Медвежий край

Глава 5

К’ыяалятгытык гымык. —

«Пойдёмте со мной»

(чукотск.)

Они просидели до ночи, обсуждая ход расследования и делясь успехами. Больше, конечно, говорил Березин, который после возвращения с противоположного берега успел сделать многое.

Опять прошёлся по окраине, на которой жил охотник Саранский, поспрашивал соседей и окончательно убедился, что он был у Оленева в злополучный вечер, но на следующий день ушёл на охоту и искать его сейчас по тундре было бы делом гиблым. Сидор бы, может, и взялся, и нашёл бы, только это вопрос не нескольких часов, а нескольких дней, не уходить же из города прямо сейчас, ни в чём толком не разобравшись! Но и чукчей, и своих предупредил, что с Косым могла приключиться беда.

Заглянул к нескольким людям из списка, составленного нотариусом, пока ещё не было слишком темно и поздно, но те ничего не знали и в тот раз у Оленева не были. Поговорил и со сплетницами, только больше в городе никто с подобной хворью не слёг. То ли втроём были, то ли…

За разговором Сидор взялся помогать девушке с бумагами, и дело пошло бойчее, хотя стопки всё не уменьшались. Антонина успокаивала себя тем, что труды не пропадут зря в любом случае, и когда приедет новый врач, он сможет скорее приступить к делу, тем более его предшественник, кажется, вёл записи весьма аккуратно.

Распрощались к полуночи и условились, что утром Березин зайдёт за Антониной и возьмёт её с собой на допрос домработницы. Нужды в этом не было, но девушке очень хотелось найти повод на какое-то время оставить больничные бумажки, а Сидор не видел причины отказываться от компании, да и желания такого не имел.

Кроме того, утром, пока умывался и завтракал, он то и дело невольно тянулся к подбородку и рассеянно теребил бороду, всерьёз задумываясь о том, чтобы сбрить всё к чёртовой матери. Оно так-то вроде и удобнее, да и теплее, но всё же слова Антонины сильно задели.

Березин приехал сюда пять лет назад подальше от знакомых людей, прежней жизни, городской суеты и шума и искренне полюбил эту суровую, но честную землю. Любил здешнюю охоту, любил тундру, с большим интересом знакомился с чукотскими порядками, и до недавнего времени даже не думал о чём-то ещё. Отдыхал душой, не искал приключений и в иных развлечениях не нуждался, – такая размеренная, трудная только в бытовых вопросах жизнь ему нравилась.

А потом появилась Бересклет. И вроде не сказать, что она пыталась как-то изменить город, стремилась всюду учинить свои порядки, но заставила взглянуть на прежние привычки с новой стороны. Ненамеренно, одним своим присутствием. Этакий привет из прошлой жизни и напоминание, что там не всё было так уж и плохо, а в новой – не всё ладно. И, пожалуй, не только выглядел он стариком, но и чувствовал себя им же. Словно не отдыхал, а доживал остаток жизни. Разве это правильно?

Но он так и не решил ничего путного и, раздосадованный, отправился исполнять служебный долг.

Погода сегодня баловала удивительным и редким теплом. Под ясным лазурным небом ближние сопки выглядели нарядными, распахнутый простор и пестроты тундры радовали глаз и манили уйти подальше из города, который на столь праздничном и живом фоне казался особенно угрюмым и мрачным. Даже понимание, что без ветра не будет спасения от насекомых, не отваживало от этой мысли.

Антонина поверила Сидору на слово о том, что на улице тепло, но не решилась выйти вовсе без верхней одежды: так привыкла к постоянному холоду, что даже кажущееся тепло виделось недостаточным. Вместо пальто она надела плащ, в котором прибыла в город, но и тот вскоре была вынуждена расстегнуть.

– Скажите, а нельзя этого охотника с собаками поискать? – заговорила она, с удовольствием щурясь на по-настоящему летнее, тёплое солнце. – Вроде бы дождя не было, да и времени прошло не так много.

– Да уж изрядно, несколько дней. К тому же вдоль реки Ныгчеквеем одни болота, там след потерять – раз плюнуть. Да и не припомню я, чтобы хорошие ищейки в городе были, натасканные след по запаху брать. Но назавтра, наверное, и без собаки пойду искать.

– А можно с вами? Если погода будет, – смущённо попросила Антонина.

– Не стоит, – предсказуемо отказался он. – Вы не угонитесь и устанете, да и навряд ли в один день выйдет уложиться, а ночёвка в тундре – не для вас, уж простите.

Это был справедливый ответ, потому что в дороге Бересклет непременно стала бы обузой для мужчины и прекрасно это понимала, так что даже не расстроилась, вздохнула только досадливо. А Сидор вдруг предложил:

– Если хотите на тундру ещё взглянуть, я вам лучше покажу красивые места неподалёку. Даст бог, погода подержится.

– С удовольствием, спасибо! А вам доводилось ночевать в тундре?

– Бывало, конечно.

– Ой, правда, и что я спрашиваю… Вы же охотитесь, я слышала, да и про ту историю мне рассказывали, когда вы, почитай, целый месяц в тундре провели, пока тело охотника искали, которого убил его друг. Говорили, вас тогда и прозвали Умкы. Это только из-за внешнего сходства?

– Да была история, – нехотя признался он. – Я одного местного тогда же от белого медведя спас. Зверя не убил, спугнуть удалось. Бог знает, чего он притащился так далеко от побережья, но ушёл. Эрыквын ранен был и без патронов; может, к нему оттого этот медведь и прицепился, слабость почуял, а я здоров и с оружием. Но чукча болтал потом, что умкы за его душой пришёл, и, дескать, прогнать его мог только более сильный медведь. Вот и прилипло.

– Занятные у них всё же верования, – заметила Бересклет. – А вы хорошо в них разбираетесь?

– Что-то знаю, спрашивал, – не стал отрицать Сидор. – И впрямь занятные. Они очень интересный народ. Любознательный, к новому открытый, но притом – традиции свои свято блюдут. Взять тот же язык. У нас чаще чужие слова заимствуются, а чукчи – придумывают свои названия, очень редко новые вещи принимают как есть. Или вот ещё забавная история. Они крестятся охотно, да только попы теперь среди них проповеди не больно-то охотно читают.

– Отчего же?

– Поначалу за крещение подарки давали, и они, бывало, у нескольких попов крестились в разных посёлках, смекнув, что делать ничего толком не надо, а доход какой-никакой есть. – Сидор улыбнулся в ответ на искренний смех спутницы. – Отказать-то попы не могут, пытаются привести к Богу язычников, а те и рады. Потом церковники это заметили и прекратили баловать новокрещёных, желающих стало куда меньше, но совсем не перевелись. Для них Создатель становится одним из богов, рядом с Кэрэткуном например, главным богом морей. Они его Тэнантомгын’ называют и разумно полагают, что лишней сверхъестественной защиты не бывает, а раз этот бог добрый и жертв не требует, то почему бы и его не почтить.

– Остроумно! – отсмеявшись, похвалила Антонина. – Представляю, как местные священники на это реагируют! А злые духи? Как их… кэль-эт, так?

И всю дорогу до нужного дома они продолжали обсуждать суеверия коренного народа. Говорил, конечно, Сидор, а Антонина больше слушала и наблюдала за ним, лишний раз убеждаясь: когда надо, Березин умеет не цедить по слову, зря наговаривал на своё красноречие. И складно, и интересно, да и голос у него приятный – глубокий, низкий, тёплый какой-то, слушать и слушать.

Девушка никогда особо не интересовалась фольклором, равно как и религией, и хотя была крещёной, а в гимназии одним из предметов стояло богословие, но вытягивала она его только на «удовлетворительно», а с тех пор позабыла почти всё. Но здесь, на фоне бескрайней тундры, а особенно, наверное, посреди бесконечной суровой зимы, все эти россказни и страшилки приобретали совсем иной окрас, нежели в больших городах. И в воображении Антонины сейчас, как и в воображении местных, оживал весь этот дикий мир, наполненный кэль-эт и животными с человеческими чертами. Легко было представить статного воина-горностая в белых доспехах, подстрелившего на охоте мышь или даже еврашку – суслика. И мухоморный народ, конечно, смешил, но прекрасно мог прятаться под стлаником. А что уж говорить о более значительных, опасных духах! Может, одного из них они и встретили в тундре?

Зачарованная рассказом Сидора, явно любившего и эти края, и эти сказки, Антонина искренне расстроилась, когда они дошли до места, и пообещала себе при первом удачном случае расспросить Березина ещё. И как у них раньше речь не заходила о чём-то подобном! Костенкова про суеверия всякие болтала охотно, но у неё так проникновенно не выходило, да и говорила она о знакомом и привычном по народным сказкам.

Харина новому визиту полицейского исправника тоже не обрадовалась. С прошлой встречи она уже успокоилась и взяла себя в руки, но всё равно выглядела постаревшей и осунувшейся, да и преобразившаяся квартира Оленева добавляла мрачного уныния. Занавешенные полотном зеркала, остановленные стрелки ходиков, звенящая тишина… Было холодно, и даже сам воздух в комнатах, кажется, пах кладбищем.

Антонина поёжилась и невольно подалась ближе к спутнику, пока домработница вела их в гостиную.

– Надеюсь, вы ненадолго? Мне нужно готовиться к похоронам, – прохладно проговорила Харина.

– Это от вас зависит, Елена Антиповна, – отозвался Сидор, жестом предложил спутнице присесть и занял соседнее кресло только после того, как устроились обе женщины. – Зачем вы соврали?

– Не понимаю, о чём вы, – вроде бы уверенно отмахнулась та, но он заметил, как дрогнули губы и пальцы, нервически сжимавшие ткань простого тёмного платья.

– Понимаете, но коль вам угодно, сударыня, я поясню. У вас была связь с Оленевым и шаманом Кунлелю, и вы не предполагали, а точно знали, что последний приходил в тот вечер. Только вас такое положение вещей не устраивало, верно? Доступ к окороку у вас был, что проще – отравить любовника. За мужа заодно отомстить…

Харина, всё больше бледневшая с каждым словом, хотя это с самого начала казалось невозможным, на последнем предположении вскинулась.

– Нет! Воля ваша, верьте или нет, но я никого не убивала! А муж… Кабы он не умер, то меня бы до смерти забил! Я свечку Богородице в благодарность поставила, когда его отпели, через седмицу только опомнилась, глупость свою отмаливать пошла и сумела простить. И то, может, не до конца… Коли впрямь Георгий в том виноват, как болтают, я бы ему руки целовала!

– А врали для чего? – уточнил Сидор.

На слово он ей не верил, но история с местью изначально не выглядела убедительной. Жестокость мужа прекрасно объясняла, отчего вдова совсем не сожалела о его преждевременной кончине и не спешила вредить избавителю.

– А кто бы в таком признался? Вы-то небось в стойбище услыхали, а тут не знал никто. Кунлелю видел, что мне неприятно, и не болтал. – Она опустила взгляд и тут же вскинулась. – Но зла я к ним обоим не держала! Георгий незлой был и одинокий очень, а Кунлелю… ласковый. – Женщина опять смешалась и потупилась. – А теперь обоих не стало…

Сидор несколько мгновений молча разглядывал домработницу, чьи белые щёки расцветил румянец, казавшийся лихорадочным и нездоровым. Она ничего не выигрывала от убийства, а на покойных действительно как будто не злилась. Выходило, смерти эти не только не выгодны ей, а напротив, причинили вред. Лишили и любовников, и спокойной жизни, и отменного по здешним меркам содержания. А уж в отсутствие завещания…

– Кто ещё был вечером?

– Да не знаю я, правду сказала! – горячо заверила Харина. – Кунлелю раньше пришёл, а потом я приготовила еду и ушла спать, ей-богу не вру! – Она размашисто перекрестилась.

– Я не икона, мне божиться не надо, – поморщился Березин. – Но хоть что-то ещё вы о том вечере сказать можете? Хотя бы сколько их было?

– Мне кажется, четверо, – после короткой паузы пробормотала она, потом вновь встрепенулась. – И вот ещё! Они не в карты играть собирались, точно говорю!

– Почему вы так решили?

– Когда играли, они трубки не курили, – убеждённо заявила Харина. – Георгий и Кунлелю оба трубки очень уважали, но в игре не до них, а папиросы если только кто из гостей. А тут окурков не было, зато трубочного табака полно.

– И зачем они могли собираться в противном случае?

– Я не знаю… Не уверена…

– Сударыня, не беспокойтесь. Я верю, что вы не убийца, но неужели вы не хотите помочь нам с поисками? И не обязательно угадывать, если ошибётесь – ничего страшного. Вы одна только можете прямо сейчас пролить свет на это происшествие, а пока мы станем искать всех участников, они и умереть могут.

Он заговорил неуловимо другим тоном, мягче, дружелюбнее, и Антонина затаилась на своём месте, боясь даже дышать слишком громко и сбить настрой то ли ему, то ли домработнице.

И этот человек ещё уверял её в отсутствии у себя красноречия! А сам вон как мёдом растекается!

Мысль вышла завистливой, и Бересклет поспешила отмахнуться и от неё, и от этого ощущения.

– Байки слушать, разговоры разговаривать, пить вот тоже, не без этого… Кунлелю русский знал хорошо, болтал складно. Про духов, про древние времена, а Георгий послушать эти байки любил.

– И кто мог бы быть в этой компании?

Харина задумалась, что-то рассеянно бормоча под нос. Сидор не торопил, терпеливо ждал: теперь она точно была настроена помогать, не стоило давить. Так и спугнуть недолго.

– Если болтать собирались, то Верхов ещё мог быть, поговорить любит, – наконец предположила женщина. – Это учитель школьный, естественные науки преподаёт. Или Будин, он бывший моряк, тоже байки травить мастак. А может, и оба…

– Если четверо, то кто-то один. Установлено, что был охотник Саранский, его соседи подтвердили.

– Тогда точно Будин! – решительно заявила Харина. – Верхов навряд ли бы с Косым усидел, не ладят они.

– Отчего же? – заинтересовался Сидор.

– Неловко сплетни повторять…

– Это не сплетни, это полезные сведения. К тому же обещаю, что всё останется между нами.

– Не в ладах они из-за Верочки Верховой. Косой к ней всё клинья подбивал, а какой мужик такое стерпит? Сам блудить – это завсегда, а жене – не смей. – В словах прозвучала явственная обида, и Сидор поспешил отвести внимание женщины в другую сторону.

– И давно они не в ладах?

– Да уж несколько лет. Вы не подумайте, там без рукоприкладства, и Верочка очень порядочная женщина, ничего такого! Но мужики вместе бы навряд ли сошлись, даже за-ради дармовой…

Её прервал трезвон дверного колокольчика, и Харина отправилась открывать.

– Думаете, она сейчас не врёт? – спросила Антонина

– Скорее всего, нет. Её вина белыми нитками шита, думаю…

Но тут он умолк, а через мгновение в комнату вернулась озадаченная Харина в сопровождении мальчишки лет семи. Вихрастый, взъерошенный, пылающе-рыжий, в великоватой рубахе с чужого плеча и стоптанных подвязанных сапогах, он выглядел бы оборванцем, кабы не бесенята в глазах и то обстоятельство, что одежда на нём была пусть и большеватой, но чистой. Запыхавшийся, он явно прибежал сюда сломя голову и сейчас отчаянно пытался отдышаться, и оттого говорил, глотая слова:

– Тёть врач, батька помирает! Батька… за священником, а мамка говорит – на кой ляд священник… Как одной детей поднимать! Велела врача!.. А батя говорит, чтобы не смел. Бабу он к себе не того… и чего баба понимает! А мамка говорит, что он дурень… перестрел ему лечила, а он чего делать не знал… Не, пострел! Прострел! И снова велела врача звать! А батька сказал, ежели врача позову замест священника, так выдерет, что вовек не забуду, – тараторил он. – Только я не хочу, чтобы батька помер! А там уж пусть порет. – Мальчик шмыгнул носом и утёр его рукавом.

– Что с отцом? – поднялась с места Антонина.

– Блевал! Горячий ещё… – Посыльный поскрёб затылок, но больше ничего припомнить не сумел. – Бредит! Али просто дурит… Три дня ужо.

– Как отца зовут? Фамилия? – вставил Сидор.

– Луховицкие мы, Артём Васильич батька, – сообщил малец и вновь шмыгнул носом. Он не плакал, но явно был очень взбудоражен и напуган, а нарыдаться раньше успел – нос выглядел распухшим.

– Пойдёмте, это один из приятелей Оленева, – предупредил Антонину начальник. – Вдруг он тогда был?

– Да, разумеется, идёмте!

– Спасибо за рассказ, Елена Антиповна. Я постараюсь со всем разобраться.

– Бог в помощь, господин исправник! – без особой охоты отозвалась та и с явным облегчением выпроводила всех пришельцев за дверь.

Жил пострадавший совсем недалеко, и по дороге Бересклет спешно перебирала в голове все способы, какими можно было помочь при ботулизме, и другие болезни, симптомы которых были схожи с перечисленными мальчишкой, и начинала помалу паниковать, потому что таких имелось великое множество.

На месте пришлось буквально пробиваться к отцу семейства: тот кричал, матерился, требовал убрать «бабу и ведьму» и дать ему помереть спокойно. В первый раз в заглянувшую Антонину из комнаты полетела кружка, на второй она сунуться не отважилась, разговаривала через дверь, пытаясь убедить недужного, слишком уж бойкого для такой тяжёлой болезни. Ушла бы давно, не выслушивая всё то, что мужик имел нужным сказать, но её остановили больные заплаканные глаза жены, в которых стояли мольба и отчаяние.

Несколько минут продолжались однообразные бессмысленные переговоры, а потом всё это надоело Сидору. Он молча взял Антонину за плечи, отодвинул её в сторону и без стука распахнул дверь. В него тоже полетела какая-то плошка, но её Березин поймал на лету, шагнул в комнату и закрылся.

Антонина переглянулась с хозяйкой, и обе встревоженно прильнули к двери.

В небольшой комнатушке пахло противно – по́том, испражнениями и тем непередаваемым кислым духом, какой сопровождает многие болезни. Судя по всему, в ней прежде жили девушки, дочери хозяина, но им пришлось потесниться, чтобы устроить больного отца в одиночестве: разумная предосторожность на случай, если хворь окажется заразной.

– Уйди, исправник! – пробурчал лежавший в постели бледный мужчина средних лет, и без того худощавый и жилистый, а недуг сделал его ещё более тощим. Сидор врачом не был, но характерных признаков, которые перечисляла Антонина, не нашёл. – Дай помереть спокойно!

– Ты был третьего дня у Оленева? – деловито спросил Березин, устраиваясь на краю сундука, стоящего в изголовье кровати.

– Это ты к чему? – опешил Артём Васильевич Луховицкий. Он попытался подняться, но все силы, видать, ушли на два броска посудой, удалось только сдвинуться по подушке и запрокинуть голову.

– К тому, что я тут как полицейский чин. Так что?

– Не был я там, на рыбалку ходили в лиман, позавчера только вернулся.

– А кто был?

– Того не знаю. Я вообще не знал, что у Оленева кто-то собирался…

– Ясно, – кивнул тот и поднялся с места.

– А ты только за этим и приходил, что ли? – не утерпел Луховицкий.

Сидор остановился перед дверью, обернулся.

– А ты думал, я тебя уговаривать стану врача пустить? – Он вскинул брови. – Коли человек – гниль и трус, готовый жену с пятью детьми вдовой оставить только потому, что ему баба не нравится в роли врача, я зачем его уговаривать буду?

– Да я… Да мне… – Хозяин смешался и вместо потока ругани забормотал, смущённый, и Березин задержался: его явно ждали соображения поинтереснее, нежели обычное чванство и предрассудки. – Девка ж молодая, а тут я с телесами своими… Ожог вполбрюха, срам на груди наколот, да и хворь такая, что мужику не признаешься!

Под конец его речи Березин не скрывал усмешки. Он наконец припомнил фамилию этого человека: Луховицкий из ссыльных был. Прежде шулерством промышлял, но остепенился да и прижился тут, когда срок отмотал. Но это случилось задолго до назначения Сидора, при его предшественнике, имя попадалось в бумагах.

– Давай жену позову. С ней спокойнее будет?

– Да что я, за женскую юбку держаться буду! – обиженно насупился мужик.

– Тогда только свою помощь предложить могу. – Исправник со смешком развёл руками.

– Зови уж докторшу, – тяжело вздохнул Луховицкий, и Сидор вышел, улыбаясь в усы.

А когда от двери с той стороны отпрянули смущённые женщины, беззастенчиво подслушивавшие, не сдержал весёлого смешка: любопытство Антонины чем дальше, тем больше его забавляло.

Бересклет пришлось задержаться в доме. Никакого ботулизма у смущённого пациента не обнаружилось, и даже дизентерии не было, а нашлось обыкновенное, хотя и острое, пищевое отравление, которое и без участия врача, естественным путём, шло к окончанию. Луховицкий оказался весьма крепким и здоровым человеком, так что напрасно он звал священника.

Конечно, утверждать подобное с ходу, без осмотра, Антонина не стала. Всё проверила, ощупала живот, и впрямь обезображенный старым шрамом. Мужчина поглядывал на неё исподлобья, угрюмо, но когда девушка и бровью не повела при виде уродства, немного расслабился. Тем более «наколотый на груди срам» никто смотреть не стал, рубашку не пришлось задирать выше рёбер, хотя Антонину и мучило любопытство.

Бересклет заверила пациента, что всё будет хорошо, успокоила измученную переживаниями жену, подробно расписала диету и выдала нужные порошки, с облегчением припомнив, что включила их в список, переданный Березину, и со следующим пароходом можно было ждать пополнения запасов.

Сидор тем временем навестил помянутого домработницей Будина – коренастого пузатого старика с пышными баками, который любил поговорить, но так щедро пересыпал слова бойким матерком, что оставалось порадоваться задержке Антонины у пациента. Её вряд ли подобное всерьёз смутило бы или задело, она явно была куда крепче, чем казалась, но всё равно – нечего такое выслушивать молодой девушке. Тем более при ней Сидор бы не стерпел и постарался призвать свидетеля к порядку, а там бог знает, насколько всё это растянулось бы и чем закончилось.

Будин проявил похвальную осведомлённость относительно жизни Оленева и уверенно заявил, что в гостях у покойного четвёртым был учитель Верхов. А про конфликт их – то всё бабские бредни, и если кто из них что дурное про другого имел в мыслях, то там – в мыслях – и оставлял. В подтверждение своих слов Будин рассказал несколько баек, в которых непременно фигурировал муж-рогоносец и кровавый финал. Как это всё относилось к обсуждаемой истории, Сидор не вполне понял и насилу избавился от общества словоохотливого отставного моряка.

Школа занимала, наверное, самое большое в городе каменное здание. Она была детищем и гордостью прошлого градоначальника, ушедшего на покой больше десяти лет назад, но успевшего оставить Ново-Мариинску щедрый дар. Конечно, возводил он её не за свои деньги, но всей душой радел за дело, договаривался со всеми, с кем мог. Строили школу всем миром, не ограничившись тем, что выделило государство, в последние годы занятое ликвидацией повсеместной безграмотности. Помогли золотодобытчики и угольщики, рыбацкие артели и богатые оленеводы, церковь и крошечный местный банк, участвовали и простые горожане.

Ну а новый градоначальник не стал хоронить начинание предшественника, и потому школа была куда лучше, чем стоило ожидать от этакой глуши. Программа начальной школы не ограничивалась счётом, письмом и богословием, имелись отдельные классы для взрослых, и нет-нет – да и поступали туда коренные жители и смески. А многие выпускники прогимназического класса успешно держали вступительные экзамены в высших учебных заведениях Петропавловска или Владивостока.

Здесь скучающий сторож, который по зиме подвизался ещё и истопником, а в свободное время наблюдал за жизнью школы и призывал к порядку шалящих учеников, охотно втянулся в разговор и рассказал Березину, что Верхов с понедельника проводит уроки безо всяких осложнений и вот именно сейчас как раз находится на занятиях. Так что хотя бы одному гостю повезло не заразиться, и за его здоровье не стоило волноваться.

Пользуясь случаем, Сидор расспросил словоохотливого мужичка об учителе, но ничего примечательного не узнал. Верхов Эдуард Олегович показывал себя человеком спокойным и приветливым, работу любил, с учениками тоже неплохо ладил. Болтали о его шашнях то с одной учительницей, то с другой, но поручиться за правдивость таких слухов сторож не мог: болтали всегда и про всех, а свечку он не держал и ничего своими глазами не видал.

Жену Верхова добровольный осведомитель видел всего пару раз и про неё вовсе уж ничего не мог сказать, разве что описал чахоточную наружность и «вот такие глазищи, аж сердце зашлось, как глянула». Зато сына знал и описал очень похожим на отца – тоже тихий, сдержанный, вечно в книжках каких-то, из лучших учеников в школе. Про охотника же Андрея Саранского по кличке Косой не знал вовсе.

Коль уж Верхов оказался вне опасности и не заболел, Сидор решил не мешать урокам и поговорить с ним после, а пока пройтись по городу. Заодно стоило проверить остальных визитёров, которых вспомнила Харина, – они имели возможность отравить окорок ранее, хотя на особый успех этого начинания Березин не рассчитывал.

Дело выходило неожиданно муторным и странным, словно в книжке. До сих пор в окружении Оленева не нашлось ни одного человека, имеющего мотив и возможность совершить убийство подобным образом. У убитого не было вереницы брошенных любовниц, завещания и опасных умных врагов.

По этой причине всё более интересным казалось предположение о том, что убить хотели кого-то из гостей, а хозяин пострадал заодно. Из них меньше всего шансов оказаться мишенью было у Кунлелю, Сидор не мог даже представить ситуацию, в которой на шамана стали бы покушаться подобным образом. А вот учитель и охотник… Соперничество из-за женщины – неплохой мотив для обоих, да и улучить момент, чтобы отравить окорок, каждый из них наверняка мог. И больше подозрений вызывал, конечно, учитель, охотник навряд ли придумал бы такой способ.

А ещё кому-то из них двоих мог желать смерти сторонний человек, но этот вариант казался наименее убедительным, ведь требовалось точно знать, кто будет в гостях у Оленева и когда, и быть абсолютно уверенным, что окорок подадут на стол. Но и эту версию не стоило откидывать, а для начала неплохо было бы узнать, кто вообще знал о предстоящей встрече, потому что пока выходило – немногие.

Жена Верхова? Могла нахвататься всякого от мужа, кое-чему научиться, да и яд больше женское оружие. С ней определённо стоило поговорить.

Если зайти с другой стороны и подумать, кто вообще мог изобрести столь затейливый способ, список выходил невеликим.

Фельдшер производил впечатление человека ленивого и не блистающего особенным умом, но всё же не дурак, знать о ботулизме мог, да и училище он как-то окончил, не вылетел посреди учёбы. Вот только то обстоятельство, что он неприятный и гниловатый человек, не делало его убийцей.

В городе жило несколько травниц, женщин чаще всего малограмотных и вовсе не подозревающих о существовании каких-то там бактерий. Был вечно сонный аптекарь, который больше торговал табаком, чем лекарствами, но при надобности что-то смешивал. Несколько химиков работали при прииске, а больше на заводе.

Главное, все они не имели связи с Оленевым и мотива, да и с остальными его гостями как будто не пересекались. Разве что фельдшера стоило проверить внимательнее, но от безысходности, а не из оправданных подозрений. Так можно было и сговор начать искать – один отраву приготовил, другой отнёс, и всё ради мотива третьего, – но это пока казалось столь же фантастичным, как версия сумасшедшего злобного отравителя.

Ещё можно было внимательнее изучить прибывших с большой земли пассажиров и ссыльных, среди них всякая братия попадалась. Березин, раз уж всё равно шёл мимо, решил заглянуть к начальнику порта в сараюшку, носившую громкое имя «управление», и там очень быстро разжился списком пассажиров «Северного». Не считая простых шахтёров, приехавших на год на заработки, было двое этнографов – те самые, которые помогли Антонине добраться до его дома и уже давно ушли в экспедицию, прихватив с собой проводника-охотника. Ещё два механика на смену, инженер и изучающий чукотский язык лингвист.

Сидор мысленно вычеркнул этот вариант, постоял, огляделся по сторонам – и решительно двинулся к Ухонцеву. Стоило бы поговорить со стариком раньше, всё-таки он с покойным сосед и вроде бы знался, но не до того было. А сейчас, глядишь, он к какой путной мысли подтолкнёт, всё же человек большого опыта и ума…

Слухи, ходившие об Иннокентии Петровиче, на удивление содержали очень много правды. Действительно из дворян, притом именно граф, Ухонцев владел несколькими крупными заводами, а также огромными животноводческими хозяйствами. Он был из прогрессивных, из гуманистов, охотно принимал достижения науки и техники и повсеместно внедрял на своей малой родине, но – раньше. С возрастом от управления отошёл, оставил всё на детей и удалился на край Земли тешить душу любительскими исследованиями природы и людей. Он больше собирал материал для разных настоящих учёных, чем изучал сам, но это доставляло старику подлинное удовольствие.

Своё прошлое и богатства Иннокентий Петрович не афишировал, и Сидор уважал это желание. Сам он знал подробности жизни Ухонцева по одной простой причине: знакомство их состоялось очень давно, ещё в Петрограде. Старик хорошо знал семью Березиных, когда-то был дружен с покойным Кузьмой Ивановичем, и во многом благодаря ему и его письмам Сидор выбрал для жизни именно это место.

– А, Сидорка! – протянул Ухонцев, обнаружив на пороге своей квартиры гостя. Прекрасно знал, как не любит господин полицейский исправник все фамильярные и краткие формы собственного имени, и потому дразнил его с особенным удовольствием. – Совсем забыл старика! Ну и то верно, с такой девицей рядом – немудрено.

– Она не девица, – хмыкнул в ответ Березин, но закончить хозяин не дал:

– Уже? Экие вы, молодые, резвые! – восхищённо присвистнул он и рассмеялся.

Сидор только насмешливо качнул головой и прошёл вслед за стариком в гостиную.

Та гостиная была примечательна обилием решительно всего. Здесь можно было провести несколько дней, просто рассматривая каждый из любовно собранных экспонатов богатой коллекции. Сидор знал это не понаслышке: несколько лет назад он с помощью этого великолепного собрания, которое сделало бы честь столичному этнографическому музею, начинал учить язык. Ухонцев на чукотском разговаривал бегло и без акцента.

Предметы местного быта – в огромном изобилии. Тут и отдельные амулеты разного назначения, и несколько связок духов-охранителей: семейные – тайн’ыквыт, какие вешают в яранге, к’аакэн этынвыт – защитники оленей, и ещё множество тех, которые Сидор не мог назвать, не обладая достаточными знаниями. Бубны – ярар – нескольких разных видов, Березин не помнил всех их названий. Каменный жирник, ээк, старинный родственник керосиновых горелок, который заправляли ворванью – топлёным жиром, и использовали для обогрева и приготовления пищи. Скребки и иглы, арканы, рыболовные и охотничьи снасти. Любовно расправленная и приколотая к ковру на стене кухлянка, ычвыт, верхняя одежда – богато украшенная, расшитая, с множеством прикреплённых к ней амулетов, и под ней – нарядные торбаса – кэлиплекыт, высокая зимняя обувь, а вокруг – множество иных предметов одежды. Вёсла и фрагменты байдар, части нарт и упряжи, резные поделки из моржовой кости и выделанные шкуры оленей и морских животных, рисунки в тонких рамках… А ещё минералы и чучела, коллекция насекомых и резные деревянные фигурки, сделанные самим хозяином дома, изображавшие то, что в гостиную просто не поместилось бы.

Иннокентий Петрович мечтал открыть музей здесь, в Ново-Мариинске, и завещал для этих целей собственную квартиру. Сидор не посмел отказать, когда получил предложение стать душеприказчиком в той части последней воли, которая касалась Чукотки: это было меньшее, чем он мог отплатить за доброту.

Конечно, принять Сидора абы как Ухонцев не мог, поэтому некоторое время потратил на то, чтобы накрыть к чаю. Гость не предлагал помощи, поскольку прекрасно знал, какой ответ на это получит. Хозяин не только не примет, но ещё разворчится и, чего доброго, всерьёз обидится: дескать, считают его совсем беспомощным.

Приступить к разговору удалось только тогда, когда Сидор получил изящную чашку костяного фарфора, из которой исходил потрясающий чайный аромат: это была слабость неприхотливого в остальном Иннокентия Петровича, чай ему доставляли только китайский и лучших сортов. От подобной посуды Березин давно отвык, в последнее время только в гостях её и встречал, поэтому прозрачную чашечку держал со всей возможной осторожностью и уважением. В его заскорузлой потемневшей лапе с грубо подрезанными ногтями великолепный фарфор смотрелся чужеродно, возникало желание немедленно отпустить чашку на волю и боле не осквернять прикосновениями.

– Ну, расскажи старику, с чем пожаловал. Неужто в смерти Оленева что-то нечисто?

– В ней самой, – не стал отрицать Сидор и вкратце рассказал, что уже удалось узнать.

– Что, вправду – ботулизм? – Рассказ произвёл на Ухонцева впечатление. – Удивительное дело! Не тем удивительное, что от него тут прежде люди не помирали, а что вот так использовали. Ладно по маковке камнем тюкнуть или горло порезать, на то здесь мастаки найдутся в изрядном количестве, но вот так…

– Давно помирали? – уцепился Сидор. – Бересклет ищет в бумагах Лаврентьева упоминания. Где-то же убийца должен был отыскать этих несчастных бактерий! Насколько я понял из объяснений Антонины Фёдоровны, это хоть и нередкое явление, но и отловить их не так-то просто, знания нужны.

– Вроде аккурат перед твоим приездом был случай, но, думается мне, что некому было дрянь эту столько лет хранить, чтобы Оленеву подать в урочный час, – заметил Ухонцев рассеянно. – Но запомнить мог тогда. Покойный Лаврентьев, светлая ему память, после очень старательно и наглядно запугивал местное население тем, что нельзя кушать вздутые консервы, и ещё чем-то в том же духе.

Сидор задумчиво кивнул, это и впрямь походило на правду. Может, переусердствовал врач с запугиванием, вот и запомнилось, что бактерии пострашнее любого мышьяка будут? Он, наверное, не говорил, что люди с таким отравлением и выжить могут, статистику не прикреплял.

– Да-а, задачка у тебя, Сидорка! Ума не приложу, кто бы мог Оленева этак вот хитро…

– Я тоже, – признался Березин. – Ни подозреваемых толком, ни даже уверенности, что хотели убить именно Оленева, а не кого-то из его гостей.

– Знать бы прежде беды! – Ухонцев удручённо развёл руками и добавил собеседнику чая. Сидор, который с облегчением избавился от хрупкой чашечки, бровью не повёл, однако брать её снова в руки не спешил. – Я бы тогда хоть глянул, кто к нему в злополучный вечер приходил…

– Двое были: учитель Верхов, он сейчас в порядке и оттого подозрителен, и охотник Саранский по прозвищу Косой, только этот сразу в тундру подался. Поди угадай, от расплаты под благовидным предлогом удрал или помер там где-то под камнем, – не стал скрывать Сидор. На Ухонцева можно положиться, не болтун, да и сведения не секретные, того и гляди – весь город загудит. – Слыхали про них что-то?

– Немногое. Про Саранского знаю, откуда у него прозвище такое, мальчишкой ещё получил. Важенку дикую упустил. Отец ему – стреляй, а он возьми да пальни в воздух, всё стадо спугнул. Старик на него и орал, что косой, а он телёнка при мамке заметил и пожалел обоих, намеренно спугнул, чтобы и отец уже махнул рукой и стрелять не стал. Но охотник он сейчас будто бы меткий и один из самых удачливых в городе. Может, за ту важенку его тундра и полюбила, никогда без добычи не возвращается. Ну и вообще, говорят, хороший человек.

– Говорят, – подтвердил Сидор. – А с Верховым что?

Про Косого он уже выслушал много хорошего, не считая его ворчливой и всем недовольной соседки, но она относилась к тому типу людей, у которых кругом плохи все. И не то чтобы все истории делали Саранского неспособным на убийство или какой другой неблаговидный поступок, но всё же яд, да ещё своеобразный, плохо сочетался с его личностью. А вот учитель…

– Верхов… Живёт такой, это верно, без малого лет десять тут, аккурат после меня и прибыл. То ли из Владивостока, а то ли из Хабаровска, но как будто прижился. Вежливый, раскланивается всегда, – усмехнулся Ухонцев. – Сынишка у него двенадцати лет, Сашка, бойкий и любознательный, врачом стать мечтает. Матушка его здоровьем слаба, а Томский даже и на фельдшера-то с трудом тянет, какое от него лечение! Раньше к Лаврентьеву ходила, мы у него виделись, а сейчас кто-то из баб травками врачует. И, видать, неплохо, раз не преставилась до сих пор. А мальчишка мечтает выучиться и её исцелить.

– Вы неплохо его знаете, – заметил Сидор.

– А, прибегает порой, – с лёгким смущением признался Ухонцев. – Он и ещё трое сорванцов. Хорошие ребята. Они мне новости всякие рассказывают, пострелята шустрые, любопытные, а я им коллекцию свою показываю, в шахматы играть учу, языку тоже, это наш с ними секрет. Собираюсь в их судьбе участие принять, поспособствовать дальнейшему обучению… Погоди-ка, Сидорушка, вспомнил я, что он про отца говорил, к делу пригодное! У того лаборатория дома имеется, химию с биологией больше всех наук уважает.

– Лаборатория? Гляну, – заинтересовался Березин. – А других самородков с любовью к тем же наукам не припомните? Среди ссыльных, например? Или приезжих?

– Дай-ка подумать… Знаешь, а и припомню! Маликов на том берегу есть, уж пару лет тут живёт. Тихий, чудной, но умный – жуть! Я почему знаю, его вечно к аптекарю посылают, когда что-то забрать или заказать надо по рецепту, вот мне Сан Саныч и рассказывал. Любит он с Маликовым поговорить. Помнится мне, болтал, что у этого умника будто бы родня какая-то в городе имеется, хотя сам не местный. Но тут я и соврать могу, память, знаешь ли, уже не та.

– А по какой статье он сидит, не припомните? Или хотя бы имя?

– Вот уж чего не знаю, не интересовался! Поговори лучше с дружком своим, он тебе всяко вернее расскажет, он своё хозяйство как облупленное знает.

– Поговорю.

Мельник и Ухонцев друг друга отчего-то недолюбливали. Началось это задолго до приезда Сидора, и причины взаимной неприязни тот не знал – оба молчали. Как люди прекрасного воспитания, ничего дурного не говорили, но упоминали с отчётливой прохладцей. Березин подозревал, что история между ними случилась какая-то весьма дурацкая и безвредная и дулись они исключительно из упрямства, но попытки примирить давно оставил.

С минуту они пили чай молча. Хозяин не то привычно обижался на Мельника, не то раздумывал, а гость с удовольствием жевал вкусное шоколадное печенье и рассматривал обстановку. Сколько он здесь бывал – а всё равно не наскучило, каждый раз взгляд цеплялся за что-то новое. Вон та красивая резная композиция из моржового клыка со сценой охоты – новая или незамеченная? А вот выщербленный костяной гарпун, давно ли он тут оказался?

– Скажи мне, девица эта, которая не девица, как врач сгодится? – заговорил старик, предпочтя сменить тему.

– Она не врач, она судебно-медицинский эксперт, – поправил Сидор.

– Так другого нет, – легко парировал тот.

– Сгодится, – сдался Березин. – Да вы будто не слышали, как она в первый же день мальчишке руку собирала. С тех пор, правда, к ней побаиваются с хворями приходить, но что-то мне подсказывает, ненадолго это…

– Верно говоришь. Вот и я к ней подамся через денёк-другой, сердце что-то шалит, пусть посмотрит.

– А вы – на неё? – усмехнулся Сидор. – Сердце у вас полжизни шалит, только к врачам на аркане не затянешь, так?

– Не без этого, – сознался Ухонцев. – Когда ещё с такой хорошенькой барышней старику поболтать!

– Только вы ещё не начинайте её донимать со всеми этими сплетнями, – поморщился Сидор. – В моём доме она живёт только потому, что больше пристроить некуда. Сбежит ценный специалист, останемся и без врача, и без эксперта.

– И в мыслях не было! – возмутился Иннокентий Петрович. Вышло до крайности неубедительно, и он это, кажется, сам понял, потому что поспешил продолжить: – Ну не сердись на старика, любопытно мне. Да и женить тебя я тоже не против, уж прости за откровенность. Хотя бы в память о Кузьме Ивановиче.

– Прежде вы сводничеством не занимались, – неодобрительно поморщился Березин.

– Да с кем тебя тут сводить? – хмыкнул он. – С рыбачками да дочками пастухов? Ты тут, конечно, поистрепался, распустился, мочалку крестьянскую отрастил, но всё равно Бересклет эта – считай, первая тебе ровня. Ежели тебя отмыть. Есть ещё пара девиц, конечно, но ты с ними заскучаешь быстро, весь в отца.

– Далась вам моя борода, – проворчал Сидор, ощущая смешанное со смущением раздражение. Поднятая стариком тема ему не нравилась, но прямо сейчас встать и уйти на полуслове было невежливо. Да и не грешил он прежде этакой бесцеремонностью, отчего начал – непонятно. – И далась вам Антонина!

Ухонцев пожал плечами и уставился на гостя остро, колко, пронзительно. Отставил чашку, откинулся на спинку кресла, сцепил узловатые артритные пальцы перед собой.

– Уж извини, что вижу – о том и говорю. Я, знаешь ли, болтаю редко, зато наблюдаю часто, и взгляд у меня намётанный. Что там про тебя сплетничают – это мне без интереса, а только своим глазам я верю. Видел я, как ты с ней любезничаешь и как поглядываешь. На себя похож становишься, а не на медведя. Не по нутру тебе, что я говорю, но ты дослушай, всё ж доскажу. Может, у чукчей вера эта их наивная и простая, да только правда – она всегда в простоте. И не зря они тебя Умкы зовут. Шаман бы сказал, что в тебя дух медведя вошёл. Кэль-эт. То ли слабину почуял, то ли, напротив, силу, – кто его разберёт. Не сказать, чтобы злой, но и не добрый. И ты нынче только наполовину – Сидор Березин, а вот на вторую – Умкы. И в тундре тебе оттого так вольготно, и народ весь побаивается – что кочевой, что наш. И тебе только самому решать, отпустить духа этого и стать человеком или окончательно омедведиться. Тундра большая, тундра примет.

Старик умолк и захрустел печеньем, опустив глаза, а Сидор несколько секунд разглядывал его, оглушённый и озадаченный откровениями. Прежде чукотские сказки Ухонцев рассказывал именно как сказки, а теперь всё прозвучало слишком серьёзно, не как очередная байка. И грозно отчего-то.

Березин наконец по-звериному тряхнул головой, приводя себя в чувство и сбрасывая гипноз стариковского голоса. Вот же заморочил! Сидор уже почти поверил, что тот и впрямь что-то этакое углядел. А то бы он сам не заметил, случись подобное…

– Вам бы артистом в театре служить, – проворчал он. – Будете иметь успех.

– Театра тут нет, да и положение не позволит. – Ухонцев явно не обиделся. – Про что ещё тебе рассказать?

Они ещё немного поговорили об отвлечённом. Старому графу гость был в радость, да и Березина он любил, может, не как родного сына, но как близкого человека – точно. И поговорить с ним можно было свободно. Ухонцев похвастался парой новых приобретений своей обширной коллекции, среди которых оказался и замеченный Сидором гарпун, а потом и родных вспомнил. Те ехать к отцу не спешили, но писали часто – делились новостями и просили вернуться. Кажется, в подобное уже никто не верил, но привычка осталась, да и уговоры эти явно доставляли старику удовольствие.

У Сидора других новостей, кроме покойника и Бересклет, не имелось, так что он по большей части слушал: ему разговоры с Ухонцевым очень нравились.

И это тоже был повод задуматься о странных откровениях про медведей и духов и припомнить свои же недавние мысли. Ему нравилась эта земля, но довольно ли её одной для счастья? Да, ему спокойно здесь, но насколько это хорошо?

Откланялся Березин где-то через час и отправился к школе, занятия как раз должны были закончиться. Подумывал прихватить печенья и угостить Бересклет, но не тащить же украдкой, а просить постеснялся: старик с него с живого не слезет после такого, до конца жизни припоминать станет.

Лаборатория в доме учителя интриговала, но спешить с обыском не хотелось, стоило до конца разыграть карту неведения и веры в несчастный случай. Смысла для спешки Березин не видел, у убийцы было полно времени, чтобы избавиться от всего предосудительного, если оно имелось.

С Верховым до начала расследования Сидор лично знаком не был, но в лицо знал и отвечал на приветствия. Сложно было не заметить ещё одного человека, который мало вписывался в окрестные пейзажи, наряду с Ухонцевым. Костюм на учителе был скромный и слегка поношенный, но всегда опрятный и ладный, а главное, это был костюм, да ещё с щеголеватыми блестящими ботинками. Наружность Верхов имел приятную: высокого роста, с узким лицом и мягкими кудрями без залысин и почти без седины, он чертами напоминал Пушкина. Имел хорошие манеры и осанку, улыбался обаятельно и открыто, да и говорил очень хорошо, несмотря на десять лет жизни в здешней глуши, почти на лоне природы.

– Добрый вечер, Сидор Кузьмич. Не меня ли вы ожидаете? – Уездного исправника учитель заметил сразу и подошёл сам.

– Здравствуйте. – Березин ответил на рукопожатие, которое оказалось неожиданно твёрдым. – Проверяю после смерти Оленева, он ли один пострадал.

– Наслышан, наслышан, – нахмурился Верхов. – Жаль его, занятный был человек! Мне теперь будет не хватать разговоров и споров с ним.

– О чём спорили?

– О, обо всём! – улыбнулся учитель. – О науке, о политике, об истории… Вы не против немного пройтись и побеседовать на ходу? Не хочу задерживаться к ужину, супруга ждёт.

– Идёмте, – согласился Сидор. – Всё же это вы были у него в четверг, верно? Вы, Кунлелю и охотник Саранский.

– Да, всё верно. Я и сам подумывал явиться, так сказать, с повинной, но, к стыду своему, слишком долго откладывал, всё какие-то другие дела обнаруживались, простите. У Оленева тогда говорили о мистике и прочем таком. Я в подобное не верю, но в качестве застольной беседы любопытно и познавательно выходит, тем более Кунлелю – прекрасный рассказчик.

– Был, – нашёл нужным уточнить Березин. – Он тоже умер.

– Невероятно! Я не знал… Погодите. Оленев, говорят, отравился, выходит, и он тоже?!

– Да. Я потому искал всех, кто был у него в гостях. Окорок, который подавали на стол, оказался заражён ботулизмом. Вы его ели? Что с вами? – уточнил Сидор: учитель заметно побледнел.

– Слава богу, почти не ел, – с трудом сделав вдох, проговорил Верхов. – Это ужасно… Ботулизм! Подумать только. Я, видите ли, чрезвычайно уважаю копчёную свинину, и здесь её очень не хватает. Супруга страдает о свежих овощах, даже пытается что-то выращивать дома, а я… Словом, здоровье пошаливать начало, так что я постарался обойтись без тяжёлой пищи. Небольшой кусочек съел, как говорят, язык побаловать, но и только. Видимо, повезло, попался незаражённый. Помилуйте, но как же Андрей Ильич? Он же на охоту собирался, притом один, а ел вместе со всеми!

– Завтра пойду его искать, – заверил Березин. – А у вас с ними, выходит, ровные отношения?

– О чём вы?

– Да наболтали тут, что вы с ним в ссоре. Будто он к вашей супруге приставал.

– Могу только сказать, что у некоторых язык слишком долог, а ум – короток, – убеждённо отмахнулся учитель. – Во-первых, надо знать Андрея Ильича: он хотя и малограмотный охотник, а человек большого внутреннего достоинства и порядочности и ни за что не посмел бы приставать к женщине, тем более замужней. Разве что мелкие знаки внимания оказывать, и то – без предосудительного подтекста. А во-вторых, моя супруга – женщина редкой добродетели, она бы ни за что не допустила ничего дурного. Мы с Андреем Ильичом просто очень разные люди и не имели общих интересов за пределами гостиной покойного Оленева, потому не общались и не сказать чтобы были дружны.

– Ясно. Я ожидал подобного, – кивнул Сидор. – Кому вы говорили, что пойдёте в гости?

– Не помню, а какое это имеет значение? – нахмурился Верхов.

– Я два дня всеми силами пытался выяснить, кто ещё был тогда у покойного и мог отравиться, – спокойно сказал Березин. – Даже интересно стало, неужели состав держался в тайне?

– Господь с вами! Конечно нет. Я и супругу предупредил, хотя и не знал, кто ещё будет, и в школе тоже с коллегами обсуждал… Ещё с кем-то, не припомню. Видимо, просто не совпало и вам попадались другие люди, – улыбнулся он.

– Да, наверное. Хорошего вечера, Эдуард Олегович. Я рад, что с вами всё благополучно.

– Хорошего вечера! – охотно ответил он. – И большое спасибо за беспокойство. Надеюсь, Андрей Ильич найдётся в добром здравии!

Разговор оказался не особенно полезным, но несколько обстоятельств для себя Сидор отметил.

Во-первых, о планах Верхова было осведомлено всё ближайшее окружение или уж как минимум изрядная его часть.

Во-вторых, о ботулизме, его последствиях и механизме учитель прекрасно знал. А раз у него были и интересы, и лаборатория, всё это побуждало присмотреться к Верхову наиболее внимательно.

Ну и, в-третьих, если он в чём-то виновен, то держится прекрасно и хорошо себя контролирует, проявляя редкое хладнокровие, – убеждённость в порядочности возможного соперника и верности жены выглядела вполне достоверной. Вот только подобные слова прямо противоречили заявлениям Хариной, у которой не было никакого мотива оговаривать учителя, а у него, в свою очередь, имелся повод скрыть свои устремления и подлинное отношение к охотнику.

Ясно одно: на кривой козе к такому не подъедешь, непрост, так что стоит поискать более серьёзные улики, нежели наличие возможности и предполагаемого мотива.