После всех этих лет

Глава 8

Теннисный сезон закончился. Картер Тиллотсон потерял свой великолепный летний загар, и кожа его стала бесцветной как воск. Если бы у него на голове вырос фитилек, он стал бы похож на свечку.

Картер понимал, что как человек нашего круга он должен выразить соболезнование. Минут пять он сидел молча и, в конце концов, пробормотал:

— Тяжело, Ричи… И если ты попадешь в тюрьму…

В этот момент я, пробегая глазами список адвокатов по уголовным делам, составленный Стефани, заметила движение ее черной лакированной туфельки, которая легонько ударила по его ботинку. Я перестала читать и стала следить за ногами. Картер привстал, но не сказал больше ничего. Последовал еще один удар, и тогда он произнес:

— Полиция появилась у нас в доме через две минуты после похорон. Сержант и детектив. Они только что ушли.

— Картер, ради Бога, — сказала Стефани.

— Все в порядке, — откликнулась я.

Тиллотсон появился в моем доме с бутылкой красного вина, тарелкой козьего сыра и бисквитами, чтобы дать мне понять, что они на моей стороне, хотя с того самого момента, как он появился в дверях, было ясно, что он на моей стороне только потому, что его к этому принудили.

— А раньше к вам не приходила полиция? — спросила я.

— Вчера утром, — ответил он.

Я знала женщин, которые сходили по нему с ума, но, честно говоря, я никогда этого не понимала. Он был сверх меры вежлив и совершенно лишен индивидуальности.

— Полиция выясняет: видели ли мы что-нибудь, слышали ли мы что-нибудь — но мы, конечно, ничего не знаем, — сказала Стефани.

Я была одна с Тиллотсоном. «Подозрительная» уехала поездом в Филадельфию. Бен с моей матерью находился в библиотеке с родственниками, которые приехали выразить соболезнование. Алекс был с ними. Когда я вышла, чтобы поговорить со Стефани об адвокатах, он, растянувшись, лежал на кушетке с опущенным на грудь подбородком и дремал, видя свои полубредовые сны.

Гостиная была огромной. Декоратор убедила нас, что строгое неуютное пространство нам еще пригодится. Она говорила: «Вам потребуется строгая комната для официальных церемоний». «Что, черт, возьми, она подразумевает под словом «официальный»? — спросила я тогда Ричи. — Что твоя тетка Би и дядя Марри собираются передавать нам там свои визитные карточки на серебряном подносе?» В конце концов мы сдались, и декоратор создала комнату, которая по праву могла бы принадлежать Георгу III. Величественная английская мебель Кушетки и кресла, обитые бежевым и золотистым шелком. Позолоченные рамы для голландских миниатюр. Настоящей жизнью веяло только от деревьев, качавшихся за окнами.

— Вы совсем ничего не видели в ту ночь? — спросила я.

Стефани покачал головой.

— И не слышали? Совсем ничего, Стефани? Я не имею в виду позднюю ночь. В любое время после половины десятого?

— Нет.

— Может что-то поразило вас, что-то необычное или даже страшное?

Никто из них не ответил. Их ошеломил мой допрос. Осанка Картера стала еще более строгой. Стефани часто-часто заморгала, будто не верила своим глазам. Но они были слишком хорошо воспитаны, чтобы сердиться на такого нелепого человека, как я. А я не была достаточно хорошо воспитана, чтобы не говорить на эту тему.

— Картер, а когда ты вернулся домой в тот вечер?

— Чуть позже одиннадцати. Но я ничего не видел. И не слышал.

— А ты была дома весь вечер, Стефани?

— Нет. Я была на собрании садоводов. Помнишь?

— Да. Верно.

— Я думаю, я приехала домой в десять, в половине одиннадцатого. Но я тоже не видела. Извини, Рози.

— Хорошо. Теперь вопрос к вам обоим. Как вы добрались домой?

— На машине, — ответили оба не совсем в унисон.

— Понимаю. По Лайтхауз Пойнт-лейн и потом вверх по Хилл-роуд?

— Это самый прямой путь, — сквозь зубы сказал Картер.

— А когда вы проезжали то место, где все паркуют машины, когда играют у вас в теннис, вы там ничего не заметили? Каких-нибудь других машин?

Картер покачал головой.

— Там, где они нашли машину Ричи, — уточнила Стефани.

— Именно. Когда я шла к вам, полицейские снимали отпечатки шин. Я полагаю, там могли быть и другие машины.

— А что полагает полиция? — спросила она.

— Они говорят, что следы, возможно, были оставлены раньше. Или оставлены полицейской машиной, заметившей отражение от фар машины Ричи и решившей проверить, что там.

— Я ничего не заметила, — сказала Стефани. — Мне очень жаль. Мне следовало быть более бдительной.

— Да тебе и не следовало ничего искать. Успокойся, Стефани, не расстраивайся.

Она опять прочно уселась в кресло. Она была обескуражена.

— Продолжим, — сказала я им. — А что полиции было нужно сегодня?

Картер уставился на Стефани. Боже, как он хотел уйти! Он считался самым близким другом Ричи, а это означало, что они были постоянными партнерами по теннису и другим развлечениям. Ричи говорил, что они любили беседовать по душам. Зная и того, и другого, я понимала, что это могло означать: они делятся друг с другом самыми тайными финансовыми планами того времени, когда не надо будет уже укрываться от налогов. Картер по-своему заботился о Ричи.

И похоже он верил в то, что это я убила Ричи. Он не мог дождаться, чтобы уйти. Руки лежали на коленях, готовые в любой момент хлопнуть по ним, чтобы встать.

У него были короткие толстые пальцы, скорее, пальцы художника, а не хирурга, выполнявшего деликатные операции.

— Полиция хотела знать о ваших взаимоотношениях с Ричи, — сказала Стефани. — Были ли у вас серьезные ссоры. Они ищут повод для физического насилия с твоей или с его стороны. Что могло бы спровоцировать дальнейшее. Правильно, Картер?

Он кивнул. Еле-еле.

— Знаешь, Рози, — продолжала она, — когда они разговаривали с Картером, я сказала, что мне надо посмотреть тесто. И я пошла составить тебе этот список. Я спрашивала всех, с кем говорила по телефону, кто имел дело с судом, кто лучший.

Был уже восьмой час. На улице темнело.

— Я позвоню им завтра.

— Доверься своей интуиции, — своим победным голосом капитана команды по хоккею на траве сказала Стефани и возбужденно добавила. — Я должна быть с тобой, когда ты будешь звонить… Нет, лучше, если бы я пошла с тобой…

Она никогда не доканчивала фразу.

Картер схватил ее за руку и потащил из кресла с такой силой, что разорвал рукав ее черного платья. На ее крупном прекрасном лице появилось выражение полнейшего недоумения, когда она увидела свое голое плечо.

— Мы уходим отсюда! — заорал он и подтолкнул ее к двери.

Была ли она потрясена его поступком? Или была довольна, что ее выталкивают, освобождают от моих ужасных неприятностей, от меня самой?

— Стефани, — позвала я.

— Забудьте нас, — закричал на меня Картер перед тем, как уйти совсем. — Не звоните и не приближайтесь к нам никогда!

Это должно было ошеломить меня. Но этого не случилось. Мое отчаяние было настолько сильным, а мой ужас настолько глубоким, что обращение со мной как с сущим дьяволом создателя самых великолепных физиономий в Нью-Йорке уже не могло задеть меня ни на йоту. Я совершенно забыла о нем, когда Бен, ссутулившись, тяжелой походкой вошел в комнату.

— Нам надо поговорить, — сказала я.

— Я зашел только пожелать доброй ночи.

— Но ведь еще нет и восьми часов.

— Мам, я так измотан.

Он избегал смотреть в мою сторону.

— Бен, послушай. Поверь мне про бабушку. Как бы ты не определял ее болезнь с медицинской точки зрения, она просто выжила из ума. Ты же понимаешь это?

Он равнодушно пожал плечами, стараясь спросить как можно небрежнее, как мог сделать только его брат:

— А как насчет мистера Дрисколла?

— Это прошлое. Мы вместе росли. Жили в одном многоквартирном доме. Мы дружили, когда были детьми, а когда пошли в школу, виделись уже редко.

Он ждал. Я должна была прояснить ситуацию.

— Позже мы заходили друг за другом, когда собирались идти в библиотеку. Нам было о чем поговорить, — я изучала потолок, пытаясь подобрать подходящие слова, но не могла. — Бен, тебе уже двадцать четыре.

— И что?

— Ты должен понять. Мистер Дрисколл и я были влюблены друг в друга. И занимались любовью.

— И бабушка застала вас? — он улыбнулся. Загадочно. Восхищенно.

— Да. Однажды она застала нас. После этого мы стали осторожнее. Так или иначе наши отношения продолжались до тех пор, пока он не поступил в колледж. И никаких трагедий. Никаких серьезных чувств. Мы легко расстались, здоровались во время каникул, но у каждого была своя личная жизнь. И я никогда не встречалась с ним до тех пор, пока он не стал важной шишкой. Он сделал себе состояние, работая в одном частном банке. Затем он ушел оттуда и начал инвестировать убыточные компании, помогал им, а затем продавал их за бешеные деньги. И вот именно тогда я позвонила ему и пригласила на обед.

— И позвала его в светлую даль?

— А что мне было терять? Мы оба были женаты. Все было очень просто. Ничего забавного, потому что из доброго и замечательного человека он превратился в чопорного и холодного. Зато он стал нашим клиентом. Мы четверо сошлись по случаю, и он никогда не вспоминал прошлое. Он вел себя так, будто я была провинциальной женой его делового партнера, чем я и была на самом деле. Больше, чем вежливо, и меньше, чем дружественно.

— А отец знал про тебя и мистера Дрисколла?

— Он знал, что в детстве мы были друзьями. Это все, что ему требовалось знать.

— А отец и миссис Дрисколл?

— Они стали хорошими друзьями. В основном — телефонными. Я думаю, что они общались почти ежедневно, и думаю, что отец не спал с ней. Она ввела его в новую жизнь и в новое общество в Нью-Йорке.

Улыбка сползла с лица Бена. Его атлетические плечи вздрогнули.

— Я помню, у нас была такая счастливая семья.

— Она и была. Только последние несколько месяцев…

— Мам, ты думаешь, что на следующий день после юбилея он проснулся и просто решил, что ему надо уйти?

— Ты обвиняешь меня?

— Я устал, — он попытался встать.

— Это не моя вина, черт подери! Всегда говорят: «Для танго нужны двое» и все эти избитые фразы про женщин, которых потом просто выбрасывают. Но я, почему я должна отвечать за все его измены и за то, что он оставил меня?

Бен уходил. Я бросилась вслед за ним через две большие комнаты.

— Бен, скажи, что такое ужасное я сделала, что жизнь моя совершенно разбита и в придачу я должна еще отправиться в тюрьму?

— Я не знаю, что ты сделала, мам, — сказал он очень мягко. Он повернулся спиной и вышел.

Когда в моей жизни происходили беды — выкидыш через два года после Алекса, смерть отца от рака, даже уход Ричи — я считала, что все это тяжелые, но неизбежные потери. Эмбрионы могут погибнуть, родители умереть, мужья уйти. Я понимала, что от несчастий нет страховки. Теперь мне предстояло попасть в тюремную камеру шесть на восемь футов. Не знаю почему, но я не представляла себе окон с решеткой, психопатку-сокамерницу, а только грязный без сиденья туалет. Эта картина настолько ужаснула меня, что мне захотелось упасть и никогда больше не вставать. Я хотела умереть. Я попыталась вспомнить, сколько таблеток снотворного у меня осталось в пузырьке. Но внутри у меня уже все умерло, и я даже не могла подняться наверх за дополнительной порцией.

Это был какой-то кошмар! Мое тяжелое состояние усилилось еще от того, что никто не мог и не хотел мне помочь. Даже мой собственный ребенок, плоть от плоти — и тот мне сказал: «Я не знаю, что ты сделала, мама».

Слава Богу, он только выразил сомнение, а не обвинил окончательно. Но как он мог? Неужели всем настолько легко совершить убийство, что мы охотно принимаем версию, что кто-то из нас может спокойно выхватить нож и вонзить его в человека, еще недавно горячо любимого? Или что это могу сделать я? Или что-то во мне есть такое, что заставило моего собственного сына, учителей, с которыми я проработала восемнадцать лет, моих ближайших соседей поверить, что я способна отнять у человека жизнь?

Или случайные обстоятельства настолько против меня, что заставляют поверить в это даже самых разумных людей.

Я наклонилась вперед, чтобы закрыть лицо руками, но неожиданно вспомнила, что оставила Алекса задремавшим в библиотеке. Надо проверить, не забылся ли он слишком тяжелым сном под действием таблеток? Я вела себя глупо, как молодая мать с новорожденным младенцем. Я немедленно решила проверить, дышит ли он? Он дышал. Щека была теплой. Прядь темных волос упала на лицо. Я отвела ее. Он заморгал, открыл глаза и сказал:

— Привет, ма!

— Ты в порядке, Алекс?

— В порядке, — пророкотал он.

— Все ушли. Не хочешь подняться наверх и лечь?

— И здесь хорошо, — до того, как он закончил фразу, его глаза закрылись опять.

— Я люблю тебя, Алекс.

— Я тоже, ма, — пробормотал он.

Что будет с ним, если меня не будет рядом? Потом я сформулировала вопрос более точно: как Алекс переживет смерть отца, обвинение его матери в убийстве и заключение ее в тюрьму?

Поднимаясь по большой лестнице в спальню, я все больше приходила к убеждению, что мне не следует пускать все на самотек, как бы мне этого ни хотелось. Как я могла поверить, что суд присяжных оправдает меня, если мне хватит одного пальца одной руки, чтобы сосчитать тех, кто верит мне — Касс.

Бог знает, зачем я вошла в комнату Алекса. Трусы, рубашки, носки, книги, раздавленные банки из-под содовой, газеты с сообщением об убийстве Ричи, коричневые огрызки яблок, листы с музыкальными набросками в беспорядке валялись на полу. Я осторожно прошла между чехлом от гитары и рюкзаком. Ничего. Наконец я нашла пузырек с большими белыми таблетками в кармане джинсов, которые он носил дома. Обычный коричневый пузырек для витаминов, но, разумеется, без этикетки. Раньше я говорила себе, что ему уже двадцать один и он достаточно взрослый, чтобы совершать свои собственные ошибки, что моя забота о нем только оградит его в дальнейшем от реальной жизни. Я пошла в ванную, выбросила таблетки в унитаз и спустила воду.

Я не сомневалась, что Алекс найдет что-нибудь другое, чтобы снять мучительную боль, но я бы хотела, чтобы он что-то почувствовал, когда мы будем прощаться. Страдание. Гнев. Я бы не хотела, чтобы он писал блатные песни, что Па получил ножом в брюхо, а Ма получила срок и отбывает его в тюремной библиотеке. Я бы хотела, чтобы Алекс проявил хоть какие-нибудь эмоции.

Я никогда не думала, что с удовольствием буду вспоминать то время, когда он был школьником. Злой. Целеустремленный — пусть только в том, как он бросил вызов родительской власти — нашел выход, когда Ричи установил на его окне датчики. Он спустился по спасательной лестнице и сбежал со своим другом Денни и ребятами из его группы. Я сумела бы использовать этого злого молодого человека и привлечь его на свою сторону, особенно с таким умом, каким отличался его отец.

Я посмотрела на разбросанные вещи, на одежду, щипчики для ногтей и гель для волос, валявшиеся на кресле, на беспорядок, который он устроил в комнате всего за двадцать четыре часа. Я перестала питать иллюзии. Он был мой сын, а не герой детектива. Я сбросила его грязную футболку и остатки попкорна с кровати и уселась на это место. Что было потом? Не помню. Может, я молилась, и получила утешение? Когда же я поднялась, я почувствовала сердцем, что через месяц, год, десять лет с Алексом все будет в порядке.

Я почувствовала большое облегчение и снова уселась на его кровать. Посмотрела в окно. Там сверкала серебряная луна, мерцали звезды. Я пошарила ногой по ковру, затем под его кроватью. Она была здесь. Спасательная лестница длиной в двадцать футов.

Теперь я знала, что я должна спасти свою жизнь.