После всех этих лет

Глава 1

После почти четверти века нашей супружеской жизни Ричи Мейерс, мой муж, попросил меня отныне называть его Риком. Затем он начал гладко зачесывать волосы назад, пользуясь при этом тридцатипятидолларовой английской помадой.

Меня это раздражало: Ричи мог бы уже и пережить возрастной кризис. До пятидесяти ему не хватало всего двух лет, а его подбородок уже не казался, как раньше, высеченным из гранита, теперь он скорее, был словно вылеплен из картофельного пюре. Волосы и зубы тоже были уже не те. И, когда он снимал рубашку, взгляд его часто останавливался на волосатой груди, он как будто не мог поверить, что волосы между сосками стали седеть.

Я была всего на одиннадцать месяцев моложе Ричи, и, конечно, не выглядела рядом с ним желторотым цыпленком. Однако если вкус мужчины хоть сколько-то развит, он мог бы назвать меня привлекательной и даже очень хорошенькой. Блестящие темные волосы. Светлая кожа. Правильные черты лица. Карие с зелеными крапинками, похожими на изумруды, глаза, обрамленные густыми ресницами. И совсем неплохая фигура. Я не боялась стать старой, особенно с тех пор, как я поняла, что бессмертие маловероятно. Человек, который не может смеяться в лицо вечности, ничего из себя не представляет.

В конце концов, я потеплела к нему, хотя мне было трудно называть его Риком после стольких лет, когда я называла его Ричи… Я часто оговаривалась, особенно в постели. Я вскрикивала: «Боже! Еще, еще! Рич… Рик!» Он вздрагивал, а его член съеживался.

Все признаки были налицо, — однако я ничего не замечала. И вот в одно прозрачное голубое июньское утро, на следующий день после приема по случаю нашей серебряной свадьбы, проходившем на лужайке за домом, под белым навесом, украшенным чайными розами и гирляндами мерцающих белых огоньков, Ричи сказал, что оставляет меня ради — и тут его голос стал мягким и сладким — Джессики.

Джессика Стивенсон была на приеме. Ричи танцевал с ней фокстрот под попурри из Кола Портера, одна из мелодий которого называлась «Будет так хорошо, если ты придешь домой…». Да, Джессика была молода, но не слишком. А Ричи не относился к категории пятидесятилетних мужчин, готовых волочиться за каждой двадцатидвухлетней стюардессой Люфтганзы. Джессике было тридцать восемь, она была всего на девять лет моложе меня. У нее были светлые голубые глаза, и для удовольствия она изучала японский.

Этот прием стал последним в моей супружеской жизни. В тот вечер я ждала, что Ричи скажет: «Посмотри на себя, Рози! Ты так же прекрасна, как в тот день, когда мы поженились». Но он не сказал этого. В сыром ночном воздухе мое белое шелковое плиссированное платье в греческом стиле, ласково облегавшее мою фигуру в примерочной Бергдорфа Гудмана, как назло, прилипло к моей груди и ногам, и я была словно завернута во влажную простыню. Джессика вся сияла в золотистом облегающем жакете, из-под которого выглядывала прозрачная кремовая шифоновая блузка. Четырехдюймовый золотистый пояс делил ее фигуру пополам. И, хотя у нее была действительно тонкая талия, грудь не представляла собой ничего особенного, если не считать сводящих мужчин с ума, торчавших сосков, похожих на ластики на карандашах.

Я мимоходом чмокнула Джессику, когда пробегала мимо, разыскивая распорядителя приема, чтобы сообщить ему, что одна из коллег Ричи по банку неделю назад стала вегетарианкой. Джессика в золотистых плетеных туфельках на высоких каблуках стояла, выжимая в бокал дольку лимона, между двумя администраторами Дейта Ассошиэйтед.[1] Она резко обернулась и с присущим ей энтузиазмом воскликнула: «Рози! Привет!». В своем золотистом туалете, с волосами, отливавшими бронзой, она казалась волшебной сиреной.

Так значит Ричи действительно оставляет меня ради нее?! Пусть! Но у нас было, было прошлое… Мы познакомились в конце шестидесятых. Мы оба преподавали в школе в Форест Хиллз в Куинс. У нас было много общего. Мы чувствовали себя богатыми и счастливыми, хотя было еще очень далеко до того, как мы превратились в респектабельную семью с большим достатком. Тогда же нашим главным богатством были наши дети.

Да, я потрясена и подавлена.

В глубине спальни я увидела Ричи. Его темно-оливковые глаза были полны слез. Он задыхался, всхлипывал, с трудом подавляя рыдание, и я едва разобрала, что он говорил.

— Не могу поверить, что я сказал тебе это, Рози, — смахнув слезы ладонью, он начал громко всхлипывать.

— То, что со мной происходит, это… — его грудь вздымалась, он вновь зарыдал, не в силах сдержать себя, — это звучит слишком банально…

— Ричи, пожалуйста, скажи…

— … но я впервые за многие годы чувствую, что живу по-настоящему.

Позднее утро было знойным и приторным от запаха жимолости и словно говорило, что наши занятия любовью летними жаркими ночами ушли в прошлое. Эта песня пелась уже не для меня. Несмотря на жару, меня знобило, и я набросила плед себе на плечи. Мне действительно было холодно, но вместе с тем я испытывала бессознательную надежду, что я выгляжу в этом пледе очень красиво и что все образуется.

Но я так не выглядела.

А Ричи выглядел.

С зачесанными назад чуть седеющими волосами, легким загаром преуспевающего человека, в сшитых на заказ белых слаксах, махровой белой рубашке и блестящих мокасинах он выглядел именно как бывший муж, который только что отделался от бывшей жены. Но лицо его было мокрым. А слезы — настоящими.

— Рози, мне очень жаль.

Я не могла и думать об отмщении. Я только рыдала. А он топтался вокруг меня. Выяснение отношений было слишком мучительным или продолжалось дольше, чем он рассчитывал, поскольку, видимо, у него была назначена встреча за обедом.

— Ричи, — всхлипнула я, — оставь ее…

И тут же быстро исправилась:

— Рик, пожалуйста… Я очень люблю тебя.

Но было уже слишком поздно.

Тем летом я прошла все стадии унижения брошенной жены. Истерия. Оцепенение. Надежда: конечно, Ричи бросит свой перспективный, успешный, широкомасштабный финансовый бизнес ради прежней карьеры учителя английского языка в провинциальной школе. Отчаяние: я засыпала по ночам только со снотворным, я обманывала гинеколога, жалея, что выписанный им рецепт не остановит мою жизнь навсегда.

Я осталась совершенно одна: Муж ушел. Дети выросли, у них была своя жизнь. Наш гончий пес Ирвинг умер в начале августа. Я бродила по дому, а слезы, как только я вспоминала горячее тело Ричи, тепло детей, холодный и влажный нос Ирвинга, наворачивались мне на глаза.

В конце концов, мои переживания тоже были занятием. То в памяти вставал наш небольшой домик на Кейп Код, с типичной небольшой кухонькой, открытыми всем ветрам окнами, кривыми баскетбольными кольцами на лужайке и гаражом на одну машину. То мы находились уже на две с половиной мили севернее, в величественном георгианского стиля доме конца XVIII — начала XIX века, расположенном в самом центре Лонг-Айленда, в стране «Великого Гэтсби». И название у него было соответствующее — Галле Хэвен — Убежище Чаек.

Я бродила по дому, как ночной бродяга, в длинной футболке нью-йоркского шекспировского фестиваля, черных трусиках и носках авиакомпании «Пан Американ», оставшихся после нашей последней поездки первым классом в Лондон (после того, как Ричи разбогател, мы стали летать Конкордом). Вряд ли мой вид соответствовал респектабельности Галле Хэвена. Но такой же я была и в ту роковую ночь.

Роковая? По правде говоря, она не казалась более зловещей, чем все остальные. Когда мы переехали, Ричи заменил на своем ночном столике современный будильник с радио старинными бронзовыми часами — и я никак не могла понять, ни в какое время я проснулась, ни что меня разбудило. Было около половины четвертого утра. Я поняла, что больше не усну, но побоялась принимать еще снотворное. И хорошо сделала, ибо следующая таблетка привела бы меня в состояние, которое доктора называют устойчиво депрессивным. Три последние недели я провела в какой-то космической прострации, не будучи в состоянии прочитать ни строчки, — настоящим пленником в оболочке своего собственного тела.

Я еще порылась в воспоминаниях. В тот июньский день, когда Ричи переехал от меня на двадцать шесть миль на запад, в Манхэттен, он взял с собой только свой несессер. Как мог он так просто отказаться от всей своей прежней жизни? Мне же осталось только вдыхать запах его многочисленных от лучших портных костюмов, которыми вплоть до самого низа, где стояли ручного пошива ботинки, был битком забит наш шкаф. Перед моими глазами возник этот шкаф, затем его ванная комната, богато отделанная зеленым мрамором, с позолоченной фурнитурой. В первую ночь, когда мы переехали в этот дом, мы занимались любовью там, в маленькой ванной. В этот момент у меня в животе забурлило. «Целый контейнер нежирного йогурта не мог бы вызвать такую бурю», — подумала я. Я спустилась вниз по винтовой лестнице и направилась к холодильнику и — о, чудо! — обнаружила пиццу с сосисками и кусочками мяса, какую я обычно покупала, когда мальчики возвращались домой. «Или, — подумала я, — может быть, приготовить в микроволновой печи булочку с сосиской, а лучше целых три». После ухода Ричи я начала быстро поправляться. Я поправилась так, будто была на третьем месяце беременности, а не в периоде климакса.

Я прошла в темную, размером с баскетбольную площадку, кухню посмотреть — нет ли там готовой булочки с сосиской или надо отбить мясо, чтобы приготовить булочку с гамбургером. Я обдумывала этот вопрос с утонченностью человека, знающего толк в кулинарном искусстве.

«Я бы украсила блюдо гарниром и…» о, Боже!.. споткнулась обо что-то… Что, черт возьми, гам могло лежать? Я сама испугалась своего дикого крика. Я попятилась назад и наткнулась на духовку большой железной печки. Что бы это ни было, оно не двигалось. Я слышала только собственные всхлипывания и бессвязное бормотание. Невероятно, но я бросила взгляд на пульт системы безопасности рядом с дверью. Зеленый свет означал, что кто-то выключил сигнализацию. Я же — я была уверена — включала ее. Еще одно всхлипывание. Господи, нет! И вдруг меня озарило…

Александр! Ну конечно! У него кончились деньги, он вернулся домой, и, бросив рюкзачок на пол, сидит сейчас со своей гитарой наверху, у себя в комнате. Меня рассердила его небрежность, но я так была рада, что хоть один из моих детей был сейчас дома. Я протянула руку к выключателю и зажгла свет.

На полу был не рюкзачок Алекса.

Это был Ричи. Ричи, который лежал на спине с искаженным от боли лицом.

В его груди высоко торчал нож.

Как я закричала! Размахивая руками, я рванулась куда-то в сторону, налетела на уэльский кухонный стол, и висевшая над ним деревянная расписная бело-голубая с изображением голландских девушек тарелка и суповая миска с грохотом полетели на пол. Я опять закричала. Должно быть, я видела слишком много фильмов. Что делает женщина, когда видит труп? Она издает истерический, леденящий душу вопль, способный убедить Всевышнего изменить свое решение.

Я прикоснулась к щеке Ричи. Она была холодна, как лед. Но ведь он лежал на кафельном полу. «Ричи», — прошептала я. «Ричи!», — крикнула я изо всех сил. Ответа не было. Никаких признаков жизни. Я поднесла палец к его носу, чтобы убедиться, дышит ли он. Нет. Но должен же быть какой-то шанс! Он может еще вернуться к жизни! «Ричи, пожалуйста!» Переходя от истерики к действиям, я схватилась за ручку ножа и, раскачивая его из стороны в сторону, пыталась вытащить его. Все было напрасно. Нож не слушался меня. Ричи оставался недвижим. Теперь я убедилась, что он был действительно мертв.

Что я чувствовала в тот момент? Сердце мое превратилось в холодный камень. Я вся оцепенела. Нет, не совсем так. Ричи, без сомнения, был мертв. Но выглядел, как живой. Я снова несколько раз громко окликнула его. Каждую минуту, как в постановках домашнего театра, он мог встать и вытащить нож из груди. Но этого не произошло.

Кровь на его теле образовала красивый цветок с тремя лепестками, а черная ручка ножа торчала, как огромная тычинка. Кошмар! У меня закружилась голова, меня начало подташнивать. Я закрыла ладонями нос и рот, чтобы не дышать. И тут только до меня дошло. Если бы к моей футболке был прикреплен самый чувствительный в мире микрофон, он бы уловил мой шепот: «Убийство!»

Ричи был мертв, потому что кто-то его убил.

Я заставила себя посмотреть на него. Его тело лежало поперек кухни на темном дощатом полу. Кулаки были сжаты, а пальцы правой руки, согнутой в запястье, сильно зажали большой палец. Мои пальцы сжались таким же образом.

Но я ведь не дотрагивалась до ножа! Я не наивная девочка, я прочитала много детективных романов и просмотрела массу детективных фильмов. И знала, что в этот ужасный момент нельзя терять самообладания. А что если я уничтожила отпечатки пальцев убийцы? Или стряхнула крошечные частицы кожи, которые полиция могла бы отправить на экспертизу криминалисту?

Я постаралась взглянуть на все объективным взором. Ну, совершенно объективным, потому что первое, что мне пришло в голову, было то, что Джессика не позволяла ему носить готовую одежду. Я никогда не видела, чтобы мужчина в повседневной жизни носил такую изысканную одежду. Великолепные спортивные туфли — не потрепанные и поношенные, грязно-серого цвета, как те, что он надевал на баскетбол, работая в школе, а блестящие, черные, последней модели. Они, вероятно, стоили больше, чем месячная плата за нашу первую квартиру. Прекрасного покроя хлопчатобумажные брюки с отворотами. Облегающий пуловер.

Я осмотрела пол вокруг него: грязь, темные куски глинистой почвы на странном пятне, протянувшемся от самой двери. В животе у меня забурчало. Больше я не могла этого выносить. Ужас сдавил мне горло, я начала задыхаться, но не отводила взгляда. Грязь могла послужить ключом к разгадке. Сделав глубокий вдох и затаив дыхание, я обошла Ричи на некотором расстоянии. Грязь забилась в бороздки на подошвах туфель, особенно на левом. Совершенно ясно, что это он оставил следы.

Так и было. Больше никаких улик я не заметила. Однако убийца должен был оставить хоть какие-то следы. Я повернулась спиной к Ричи и ждала, что вот прямо сейчас появятся запыхавшиеся полицейские. Как я скажу им, что я прикасалась к рукоятке ножа? Да где же они? В конце концов я поняла, что ждать нечего. В кухне был только Ричи и я. Он, конечно, не мог набрать номер 911. Тогда это сделала я. Женщина с испанским акцентом ответила:

— Полиция. Скорая помощь.

Я сказала:

— Я хочу заявить об убийстве. — Затем я начала бормотать: — Номера улицы нет, но если доехать до конца Хилл-роуд и повернуть на Анкоридж-лейн, затем по гравиевой дороге направо — там знак частного владения. Это Галле Хэвен. — И добавила: — Жертва…

Она ждала. Я не могла произнести ни слова. Я была будто загипнотизирована медной подставкой для чайника, в которой отражалось мертвое тело Ричи.

— Жертва? — настойчиво переспросила она.

— Мой муж.

Я всегда предпочитала реальной жизни искусство, поскольку оно развивается по определенным правилам. Например, в английских детективных романах кто-то находит тело в загородном доме и восклицает: «Боже! Это же викарий!». И ничего неожиданного больше не происходит на протяжении последующих шестидесяти страниц, пока, наконец, полиция не раскрывает убийство. Никакого нудного ожидания: глава заканчивается, а следующая начинается с того, что кто-то уже готовит чай для констебля. В фильмах время тоже не тратится зря. Камера цинично переводит объектив с искаженного от боли лица к сигарете, зажатой в уголке рта убийцы. И так естественно слышишь сразу же возникший пронзительный звук сирены и шум подъезжающих к дому полицейских машин. Положив трубку телефона, я осталась совсем одна. Молчание было зловещим. В каком-то самом дальнем уголке моего сознания я увидела почти прозрачного Ричи, который поднялся из скрюченного тела, проплыл над разделочным столом в центре кухни, обогнул бронзовую люстру и с дьявольским шипением исчез в вентиляционной решетке около плинтуса.

Боже! Я не вынесу этого, — пронеслось у меня в голове.

Я действительно почувствовала внезапный испуг. Я не знала, как давно он умер. Пять часов? Десять минут? «Нервы, — сказала я себе, — расслабься». Как только я закрывала глаза, мои веки начинали нервно подрагивать. Что-то не так? Что? Я еще раз пристально осмотрела кухню. На покрытом белым пластиком разделочном столе, стоящим между запасной плитой, которой мы пользовались только в случаях больших приемов, и мойкой для овощей и фруктов, находилась дубовая подставка для ножей. Одна секция была пуста — секция ножа для нарезания мяса. Этот нож и торчал в теле моего мужа.

У меня потемнело в глазах.

Хватит фантазий, — приказала я себе. — Прочь, привидения! Займись делом. Думай! Может, это был грабитель, схвативший первое попавшееся под руку оружие, когда Ричи спугнул его? Может, это был кто-то, кто пришел вместе с Ричи? Стоп, минутку. Что принес Ричи домой? Мой адвокат, Хони Голдфедер, советовала мне сменить код сигнализации, чтобы он не смог войти.

— Детка, измени код и доведи это до его сведения. И не говори мне: «он и так никогда не захочет вернуться в дом», — потому что ты просто так думаешь…

Я отказалась:

— Мужчины иногда меняют свои намерения. Мне бы не хотелось, чтобы Ричи думал, что я выставила его отсюда.

Она ткнула в мою сторону пальчиком, с коралловым ноготком длиною в дюйм.

— Ты не должна быть такой бесхарактерной.

А я такой и была.

Но что же Ричи принес в дом?

Колокольчик над входной дверью проиграл первые четыре такта протестантской молитвы. Я бросилась к двери. Холод мраморного пола в холле пробрал меня до костей. Бедра покрылись гусиной кожей. Я схватила из шкафа одну из дорогих непромокаемых шинелей фирмы Барберри, купленных Ричи еще в пору его первого припадка англофилии, и включила освещение у входа в дом. Шесть полицейских в форме стояли под тремя арками, составляющими парадный вход в Галле Хэвен. Когда я открыла дверь, самый старший из них, с уныло висящими усами, шагнул вперед и спросил:

— Миссис Мейерс?

Я впустила их в дом и включила свет в холле. Медленно, оценивающе они обвели взглядом светильники, каждый выступ лепных украшений, мрамор, подобранный, как на шахматной доске, зелеными и белыми клетками.

— Миссис Мейерс?

Полицейский был значительно выше меня и стоял так близко, что, посмотрев на него снизу вверх, я увидела, что торчавшие из носа волосы, лежали прямо поверх его усов.

— Миссис Мейерс, мы получили звонок относительно вашего мужа. Покажите нам, где он.

Я заметила, что кровь на рубашке Ричи стала коричневой и запеклась вокруг лезвия ножа.

— Миссис Мейерс, мы здесь, чтобы помочь вам.

Внезапно мне на память пришли несколько строк из «Отелло». Я декламировала их как-то Ричи, после того как мы целую ночь занимались любовью. И, когда обнаружили, что наступил день, оба были и удивлены, и недовольны одновременно. «Пусть суждена мне гибель, скрыть не в силах: Люблю тебя, — а если разлюблю, Наступит хаос».

— Миссис Мейерс… — голос полицейского прозвучал как раз в тот момент, когда я почти теряла сознание.