Предатель. Я тебе отомщу

28. Настя

Вечер тянется медленно, минуты ползут, как будто кто-то приклеил стрелки часов к циферблату. Я стою перед зеркалом — старым, с потёртой деревянной рамой, что висит на стене этой тесной квартиры, больше похожей на коробку, чем на дом. Руки дрожат, когда я провожу расчёской по волосам, пытаясь уложить их хоть в какой-то порядок. Это не про красоту — я не верю, что могу сейчас выглядеть красиво, — а про попытку скрыть усталость, что проступает в каждом жесте, в каждом взгляде, который я бросаю на себя.

Игорь сказал «в восемь», и часы на столе показывают почти семь. У меня час, чтобы собраться, чтобы унять этот гул в голове, что начался после его слов в кабинете.

"Это мы скоро исправим". Что он задумал? Настоять на моем разводе? Или что-то хуже?

Пальцы сжимают тюбик помады, я крашу губы — неярко, почти незаметно, просто чтобы не быть бледной, как тень. Но когда взгляд цепляется за собственные глаза в отражении, я замираю. Они горят — не радостью, не надеждой, а тревогой, глубокой и тёмной, как яма, в которую я боюсь упасть.

Телефон лежит на столе, экран чёрный, мёртвый, и я жду звонка. Жду, что Игорь скажет: «Я еду», — но тишина давит, тяжёлая, неподъёмная. Я ловлю себя на том, что прислушиваюсь к каждому звуку — шорох ветра за окном, скрип половиц в подъезде, далёкий лай собаки. Всё кажется громче, чем нужно, и нервы натягиваются, как струны, готовые лопнуть.

Почему он не звонит? И почему я так этого жду?

Стук в дверь — резкий, грубый, отрывистый — разрывает эту тишину, как выстрел. Я вздрагиваю, помада выскальзывает из рук, падает на пол, катится под стол с тихим стуком. Сердце срывается в бешеный ритм, колотится в груди, как будто хочет вырваться.

Это не Игорь. Он бы позвонил, написал, предупредил — он всегда так делает, точный, как часы. Но кто тогда? Гостей я не жду. Да и кто придёт? Новый адрес никому не нужен, кроме Кати да Ани, а они не стали бы навещать меня без предупреждения.

Артём?

Эта мысль впивается в мозг, холодная, острая, и я представляю его за дверью — холодного, злобного, с кулаками, готовыми бить.

Ноги сами несут к двери, пальцы цепляются за ручку, металл леденит кожу, и я открываю, медленно, с замирающим дыханием, готовая к его крикам, к тому, что он вломится и разнесёт всё, что я тут построила.

Но вместо него на пороге стоит Анна Викторовна. Лицо её — маска гнева, красное, перекошенное, глаза сверкают яростью, дикой, животной, и я отступаю на шаг, чувствуя, как воздух между нами густеет, пропитывается её ненавистью, тяжёлой, как дым.

— Тварь неблагодарная! — голос её хриплый, режет слух, и она шагает вперёд, врываясь в мою квартиру без приглашения, без права. — Артём по шлюхам шляется, дома свинарник, а ты тут, размулеванная, отдыхаешь! — продолжает она, и слова падают, ядовитые, липкие, оседают на мне, как грязь с улицы. — Не надоело ещё с банкиром своим крутить да по хуям прыгать? — добавляет она, и голос её дрожит от злости, но в нём слышится что-то ещё — боль, что она пытается задушить.

Я стою, замерев, чувствуя, как внутри всё кипит. Злость вспыхивает — яркая, горячая, — но тут же смешивается со страхом, с этим стыдом, что я не хочу признавать, но он лезет наружу, цепляется за рёбра.

Она знает про ужин с Игорем? Откуда? Или это просто слова, брошенные наугад, чтобы задеть?

Я не могу понять, и это бесит ещё больше.

— Как вы нашли мой адрес? — спрашиваю я, выдавливая слова через сжатые зубы, и голос дрожит, выдаёт меня, но я поднимаю подбородок, стараясь не дать ей увидеть, как меня трясёт внутри.

— А ты думаешь, сложно найти клоповник, в котором ты прячешься, гадина? — отвечает она, и губы её кривятся в усмешке, полной презрения. — Думаешь, я не найду, где ты забилась, как крыса? — добавляет она, и в голосе её — торжество, как будто она поймала меня на чём-то постыдном.

— Я не прячусь, — парирую, и голос твердеет, становится холодным, как стена, что я выстроила за эти месяцы. — И наши отношения с Артёмом — да и с кем угодно ещё — это не ваше дело. Уходите, — продолжаю я, и рука тянется к двери, чтобы захлопнуть её, прогнать этот кошмар, но она не даёт, шагнув ещё ближе.

Запах её духов — тяжёлый, приторный — бьёт в нос, душит, как её гнев, и мне кажется, словно стены сжимаются вокруг меня.

— Ты не получишь развода, слышишь меня, бесприданная тварь! — шипит Анна Викторовна, и голос её дрожит от злобы, глаза сужаются, блестят, полные ненависти.

Она стоит так близко, что я вижу морщины на её лице, напряжённые, как струны, готовые лопнуть.

А потом Анна Викторовна бросается на меня — резко, неожиданно. Руки её вцепляются в мои плечи, ногти почти рвут кожу через тонкую ткань футболки, и я вскрикиваю, отшатываясь назад. Ноги путаются, я спотыкаюсь о кроссовки, чуть не падаю, хватаюсь за стену, чтобы удержаться. Боль от её хватки острая, реальная, и страх захлёстывает меня, холодный, липкий.

— Что вы делаете? Вы с ума сошли! — кричу я, и голос срывается, высокий, дрожащий, полный ужаса, что я не могу заглушить. Отталкиваю её, руками упираюсь в её живот, чувствую, как её пальцы скользят по моей футболке, цепляются, оставляют красные следы на коже. — Отпустите меня! — выпаливаю, задыхаясь, и толкаю сильнее, пока она не отступает на шаг, тяжело дыша.

— Это ты превратила моего сыночка в это существо! Ты! — орёт она, и слёзы текут по её щекам, смешиваясь с яростью. Голос хрипит, ломается, и она тычет в меня пальцем, дрожащим, костлявым, как будто хочет пробить им дыру в моей груди. — Ты его сломала, ты его довела! — продолжает она, и в глазах её — боль, что рвётся наружу, но тонет в этом потоке гнева.

Я стою, пытаясь вдохнуть, и не понимаю. Какое существо? О чём она говорит? Два месяца я не видела Артёма, не слышала его голоса, не знала, что с ним.

— Что вы несете? — вырывается у меня, и голос дрожит, выдаёт растерянность. — Я два месяца с ним не живу! Что он натворил? — спрашиваю я, но она не слушает, только смотрит, как будто я — яд, что отравил её жизнь.

— Это из-за тебя он стал таким! — кричит Анна Викторовна снова, и голос её срывается в хрип, полный отчаяния. — Ты ушла, бросила его, и теперь он… — она замолкает, задыхаясь, и тычет пальцем ещё раз, ближе, почти касаясь моего лица.

— Я ни в чём не виновата, — говорю я, и слова звучат тихо, но твёрдо. Я цепляюсь за них, как за опору, чтобы не рухнуть под этим напором. Внутри всё кипит — злость, страх, обида, — но я не дам ей увидеть, как меня трясёт.

— Так ли это? — бросает она, и голос её становится ниже, ядовитым шёпотом, что впивается в меня. Взгляд её тяжёлый, полный сомнения, и оно оседает во мне, как пыль, которую не стряхнуть.

Анна Викторовна разворачивается, шатаясь, как будто силы покидают её. Дверь хлопает за ней с грохотом, стены дрожат, и я остаюсь одна, чувствуя, как сердце колотится в горле, как кровь стучит в висках, как воздух врывается в лёгкие — холодный, жгучий. Закрываю дверь на замок, пальцы дрожат, не слушаются, и я прислоняюсь к ней спиной, медленно сползаю вниз, на пол. Холод плитки пробирает сквозь штаны, но я не двигаюсь, сижу, обхватив колени, и пытаюсь собрать мысли, что разбегаются, как осколки разбитого стекла.

Что-то случилось с Артёмом. Что-то серьёзное, раз Анна Викторовна пришла сюда, готовая разорвать меня на куски. По идее, мне плевать. Я ушла, вырвалась, начала строить свою жизнь — без него, без его грязи. Но почему тогда сердце сжимается, как будто кто-то стиснул его в кулаке?

Неужели я всё ещё… Нет.

Я обрываю эту мысль, давлю её, как сигарету о бетон. Любви нет. Не было уже давно. Только страх, привычка, боль — всё, что он оставил во мне.

Осознание приходит медленно, тяжёлое, вязкое. Она винит меня, но я не заставляла Артёма шляться по шлюхам, не я превращала его дом в свинарник. Мой уход — да, он мог подтолкнуть его, сорвать эту маску, что он носил годами. Но я не лепила его таким. Он сам выбрал, кем стать, как и я выбрала уйти.

Это его ошибки, не мои.

И всё же слова его матери — "так ли это?" — гудят в голове, цепляются за сомнения, что я гнала прочь. Может, я дала трещину в его жизни, но сломался он сам.

— Он всегда был таким, — шепчу в пустоту, и голос дрожит, слабый, но мой. — Просто носил маску, — добавляю я, и слова звучат как приговор, что я выношу ему, себе, этому браку, что всё ещё держит меня, как цепь.

Единственный, кого мне жаль, — это Тимофея, сына Иры и Артёма. Маленький, ни в чём не виноватый мальчик, которому достались такие родители. Ира легла под женатого мужчину, зная, кто он, а Артём… ему плевать на собственного сына. Я представляю, как этот ребёнок растёт в их тени, среди криков, лжи, грязи, и сердце сжимается снова, но уже не за себя.

Кем он станет? Сможет ли вырваться?

Я не знаю. И не хочу знать. Это не моя ноша.

Телефон на столе молчит, экран тёмный, как ночь за окном. Игорь ещё не звонил, а я сижу на полу в прихожей, чувствуя, как время тянется, как буря внутри стихает, оставляя пустоту. Её слова эхом отдаются в голове, но я цепляюсь за свою правду — ту, что я всё ещё пытаюсь понять, принять, удержать.