Предатель. Я тебе отомщу

24. Настя

Выхожу из туалета, и холод мраморных стен обволакивает меня, как ледяной плащ, цепляется за кожу, проникает в поры, остужая яростный пожар, что бушует внутри. Но он не гаснет — он тлеет, готовый вспыхнуть снова от малейшей искры.

Зал встречает меня как чужая страна: гул голосов, звон бокалов, блеск хрустальных люстр режет глаза, словно осколки разбитого зеркала, в котором я не хочу видеть своё отражение.

Всё вокруг — фальшивое, искусственное, как маска, что я натянула на лицо и с трудом удерживаю, чтобы она не треснула под тяжестью моего собственного дыхания. Сердце колотится, каждый удар — как молот, отдаётся в висках, в горле, в кончиках пальцев, что дрожат, несмотря на стиснутые кулаки. Я чувствую эту дрожь — предательскую, непрошеную, — как будто тело хочет выдать всё то, что я прячу за этой проклятой маской.

Слова Эльвиры всё ещё жгут, как кислота, что разъедает остатки моей гордости. Но я не сломалась. Не перед ней, с её ядовитой ухмылкой и острыми каблуками. И не сломаюсь здесь, среди этих чужаков в шёлке и бархате, что улыбаются мне, как стервятники, ждущие падали. Я должна идти вперёд, должна держаться, хотя ноги — как свинцовые гири, каждый шаг — как хождение по тонкому льду, что трещит под моим весом, грозя провалиться в бездну.

«Что я вообще здесь делаю? Зачем я согласилась на этот маскарад? Чтобы доказать ему? Себе?»

Игорь Николаевич находит меня почти сразу. Его фигура проступает сквозь толпу — высокий, в тёмном костюме, что облегает его, как вторая кожа, с этой холодной, непроницаемой уверенностью, что окружает его, как броня, отполированная до блеска. Он идёт ко мне, и я замечаю, как несколько пар глаз — цепких, хищных, впиваются в него: инвесторы, партнёры, волки в дорогих пиджаках, что выжидают момент для прыжка.

Начальник останавливается рядом, чуть наклоняет голову, и его взгляд — острый, как скальпель, проницательный, как рентген, — цепляется за моё лицо, ищет трещины в этой хрупкой оболочке, что я зову собой.

— С вами всё в порядке, Анастасия? — спрашивает он, его голос ровный, как натянутая струна, но в нём скользит лёгкая тень беспокойства, что кажется мне чужеродной в его холодной натуре. — Выглядите бледнее обычного.

Его глаза задерживаются на мне чуть дольше, чем нужно.

Я стискиваю зубы так сильно, что челюсть ноет, чувствуя, как жар — предательский, горячий — взбирается по шее к щекам, выдавая меня с потрохами. Он заметил. Конечно, заметил. Но я не хочу его внимания, не хочу, чтобы он копался в моих ранах, разглядывал мою слабость, как экспонат под стеклом.

— Семейные обстоятельства не радуют, — выдавливаю глухо, голос хрипит, как будто пробивается сквозь толщу воды, и я ненавижу себя за эту слабость, что просачивается в каждую букву. — Долго мы здесь ещё будем? — как бы невзначай интересуюсь, бросая взгляд куда-то в сторону, на мелькающие силуэты гостей.

— Не пришлись по душе пафосные мероприятия? — спрашивает он, и в его тоне проскальзывает что-то вроде насмешки, но мягкой, почти дружелюбной, что кажется мне фальшивкой, натянутой поверх его холодного расчёта.

Игорь чуть улыбается, уголок губ приподнимается, но я не вижу в этом тепла — только сталь, отточенную и бесчувственную.

— Предпочла бы им чтение книги, — бросаю я резко, и это правда, что вырывается из меня, как выстрел из ружья, оставляя дымящуюся гильзу в груди.

«Книги не предают, не лгут, не душат тебя своим блеском, не смотрят на тебя, как на падаль,» — думаю я, представляя, как сжимаю в руке фужер до треска стекла, до боли, что могла бы отрезвить меня, вырвать из этого кошмара. Только боль сейчас кажется настоящей, единственной, что может меня удержать.

— Звучит наивно, но, пожалуй… это вызывает уважение, — подмечает Игорь, и его голос опускается на полтона, становится глубже, как будто он действительно впечатлён, хотя я не верю ни единому его слову. — Ещё пятнадцать минут, и пойдём, — говорит он, кивая в сторону группы мужчин в строгих костюмах, что стоят неподалёку, бросая на нас взгляды — цепкие, оценивающие, как у стервятников над раненым зверем.

Игорь берёт меня за локоть — не грубо, но с этой проклятой уверенностью, что бесит меня до дрожи, — и ведёт к ним. Инвесторы. Их лица — как маски, высеченные из холодного камня: острые скулы, натянутые улыбки, что не доходят до глаз, взгляды, что ощупывают меня, как товар на прилавке, прикидывая, сколько я стою.

Сергеев представляет меня — "Анастасия, мой новый перспективный сотрудник", — и я киваю, выдавливая из себя жалкое подобие улыбки, хотя внутри всё вопит.

Их голоса сливаются в монотонный гул, слова о процентах, сделках, будущем тонут в рёве крови, что стучит в ушах, как барабаны перед битвой. Я стою, как манекен, пустая оболочка, пока они обсуждают меня, будто я — призрак, которого здесь нет.

И вдруг зал вздрагивает, как от удара грома. Гул голосов обрывается, как лопнувшая струна, и я вижу его — Артёма.

Он не выходит — он врывается в поле моего зрения, пробивая толпу, как таран. Его шаги тяжёлые, резкие, как удары молота по железу, каждый отзывается эхом в моих костях. Лицо искажено гневом, черты заострились, как у зверя, что почуял кровь, глаза горят, как раскалённые угли, и я знаю этот взгляд — он хочет раздавить меня, стереть в порошок, уничтожить всё, что я пытаюсь построить. Его кулаки сжаты, вены на руках вздулись, плечи напряжены, как натянутый лук, и он смотрит прямо на меня, как на мишень, в которую сейчас вонзит весь свой яд. Я чувствую, как воздух густеет, как он давит на меня, как страх ледяной волной заливает грудь, подбирается к горлу.

— Ты ещё пожалеешь, что связалась с этим куском дерьма, — рычит муж, оказавшись ближе, его голос громкий, хриплый, рвётся сквозь шёпот толпы, как вой сирены.

Он делает шаг ко мне, и я чувствую, как ноги подкашиваются, как земля уходит из-под меня, как страх сжимает лёгкие, не давая вдохнуть.

Но Игорь реагирует быстрее, чем я успеваю рухнуть. Он встаёт между нами, его фигура — как нерушимая стена, что отсекает Артёма от меня, как щит, что я не просила, но который сейчас спасает мне жизнь. Его лицо остаётся спокойным, как озеро в штиль, но в глазах — сталь, холодная, непрошибаемая, что блестит, как лезвие на свету.

— Не стоит разбрасываться опрометчивыми обещаниями, — хладнокровно отзывается мой босс, его голос тихий, но острый, как клинок, что режет тишину на куски. — Либо действуйте, либо проваливайте. Проигрывать тоже нужно уметь. Слышали о подобном, Морозов? — добавляет он, и в его тоне нет ни капли сомнения, только презрение, что хлещет Артёма, как плеть, оставляя невидимые следы на его багровеющем лице.

Толпа затихает, как море перед штормом, и взгляды — десятки, сотни острых игл — вонзаются в происходящее, пригвождая к месту. Воздух густеет, тяжелеет, пропитывается электричеством, что трещит вокруг, словно перед грозой. Ощущение липкое, удушающее, давит на грудь, мешает вдохнуть.

Артём открывает рот, челюсть дрожит от ярости, но слова вязнут в горле, точно ком грязи, который не выплюнуть. Лицо красное, вены на шее вздуваются, подобно канатам, готовым лопнуть, и отступление следует — неохотное, тяжёлое, как у раненого зверя, что ещё рычит, но понимает поражение. Последний взгляд его — полный ненависти, словно яд, капающий с клыков, и обещание боли, витающее в пространстве, точно зловещий призрак, — врезается в сознание, оставляя ожог.

Игорь поворачивается, движение резкое, но спокойное, кивок в сторону выхода обозначает путь.

— Пойдёмте, Анастасия, — голос режет тишину, словно нож, и шаги отдаются в голове, пока взгляды гостей — раскалённые угли — обжигают спину, шею, затылок, оставляя шрамы.

Улица встречает холодным ветром, что бьёт в лицо, как пощёчина, вырывая из оцепенения. Вдох мой жадный, глубокий, точно у утопающего, вынырнувшего из-под воды, — спасение, схваченное обеими руками. Но напряжение остаётся, пульсирует внутри, натянутое до предела и готовое лопнуть. Оно живёт в венах, в каждом ударе сердца, в каждом дрожащем выдохе.

Игорь останавливается, силуэт чёрным пятном выделяется на фоне ночного города, взгляд — долгий, пристальный — несёт нечто новое. Жалости нет — слишком простое, унизительное чувство, — а интерес, острый, как лезвие, пугает сильнее холодности.

— Тронуть вас он не посмеет, — произносит он твёрдо, как гранит без трещин, непрошибаемый, как стена, воздвигнутая между угрозой и мной.

— Откуда такая уверенность? — вырывается у меня хрипло, голос ржавым замком скрипит, злость на слабость, на вопрос, выдавший смятение, обжигает.

— Ваш муж, несмотря на флёр человека, склонного к поступкам на горячую голову, скажем так… всегда умел просчитывать риски, — начинается он, ровным тоном с лёгкой насмешкой. — Его проигрышная позиция очевидна. Да, его это бесит, как и бездействие. Отсутствие рычагов давления можно счесть трусостью, отчего самооценка вашего супруга страдает, и всё же… Тронуть вас он не решится, пока рядом стою, — слова ложатся, как кирпичи в фундамент уверенности, а земля под ногами дрожит. — Видите ли, вашему мужу его состояние дороже, чем вы…

Каков нахал! Впрочем, чего обижаться на правду…

— И к чему тогда эта беседа? Защиту предлагаете? — гнев вспыхивает, как сухая трава под спичкой, жар заливает грудь, лицо, пальцы. — Только, вот, жалеть меня не смейте! — голос режет воздух, острый, как бритва, но дрожь выдаёт усталость, прячущуюся за яростью.

— Смысла в том нет, — отвечает он спокойно, почти равнодушно. — Справляться с этим вы умеете и без того, — его губы кривятся в усмешке.

— С жалостью к себе или с защитой? — зачем-то предпринимаю попытку укусить словами, поймать на слабине, но устойчивость его не дрогнула.

— Полагаю, что оба варианты, — свой ответ Игорь сопровождает улыбкой.

— Знаете ли! — факелом вспыхивает я, слова рвутся наружу, горячие, колючие, но обрываются резко, проглатываются, как горькая пилюля. Но тут же осекаюсь. Ссориться с Сергеевым нельзя. Уж точно не мне. Вдох холодный, воздух царапает горло, и выдавливается: — Ресурсы человеческие не бесконечны, — мой голос глух, как эхо в пустоте, усталость накатывает волной, грозящей утянуть на дно. — Я всесильной себя не считаю.

Признание — нож, вонзённый в саму себя, нехотя, но честно, и ненависть к этой правде жжёт изнутри.

Взгляд его долгий, слишком долгий, лучом проникает под кожу, вгрызается в кости, ищет то, что отдавать не хочется. Ощущение от это странное — сразу накатывает физическая тяжесть, хочется отшатнуться, спрятаться, но стою, как статуя, боящаяся треснуть.

— Чего на самом деле желаете, Анастасия? — голос тише, мягче, но опасность таится в нём, как шёпот ветра перед молнией.

— О чём вы говорите? — растерянно переспрашиваю.

— Вы прекрасно меня поняли, — говорит он, не отводя глаз. — Развод? Раздел имущества? Какую выгоду хотите извлечь? — слова падают, как камни в колодец, круги на воде не остановить.

— Мне нужна только месть, — хрипло и без сожаления отвечаю.

Эта правда горит, как костёр из обломков жизни, которому я не дам погаснуть.

Игорь смеется. Смех его — короткий, сухой, как треск ветки под ногой, без злобы, с удивлением и тенью чего-то неразгаданного.

— Тогда вам стоит радоваться, — глаза его блестят.

— Почему?

— Перед вами тот, кого муж ваш ненавидит больше всех на свете, — голос ниже, заговорщический, шёпот в темноте. — Этого мало? — его легкая усмешка кажется мне дразнящей.

— Конечно, мало, — хмурюсь я. — Что мне теперь? Поцеловать вас на его глазах? Детский сад какой-то, — сарказм и вызов выстреливают сами по себе, удивляя саму меня.

Что я только несу? Зачем это сказала?

— А почему бы нет? — его голос звучит мягче. — Всё гениальное — просто. Слышали о таком… Морозова?

Слова Игоря повисают, как вызов.