Перекрестки

ЧАСТЬ 14

Даша сидела на большой кровати в гостиничном номере и горько плакала.

За окном шумел промышленный «миллионик», в котором хозяйничала серая зима. «Холодно, грустно и грязно», – так коротко можно было описать вид, открывавшийся из номера отеля. Яркие вывески, бегущие рекламные строки и гирлянды, что городские власти в последние годы стали цеплять почти за пару месяцев до новогодних праздников, не спасали ни пейзажа, ни Дашиного настроения.

Она вспоминала очередное свидание со Стасом. Восстанавливала события до мельчайших деталей. И каждое из них шпилькой кололо ее в сердце.

«Как ты там называла его в разговоре с Аней «парнем»? Дорогая моя дурочка! Ну какая же ты дурочка»! – невеселые мысли атаковали и вызывали новый приступ рыданий.

После пары месяцев редких встреч Даша вдруг обнаружила себя увлеченной (она использовала это слово,

потому что слово «влюбленная» ее очень пугало) совершенно негодным человеком.

– Мне не подходит, что мы встречаемся только тогда, когда удобно тебе. Меня ранит твоя холодность. Прекрасно понимаю, ты меня просто используешь, тебе со мной удобно. Представляешь, я даже готова это принимать. Но хотела бы просить тебя просто об уважении, давай договоримся … – на этом месте речь, которую Даша сотни раз прокручивала в своей голове, но так и не решилась сказать, прерывалась.

Даша не знала, о чем можно договориться с таким мужчиной, как Стас. Слишком высокомерный, себялюбивый, сразу обозначивший свои границы, обнесенные колючей проволокой. Даша приняла правила игры, а когда оказалась втянутой в нее с головой, обнаружила несколько свежих ран на своем сердце. В их причинах она винила эту самую колючую проволоку, предпринимала попытки ее обойти: «у меня точно получится», – любимое заблуждение каждой женщины. Ничего не получалось: Стас ускользал.

Он был вежлив, в меру страстен на отельных простынях. Они трахались, потом говорили о тренировках в автоклубе, он грузил Дашу своими переживаниями, она пыталась отыскать нужные слова, чтобы подбодрить его. Получив дозу ласки, Стас одевался, проверял броню на своей сердце – она всегда была в порядке, чмокал Дашу в щеку и уезжал, сославшись на занятость. Лишней минуты на нее у инструктора не было.

Даша не представляла, о чем можно договориться с таким мужчиной. Однако точно знала, что от него надо бежать. Слишком разные они были, слишком много она отдавала, слишком сильно увязала в трясине этих отношений. Оторваться от «холодного эгоиста» пока у Даши не получалось.

За окном переливались новогодние огни, глядя на которые Даше хотелось плакать еще больше. Нарыдавшись в подушки, она заказала чай, села в ожидании на кровати, обняв колени.

– Почему это со мной произошло? – громко спросила она у тишины номера.

Тишина оставалась верной себе.

Память подкидывала Даше видео из инстаграма, где Лабковский говорит что-то о самооценке, мелькают фотографии неподражаемой Мэрлин Монро, которая, несмотря на свое бесспорное великолепие, встревала в такие же отношения, с такими же вот Стасами.

– Знаешь, это слишком для меня! Я смогу. Я знаю, что делать, – Даша сама вздрогнула от своего голоса. Глубоко вздохнула, встряхнула головой, изогнулась, подошла к окну и улыбнулась веселым огонечкам, отражающимся в стекле.

– От Андрея ушла, и от Стаса уйду, – Даша засмеялась в голос.

В это время по празднично-украшенному центру города шел мужчина. Он засмотрелся на гирлянды, поднял голову наверх и увидел в оконном проеме на втором этаже смеющуюся женщину. Она была прекрасна.

«Мужчина, который рядом с ней, настоящий счастливчик», – подумал прохожий и расплылся в мечтательной улыбке. А потом словно, очнувшись, поспешил дальше.

Он не видел, как после этим поздним вечером Даша деловито набирала номера, извинялась за беспокойство, не чувствуя вины, и удовлетворенно нажимала на отбой. Последний, кому Даша позвонила, был Стас.

– Что-то случилось? – спросил он. Эта женщина никогда не досаждала ему звонками, поэтому, увидев ее имя на экране телефона, он удивился.

– Хочу тебе сказать сегодня. Я больше не приду на твои тренировки. И да…на соревнованиях буду выступать за команду Сергея Васильевича. Он давно меня звал. Сегодня мы обо всем договорились. И еще спасибо тебе, человек-аватар по имени Стас, ты мне многое показал. Но больше я тебя видеть не хочу, – выпалила в трубку Даша.

– Ты чего там напилась что ли? Даш, я же вроде тебя не обижал, – мужчина был растерян.

– Нет, не обижал. Просто был собой. Все нормально. Счастливо, Стас!

– Ну ок, если ты так решила…Мне -то че? – он нажал отбой.

Даша знала, что так будет. Она бросила телефон в сумку, с пороге оглядела номер, чтобы убедиться, что ничего в нем не оставляет, и с легкой душой закрыла за собой дверь.

****

Старик Шериф, прихрамывая, вышел из кабинета и окликнул Муссу.

– Скорее, сынок!

– Что случилось, отец? Тебе плохо? – Мусса спешил в гостиную из своей комнаты.

В ее центре стоял, приплясывая, глава их почтенной фамилии. Сын ошеломленно глядел на па Шерифа-старшего.

– Все в порядке, я еще в своем уме. Не переживай! – засмеялся старик, совсем как мальчишка.

– По поводу чего веселье? – улыбнулся Мусса.

– Канарейка сама поет свои песни и летит в нашу сторону, дорогой.

– Иии?

– Я же сказал, что с моей головой все в порядке…Не нужно этих интонаций. Тьфу, с тобой веселья мало. Вот вернется Джабир, вот будет счастье! А канарейка сама поет, сама, Джабир вернется, наш мальчик вернется из самого ада, Мусса! – старик перестал переминаться на непослушных ногах, взмахнул рукой и расплакался.

Мусса все понял, подошел к отцу. Мужчины крепко обнялись.

– Теперь это точно? Джабир вернется?

– Точно, Мусса. Только теперь точно. Я слышу, как его канарейка поет. Она спасает себя и нашего мальчика.

Сумерки нежно обнимали Фес. Тени в комнате, в которой сидели двое мужчин, приходили в движении и теряли четкие контуры, размазываясь по полу и стенам светло-серыми пятнами.

За тысячи километров от цветастого марокканского города по ночной улице промышленного мегаполиса, увешанного гирляндами, решительной походкой шла женщина. Она помнила эту легкость движений. С ней такое уже было. Тогда в Берлине. Только теперь женщина точно знала, что никуда не свернет.

Откликаясь на ее уверенность, нити жизни плели новый узор сразу нескольких судеб.

***

Дажбир снова оперировал и провожал души. Респектабельный мануальный терапевт, предпочитающий особый сорт кофе на завтрак и тоскующий по брюнетке с красивыми глазами, без сопротивления уступил место деятельному полевому хирургу, смысл существования которого свелся к борьбе за жизни. В этой горячей во всех отношениях точке она шла нон-стоп. Короткий сон; еда – обедал или нет – часто Джабир не мог вспомнить; удобства за ширмой; ведро воды, нагретое солнцем, вместо душа.

Раненых к госпиталю привозили на грузовых машинах и внедорожниках.

Доктор Джабир выходил встретить их, даже когда не дежурил.

– Кто может сам ходить, выходи! – кричал он на английском, универсальном языке, отодвигая раскаленный солнцем тент кузова. И первыми к выходу тянулись люди с легкими ранениями. Стиснув между зубов ругательства и стоны, они медленно спускались и брели в сторону палаток к ожидающему их медицинскому персоналу.

Пока солдаты выгружали своих тяжелых товарищей и пострадавших гражданских, доктор проводил сортировку прямо у больничных палаток. Направлял потоки – операционная, палата интенсивной терапии или палатка для агонирующих.

Если на распределении раненных работал кто-то из коллег, после Джабир обходил каждого новоприбывшего и, случалось, настаивал на том, чтобы из палаты для агонирующих солдата срочно перенесли в операционную. Поначалу врачи спорили с доктором Шерифом, но со временем, всякий раз не переставая поражаться безошибочности решения, беспрекословно выполняли его поручения.

Коллег Джабира удивляло еще и то, что с некоторыми безнадежными пациентами доктор сам проводил какое-то время, если представлялась возможность, не перепоручал их медсестрам, санитарам или священнику- миссионеру, жившему при госпитале. Доктор держал уходящих за руки, закрывал глаза в последние секунды их земного бытия.

Преподобный сэр Игве, посвятивший большую часть жизни христианской проповеди в своей родной стране, годами съедаемой войнами и межэтническими конфликтами, не без интереса наблюдал за арабским доктором, которого боготворил весь персонал госпиталя и обожали пациенты.

– Жизнь у огненной черты, доктор Шериф, как ни странно таит больше чудес, чем спокойное существование под мирным небом. Возможно, в этих условиях человеческие реакции настолько обостряются, что нам дано узреть, – говорил пастор. – За много лет здесь я видел всякое, но вы, пожалуй, самое главное местное чудо, явленное мне Всевышним.

– Вы же знаете, преподобный, что главное чудо – это широта и глубина человеческой души, которой мы не в силах до конца постичь! А еще, пожалуй, служение по призванию Божьему, упорное следование своему пути, несмотря на все сложности и преграды, – отвечал с улыбкой Джабир. – Вот хоть взять вас, сэр Игве. Вы для проповеди выбрали почти ад. Почему вы здесь, а не в уютном приходе с паствой, что приносит в церковь яблочные пироги по воскресеньям?

– У каждого свое место. Мое –здесь. Тут от меня больше проку, чем где-либо, – улыбался в ответ священник.

– Тогда мы с вами чудеса одного порядка, пастор Игве…

– Давайте будем считать так, если вам угодно. Потому что всех выживших здесь и не утративших веру в свет, можно считать чудом. И они для меня – главное свидетельство пребывания Бога на земле.

***

День в полевом госпитале шел своим чередом. Было затишье, раненых несколько дней не привозили.

Джабир совершал обход пациентов, когда на улице послышался рокот моторов и громкие крики. Доктор вышел на шум. На площадке возле палаток мужчины в военной форме собирались выгружать раненных. К ним потянулся больничный персонал. Из палаток выглянули пациенты, которые могли ходить.

Шериф- младший поспешил в сторону тента, куда обычно складывали солдат, но замер в нескольких метрах. Что-то было не так, как обычно.

Когда острое осознание опасности накрыло доктора, было уже поздно. Из кузова, где должны были находиться раненые, раздались стрекочущие автоматные очереди. Пули крошили воздух и все, что мешало их стремительному полету, а добродушный и улыбчивый доктор Хансен из Норвегии, который сегодня дежурил и первым подошел к машине, уже лежал на красном суглинке, такой была местная почва. Кровь из раны на голове Хансена медленно растекалась, обильно удобряя жадную до нее землю, проклятое место, вскормленное войной.

Джабир не мог оторвать взгляда от этого зрелища. Надо было спасаться, прятаться, бежать от черных человечков с автоматами в руках, наводнивших лагерь, а доктор Шериф смотрел, как жизнь Хансена становится огромной багряной лужей и впитывается в почву. Норвежец теперь был частью Африки.

– Если получится, я помогу тебе отсюда выбраться, – пообещал Джабир мечущейся душе своего коллеги и стряхнул окутавший его морок. Словно кто-то снял видео с паузы, картинка для доктора вновь пришла в движение.

Крики, стоны, стрельба – звуки на полной мощности навалились на него. Джабир успел заметить, как ворота полевого лагеря сбивает пикап, в его кузове – бойцы, один из них кричал что-то своим товарищам и белозубо хохотал, на ходу паля по палаткам лагеря из ручного гранатомета. Джабир пригнулся к земле, пытаясь укрыться, но белозубый заметил резкое движение и направил огонь в сторону доктора.

Граната разорвалась рядом, горячая вспышка в одно мгновение накалила воздух и разодрала пространство на куски.

Позже жестокое нападение на лагерь международной благотворительной организации осудили все, кто имел право высказаться по поводу случившегося. Но десяткам погибшим, среди которых был и медицинский персонал из шести разных стран, было уже все равно.