Потерянное сердце

Глава 7

Как совершенно разумный человек, я останавливаюсь посреди нашей с Тори спальни и пытаюсь определиться с чего бы начать. Женщины хранят свое личное барахло в ящиках с бельем, по крайней мере, в кино. Ощущая легкое чувство вины от того, что собираюсь сделать, я разворачиваю к стене рамку с фотографией нашего первого свидания, где мы с Тори тычем друг другу в лицо мороженым.

— Извини, детка, но это ради твоего же блага, — говорю я.

Открываю верхний ящик, и еще больше чувствую себя виноватым, копаясь в ее нижнем белье. Перебрав все трусики, я закрываю ящик. В следующих трех ящиках также ничего нет. Под кроватью тоже ничего — я заглядываю туда быстро, не позволяя чувству вины снова накрыть меня.

Мой последний шанс — это шкаф, после останется только подвал, а мне там рыться совсем не по душе, да и там, в основном, мои вещи. Когда мы переехали сюда в прошлом году, у Тори было не так много вещей. Я думаю, что было меньше дюжины коробок, три чемодана, вещевой мешок и сумка с косметикой. Я никогда не думал об этом, но теперь мне кажется это немного странным. Поскольку нам уже далеко за двадцать, то и вещей у нас должно быть много. Оказывается, она все время скрывала от меня свой «багаж». Весело, ничего не сказать.

Разочарованный и раздраженный, я поднимаюсь с пола и снова кружу по комнате. Я даже не знаю, что она могла бы прятать. Даже не знаю, что ищу, но надеюсь найти ответ. Глупец.

И все же с малой долей надежды я открываю дверь шкафа и обыскиваю все сверху донизу. У нее миллион гребаных пар обуви, но нет того, что мне нужно. Мой гнев становится сильнее, когда скидываю коробки для обуви с верхней полки, пытаясь понять, есть ли что-то позади. Конечно, ничего нет. Почему она что-то скрывает? Черт!

Я складываю все обратно, точно так же, как было. Когда ставлю последнюю коробку в шкаф, крышка падает, и я вижу кучу смятых листов. Что за чертовщина?

Бросаю коробку на кровать и в ней нахожу по крайней мере два десятка смятых в комочки розовых листов. Чувствую себя неловко от того что, мне приходится разворачивать их, но мне надо знать, что в них написано. Разворачиваю первый и разглаживаю его. Толстым черным маркером там написано:

Это был плохой день. Очень плохой день.

Слова написаны детским почерком, совсем непохожим на прекрасный почерк Тори. Я начинаю разворачивать остальные и раскладываю их по порядку. Я не сразу понимаю, в каком порядке они идут, но потом вижу, что каждая запись пронумерована по дням.

В том порядке, в котором я их выложил, они звучат так:

Сегодня был номер два. Я знаю, что это неправильно.

Сегодня был номер пять. Нам страшно.

Сегодня был номер шесть. Никому нет дела.

Сегодня был номер десять. Я не знаю, кому звонить, но думаю, нам нужна помощь.

Сегодня был номер двадцать. У нас кончилась еда, и здесь пахнет.

Сегодня был номер двадцать четыре. Я должна найти помощь.

Теперь я совсем ничего не понимаю, поэтому складываю все записи обратно в коробку. Всякий ребенок делает странные вещи. Может, ее запирали на пару недель. Это открытие, хоть и странное, но совсем бесполезное для меня.

Ставлю коробку обратно в шкаф и слишком громко закрываю дверь, тут же понимая, что глупо хлопать дверями в доме, в котором спит больной ребенок. Замираю, надеясь, что Гэвин не услышит шум, но мне не повезло. Вот черт. Гэвин проснутся, и у него, скорее всего, все еще болит ухо.

Черт, черт, черт.

Я снова закрываю дверцу, и тут звонит мой телефон. Это мама. Я забыл, что она пришла с лекарством для Гэвина. Забыл обо всем за последние тридцать минут.

Сделав пару глубоких вдохов, чтобы прогнать с лица краску, которая, без сомнения, выдает меня с головой, я выхожу из спальни, прохожу мимо комнаты, где вопит Гэвин, и спускаюсь, чтобы поприветствовать маму.

— Входи, — кричу я, хотя она еще не позвонила в дверь.

Мне нужно еще разок вдохнуть, прежде чем открыть ей дверь, но ни один глубокий вдох не сможет унять гнев и разочарование. Я быстро распахиваю дверь и бегу обратно наверх в комнату Гэвина, чтобы забрать его.

— ЭйДжей? — зовет мама, стоя у входной двери.

— Тори нет дома. Ты можешь зайти, — кричу я, одновременно пытаясь утихомирить Гэвина.

Мама встречает меня в коридоре возле спальни Гэвина.

— О, мой бедный внучок, — воркует она.

— О, черт возьми, твой внук наложил в штаны, — говорю я, чувствуя неприятный запах. — Дай мне минутку, чтобы разобраться с его подгузником.

Мама смеется, напоминая мне, что она здесь и может это сделать.

— Дорогой, кажется, ты уронил записку или что-то похожее. Хочешь, чтобы я выбросила ее?

— Записку? — спрашиваю я. — У меня нет никаких записок.

Боже, это ужасно. Я был горд тем, что уже привык быть папочкой, а также к детским какашкам, рвоте, слюням и мокрым пеленкам. Гэвин ухитрялся поливать меня, по крайней мере, раза два за день, и это несмотря на то, что я уже знал его привычку писать сразу, как я снимаю подгузник — как ни старался, он всегда побеждал. Я не нашел еще способа остановить это безумие, поэтому просто смирился с его бесчеловечным поведением, и убедил себя, что это нормально.

— Быть мокрым плохо. Верно, мой маленький друг? — спрашиваю я Гэвина.

— Что значит «Сегодня был последний день. Может быть, завтра мы будем в безопасности»?

— Мама, я не знаю, о чем ты говоришь. — Я одеваю Гэвина и беру на руки. Когда я выхожу из спальни, до меня доходит, о чем она говорит. Один из этих проклятых розовых кусочков бумаги каким-то образом оказался в коридоре. Я беру его из ее рук и сминаю.

— Понятия не имею, что это такое, и не хочу знать, — говорю я ей.

— Похоже, что это написал ребенок, — говорит мама.

— Я знаю. Она, вероятно, выпала из ящика в шкафу, когда я «прибирался», — пытаюсь объяснить, показывая в воздухе кавычки.

— О, — говорит мама.

После всего того, что она пережила за последние семь лет с потерявшим жену Хантером, она научилась не задавать много вопросов. У нас с мамой не такие отношения, как у нее с Хантером. Он — закрытый человек, а я нет. Я рассказываю ей все, что она хочет знать, потому что, честно говоря, мне все равно, знает ли она. Я всегда ей все рассказывал — ну, почти все, кроме того, что в семнадцать лет у меня был ребенок. И даже если она осудит меня, значит, я это заслужил, и приму это.

— Тори ушла недавно, сказав, что ей нужно поговорить с врачом. Это немного странно, но не так странно, как ее совершенно безумная выходка на обочине шоссе по дороге из больницы.

— На обочине шоссе? — повторяет мама, выделяя каждое слово.

— Да, именно так. Она не понимала, что делает, а потом просто извинилась, когда вернулась в машину.

— Я не понимаю. — Мама проводит руками по лицу и медленно спускается по лестнице в гостиную. — Как будто что-то случилось в прошлом году, она совсем не та девушка, с которой мы познакомились, и меня это пугает. Надеюсь, мы сможем ей помочь.

— Да, — соглашаюсь я, следуя за ней. Вот почему я, как правило, открыт с мамой. Она меня слушает и понимает, не осуждая.

— Что ты собираешься делать? — спрашивает она.

Передаю ей Гэвина и забираю лекарство, которое она держит в левой руке.

— Что я должен делать?

Мой последний брак закончился, потому что... ну... ни один из нас не был на сто процентов честен друг с другом, учитывать тот факт, что моя жена держала меня за яйца. Не думаю, что развод является выходом из ситуации, и я был готов спасти наш брак, пока не узнал о ее неверности и беременности. Это и стало причиной развода.

Если в двух словах — я живу, как орех в скорлупе, и вокруг валяется куча гнилых орехов. По крайней мере, в отношениях у меня все именно так. Да, некоторым бракам лучше и не существовать, но независимо от этого, я готов сделать все что должен с Тори, потому что у нас сын — тот, чью жизнь я не хочу разрушать.

Кроме того, не хочу разводиться второй раз за два года. Хотя прекрасно понимаю, что это вовсе не причина не разводиться, но она достаточно реальна для меня.

— Итак, она обращается за помощью. Это хорошо. Иногда нам нужна чья-то помощь, — говорит мама после долгой паузы.

— Да, я узнал об этом лишь сегодня. Но я ничего не знаю об этом враче, и почему она ходит к нему два раза в неделю?

— Дважды в неделю? — спрашивает мама с нервным смехом. — Милый, большинство людей не обращаются за помощью так часто, если только не случилось действительно что-то серьезное. — Мама прикладывает руку ко рту. — О, это ужасно. Наверняка с ней что-то серьезное.

— Знаю. — Не могу поверить, что она настолько хорошо скрывала это, и многое другое.

— Я уверена, что ты знаешь, но... ты говорил с ней об этом?

— Конечно, но узнать что-то от Тори так же сложно, как взломать правительственный код на компьютере, так что да.

— Значит, это должно быть что-то действительно ужасное. Бедняжка, — говорит мама, слегка покачивая Гэвина на руках.

— Может быть, тебе стоит по-другому вести разговор. Скажи ей, насколько тебе больно смотреть на то, как она мучается. Будь честным.

— Ма, давай без «мудрой мамочки» сейчас. Я был честен с ней и открыт, и практически умолял ее рассказать, что происходит.

Она крепко сжимает губы и приподнимает брови, давая понять, что «мудрая мамочка» никуда не делась, но оставляет свои мысли при себе.

— Указания по применению на флаконе, так сказал фармацевт, — объясняет она, кивая на лекарство у меня в руке.

Вынимаю флакон из упаковки и начинаю читать этикетку. Раньше я никогда не давал лекарства Гэвину, и поэтому читаю про возможные побочные эффекты. Боже. Неудивительно, что некоторые родители категорически против антибиотиков. Из всего, что там написано, ясно одно: из-за этого мой сын может снова оказаться в больнице.

— Это меня пугает, — говорю я.

— Не читай побочные действия, — говорит мама. — Для всех антибиотиков указывают одно и то же. С ним все будет в порядке.

Я опускаюсь на диван рядом с мамой и достаю из коробки с лекарством маленький шприц. Гэвин кажется озадаченным, но ведет себя молодцом, похоже, ему даже понравился вкус лекарства. Раньше он ничего кроме грудного молока и смеси не пробовал, поэтому можно представить его удивление.

— Хорошо, ты скоро поправишься, сынок. — Гэвин улыбается мне, будто понимает, что я говорю.

— Ты хороший отец, ЭйДжей. Я не вру… Хотя раньше у меня были страхи и сомнения.

— Большое спасибо, ма. Бабуля сходит с ума. — Я заговорщицки подмигиваю Гэвину.

Мама поднимается и разглаживает складки на своих брюках.

— ЭйДжей. Не будь мудаком.

— Мудак? Ты только что назвала своего сына мудаком? Откуда ты узнала это слово? Ты брала уроки уличного сленга для бабушек?

Вместо того, чтобы посмеяться над моей шуткой, она наклоняется и щипает меня за щеку так сильно, будто хочет оставить синяк.

— Ты всегда был особенным, ЭйДжей, — смеется она. — Я лучше отправлюсь домой, готовить ужин для твоего отца.

Я громко вздыхаю, показывая, что уловил сарказм в ее словах.

— Спасибо, что принесла лекарство.

— Конечно, дорогой, — говорит она с теплой улыбкой. — О, ты придешь к нам на завтрак в воскресенье?

— Постараюсь. — Я говорю так каждый раз, когда она спрашивает.

— Этот ответ больше не принимается, — говорит она, закидывая сумочку на плечо. — Было бы очень здорово, если бы все собрались. Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как ты приходил. Четыре, если быть точной.

— Я понял, к чему ты клонишь, — отвечаю я ей.

— Врубился, да? — отвечает она.

— О, Боже! Женщина, вы кто? Что ты смотришь по телевизору?

Она заливается смехом. Приятно видеть, что мама уже меньше заботится о наших проблемах и, очевидно, больше беспокоится о своем кризисе среднего возраста. К сожалению, кажется, этот кризис и меня уже настиг. Лет с двадцати начался.

С момента, как ушла мама, и до самого вечера, от Тори не было ни слуху, ни духу. Я решил убраться дома. Последнее, чего бы хотелось — делать уборку вместе с ней, когда она вернется. Если вообще вернется. Так что у меня было чем заняться в первую очередь. И «первая очередь» в этот раз ее вообще не касалась.

Не знаю, как Хантер так долго справлялся со всеми этими папочкиными делами. Я обожаю этого ребенка всем сердцем, но после целого дня воплей, кормлений и возни с подгузниками совсем не остается сил. Я вымотан, мне нужен перерыв. Теперь понимаю, что должен был быть рядом с Хантером, когда Оливия была в возрасте Гэвина. Я и понятия не имел, что он чувствовал и через что ему приходилось проходить. Я предлагал помочь ему всякий раз, когда мог, но на деле не особенно старался. Единственное, чего хочу сейчас, чтобы Хантер принес пива и составил мне компанию, пока я выясняю, как вернуть в норму свою жизнь.

Солнце село, зажглись уличные фонари, и, наконец, я вижу свет фар на подъездной дорожке. Уверен, что это Тори, но я был бы счастливее, если бы мое желание исполнилось, и это приехал Хантер. Однако, подъехал не грузовик.

Проходит еще несколько минут, прежде чем открывается входная дверь — тихо, медленно, осторожно. Наверняка Тори не замечает, что я сижу на диване на расстоянии полутора метров от двери.

— Боже мой, ты меня напугал, — говорит она, наконец, замечая меня.

— Я напугал тебя? Я тихо сижу, смотрю телевизор, один в понедельник вечером, пока моя жена занимается не пойми чем.

Упс, зря я начал так, но раз уже начал, то пофиг.

— Ты знал, где я, ЭйДжей.

Я встаю, мне нужно больше пространства, потому что этих полутора метров между нами мне уже недостаточно.

— Я знал, где ты? Да, четыре часа назад, когда ты сказала, что поедешь к своему врачу.

— Да?

— Тори, ты думаешь я дурак?

Она смотрит на меня удивленно, будто хочет спросить: «О чем ты говоришь? Что ты придумываешь?»

— Хм, давай посмотрим. — Я потираю подбородок и прищуриваюсь, глядя в потолок. — Моя жена говорит, что больше «не может». Какого черта она «не может», непонятно. У нее случается нервный срыв по дороге домой, а затем она уезжает к своему врачу на четыре часа и возвращается домой с блестящими глазами. Ты думаешь, я только родился, Тори? Думаешь, я не знаю, как это работает?

Щеки Тори начинают краснеть, а затем краской заливаются и ее уши.

— Ты обвиняешь меня в измене?

— Должен ли я подозревать тебя или ты просто признаешься в этом и сэкономишь мне время на расспросы? — Какое еще объяснение здесь может быть? Она была сама не своя с тех пор, как родился Гэвин, она два раза в неделю бегает к своему врачу, а еще эта истерика на обочине дороги... Да, я считаю, что все это указывает на роман... секреты, много секретов и просто... К чертям все это.

— Ты ни хрена не знаешь, о чем говоришь.

— Говори тише, Гэвин только что уснул. Не сказать, что тебе это важно, поскольку мы оба знаем, что ты не пойдешь к нему посреди ночи, когда он проснется.

— Ты ничтожество, — шипит она. — Ты хоть знаешь, сколько раз в день я сцеживаю грудное молоко?

— Понятия не имею. Думаю, это будет зависеть от того, сколько калорий в день ты хочешь сжечь. Вспомнила теперь, почему ты это делаешь? Ты сказала мне это в день, когда он родился, и тогда тебя больше всего заботила свисающая кожа на животе.

Тори смотрит прямо на меня в течение долгой минуты, вероятно, изо всех сил пытаясь придумать опровержение, но все, что я только что сказал, правда — все это она говорила мне.

— Ты такое ничтожество.

Ты уже говорила это.

— Ничтожество или чертовски замечательный папа, который есть у нашего сына? — спрашиваю я, скрестив руки на груди.

Я готов к этому бою, и сейчас я в ярости.

— Ха-ха, — смеется она, — мне так повезло. Спасибо, что обрюхатил меня, ЭйДжей. Спасибо, что сказал, какая это грандиозная идея, ЭйДжей. Спасибо, что не спросил о том, чего я хочу, ЭйДжей.

Схватив оставшуюся после ужина пластиковую чашку с журнального столика, я изо всех сил сжимаю ее в руках и слышу, как трескается пластик. Я бросаю ее мимо Тори, наблюдая, как она попадает в стену и отскакивает от нее. И я так же отскакиваю от гребаных стен. Я как эта чертова пластиковая чашка.

Черт побери!

— Да пошла ты. Пошла на хрен, ты, иди на хрен.

— Да нет, спасибо. Уже была там много раз, — кивает она и замолкает, глядя мне в глаза, пока я наконец не осознаю смысл ее страшных слов.

— Ты хоть любишь его, Тори?

Потому что, Боже, ты должна любить нашего сына. Сегодня день рождения моей дочери, и я не знаю, где, черт возьми, она сейчас, но я не переставал любить ее с того дня, когда она родилась. Любовь к ребенку, которого ты производишь на свет, это не выбор. Она должна быть инстинктивной. Она должна быть огромной и невероятной. И такие вещи не надо обдумывать.

— Что это за вопрос?

Она бросает свою сумочку на пол. Ее дорогущая дизайнерская сумочка, которая никогда не должна была касаться пола, лежит на полу, прямо там, где мы все вытираем ноги, когда заходим в дом. Мир сошел с ума!

— Это вопрос, на который ты должна отвечать не задумываясь.