Одинокие сердца

17

Они приехали в аббатство Сен-Бенуа-сюр-Луар — Святого Бенедикта на Луаре — и успели лишь быстренько осмотреть церковь до того, как монахи с бесстрастными и сосредоточенными лицами начали удивительно организованно подходить к алтарю и занимать возле него свои места. Они делали это так тихо, что казались со стороны не людьми, а духами, парящими над плитами и мозаичным полом. Виолетта и Одри поспешно уселись на ближайшую к ним скамью — у прохода, за отделяющими боковые нефы колоннами. С этого места они видели алтарь и певчих лишь частично, что вполне устраивало Виолетту, поскольку позволяло ей не обращать внимания на тех, кто поет, и сконцентрироваться на самом монотонном пении, которое напоминало поток воздуха, проникающий сюда сквозь стены и колонны и стелющийся вдоль внутренних поверхностей церкви, отчего к пению становились причастны все камни и плиты церкви.

Виолетта вскоре расслабилась: у нее появилось ощущение, словно она находится уже не в церкви, а где-то далеко-далеко. Ей казалось, что она вошла в очень просторную пустую комнату, в которой тишина отражается эхом от стен. Монашеское пение давало возможность почувствовать умиротворение и углубиться в себя, ощутить себя в полном и столь желанном для нее уединении — несмотря на то что рядом с ней сидела дочь. Виолетта заметила, что и Одри погружается в размышления и блуждает по извилистым тропинкам собственного внутреннего мира. Виолетта в возрасте дочери тоже часто чувствовала себя заблудившейся в лесу девочкой, хотя у нее тогда имелось гораздо больше хлопот, среди которых — необходимость заботиться о маленькой дочке (Сэм в то время уже не жил в «Виллоу-Хаусе», поскольку его отправили учиться в школу-интернат Святого Михаила). Виолетта помнила беспокойство, которое охватывало ее снова и снова и изводило до такой степени, что иногда, чтобы от него избавиться, ей нужно было куда-то убежать. Именно так она и поступила, уехав к сестре после перенесенной операции.

Те дни запомнились Виолетте как период, полный умиротворения, свежего воздуха, уединения и спокойствия. Шарлотта сразу же поняла, что ее сестре нужно, и не стала донимать ее вопросами и разговорами. Там, в доме Шарлотты, Виолетта восстановила свои силы и способность радоваться маленькой дочурке, далекой от того, что происходило с ее матерью. Виолетта помнила прогулки по тихим улочкам Кентербери, где ее никто не знал, помнила, как она вместе с сестрой посещала собор и прилегающие к нему сады, осматривала стены норманнского города и «Дейн Джон гарденс», бродила по руинам аббатства Святого Августина. Когда ей хотелось побыть одной, она усаживалась на берегу реки и что-нибудь читала, а маленькая Одри тем временем безмятежно спала в коляске или же на расстеленном на траве одеяльце. Те несколько недель были очень спокойным периодом в жизни Виолетты. Они с сестрой устраивали экскурсии по окрестностям и пикники. Виолетта вспоминала дувший в Бродстерсе и Дувре легкий морской ветерок, неторопливые прогулки по городку Танбридж-Уэлс, чаепитие в торговых рядах и экскурсии по близлежащим холмам с коротенькими посиделками возле старинного знака, указывавшего дорогу паломникам. Она вспоминала гибкую траву, которую прижимал к земле ласкавший склоны холмов ветер, теплые лучи солнца, лепет маленькой Одри в ответ на сюсюканье матери и тети, не упускавших ни малейшей возможности приласкать малышку. Это были беззаботные дни — без объяснений, без оправданий, без вопросов. Они вдвоем с сестрой просто жили себе в удовольствие день за днем, осознавая при этом, что рано или поздно придется вернуться к обыденной, рутинной жизни, что они сейчас устроили себе своего рода отпуск, каникулы, позволяющие им набраться сил для дальнейшей борьбы за существование, и что эти несколько недель они, в общем-то, сами у себя украли…

Виолетта решила, что, возвратившись домой, позвонит сестре и пригласит ее провести несколько дней в «Винди-Коттедже». Последний раз они виделись еще на похоронах Сэмюеля. Просто удивительно, как люди умудряются не находить времени для того, что для них, в общем-то, важно. Виолетта не могла ответить самой себе, что же ей так долго мешало встретиться со старшей сестрой.

Шарлотта всегда отличалась большой самостоятельностью и стремлением к независимости. Она ушла из дому, чтобы — против воли своих родителей — выйти замуж за портного-ирландца. Впрочем, родители ее вскоре простили и их отношения наладились. Шон О’Брейди приехал в Англию из Ирландии с твердым намерением сколотить состояние, однако дожить до осуществления своей мечты ему не удалось. Когда он женился на Шарлотте, у него уже имелось недавно открытое ателье. Принимать заказы он усадил в передней свою новоиспеченную — и горячо любимую — супругу, а сам разместился в подсобном помещении, которое он называл «мастерской» и в котором с утра до вечера шил костюмы и рубашки. Это были тяжелые времена, потому что Шону приходилось очень много работать, чтобы заплатить за аренду помещения, да еще и что-нибудь заработать для своей семьи. Жили супруги на втором этаже того же домика — в одной-единственной комнате, служившей им одновременно и спальней, и гостиной, и кухней. Там же лежали рулоны тканей, для которых не хватило места в мастерской, и стоял то один, то другой манекен без головы и ног, на который Шон примерял очередной изготавливаемый им пиджак. Вот так — в неустанной работе бок о бок — прошли первые два года счастливой семейной жизни, причем Шарлотта не очень-то интересовалась тем, сколько же денег они с Шоном уже накопили. Как-то майским утром, передав очередному клиенту заказанную им партию рубашек, Шарлотта вдруг подумала о том, что у них с мужем почему-то до сих пор нет детей. Эта мысль поразила ее — как будто она никогда раньше об этом не задумывалась — и стала мучить, словно болезненный волдырь. Тогда Шарлотта без долгих раздумий позвонила врачу и записалась на следующую неделю на прием. Для нее было очевидно, что происходит что-то неладное, потому что они с Шоном никогда не предохранялись от зачатия. Медицинское обследование показало, что нет никаких оснований считать ее бесплодной, однако это известие не только не успокоило ее, но, наоборот, очень сильно встревожило. Шарлотта решила ничего не говорить мужу, который был настолько завален работой, что ему даже пришлось подыскать себе подмастерье.

Шли годы, а детей у Шарлотты и Шона все не было, и женщина в конце концов решила о них больше не думать. Шон никогда не заговаривал с ней на эту тему и не выражал удивления. Он, по-видимому, безропотно подчинился судьбе — «воле Божьей», — опасаясь, как бы Всевышний не счел его неблагодарным и как бы от гнева Господнего не пострадал его бизнес. Несмотря на то что ателье за пять лет своего существования принесло немало прибыли, Шон работал так же много, как и в те времена, когда они с супругой едва сводили концы с концами.

Как-то раз Шон уехал утром в Лондон, чтобы взглянуть на новые образцы тканей, предлагаемые ему поставщиком, и так и не вернулся. Ближе к вечеру Шарлотте сообщили, что, когда ее муж покупал новую партию тканей, с ним случился сердечный приступ и он умер. На тот момент оставалось несколько дней до шестой годовщины их свадьбы.

После смерти мужа Шарлотта узнала, что здание, в котором размещалось ателье, еще два года назад перешло в собственность Шона и что ей от мужа осталось небольшое состояние. По совету знакомого юриста она сдала ателье в аренду работавшему у Шона подмастерью, который к тому моменту уже очень хорошо освоил искусство шитья, и стала получать стабильный доход, позволяющий ей жить не бедствуя. Она купила себе домик на окраине города, назвала его «Роуз-Гарден» — «Розовый сад» — и занялась выращиванием роз и вообще работой в саду. Постепенно Шарлотта достигла такого мастерства, что стала писать статьи в местный журнал, посвященный садоводству, а некоторые из ее статей даже публиковали в журналах «Деревенская жизнь» и «Хорошее хозяйство». Шарлотта усиленно работала над выведением новых сортов роз, занося сведения о результатах своих усилий в специальный дневник, и затем ее заметки были изданы в виде отдельной книги, посвященной разведению роз. Еще Шарлотта построила рядом с домом оранжерею, в которой выращивала розовые кусты, продавая часть из них в большие муниципальные или же мелкие частные оранжереи. В общем, благодаря публикации статей в журналах, разведению и продаже роз, изданию книг и получению арендной платы за ателье она сумела обеспечить себе вполне достаточный для нее уровень жизни и финансовой независимости, причем занимаясь только тем, чем ей нравилось заниматься. В городе Шарлотта пользовалась репутацией чудачки, потому что жила одна и почти не поддерживала ни с кем регулярных отношений, хотя все в округе ее знали и она вела себя очень любезно с каждым, кто с ней здоровался, покупал у нее розовые кусты или же просто просил совета. Она также иногда приходила взглянуть на сады других людей и высказывала свое мнение по поводу того, что могло быть причиной плохого роста розовых кустов, объясняла, как эти кусты лучше пересаживать, и показывала, какое место в саду будет для них наиболее подходящим.

Виолетте ее сестра казалась кладезем мудрости, образцом независимости и мужества и — это Виолетта осознала лишь с годами — живым примером того, что женщина вполне может разобраться в себе и выбрать свой способ общения с окружающим миром, позволяющий ей быть для этого мира полезной.

Виолетта никогда не спрашивала себя, а какую цену ее сестре пришлось заплатить за образ жизни, который она вела, и сознательно ли она выбрала для себя именно этот путь. Шарлотте не исполнилось еще и тридцати лет, когда она стала вдовой. Жить на белом свете ей предстояло еще очень долго, но только вот разделить эту жизнь было не с кем. Перед самой свадьбой Шарлотта сказала Виолетте, что выйдет замуж только один раз. Пока что Шарлотта держала свое слово, и поскольку ей уже исполнилось шестьдесят восемь лет, Виолетта была уверена, что она его не нарушит. Что Виолетту в последнее время удивляло — так это то, что ее сестра проявила в данном вопросе такую стойкость, зная при этом, что может иметь детей. Как бы там ни было, Шарлотта приняла решение: в ее жизни будет только один мужчина (со всеми плюсами и минусами, которые из этого вытекали), и если судьбе захотелось так быстро лишить ее возлюбленного, то для этого должна быть веская причина. Шарлотта говорила, что до сих пор разговаривает С Шоном — хотя со дня его смерти прошло уже очень много времени — и во всем с ним советуется. Она не сошла с ума, нет, просто, как она говорила, это был ее способ разговаривать с собой, благодаря которому она чувствовала себя гораздо комфортнее, потому что в воображении видела перед собой лицо любимого супруга и слышала его голос. Шарлотта не раз говорила, что это помогает ей вести себя благоразумно, потому что ей невольно приходится поступать именно так, как поступил бы на ее месте отличавшийся рассудительностью Шон. Когда Виолетта узнала о разговорах Шарлотты с покойным мужем, она, подумав, решила, что ничего плохого в этом нет, что ее сестра знает, что делает, и поскольку все люди очень часто мысленно разговаривают сами с собой, то нет ничего зазорного или странного в том, чтобы поговорить точно таким же образом и с кем-нибудь другим, в том числе и с уже умершим. Многими годами позже, когда умер Сэмюель, Виолетта и сама испытала на себе успокаивающее воздействие подобных мысленных разговоров с тем, кого уже нет на этом свете.

Монахи приготовились к пению еще одного псалма. Виолетта закрыла глаза как раз в тот момент, когда по знаку монаха-руководителя все монахи-певцы набрали в легкие воздуха, чтобы пропеть первую фразу. Виолетта тоже сделала глубокий вдох и, выдыхая, почувствовала, как пение монахов уносит ее куда-то далеко-далеко.

Виолетта снова мысленно вернулась в дом своей сестры и увидела, как Шарлотта испачканными в земле руками делает «козу» Одри, сидящей на своем детском стульчике и жующей печенье, которое она держала в своих пухленьких пальцах. Сама Виолетта сидела в гамаке с книгой на коленях и наслаждалась теплом июньского солнца и лицезрением своей сестры, работающей рядом с маленькой Одри. Это был один из восхитительных моментов ее жизни. Таких моментов было много после рождения Одри, когда Виолетта осознала, что нет смысла надеяться и ждать, что произойдет что-то такое, что изменит ее жизнь к лучшему, — нужно радоваться жизни уже сейчас. В «Роуз-Гарден» она поняла, что восхитительные моменты бывают в жизни буквально каждый день, просто нужно уметь заметить их и насладиться ими пусть даже в течение всего лишь нескольких секунд. А еще нужно суметь запечатлеть эти моменты в своей памяти, чтобы потом вспоминать о них, как о чем-то очень-очень приятном. После нескольких недель, проведенных в «Роуз-Гарден», Виолетта не раз распознавала в своей жизни подобные моменты, хотя ей частенько хотелось, чтобы все происходило совсем по-другому. Поездка к сестре в конечном счете стала весьма удачной затеей, потому что пребывание в «Роуз-Гарден» и общение с Шарлоттой оказало на Виолетту благоприятное воздействие.

Когда Виолетта вернулась из Кентербери в «Виллоу-Хаус», она уже была морально готова снова погрузиться в будничную жизнь в кругу своих ближайших родственников. Жизнь на открытом воздухе, вдалеке от повседневных хлопот и авторитарной личности ее свекра пошла на пользу и ей, и ее маленькой дочке. Постоянное внимание к малышке Одри со стороны матери и тети превратили ее в очень восприимчивую девочку, живо реагирующую на попытки с ней пообщаться. Она по малейшему поводу заливалась радостным смехом и тянула из кроватки ручонки, как будто хотела обняться со всеми, кто ее окружал. Виолетте очень нравилось сажать Одри на траву и смотреть, как она играет с цветочками, срывая их и поднося к губам. Иногда к ней подходили собаки, чтобы ее понюхать, и когда какая-нибудь из них осмеливалась лизнуть девочку в лицо, Одри восторженно махала ручками и дрыгала ножками. Поскольку Одри была девочкой, а не мальчиком, дедушка Теобальд практически не вмешивался в ее воспитание. Лишь иногда с его губ слетала какая-нибудь реплика по поводу того, что Виолетта слишком балует Одри постоянным вниманием. Один раз, правда, между Виолеттой и Теобальдом разгорелся спор по поводу Одри. Малышке тогда исполнилось три года, и дедушка решил, что пришло время научить ее ездить верхом: он привел пони и вознамерился усадить на него внучку и прокатить ее. Виолетта решительно выступила против этой затеи, и, к ее удивлению, старик довольно быстро смирился с тем, что она ни при каких обстоятельствах не позволит сажать свою маленькую дочку на лошадь. Решительное выражение ее лица, должно быть, оказало на него большее воздействие, чем какие бы то ни было слова, а потому Теобальд не стал упорствовать в попытках заставить невестку изменить свое мнение. Виолетта понимала, что спор лишь отложен на время, потому что Теобальд непременно когда-нибудь усадит внучку на лошадь, однако решила, что это произойдет только тогда, когда она сочтет это возможным. И не раньше.

Пони по кличке Верблюжонок пришлось подождать целых два года, прежде чем его хозяйка — маленькая Одри — наконец проехала на нем. Когда Виолетта решила, что дочь уже достаточно выросла для того, чтобы начать заниматься верховой ездой, она сама привела ее на конюшню и лично пронаблюдала за первыми уроками верховой езды. Девочке всегда нравились животные, и хотя она поначалу ужасно боялась лошадей, после нескольких уроков у нее обнаружилась настоящая страсть к ним — явное влияние тех генов, которые достались ей от Сеймуров. Когда Теобальд узнал о том, что его внучка уже начала обучаться верховой езде, он ничего не сказал по этому поводу. Виолетта сумела добиться для себя определенного статуса и четко обозначила принадлежащую ей территорию, а потому Теобальду не оставалось ничего другого, кроме как с этим смириться. Он ведь в свое время настоял на том, чтобы Сэм учился в школе-интернате, и ему, похоже, хватало и того, что он контролирует воспитание внука. В конце концов, Одри была не мальчиком, а девочкой. Теобальд подарил ей Серебристого Черноволосика и стал сопровождать ее во время конных прогулок и учить ездить верхом — «ездить так, как это подобает истинной представительнице рода Сеймуров». Виолетта слабо себе представляла, что это означает, однако осознавала, что наибольшее влияние на Одри оказывает именно она, ее мать, а потому патриархальные идеи дедушки уже не могли причинить девочке большого вреда.

Концерт подошел к концу. Монахи начали покидать свои места возле алтаря в порядке, обратном тому, в котором они пришли. Латинские слова, прозвучавшие в их пении, все еще, казалось, отражались эхом от древних каменных стен, как это было на протяжении многих веков. Эти слова словно повисли в воздухе в ожидании того момента, когда они снова понадобятся, или же впитались в стены и колонны церкви — немых свидетелей молитв тысяч когда-то побывавших здесь людей. Здания, подобные этому, задумывались как место уединения, погружения в себя, самоанализа, мысленного диалога с самим собой, и задача церковного пения заключалась в облегчении этого диалога и самоанализа.

— В этом было что-то такое… умиротворяющее. — Одри не знала, как ей выразить пережитые чувства. — Надо бы не забыть приехать сюда еще разочек. Мне очень понравилось. Как будто… — Ей не хватало слов.

— Как будто сам Господь Бог сидел рядом с тобой и шептал тебе что-то на ухо.

Одри восприняла происходившее совсем по-другому, а потому реплика матери заставила ее слегка поморщиться.

— Не совсем так… Я хотела сказать, что… — Она все никак не могла подыскать подходящих слов. — Мне кажется, что теперь я понимаю некоторые вещи уже гораздо лучше, хотя у меня все еще нет ответа на многие вопросы.

— Это на тебя так подействовало пение монахов? — с любопытством спросила Виолетта.

Они в этот момент уже выходили вместе с другими людьми из церкви.

— Нет, не только пение. На меня подействовало все — и аббатство, и церковь, и голоса монахов, словно звучащие из прошлого. Мне показалось, что я отделилась от настоящего и отправилась в…

— Туда, где нет ни настоящего, ни прошлого, ни будущего, а есть только вечность.

Одри на несколько секунд задумалась.

— Да, — сказала она. — Думаю, что-то в этом роде. — Она все еще толком не разобралась в своих ощущениях. — Я как будто спала, но при этом бодрствовала. Мой мозг уже давно не был таким расслабленным и одновременно сосредоточенным. Я как будто побывала на сеансе гипноза, и при этом мне казалось, что в мире не существует больше ничего, кроме монотонных голосов монахов.

— Мне кажется, что эти ощущения усиливались еще и потому, что мы находимся на отдыхе и изо дня в день любуемся прекрасными замками.

— У тебя тоже возникали подобные ощущения?

— У меня — нет. Я перенеслась в восхитительную эпоху своей жизни, о которой уже почти забыла. — Виолетта сделала небольшую паузу, а затем продолжила: — Я перенеслась в «Роуз-Гарден» — дом твоей тети Шарлотты — и заново пережила несколько восхитительных недель, которые мы провели с тобой там, когда тебе было всего несколько месяцев от роду.

Одри задумалась. Теперь они с матерью обе молчали, наслаждаясь ласковым вечерним ветерком. Они не нуждались сейчас ни в каких словах. И это был для Виолетты еще один из восхитительных моментов жизни.

— Слушай, девочка, — нарушила молчание мать. — Я тут вспомнила, что ты вроде бы грозилась пригласить меня сегодня на ужин.

Одри невольно рассмеялась.

— Да. И мне сейчас даже показалось, что у тебя уже урчит в животе.

Улыбнувшись друг другу и обнявшись, они пошли к автомобилю по хрустевшему под ногами гравию.