стоило попробовать увести её. Знать бы ещё, чем волновало её состояние пострадавшего! Не хотела, чтобы выжил? Не ожидала, что тот будет в гостях у Оленева и тоже пострадает? Или просто переживала за симпатичного ей человека?..

Во врачебный кабинет Антонина не пошла. Конечно, осмотр стоило производить там, но Бересклет всё ещё не решалась занять это место, тем более что его облюбовал Томский. Отмытый и приведённый в порядок, кабинет начал привлекать фельдшера куда больше.

– Он точно поправится? – спросила Вера с тревогой и жаром, проходя вслед за Бересклет в операционную. Верхова огляделась лишь мельком: обстановка её не смутила и не заинтересовала.

– Я не Господь, чтобы давать подобные обещания, но самый страшный момент болезни позади. Вы так за него переживаете… Вы дружны? – уточнила Бересклет и жестом предложила присесть на обтянутую тёмной клеёнкой низкую койку, найденную в недрах больницы и пристроенную у стены: больше присесть в операционной было негде.

– Не то чтобы… – проговорила Вера с сомнением, не глядя на собеседницу. – Андрей очень добрый человек, как говорят – солнечный. Знаете, бывают такие, с кем рядом просто теплее. Да что я рассказываю, сами поймёте, когда он придёт в себя! Всегда грустно, когда погибают хорошие люди, поэтому я от души желаю ему скорейшего и полного выздоровления. Вас к нам точно Бог послал, иначе, боюсь, он бы не выжил, и ни удача, ни духи не помогли бы.

– А вы тоже верите в духов? – удивилась Антонина.

Вера ответила сложным, долгим, непонятным взглядом и проговорила неуверенно:

– Здесь трудно в них не верить, особенно зимой. Полагаю, у вас ещё будет время проникнуться.

– Не думаю, что я настолько пропитаюсь местными суевериями. – Бересклет улыбнулась.

– Никто не думает, – уронила Вера негромко, но тут же встряхнулась и поспешила увести разговор в сторону: – Саша сказал, вы согласились ему помогать. Неловко вас обременять, но я не могу не выразить глубокой благодарности за участие в его судьбе. Для каждой матери её ребёнок – особенный, и, верно, трудно поверить словам столь заинтересованной особы, но Саша очень умный, упорный и целеустремлённый мальчик – я уверена, из него выйдет хороший врач!

– Я в этом ничуть не сомневаюсь, мы успели немного поговорить, – искренне заверила Антонина. – Но меня больше тревожит ваше здоровье, да и сын беспокоится. Позволите вас осмотреть?

– Это бессмысленно, но попробуйте, конечно, – слабо улыбнулась она. – Меня Сашенька и к Лаврентьеву уговорил отправиться, но уверяю вас, я не больна ничем таким, что может заинтересовать врача.

– А чем больны?

– Я просто скучаю по родным краям. – Она неловко пожала плечами.

Антонина потратила на осмотр чуть меньше получаса и даже украдкой прибегнула к помощи дара, но в конце концов вынужденно подтвердила сказанное Верховой: женщина была вполне здорова, просто очень слаба, словно ей недоставало жизненной силы. Или воли к жизни?.. Сложно не заметить, что мыслями и душой она пребывала далеко отсюда.

Бересклет подобного никогда не встречала, но один из профессоров любил повторять, что самое страшное в любой болезни – это нежелание недужного с ней бороться, нежелание жить. Мысль всегда виделась спорной и сомнительной, но сейчас оказалась как нельзя к месту.

– Скажите, Вера, отчего вы не уедете отсюда? – осторожно спросила Антонина. – Неужели вам совсем некуда возвращаться? Родные, друзья?

– Я не могу оставить мужа, а Эдуард тут при хорошей работе, жалованье куда лучше, чем дома. – Вера опять отвела взгляд.

– Вы его любите?

– Он мой муж и хороший человек.

Антонине очень захотелось резко возразить, может быть, встряхнуть собеседницу или даже отхлестать по щекам, чтобы пришла в чувство и задумалась. Но девушка, конечно, сдержалась и даже смолчала, в очередной раз напомнив себе, что окружающие люди совсем не обязаны разделять её убеждения и коли Верхову всё устраивает, так насильно спасён не будешь, да и счастлив – тоже.

– Давайте я выпишу вам капли Карпова. Думаю, и Лаврентьев их же давал, верно?

– Они приятные, лугом пахнут. – Вера улыбнулась, а жiвница только вздохнула.

Капли эти некоторые экзальтированные персоны именовали не иначе как панацеей или красной тинктурой, приписывая воистину чудесные свойства, а целители повсеместно рекомендовали их страдающим ипохондрией сударям и сударыням, искренне благодаря аптекаря Карпова, составившего столь славное средство.

На деле оно, конечно, не излечивало все болезни разом и не дарило бессмертия. Состав из нескольких трав, особым образом выращенных и обработанных жiвником, укреплял, улучшал самочувствие и успокаивал, и обычно этого хватало нервным особам, чтобы уверовать в могущество снадобья.

Ничего сложного или опасного капли Карпова не содержали, продавались свободно и безо всяких вопросов, в запечатанном воском стеклянном пузырьке, и прекрасно хранились, поэтому какого-то рецепта аптекари не требовали. Но Верхова, очевидно, не продолжала приём без указания врача.

Женщины вернулись в палату, к саквояжу Антонины и мирно спящему пациенту, к которому немедленно попытался прикипеть горький взгляд Верховой. Антонина склонялась к тому, что жалость её была искренней и зла Саранскому Верхова не желала.

– Скажите, Вера, а ваш супруг ладит с Саранским? – спросила Бересклет, отыскав в вещах пригодный клочок бумаги и хорошо очиненный карандаш, чтобы написать название и схему приёма.

– Да уж наверняка.

– Вы это знаете точно? – удивилась Антонина. – Наблюдали лично?

– Нет, – немного смешалась она. – Но они оба – разумные, сдержанные и воспитанные люди, которые способны договориться.

– Даже если есть серьёзная причина для раздора?

– Разумеется! Хотя я и не представляю, что могло бы их поссорить.

– Женщина? – искоса глянула Антонина.

– Какая?.. Вы намекаете, что… – ахнула Вера, уставившись на девушку не столько возмущённо, сколько с изумлением.

– Я не сомневаюсь, что вы не давали Саранскому никаких авансов, но когда это кого останавливало? А он к вам, судя по всему, неравнодушен. Ревность – вполне серьёзный мотив для ссоры, вы не находите?

– Да, но… не представляю! – Верхова растерянно покачала головой. – Чтобы Эдуард, из-за меня… Да и Андрей… Разве это всё не было несчастным случаем?

– Возможно, я не права, – заверила Антонина и поспешила увести разговор в сторону, а то не хватало ещё неловко влезть в расследование Березина и что-нибудь ему там испортить! – В любом случае, вы ничего такого за ними не замечали, а домыслы можно строить бесконечно. Берегите себя! И передавайте привет сыну.

– Непременно. Антонина, а можно… можно мне будет навестить Андрея? – попросила она, обернувшись на пороге палаты. – Понимаю, как всё это выглядит в свете сказанного, но ведь…

– Конечно, можно, приходите. Думаю, день-другой – и он почувствует себя лучше. Не волнуйтесь о сказанном, я не имею привычки распространять сплетни и верю вам. И слухов не бойтесь, ваши визиты к доктору никого не удивят.

– Спасибо!

Верхова ушла, Антонина вернулась к книге, но долго ещё не могла на ней сосредоточиться, вспоминая детали визита. Думалось, что Вера была совершенно искренна в каждом слове, и казалось дикостью предположить, будто она могла причинить кому-то вред и тем более – убить. Но в брошенных на больного взглядах вспоминалось чувство вины и стыд, вполне подходящие отравительнице.

Могла ли Верхова быть столь талантливой актрисой и так уверенно изображать неведение? Антонина не бог весть как хорошо умела читать по лицам, поэтому легко могла в это поверить. А уж мотив и искать не стоило, с таким-то мужем…

Бересклет пыталась напомнить себе важное соображение, ломавшее все стройные версии: о том, что Верхова не ходила к Оленеву, а проникновение в чужой дом со взломом дверного замка уж точно не вязалось со слабой чахоточной женщиной. Только мысль эта не хотела задерживаться в голове, потому что не укладывалась ни в одну стройную теорию, чрезвычайно раздражая этим Антонину. Самое отвратительное в построении любой теории – это привычка подгонять факты под нужный ответ, и оставалось только радоваться, что сама Антонина имеет очень опосредованное отношение к расследованию, а Березин не страдает подобным дефектом восприятия.

Ещё Бересклет пыталась припомнить способы выявления в людях дара жiвника, но все они требовали добровольного участия испытуемого и готовности этот самый дар предъявить, а если некий злодей пытался его скрыть – то его попробуй выведи на чистую воду! Не исключено, что в распоряжении Охранки или у полиции в больших городах имелись свои способы, но Антонина о них ничего не знала и судить могла лишь по косвенным признакам. По ним выходило, что Вера вовсе вне подозрений: все жiвники неизменно отличались крепким здоровьем, и от их воли это никак не зависело, дар работал сам собой. Этакая компенсация за то, что сознательно и направленно помогать себе ни один жiвник не мог.

Но если не она, то кто? Учитель?..

Те же мысли позже мешали спокойно отдыхать, и Бересклет всю ночь ворочалась на соседней с больным койке. Было неудобно спать в одежде, но не снимать же её! Тем более и Березин мог прийти, и мало ли что случится и кого ещё принесёт нелёгкая. Всерьёз в то, что Саранского явятся добивать, Антонина не верила, но беспокоилась.

А если удавалось отвлечься от расследования, тут же набрасывались иные мысли – о пациенте, врачебной работе и о том, чего ещё не хватало в больнице. В первую очередь в голову приходили даже не воздушные замки с электричеством и водонагревателем, а пара надёжных рук. Пусть не врач, но достаточно разумный и ответственный человек, которому можно доверить уход за пациентами и присмотр за самим зданием. И к зиме надо что-то придумать, без истопника будет тяжко. И стоило бы перебраться жить поближе к больнице, город небольшой, но всё равно не находишься…

Антонина не замечала, что уже не задумывается о приезде настоящего врача и начинает вполне уверенно распоряжаться будущим больницы.

Сон сморил девушку глубоко за полночь, и то не настолько крепкий, чтобы не отреагировать поутру на тихий скрип двери палаты и шаги. Она проснулась, тревожно вскинулась, села на постели и напряжённо уставилась на возникшего на пороге мужчину, нашаривая возле подушки тяжёлую книгу.

– Кто вы и что вам… Сидор Кузьмич, это вы?! – осеклась она на полуслове, опознав наконец пришельца, спустила ноги на пол, нашаривая ботинки и не отрывая взгляда от исправника. – Вы сбрили бороду?! – с изумлением спросила, хотя ответ и так был очевиден. Не только сбрил, ещё и постригся куда короче.

– Считайте, вы меня пристыдили. – Березин кривовато усмехнулся и рассеянно потёр подбородок. – Не по уставу как-то, не партизан всё-таки. Я пирожки принёс, и вот ещё чай горячий… Простите, что так рано разбудил.

– Нет-нет, всё в порядке! Располагайтесь, я сейчас, только умоюсь… – Антонина отчего-то вдруг страшно смутилась своей растрёпанности поутру, но взгляд от преобразившегося Березина отвела с трудом.

Вода оказалась холодной, что было очень кстати: помогла проснуться и прийти в чувство, так что через несколько минут Бересклет вернулась в палату. Поскольку стола там не было, Сидор развернул тряпицу с пирожками на стуле, и по палате плыл одуряюще тёплый, манящий запах свежей сдобы, сразу напомнившей Антонине, что она последний раз ела вчера днём.

– Позавтракайте, а там поговорим, – предложил Березин.

Девушка не заставила себя упрашивать, села на койку рядом с полицейским исправником и охотно впилась зубами в бок первого попавшегося под руку пирожка, оказавшегося с рыбой.

Жаль, еда не сумела оттянуть на себя её внимание целиком, и взгляд то и дело соскальзывал на сидящего рядом и задумчиво рассматривающего Саранского мужчину, разделившего с ней завтрак.

Граница, по которой раньше росли волосы, виднелась отчётливо. Верхняя половина лица была темнее от солнца, грубее – от ветра, да и вообще чуть другой, а светлый подбородок здорово выделялся. И это могло бы быть смешно, но – у кого-то другого, а при взгляде на Сидора Кузьмича смеяться совсем не тянуло.

Неожиданно оказалось, что борода не только здорово прибавляла Березину возраста, но и заметно сглаживала резкие черты скул и твёрдого подбородка, оттеняла тяжёлый взгляд карих глаз. Тёмные брови тоже выделялись теперь сильнее и казались сурово нахмуренными, и нынешний Сидор куда больше походил на строгого полицейского или офицера с военной выслугой.

Не к месту подумалось, что городские слухи об их неизбежном супружестве теперь будут смущать и беспокоить куда сильнее.

Сидор оказался не только достаточно молод, но и хорош собой. Не писаный красавец, но привлекающий внимание суровостью и строгостью черт, какой-то совершенно вопиющей мужественностью. Без бороды он в мундире смотрелся бы крайне уместно, да и без него будил почти инстинктивное желание вытянуться во фрунт.

И ещё поди придумай, как с ним теперь разговаривать! Вроде бы человек тот же, каким был, только взгляд то и дело упрямо возвращался к его подбородку, рука тянулась поправить волосы, было неловко и думалось о том, что оставаться с ним наедине всё же не вполне прилично.

– Вы так совсем не похожи на белого медведя. – Антонина закончила с первым пирожком и поняла, что дольше молчать нельзя, а то она себе такого надумает! – То есть нет, похожи, но…

– Бритого? – А вот улыбка у Березина стала как будто теплее и более яркой, заразительной – оттого, что не пряталась в усы.

– Да, наверное. – Девушка не удержалась от ответной улыбки. – А не пожалеете? О том, что бороду сбрили. То есть мне кажется, что вам так куда лучше, но жаль, наверное. Женщины, случаются, грустят, если вдруг сгоряча косу отрезают. – Понимание, что говорит странные глупости, не заставило от них отказаться: всё лучше смущённого молчания.

– Скажете тоже! Коса – краса и гордость, тут же… Отрастить – дело нехитрое, – отмахнулся Сидор насмешливо и снова задумчиво потёр непривычно гладкий подбородок. Пытался себя сдерживать, но рука против воли то и дело тянулась, а взгляд – ловил отражение. Последнее сердило: что он, девица какая-то, в зеркало на свою рожу любоваться!

– А зачем тогда отпустили?

– Так получилось. Была надобность в тундре пару месяцев кряду провести, там не до бритья, да и теплее. А потом привык, и проще оно, чем брить каждый день. – Рука опять потянулась пощупать подбородок, но Березин на этот раз поймал себя на полпути и сделал вид, что хотел взять ещё пирожок. – Что Саранский? В чувство не приходил?

– Я усыпила, ему так лучше: и излечение во сне идёт, и себе не навредит, и не так мучается, всё же состояние тяжёлое. Хотя уже не такое, как было, ночь спокойно прошла. И никто его убивать не приходил, зря вы беспокоились.

– Да уж знаю. Или вы вправду думаете, что я, подозревая нечто подобное, оставил бы вас одну как единственное препятствие между убийцей и его жертвой? – Прозвучало не то насмешливо, не то укоризненно.

– Честно сказать, я вообще с этой стороны не смотрела, но… Вы что, здесь ночевали?! – сделала Антонина единственный логичный вывод.

– В комнатушке напротив, – не стал отпираться Сидор.

Бересклет припомнила; речь шла о небольшом чулане на одно окно, где прежде хранилось чистое бельё, а после – только хлопья слежавшейся пыли на полках. Пыль, конечно, убрали и кое-что из нужного положили, но трудно было представить, как там сумел разместиться мужчина размеров Березина, да ещё выглядеть после такого свежим и отдохнувшим. Тундровая закалка сказалась, не иначе.

А вот где он пирожки раздобыл?

– Как вы только побриться успели! – вырвалось у неё.

– Баня рядом, а при ней цирюльник есть, – пояснил Сидор спокойно.

– Сколько вы там ютились, в комнатушке этой? И отчего не сказали? И отчего там, могли бы и в палате какой-нибудь устроиться!

– Я пришёл вечером, вы уже спали, не будить же. А оттуда весь коридор видно и дверь в палату Саранского, – объяснил он свой выбор.

– Но там же тесно! И неудобно… Сидя вы, что ли, спали? – посетовала она.

– Одну ночь мало поспать – невелика беда, не волнуйтесь, – улыбнулся он. Беспокойство девушки согрело.

– То есть Верхову вы не застали, когда пришли? – И Антонина поспешила поделиться и деталями визита, и своими соображениями о поведении Веры. – Здоровье у неё и впрямь слабое, но не понять почему. Думала, это всё из-за нервов и оттого, что ей жизнь не мила, но странно как-то – не столь уж безрадостно её существование, да и сама она не кажется вовсе уж несчастной и забитой. Но в душу чужую не заглянешь, а жаль! Я бы, может, поняла, отчего она так за мужа своего держится. Понимаю, любовь была бы или идти некуда, но, мне кажется, это не тот случай.

– Может, и найдётся ответ. – Сидор задумчиво нахмурился. – Допрошу сегодня, есть кое-какие мысли.

– А вы вчера что-то узнали? – полюбопытствовала Бересклет.

– Нет, – с сожалением признался он. – Поздно уже было людей беспокоить, да и подумать хотелось. Прошёлся. И то – зазря, ничего путного не придумал. Думал пару перепёлок подстрелить, тоже не вышло.

– А может, мы всё усложняем и виноват учитель? – предположила Антонина. – Не так уж и плох был план! У нас один преподаватель был, он любил приговаривать, что самый правильный ответ – почти всегда самый простой…

– Посмотрим.

Пирожков оказалось достаточно много, чтобы хватило не только Бересклет, которая уже тремя вполне насытилась, но и её начальнику. Пока он заканчивал завтрак, она ещё раз осмотрела Саранского и убедилась, что тот вполне благополучен – насколько это возможно в его положении. Мужчине предстояло долгое, даже несмотря на помощь Антонины, восстановление, но прогноз делался всё более оптимистичным с каждым часом. Однако трубку она всё равно решила оставить до вечера, на всякий случай, чтобы не нервничать из-за этого во время обыска: в крайнем случае справится Томский с мехами. О том, что пациент шёл на поправку, говорило не только чутьё жiвницы, но и внешние признаки: понемногу восстанавливалось слюноотделение.

Пригодная к использованию капельница, книги, аккуратно заполненные карты тех счастливчиков, кому повезло его стараниями выжить после ботулизма, – без всего этого у бедолаги Саранского было бы куда меньше шансов. Новый повод поблагодарить Лаврентьева, хоть иди в церковь и ставь ему в память свечу: Антонина не отличалась религиозностью, но иного способа выразить чувства не видела. Ещё бы неплохо довести до конца его начинание с электричеством, но когда это ещё случится!

– Сидор, а вы не знаете, что это за подвески? Какие-то амулеты? – полюбопытствовала она, в очередной раз зацепившись взглядом за шнурок, висевший в изголовье кровати.

Его сняли с шеи Саранского вместе с крестиком, с ним и повесили рядом, когда раздевали пациента, – требовалось освободить шею, а вещи для охотника явно имели одинаковую важность. Грязную одежду очень хотелось выбросить, но распоряжаться чужими вещами Антонина не привыкла, поэтому договорилась с прачкой, и та пообещала сделать всё возможное; сапоги и ремень были убраны в шкаф в морге, с тем чтобы после выздоровления вернуть, – вещи добротные, недешёвые. А подвески рука не поднялась убрать далеко: если он искренне верит, пусть будут рядом, такое соседство пойдёт на пользу.

– Где? – уточнил Березин и подошёл, чтобы взглянуть ближе, остановился позади Антонины. – А, вот эти? – Он потянул за шнурок, подчёркнуто не касаясь предметов на нём. – Да, знаю. Это гынрырэтыльин, личные защитники, у чукчей принято.

– А что они делают? – пробормотала Бересклет.

Для того чтобы вернуться мыслями к разговору, пришлось приложить нешуточное усилие. Березин остановился на приличном расстоянии, но всё равно как-то чересчур рядом, навис – большой, широкий, и девушка ощутила нешуточное смущение, хотя две минуты назад они сидели рядом на соседней койке. И не отстраниться незаметно – он невольно отрезал пути отступления!

А самое стыдное и досадное, что это нужно сделать, но совсем не хочется…

– Вот этот череп, наверное горностая, для помощи в охоте, его крепко уважают, как ловкого и умелого охотника, – пояснял тем временем Сидор, не заметив смятения подчинённой. – Клык вроде волчий, у чукчей такие обычно шаманы используют, а тут… На память, может. Сучок, видите, раздвоенный? Кипур. Символизирует человека, тоже охранитель. Чукчи чаще носят их в специальных мешочках или на одежду нашивают. Считается по-разному: что при нужде амулет оживёт и выручит или что так помогает, своим присутствием. Попы, конечно, не одобряют, но охотники – народ суеверный, и местные обычаи среди них приживаются куда быстрее и легче, чем христианство среди коренного народа, – со смешком подытожил он.

– Я уже замечала, но не придавала значения, – поделилась Антонина, обернулась и вынужденно запрокинула голову: с такого расстояния на Березина получалось смотреть только снизу вверх, притом непременно – с трепетом и даже робостью. И невпопад добавила: – Всё же вам без бороды куда лучше.

Он улыбнулся, насмешливо блеснув глазами, но сказать что-то не успел.

– Антонина, доброе… утро, – прервало разговор появление фельдшера.

Сидор обернулся, одновременно отступив на полшага, и Антонина едва сдержала шумный вздох – и не понять вот так, разочарования или облегчения.

– Доброе утро, – откликнулись они одновременно.

С небольшой заминкой, словно раздумывал, как лучше поступить, Березин протянул руку для пожатия. Артём глянул на него исподлобья, перехватил небольшую полотняную котомку левой рукой – тоже не спеша, с паузой, – и всё же ответил на приветствие.

Антонина не обратила на эти мелочи внимания, куда больше увлечённая собственными переживаниями. Она сердилась на себя за новые неуместные чувства – и смущение это, и трепет – и пыталась успокоиться. Березин всего-навсего побрился! Это всё тот же выдержанный, спокойный человек, от которого она не то что дурного поступка – слова резкого до сих пор не слышала! Так отчего сердце в груди вдруг начало трепыхаться с такой тревожностью? Разве что причина совсем не в опасении, да и разочарования от появления помощника никакой страх не объяснял…

– Антонина, я вам завтрак принёс, – прервал её метания Томский.

– Спасибо за заботу, – улыбнулась Бересклет, – но меня уже Сидор Кузьмич покормил. Однако вы очень вовремя, мне нужно отлучиться по важному делу, приглядите, пожалуйста, за Саранским. Он благополучен, но всё же я волнуюсь, как бы ни случилось ухудшение. – Фельдшер невнятно угукнул, продолжая зыркать хмуро и недобро, но Антонина не придала этому значения: – Ну что, идёмте? Не будем терять время. Только мой плащ в морге, если не возражаете…

– Сходим, конечно, – не дослушал Березин, а Томский, который вскинулся было что-то сказать, опять нахмурился и отвернулся. – Идёмте.

Сборы много времени не заняли, саквояж со всем необходимым Антонина привычно доверила спутнику – уже убедилась, что тот умеет аккуратно обращаться с хрупкими мелочами.

Погода опять испортилась, и, пусть не слишком сильно, всё равно впору порадоваться, что идти совсем недалеко. Небо нахмурилось, задул крепкий ветер с моря, но дождь пока не начался, да и похолодало не столь заметно, чтобы жалеть об оставленном дома пальто.

– Вы хорошо на него влияете, – заговорил Березин, на ступенях у больницы предложив девушке руку. Та без раздумий подхватила его под локоть и уточнила:

– О ком вы?

– О Томском. Когда был жив Лаврентьев, фельдшер при нём тоже держался, а в последний год… – Он запнулся, подбирая слова. Сложно было и вещи своими именами назвать, и не поддаться мелочному и подлому желанию сказать что-то гадкое. – …Несколько сдал. Он, видно, из тех, кому нужна твёрдая рука, но такой характер, что не всякого ещё уважать станет.

– Да, я так и подумала, что он на беспризорника похож, – оживилась Антонина. – Скажите, а что у него с семьёй? Говорили, будто он градоначальнику родня, но уж больно странно держится.

– Родня, но и вы тоже правы.

История оказалась простой, но печальной. Томский действительно приходился очень дальней роднёй градоначальнику Ларину, сыном то ли троюродной сестры, то ли вообще – по супруге. Семья особого достатка не имела, когда жила в Петропавловске – насилу сводила концы с концами, да ещё отец пил. Потом он умер, жена с десятилетним сыном осталась на улице без средств к существованию, и бог знает, чем бы всё закончилось, кабы не оказался там по какой-то своей надобности градоначальник. История дошла до него, родственницу он приютил. Пусть не из одного только человеколюбия, и та подвизалась у него в прислугах, но для неё это был лучший выход.

Потом, уже в Ново-Мариинске, она повторно вышла замуж, от Ларина ушла, но мужа себе выбрала бедового. Не очень-то ловкий рыбак тоже жил порой впроголодь, пил, поколачивал и её, и пасынка, но женщина терпела и отказывалась что-то менять. До тех пор, пока однажды второй муж не забил её насмерть, а после – сунул голову в петлю. Сыну на тот момент было тринадцать.

Ларин взял сироту к себе, чувствуя вину за такую трагическую историю, хотя, по совести, он и так помог чем смог, не запирать же бедовую мать дома! Только воспитывать диковатого Артёма оказалось уже поздно, градоначальнику не хватило ни опыта, ни, может быть, старания, поэтому от Томского настрадался весь город. Благо обходилось обычно мелкими неприятностями и глупостями, когда хватало заступничества опекуна и малой компенсации.

А потом повезло, Артём прибился к Лаврентьеву. Деталей Сидор не знал, это всё случилось до его приезда в Ново-Мариинск, но врач нашёл с ним общий язык, и бедокурить Томский прекратил, хотя слава за ним в городе закрепилась своеобразная.

– Лучше бы она при градоначальнике осталась служить, – поёжилась Антонина. – Грустная какая судьба, больше оттого, что сколько их ещё по всей стране?

– И по всему миру немало, – рассудительно заметил Березин.

– Наверное, я просто нигде больше не была и не очень-то интересовалась, – пояснила девушка. – Но вот так подумаешь… У неё же, получается, счастливыми в жизни было всего несколько лет, когда она у Ларина жила, а она едва ли ценила!

– Счастье у каждого своё, почём знать, – пожал плечами Сидор. – Да и видеть счастье – уметь надо.

– Вы правы, – согласилась Бересклет. – Лаврентьев всё же был замечательным человеком. Иногда кажется, тут полгорода на нём держалось!

– Не то чтобы, но он правда очень многое делал. – Березин рассеянно усмехнулся. – Занятный был старикан, энергичный…

Антонина бы с радостью расспросила подробнее, его-то Сидор застал, но пришлось отложить: они и так дошли до школы, пусть и плелись едва-едва, а потом и вовсе остановились возле двери.

Добротное здание пахло внутри плохим паркетным лаком, кислым молоком, отчего-то лимонами и, совсем немного, гарью, словно горело что-то уже давно, но запах ещё не выветрился. Светлые тёплые коридоры, хорошие окна – любо-дорого посмотреть.

Полицейские не стали метаться по классным комнатам в поисках всех учителей подряд, срывая уроки и мешаясь, к тому же рискуя упустить кого-то или что-то важное, а направились сразу к владыке этого царства знаний.

Директорский кабинет был небольшим и скромным. Стол с немного мятой лампой на нём, пара книжных шкафов, десяток стульев да несгораемый шкаф в углу – вся обстановка. На полках среди книг и выгоревших картонных папок ютился десяток безделушек – часть чукотские, часть русские. Очень интересный срез местного быта.

Царенко Вадим Вадимович, крепкий и на редкость флегматичный мужчина лет пятидесяти, помимо административной деятельности, преподавал детям историю и географию. Внешность он имел типично чукотскую – если не ставить рядом с чукчами, потому что между ними он со своими каштановыми кудрями и светлыми серыми глазами выглядел белой вороной, да и черты лица тяготели к европеоидному типу. Интриги никакой в этом не было: его отец, известный путешественник и исследователь Арктики, влюбился в чукчанку, женился на ней и увёз в столицу.

Разразился страшный скандал. И сейчас брак дворянина старой фамилии с дикаркой вызвал бы нешуточную шумиху, а полвека назад об этом гудел весь Петроград. Родня давила на Вадима Сергеевича, давая понять, что даже развод – меньший позор, а уж супругу его со звонким именем Пычик и вовсе быстро затравили. Но Царенко оказался не только закалённым путешественником, но и порядочным человеком, да ещё редким упрямцем. В городе он прожил не больше месяца, а потом в раздражении порвал все прежние связи, не считая заведённых в научном сообществе, разругался с семьёй и уехал с женой на её родину, тем более что Ново-Мариинск тогда как раз строился и были нужны не только рабочие руки, но и переводчики, а что Вадим, что его жена говорили на обоих языках.

В пику отцу, непоседливому с юности, сын оказался очень домашним человеком; имейся в городе возможность получить хорошее образование – он бы шагу из него не ступил, но тогда школы ещё не было. Отец дал сам что мог (а мог немало) и отправил первенца в Петропавловск, учиться на инженера или химика, тем более умом сын удался, но тот всегда куда больше любил иные науки. Царенко-старший давно умер, но умер счастливым: обе его дочери вышли замуж, притом одна в тундру за оленевода, а другую увёз бравый морской офицер, а Вадим Вадимович, выучившись, вернулся в Ново-Мариинск и в последние лет двадцать ни разу не покидал не то что городской черты, но самого центрального городского района, а для этого стоило постараться. Он выписывал книги, печатал очерки о Чукотке и её освоении и чувствовал себя здесь прекрасно.

Директор долго не мог взять в толк, зачем понадобился уездному исправнику, а потом страшно удивился.

– Верхов? Из ревности убил соперника?! Поверить не могу!

– Насколько? – уточнил Сидор. – Совсем не вяжется?

– Не знаю, что и думать. – Царенко развёл руками. – Сложно ожидать от окружающих подвоха, тем более от неплохого человека, от коллеги. Я бы такого вовсе ни от кого не ждал! Но я плохо разбираюсь в живых людях, история как-то понятнее… – Попытка пошутить вышла неуверенной, а улыбка – вымученной.

Антонина мысленно согласилась с ним по форме сказанного: ей тоже с живыми было куда труднее. Но в разговор она благоразумно не полезла, так и сидела тихонько, прячась от хозяина кабинета за плечом Березина. Не от страха, конечно, просто не хотелось привлекать внимания и мешать разговору.

– И всё же, что вы знаете о Верхове?

– Эдуард Олегович… – проговорил тот и запнулся, а через мгновение удивлённо приподнял густые и чёрные, словно подведённые брови и признался озадаченно: – А знаете, про него ведь и сказать нечего! То есть можно, но… Вряд ли вам интересна его нелюбовь к резким приправам, верно?

– Поясните, – нахмурился Сидор.

– Эдуард Олегович очень живой собеседник, умеет поддержать разговор и как будто с удовольствием рассказывает о себе. Да и работаем мы вместе с того года, как он сюда приплыл, уж годам к десяти, наверное, точно не помню. И не дичится, с людьми всегда приветливый. Но это всё, что я могу о нём сказать! Ворох мелочей, которые человека не делают. Я и о родне его ничего знать не знаю, и о прошлом. Сослался бы, что мы с ним не близкие друзья, но я и друзей-то его не припомню! Есть они вообще? Да и о взглядах его, разве что от противного. Не подлый, не ворует, с детьми как будто с искренним удовольствием возится. Учитель хороший, заинтересовать умеет, но только как-то… Как сказать? А, вот вы знаете же Хорватова, Осипа Осиповича? Вот тот говорил так, что заслушаешься! Он языков пять знает, как я помню, и так здорово умеет рассказать о самобытности, о необычности каждого, что и случайный человек нет-нет да и задумается заглянуть в учебник, а то и самоучитель заведёт. У меня их четыре. А Эдуард Олегович вроде и рассказывает живо, а дара искру зажечь не имеет. Живёт тихо. Вот разве что с сыном у них не ладится, ума не приложу, отчего. Саша – хороший мальчик, ответственный, и мне это легче говорить оттого, что мои уроки ему неинтересны, но всё равно учится хорошо, старательно. А отцу… дерзить не дерзит, но иной раз как будто еле сдерживается.

– Друзей нет, а с женщинами как? Верный муж?

– Я в чужие постели не заглядываю. – Директор развёл руками. – Но женщинам он нравится, говорит хорошо, шутит, а уж заходит с кем-то дальше – тут я знать не знаю, да и не хочу.

– Расскажите ещё про остальных учителей, хоть кратко. Что тут у вас за народ?

– Попробую, конечно…

У Царенко вышло не очень кратко, просидели они ещё с полчаса, и дольше бы задержались, да тот заспешил на урок. Если верить директору, коллектив в школе подобрался – чистый иконостас. Все порядочные, дело любят, все старательны, честны и благородны, а сам он – принципиальный и порицающий сплетни и сплетников. Если в первый раз про Верхова Антонина ещё могла поверить на слово, пусть и не вязалось всё с уже открывшимися обстоятельствами, то дальше усомнилась, а в конце концов пришла к выводу, что директор либо слепой, либо врёт напропалую. Или, как это обычно называли, не желает выносить сор из избы.

– Зря столько времени потеряли, – сокрушённо вздохнула Бересклет. – Веры ему, конечно, ни на грош.

– Кое-что ясно, – возразил Сидор.

– Царенко умеет болтать ни о чём и щедр на комплименты?

– Если гниль есть, за стенами об этом не узнают, или уж всяко не от него. Вот что. Идёмте осмотрим лабораторию, вы останетесь проверять и искать следы этих ваших бактерий, это наверняка небыстрое дело, а я пойду с другими поговорю.

Антонина нехотя согласилась и, конечно, не стала напоминать, что она не криминалист и о поиске улик знает не так уж много. Уже начала привыкать к местным особенностям, когда полицейский – один на весь город, а судебно-медицинский эксперт – это заодно всё, что хоть как-то связано не только с медициной, но и с биологией, и с иными сопутствующими науками. В самом деле, не Березину же следы бактерий искать!

Химический, он же биологический класс выглядел заурядно и скромно, но для этакой глуши – очень достойно. Имелись яркие плакаты, нарисованные чьей-то аккуратной рукой, судя по всему – достаточно давно, и даже наглядные пособия, включая человеческий скелет, лишившийся почти всех зубов, нескольких рёбер и пальцев на правой ноге, но всё равно бодрый. Из глазницы его торчала тонкая веточка мелких розовых цветочков неведомой породы – свидетельство особого внимания школяров.

Всё, что могло представлять интерес, пряталось в отдельном тёмном чулане, запертом на ключ. К счастью, директор не стал возражать против осмотра – что бы он ни скрывал, если скрывал, это не имело материальных проявлений, которые можно встретить при обыске в учебных классах.

Бересклет собиралась сделать всё возможное, но не надеялась на значимый результат. Даже если колонию микробов разводили здесь, избавиться от следов очень просто, достаточно хорошенько отмыть и прокипятить посуду, и даже если что-то упустишь – так попробуй его отыскать! Тут недостаточно таланта жiвницы, требуется сложное исследование, для которого нет ни оборудования, ни средств, ни, что ещё хуже, знаний. Антонина попросту не помнила некоторые вещи, а многие никогда не знала. Посев-то она сделать сумеет, а что от него толку, даже если раздобыть микроскоп? Из тонкостей, касавшихся Clostridium botulinum, Антонина помнила только боязнь зловредными бактериями кислорода и хорошую переносимость нагрева, и то всё это вычитала в недавно полученных медицинских книгах.

Но это не повод отказываться, проверить-то стоило. Тем более, кто бы ни нёс ответственность за чистоту лабораторных инструментов, делал он это из рук вон плохо, и если реактивы хранились достаточно аккуратно, иные даже в металлическом шкафу под отдельным замком, то посуда была сложена и отмыта кое-как. Не иначе как всё это лежало на Верхове, а тот, привычный к заботам жены дома, здесь проявлял халатность. Глядишь и правда – забыл что-нибудь вымыть.

Пока Бересклет без особенного воодушевления приступила к осмотру, Сидор отправился разговаривать с другими учителями. Опросив ещё пару и получив почти те же самые ответы, что от Царенко, уже всерьёз насторожился. Не то страшно, что они друг друга покрывали, а то, почему вдруг возникла подобная надобность? Мысли возникали одна дурнее другой.

Но наломать сгоряча дров не хотелось, перед этим стоило узнать точно, и Березин видел два возможных источника нужных сведений: ученики и Хорватов. Первые были ближе, с них он и решил начать, тем более что на глаза попалась морковно-рыжая макушка Митьки Плескова – бойкого и шустрого сорванца, которого нередко притаскивали к полицейскому за ухо то один, то другой горожанин для воспитательной беседы. Проказил Митька вдохновенно, безудержно, но – беззлобно. То попа привидением напугает, то в чужой курятник пролезет и яйца чернилами покрасит, то в банный день у какого-нибудь нелюбимого соседа портки стянет да на конёк крыши закинет.

Сидор каждый раз принимал его строго, оставлял для беседы, и на некоторое время Митька затихал, что все вокруг считали хорошим влиянием Березина. Никто не знал, что у них давно появилась особая договорённость, а вместо выговора рыжего пострела поили чаем с печеньем и расспрашивали о последних новостях.

Сидора Плесков-младший уважал крепко, даже больше, чем отца – умелого рыбака и хорошего, но простого и грубоватого человека. Отчасти за то, что уездный исправник предпочитал выслушать, а не пороть без разбора, отчасти – за военные байки. Сидор не любил рассказывать, но тут случай особый, да и много ли достоверности надо мальчишке! Уговор был прост: Митька сколько может бьёт себя по рукам и не очень наглеет, а Березин принимает гостя. Да и то – ну пропесочить его, ну ремня прописать, так это он и от отца видал, не очень-то работало, а шило в известном месте не позволяло усидеть без проказ. Направить бы такую кипучесть на что-то полезное, но это пока ни у кого не выходило.

– Митяй! – окликнул Сидор и поманил рукой.

– Ой, дядь Сидор, а вы бороду сбрили! – подбежав, заметил тот с восторженным придыханием. – Прям генерал всамделишный теперь, форму только нать!

– Не нать, – усмехнулся Березин, осторожно, двумя пальцами пожимая ладонь гордого такой честью мальчишки, который явно с трудом сдерживался от того, чтобы не оглянуться победно на застывших в отдалении товарищей. – Дело у меня к тебе, пара вопросов есть. Можешь и приятелей позвать, как хочешь.

Колебался Плесков долго. С одной стороны, тайное дело полицейского исправника – это ого-го, друзья обзавидуются. А с другой – всё-таки вместе веселее, да и ну как обидятся? И его в следующий раз тоже куда-то не позовут, эти могут.

– Ща кликну! – пообещал он наконец и умчался.

Поговорить вышли на задний двор. Перемена была короткой, уже прозвенел звонок, но мальчишки отмахнулись – следующего учителя они всё равно хотели прогулять, в чём сознались наперебой. Потом сообразили, кому выложили подноготную, смешались, забормотали, что это они так, и вообще, и «вы только батьке не говорите, выпорет!»

Сидор был ребёнком достаточно давно, но отлично помнил, какое это было удовольствие – прогулять в училище скучное занятие или удрать в самоволку. За это, конечно, наказывали, и весьма строго, но никого тем не устрашали. Почему Березин и не пытался ругать Митьку за шалости: сам он таким не был, выдумки не хватало, но искренне полагал, что тот со временем перебесится, а покуда подходит с пониманием и не причиняет серьёзного вреда – и говорить не о чем.

Пока шли на пустующий во время перемены задний двор школы, куда выходила пристройка маленькой котельной и где стоял сарай со всяким хозяйственным имуществом, Сидор уже сам сообразил, что со школьными ужасами хватил лишку. Скрывай учителя что-то совсем мерзкое, уж кто-то из детей проговорился бы, а люди тут не робкого десятка. И если за воспитательный подзатыльник расшалившемуся чаду только спасибо скажут, то за что-то серьёзное и на вилы подымут, не говоря уж о ружье едва ли не в каждом доме. Однако расспросить мальчишек всё равно стоило.

– Судари, вопрос у меня к вам сугубо полицейский, – начал Сидор, присев на ступеньку у котельной, чтобы не нависать над малышнёй. – Дело серьёзное, чтобы никому, ясно?

– Да мы! Да зуб даю, во! Могила! – загомонила пацанва, возбуждённо блестя глазами.

– Слыхали про то, что начальник шахты преставился?

– Да! Точно! Траванулся! И ещё, говорят, пять человек помёрло! Точно, Косой потравился! – Трое десятилетних мальчишек гомонили как стая чаек, но Березин только посмеивался: спешить в таком деле не стоило.

– Не пять. Оленев, шаман Кунлелю и охотник Саранский. И потравились они не случайно.

Рассказывать мальчишкам он не опасался. Всё одно скоро весь город узнает, а уж на пару часов молчания этих ребят точно хватит. Может, и дольше хватит, но это уже будет неважно, обыск-то всё равно не скроешь. Да и поощрение к сплетням его совершенно не смущало: это не сплетни, а сбор информации.

– И кто их? – спросил Митька, который был среди них заводилой, когда волна ахов и восторженных восклицаний стихла.

– Выясняю. А вы мне пока вот что скажите…

Двое приятелей Плескова смешались, для них внове было, что кто-то из взрослых не только их мнения спрашивает, но ещё и предлагает про других взрослых гадости говорить, и плевать, что правду: за неё точно так же влетало, если под руку ляпнуть. А вот Митька, привычный к расспросам «дядь Сидора», разговорился охотно.

Ничего жуткого про Верхова не вспомнили, хотя и старались. В детских рассказах тот выходил не похожим на памятник идеальной версии себя с лёгкой патиной мелких недостатков и не сказочным идолищем поганым, а обычным живым человеком. Класс Плескова познакомился с ним только в этом году, но мнение составить уже сумел, и для них Эдуард Олегович был занудным и невнимательным, довольно неаккуратным и немного ленивым, но – интересным. Иногда показывал фокусы, как они называли простенькие физические и химические опыты, иногда здорово рассказывал, к мелочам не придирался и за уши не таскал.

– Что, даже когда вы ему шуточки устроили? – усмехнулся Березин.

– Да что вы, дядь Сидор, мы ничего такого! – праведно возмутился Митя. – Если чего и было, не мы! Что мы, дураки, что ли? У его там дополна всяких стекляшек, а ну как яд внутри? Буквы страшные, ненашинские, ничего не понятно…

– Что, залезли и ничего не взяли? – продолжил поддразнивать Сидор.

– Не, мы так только, глянули, – заверил Плесков.

– И замок не ломали?

– Да чего его ломать, там пальцем открыть можно! Ой… – смутился Ваня, казавшийся самым тихим из всех, этакий белокурый худенький ангелочек.

– Но мы не открывали! – поспешил защитить приятеля Митька. – Вершок и сам дверь часто закрыть забывает! Честное слово!

– Я только шарик стеклянный забрал, – застенчиво признался Ваня. – Он там на полу валялся ненужный. Красивый. Он у меня дома. Вы заберёте? – спросил он тоскливо.

– Да оставь себе, не думаю, что он кому-то очень нужен, – разрешил Березин, отчего ребёнок просиял. – А как Верхов с другими учителями ладит?

Вот в этом мнение мальчишек с директорским совпадало: если Верхов с кем и ссорился, они ничего такого не замечали. Но это было ожидаемо, вряд ли кто-то из учителей был настолько несдержан, чтобы выяснять отношения при воспитанниках, а чего-то более тонкого они могли и не понять: смышлёные, внимательные, но всё-таки дети.

– А я видел, как он Ведьму в углу зажимал! – опять вставил свои пять копеек Ваня, который до сих пор только слушал друзей.

– А Ведьма – это?

– Алл Николавна Сиротина, учителька по русскому, – пояснил Миша, третий из маленькой банды, и Сидор её наконец вспомнил: Сиротина увлекалась травами, часто собирала их, ягоды и грибы в тундре, а ещё была медно-рыжей – действительно, настоящая ведьма. Замужняя, к слову.

– Да он же с Коровой! А с Ведьмой – директор!

– А я видел!

– Не спорьте. Кто такая Корова?

– Удальцова, – сказал Митя.

– А почему Корова? – растерялся Березин.

– Ну у неё эти… Как их… – Михаил шмыгнул носом и выразительно показал обеими руками большую женскую грудь. – Это её Ведьма так называет.

Слово за слово, и ученики поделились не только кличками своих учителей, но и предположениями об очень запутанных личных отношениях.

Детям обычно были малоинтересны тонкости и проблемы взрослых, пока не случалось что-нибудь этакое («Что мы, девчонки, что ли»! – возмутился по этому поводу Миша). Отсутствие интереса отчасти объясняло отсутствие слухов: на детский взгляд, в школе случалось достаточно гораздо более любопытных вещей, да и собственных ссор и проблем хватало, кому нужны эти учителя.

А ещё сказывались местные нравы, куда более простые и свободные, чем не только в метрополии и дворянском обществе, но даже в удалённых деревнях: сказывалось соседство чукчей. Коренные жители, не ограниченные христианскими заповедями, зачастую вели себя очень свободно, ну и горожане невольно перенимали, пока священник смотрит в другую сторону. Оттого здесь обычно не особо болтали, кто с кем ночь провёл – неинтересно, обыденно. Это Березину с момента приезда Антонины доставалось повышенное внимание, но лишь оттого, что прежде жил бирюком и почти ни с кем не знался в городе. Да и в остальном начальству всегда охотнее перемывали кости. Учителя заметнее оленеводов и охотников, но, видимо, не настолько, чтобы слухи дошли до уездного исправника, а целенаправленно Сидор никого прежде не расспрашивал.

Вдохновившись вопросами, мальчишки припомнили много мелких подробностей. Часть наверняка придумали, но впрямую полагаться на детское слово Березин не собирался – как, впрочем, и на любое другое. Главное, картина после этого складывалась куда более правдоподобная и жизненная, чем рисовал Царенко.

Детали вроде взаимной неприязни двух учительниц или объятия Верхова со всеми женщинами школы необязательно должны были означать, что все спали со всеми и друг друга страшно ревновали. Но они вскрывали мелкие дрязги и стычки, неизбежные между людьми в достаточно закрытом коллективе. А директор… Да кто его знает, может, и правда не замечал!

Всё это не приближало к разгадке, но заставляло Сидора ещё больше сомневаться в виновности учителя. Ну не походил он на хладнокровного отравителя, способного великолепно сыграть неведение! А собственному чутью на людей Березин привык доверять.

Однако другие версии нравились ему ещё меньше, но не отбрасывать же их только по этой причине.