Предвестники конца: Развеивая золу

Глава 18

Последующие дни прошли как в тумане: я лежал без памяти, а ко мне приходили трэллы, принося еду, и лекари, наблюдая за состоянием. Бесконечные отвары, мази и причитания сменяли друг друга и так по кругу. Однако я не различал ничего, кроме агонии, сковывающей тело, и жара, испепеляющего изнутри. Ни одна сотворённая иллюзия не вызывала прежде такой реакции, но раньше и не было никакого огня. Был ли он последствием чар Гулльвейг или же он привиделся мне — не знал. Никаких ожогов, только лишь лихорадку, которую приписали переутомлению.

Сиф навещала меня каждый день и постоянно ворчала, называя то слишком самоуверенным, то глупым. Из отрывков разговоров трэллов и причитаний лекарей понял, что Гулльвейг придумала легенду, якобы я пытался сотворить искусную и огромную иллюзию для неё в саду, но не рассчитал сил и слёг от недомогания. Ван долго извинялась и просила прощения за произошедшее, а потому поклялась сделать всё возможное для моего скорейшего выздоровления. Я бы не поверил Сиф, пока однажды не открыл глаза и не увидел сквозь пелену болезненного бреда Гулльвейг, сидящую рядом.

— Пей, — сухо произнесла ван, поднося к моим губам чашку, от которой сильно несло травами. — Глупые лекари думают, что у тебя лихорадка. Но в тебе просто пробудился истинный сейд, — я попытался спросить, что это значит, но она шикнула: — Молчи, пока я говорю. Времени мало — Сиф не доверяет мне. Я буду приходить семь дней на рассвете и давать тебе отвар. А ты не смей предавать меня, иначе…

Договорить колдунья не успела: за дверью послышался шорох, и ван исчезла в портале, сотворённом одним щелчком пальцев — магия. Интересно, а я смогу так же? Предаваясь мечтам и вспоминая, как лучи зари сверкали в волосах Гулльвейг, делая её похожей на истинную богиню, я погрузился в дрёму. Мне снились бесконечные пещеры и корни дерева, что ломали стены и гнили, покрываясь красной плесенью и источая мерзкий запах. Я видел Гулльвейг, злобно смеющуюся, а просыпался каждый раз от истошного крика, пробирающего до костей. Как и обещала, Гулльвейг приходила семь дней на рассвете, давая таинственный отвар.

— Что это? — поинтересовался я как-то раз, морщась от едкого запаха, в котором угадывалась полынь.

Гулльвейг поджала губы — она терпеть не могла вопросы, но вдруг усмехнулась:

— Боишься, что это любовное зелье?

— Ты что, шутить пытаешься? — уточнил я, не веря собственным ушам. Неужели этой холодной и неприступной глыбе были знакомы шутки ради удовольствия, а не ради подлостей?

Она не ответила, но блуждающая улыбка словно шептала, что ван довольна в глубине души.

— Это отвар из трав Ванхейма, — тихо проговорила Гулльвейг, отвернувшись к окну. — Полынь, ромашник и ещё одна трава, что не растёт более нигде. Местные лекари хорошие мастера, но никогда прежде не работали с сейдом и последствиями от него, поэтому их варево из толчённых листов и цветков липы бесполезно.

— Научишь разбираться с сейдом? — я решил не упускать шанса, пока ван была разговорчива и мила.

Тишина затягивалась, а после Гулльвейг забрала чашку и исчезла. Что ж, видимо, придётся самому выяснять, что за магия родилась в моих руках и почему ван нарекла меня ётуном. Вопросов становилось только больше: они охватывали прошлое моей кровной семьи и всех девяти миров. В памяти вдруг вспылили те самые рисунки: выходило, что всё известное нам было ложью того, кто сам нарёк себя Всеотцом и уничтожил правду во имя собственной власти. Однако он не должен был догадываться, что кому-то ещё открылась истина.

За неделю я действительно окреп, что радовало Сиф, которая теперь без зазрений совести могла болтать со мной часами, скармливая новости. Тор всё ещё не вернулся из поисков достойного металла вместе с Фреиром, и поэтому все заботы о гостях и Трудхейме с его многочисленными трэллами были на ней.

Фрейя по-прежнему проводила время с Одином, который полностью погрузился в изучение сейда и практиковался в магии, уединившись с ваном. Слухи — вечные спутники каждого, так что не удивительно, что Лебедь постоянно приходилось делать замечания трэллам, умоляя их не шептаться о Всеотце и его женщинах. Боюсь представить в каком бешенстве находилась в последнее время Фригг, которой не помог даже сейд в жалкой попытке заинтересовать мужа.

Рассказала Сиф и про Хеймдалля, что решил подыскать себе рог по совету Фрейра, дабы предупреждать не только асов об опасности, а все девять миров разом, как и полагается истинному стражу, однако достойного металла пока что не нашёл, а уйти на его поиски в долгое странствие не мог — такому правильному покидать пост никак нельзя, иначе совесть сожрёт. Так что избалованный вновь исходил желчью.

— Впрочем, это всё неинтересно, — как-то раз закончила рассказ Лебедь, поправляя платье, и повернулась ко мне. Под глазами у неё пролегли синяки — явные свидетели бессонных от слёз ночей. — Лучше скажи мне, как вышло так, что ты умудрился потерять сознание от иллюзий перед ваном? Это ведь её магия, верно?

И пускай все говорили, что у Сиф нет никакого таланта, кроме смазливого лица и плодородных земель отца, у неё было то, чего не хватало другим — искренности. Она действительно переживала, и оттого врать становилось невыносимым.

— Нет, я сам виноват — слишком увлёкся попыткой впечатлить неприступную и ужасную Гулльвейг, — печально произнёс я, виновато поглядывая на Лебедь.

То ли Сиф поверила, то ли не захотела спорить, ожидая, что однажды я сам признаюсь, но в ответ только покачала головой и, поправив волосы, уложенные в косу, резко стала деловитой:

— Раз уж здоровью твоему ничего больше не угрожает, то помоги мне с Трухеймом. Тору нет никакого дела, но в конце месяца жатвы у нас уже свадьба, а ещё ничего не готово. Шесть недель осталось, чтобы привести все сады в прекрасный вид, очистить озёра, заказать у мастеров кровати и сундуки для гостевых комнат, подготовить дары и… — она пустилась в длительные перечисления, от которых даже у самых стойких бы пошла кругом голова. Бедная Лебедь — и как только она справлялась со всем этим одна.

— Сиф, — осторожно позвал её, заставляя замолчать. — Я понял: дел невпроворот, а ты не справляешься одна. Помогу.

Не говоря ни слова, она бросилась ко мне с объятиями и тихо расплакалась. Сиф всегда старалась казаться сильной и независимой, но даже у самых крепких случаются минуты слабости. Так мы просидели с ней до середины ночи, обсуждая план действий.

По привычке проснулся рано, однако Гулльвейг так и не появилась. Вернуться в оковы сна не получилось, как бы не ворочался на подушке, а мысли разгорались всё сильнее и сильнее.

Я лежал на кровати, вспоминая всё известное мне. Няньки рассказывали про Имира — огромного ётуна, что головой достигал небес и питался молоком священной коровы, от коей и приобрёл могущество. Иггдрасиль шумел ветвями над его головой, реки омывали ноги и устремлялись в Хельхейм, белка Рататоск скакала по девяти мирам, веселя исполинское дитя. И как я считал раньше, однажды всё наскучило Имиру настолько, что он решил сотворить подобных себе и населил ими каждый край.

Однако, если слова Гулльвейг были правдой, выходило, что Имир не был одинок, а его потомство — плод любви двух исполинов. Оставалось загадкой, как появились ётуны и остальные существа. Были ли они великой задумкой Имира и Аскфруа, или же, подобно великанам, являлись потомками кровосмешения? И почему сейд был доступен ванам, но не асам? Быть может, он передавался из поколения в поколение, пока не исчез целиком из-за постоянных союзов одних и других существ? Мысли скакали одна за другой. Я то пытался строить теории, что на самом деле искала ван в пещерах и где её мать, то вновь возвращался к прошлому и его загадкам. Мне было непонятно, как Одину и его братьям удалось победить исполинов? Cлишком наивно полагать, что дело в исключительном таланте манипулирования и даре убеждения. Тогда мог ли кто-то предать ётунов? В памяти тотчас всплыло имя, которым Гулльвейг назвала меня. Был ли я на самом деле ётуном, или просто фантазия вана, что нуждалась в моей помощи?

Голова гудела, и я осторожно поднялся с кровати, подходя к окну и распахивая его. В комнату тут же ворвался порыв ветра: дождь закончился недавно, и теперь в лучах раннего солнца птицы переговаривались, сидя на ветвях, а внизу тихо хихикали тир, спеша по делам. Сидеть взаперти больше не было сил. Ван говорила, что в поисках знаний ей приходится читать один свиток за другим. Что ж, чем я хуже. Умывшись и переодевшись, я быстро юркнул в коридоры, на ходу собирая волосы в хвост.

Историю нам с Сиф и Тором рассказывал Тюр — его независимые суждения должны были помочь посмотреть на события прошлого не столь предвзято. Однако теперь я сомневался в истинности хоть одного события. Наскальные рисунки ярко пылали перед глазами, и невольно в голове поселилась мысль, что Один мог не наказывать себя за убийства братьев, а был в этом другой смысл, но какой — не знал. Пока что.

Библиотека Трудхейма считалась второй, первая, конечно же, принадлежала Одину, по величине во всём Асгарде, однако посещали её только мы с Сиф — большой любительницей рукописей. Миновав широкий коридор и винтовую лестницу, я прошептал пароль, и тотчас массивные двери, обвитые зачарованными листьями, ожили, шурша ветвями и распускаясь цветами, и наконец распахнулись. Источником света внутри служили расставленные факелы, что загорались, стоило только пересечь порог — раньше я не задумывался, откуда берётся подобная магия, но теперь догадывался, что всё дело в корне Иггдрасиля. Круглая комната вмещала в себя высокие стеллажи, поставленные кольцами, что сужались к центру, где стояли несколько крепких и тяжёлых столов, предлагающих разместиться за ними за чтением свитков и разглядыванием карт. За порядком в библиотеке обычно следили трэллы, однако они никогда не нарушались явиться сюда без спроса.

Я не знал, что именно нужно, да и вообще не надеялся отыскать хоть что-то полезное, ведь все эти свитки наверняка были составлены либо тир по приказу Одина, либо верными альвами — выходцами из лесов, что особо любили музыку и танцы. Они питали особую любовь ко Всеотцу, потому что после войны он изгнал всех великанов из Альфхейма и отдал его якобы коренному народу. Поэтому-то к собранным здесь сочинениям были некоторые вопросы.

Записи, как и полагается любой библиотеке, принадлежали разным народам: были здесь и размышления асов о смене погоды и значимости военных трофеев, и дневники альвов с нотными заметками для лютней, и рунные камушки с легендами из Мидгарда, и даже свитки двергов — самые скрытные существа во всех девяти мирах. Я грезил найти записи ётунов, но понимал, что шансов не было.

Среди полок со свитками из других миров удалось лишь найти древние сказания великанов, что были добыты после жестокого сражения в землях близ теперь опустевшего Железного леса. Засечки на полках стеллажа говорили, что подвиг принадлежал Тору, как и все полученные трофеи — ничего удивительного, Силач часто выполнял роль воина-чистильщика. Оглядевшись, я подсчитал количество стеллажей, что были забиты сочинениями великанов, и невольно повёл плечами, разминаясь перед долгой и кропотливой работой.

Листая свитки один за другим, удалось понять только представления великанов о мирах и их обитателях. Они верили, что каждое живое существо появилось на свет благодаря воображению и таланту ётунов, которые частенько забавлялись, создавая необычных животных: например, татцельвурма, змея с головой кошки, или кракена, огромного осьминога с несколькими глазами. Были здесь приведены и бесполезные рецепты приготовления еды, а из полезного находились разве что карты местности Железного леса.

Ноги затекли от сидения на полу, а толку в свитках пока что не было. Призрачная надежда на дальний и пыльный стеллаж рассыпалась пеплом, стоило перебрать все полки: сказки и описания нарядов великанов — ничего интересного. Тогда я решил, что нужно изменить область поисков. Все народы мира всегда воспевали свои подвиги и значимые события в песнях и стихах: возможно, кто-то из поверженных питал уважение к ётунам и постарался увековечить память о них подобным образом. Однако отыскать песни сломленных народов было непросто, ведь победителям они не нужны. Я обходил одно кольцо за другим, пока наконец не оказался в самом малом, где хранились редкие или ненужные свитки, до которых никому не было дела. Удача улыбнулась и предстала в виде нижней тёмной полки: там, в забытом всеми уголке, хранились песни великанов, и уже пятый свиток порадовал строками. Но стоило только погрузиться в чтение, как руки похолодели, ибо неуверенной рукой автора были выведены строки про защитницу ётунов Лаувейю. Имя больно оцарапало память: так Гулльвейг обратилась ко мне, однако это могло быть простым совпадением или неудачным сравнением, и я просто игнорировал шёпот интуиции.

В тексте описывались последние дни жизни ётунов: загнанные в ловушку и измотанные противостоянием с асами, они вынуждены были скитаться, пока не нашли последний приют на Лиственном острове, которым и заправляла Лаувейя. Видя страдания народа, она решила бороться до конца и подняла остатки ётунов на последнюю битву, пробудив в их сердцах ярость и справедливость.

— Речи её пронзали как иглы, оставляя жгучую жажду отмщения. Не боялась она смерти, а потому призывала сражаться до последней капли крови, ибо проигрыш сулил забвение. Сильна Лаувейя как великая скала, быстра в речах, будто говорливая река, а гнев её всякого мужа поражал.

Глаз тотчас зацепился за сравнение «как иглы», напоминая о данном мне родительском имени — Нальсон[ЕК1]. Неужели асы могли сыграть со мной столь злую шутку и спрятать имя матери в сравнении? Я тряхнул головой, пытаясь прогнать подобные мысли — рано винить всех и каждого, пока слишком мало доказательств.

Дальше автор терялся в многочисленных эпитетах, восхваляя Лаувейю как справедливую защитницу слабых и искусную воительницу, однако ётунов осталось слишком мало, чтобы выжить в том безумии, что учинили асы. Руны описывали воинов, которые по описанию походили на альвов и даже людей — немыслимо. Если Один вместе с братьями уже тогда одурманили жителей Мидгарда и заставили их сражаться в той битве за себя… Откуда такое могущество? Масштаб мысли поражал и лишал дара речи, однако это легко объяснило бы, почему люди почитали асов и приносили им жертвы, видя в них вечную надежду и защиту. Слепая вера, что появилась из костей и пепла — боги их просто использовали как живые щиты в кровопролитной войне. Но, может быть, автор песни ошибался и выражался слишком фигурально? Как тогда люди забыли все те битвы и ётунов? Или почему они принимали участие? А альвы? Я терялся в вопросах.

Текст песни обрывался на жестоких строках: «Погибла Лаувейя от любви и тоски, хороня в сердце своём целый мир». Значит, она умерла. Я долго смотрел на эти строки, не понимая, что творилось в сердце: была ли это тоска по прошлому, кое никогда не знал, или же это просто восхищение, которое всегда пробуждалось, стоило заговорить о подвигах — не знал. Всё оказалось слишком запутано.

Я отбросил свиток, уставившись в пустоту. Мыслей становилось так много, что собственный голос терялся в их криках. Не понимал, почему такие могущественные и сильные ётуны оказались загнанными в ловушку слабыми асами и погибли как загнанные звери. Не могли братья Одина быть столь сильными, что сокрушили целый народ, а значит, было что-то ещё или кто-то, кто решил помочь. Однако больше всего душили размышления о Лаувейи: чем закончилась её история и как она связана со мной — вот что волновало по-настоящему. Что, если она на самом деле была моей матерью, о которой я ничего не знал благодаря Одину, ведь даже имя заменили на прозвище, не позволяя хранить память?

Спокойно, дыши глубже и ровнее: никто не должен знать, что я рыскал здесь, иначе не удастся избежать вопросов. Убрав свитки и вернув всё на свои места, медленно побрёл к выходу: нужно прогуляться — тогда мыслей станет меньше. Я гнал их прочь, пытался игнорировать, заверяя, что рано судить и сначала надо во всём разобраться.

Так прошла неделя: днём помогал Сиф с приготовлениями к пиршеству, а по ночам сидел в библиотеке, надеясь отыскать ответы. Но каждый рассвет встречал с больной головой в саду. Возможно, так продолжалось бы ещё долго, если бы тёмная ван однажды не нашла меня на поляне под ивой. Звёзды подмигивали друг другу в высоте, сверчки бурно беседовали в камышах на берегу озера, в чьих водах криво отражался диск холодной луны. Гулльвейг бесшумно подошла и устроилась рядом, разглаживая подолы серебряного плаща. Бледно-лиловое платье с широкими рукавами открывали её бледную кожу, показывая всем тонкие линии татуировок, выполненных точно солнечным светом.

— Видишь их? — она протянула мне руки, показывая их со всех сторон. — Это называется защитными рисунками. Каждый из них состоит из рун и сложных линий, что несут своё значение. Например, вот этот, — она вытянула руку, показывая татуировку на локте, — нарекли агисхьяльмом. Он состоит из ряда рун альгиз и иса. Первая сулит победу, а вторая испытания и лёд — чтобы выстоять против врагов, нужна закалка и внутренняя сила. Но посмотри, каждый штрих несёт в себе смысл — сделаешь лишний и разрушишь баланс.

Я удивлённо смотрел на неё, пытаясь понять, чем вызвано такое поведение, и ван досадливо вздохнула и недовольно процедила:

— Хотел, чтобы научила, а теперь не слушаешь.

— С чего бы вдруг такая доброта? Ничего не делается просто так, — проговорил я, пытаясь поймать её взгляд.

Гулльвейг отвернулась к озеру, погрузившись в свои мысли. Вдруг в небе раздался клич, и, мягко шурша крыльями, на траву опустился сокол. Ван улыбнулась уголками рта, чуть поглаживая птицу, что наблюдала за нами, наклонив голову, а затем резко взмыла ввысь.

— Это мой сокол — мои глаза, и не спрашивай — не нарекала, — призналась она, провожая сокола в небе. — Если дать имя, то обязательно привяжешь к себе, а мне оно не надо — пусть будет свободным, как ветер.

Я не знал, что и сказать, боясь обидеть или прервать поток её откровений. Что бы ни нашло на неё, это было редким явлением, ведь обычно ван походила на сотню ядовитых змей, сплетённых воедино.

— Один попросил Фрейю нанести ему десяток узоров, — неожиданно сменила тему Гулльвейг. — Он поверил в свои способности и мнит себя великим колдуном. Обвесился рунными камнями, нарисовал себе чёрными красками защитные знаки, будто пытается внушить окружающим, что истинный мастер колдовства, а сам без гадания на потрохах даже завтрашний день предсказать не сможет.

Она ядовито рассмеялась, открыто презирая Всеотца за его слабость. Никто не говорил об успехах и промахах Одина — естественно, боясь. Однако ваны, видимо, общались между собой и обменивались новостями.

— Вот я и подумала: почему кто-то морщится и тужится, выдавливая из себя сейд и считая себя великим колдуном, а тот, в ком течёт великая кровь Имира, должен прозябать в его мелкой тени? — глаза вана опасно вспыхнули.

— Слова, Гулльвейг, много слов и мало правды, — усмехнулся я, играя с ней. — Говоришь про Имира, истину, но кроме той пещеры я не видел ничего.

Она недовольно поджала губы и отвернулась, больно хлестнув меня волосами:

— А что, в библиотеке ничего путного не нашлось?

Колдунья. Точно знала, куда бить. А ещё наблюдала из тени, совершенно не помышляя помогать. Или же кто-то из трэллов был её соглядатаем? Проклятие.

— Упоминание Лаувейи в свитках великанов, — отрезал я, не желая делиться подробностями. — Однако это ничего не доказывает.

Гулльвейг раздражённо вскочила на ноги, готовясь выплеснуть на меня гневную тираду, но прикрыла глаза, успокаиваясь — истеричная и нетерпеливая натура.

— Мой наставник говорил, что знания надо собираться по крупицам, а не нырять сразу в них с головой. И если ты хочешь, то я готова учить тебя, Локи, — она протянула ладонь, глядя сверху вниз.

Не таким я представлял себе тихий вечер вдали от всех мыслей и тревог. Гулльвейг ворвалась в мою жизнь, как ураган, принося новые вести каждый день, и игралась на моём любопытстве, пробуждая внутренний пожар. Как много она знала и чему могла научить? Её сестра стала наставницей для самого Всеотца, а чем тёмная ван хуже? Знала она явно не меньше и была более коварнее, хитрее. А ещё у неё были целые сундуки тайн, правда которых могла стоить жизни — опасная игра, но риск того стоил. В конце концов никогда не знаешь, кто и когда тебе пригодится в трудную минуту судьбы.

И я сжал её ладонь, вызывая у неё искреннюю улыбку.

С той поры и началось моё обучение у Гулльвейг, которая оказалась на удивление собранным и терпеливым наставником. Сад Трудхейма и расщелина в стене стали нашим укрытием от любопытных глаз. Днём я по-прежнему помогал Сиф с садом или расставлением столов и сундуков в гостевых комнатах, а вечерами спешил к тёмной ван, которая часто встречала меня с охапкой свитков и собственных заметок обо всём на свете.

Из её записей я узнал, что сейд — это первородная энергия и душа всего сущего. Если бы его не существовало, то не было бы никого и ничего — пустота. Ваны умели видеть и слышать его в природе: в шелесте ветра, ряби озёр, дыхании лани и шёпоте муравьёв. Им было подвластно сливаться с ними в один бурный поток единства и различать прошлое, будущее и колдовать, сотворяя те самые световые сферы. Асам же подобная роскошь не была доступна: те немногие, что могли сделать хоть что-то, не слышали сейд и не видели его, а черпали его из себя. Поэтому-то Фрейя и придумала проводники, что срабатывали как мосты между бездарными и сейдом. Ётуны по словам вана были чуть ли не всесильны, а вот про остальные народы она знала мала.

— Ну допустим, магия альвов для нас скрыта завесой тайны, но великаны? Они-то точно должны быть наделены хоть крупицей сейда? — спрашивал я, сидя на полу своей комнаты. За окнами буйствовал ливень, разрушая очарование глубокой летней ночи.

Гулльвейг вальяжно восседала на кровати, закинув ногу на ногу и лакомилась клубникой, за которой Сиф ухаживала последнюю неделю.

— Увы, единственное, что у них есть — огромный рост, и всё, — она закинула ещё одну ягоду в рот. — Правда, где-то я видела в библиотеке Ванхейма сказки, где писалось, якобы некоторые великаны могут превращаться в животных, типа волков и медведей, однако насколько это правда — не знаю.

— Ну а дверги? — допытывался я.

Моё любопытство донимало теперь и вана, которая чуть ли не плакалась порой от обилия вопросов, а иногда злилась, однако быстро успокаивалась. Мы никогда не обсуждали тот случай в пещере, но мне казалось, что она искреннее сожалела, что сорвалась на меня и позволила призракам вообще появиться. Спрашивать о них опасался, боясь потерять то хрупкое доверие, что выстраивалось между нами.

— Они не владеют сейдом, как ты или я, но он их слушается. Их магия отчасти мне близка, — призналась Гулльвейг и, заметив мой взгляд, глубоко вздохнула. — Каждый ван связан с природой: мы понимаем её и осязаем сейд, что скрыт в её недрах — это наша истинная магия, что даётся проще всего. В некоторых свитках это ошибочно называют светлым сейдом, якобы ваны создают урожай, покровительствуют теплу и лету, исцеляют и даруют любовь всем на свете — чушь трэллов. На самом деле мы можем создавать и ужасные проклятия, и яды, от которых жертва умрёт на месте. Однако истинная магия призвана раскрывать нашу сущность. Например, твоя — огонь, но тебе удаётся создавать и иллюзии. Однако если попросить тебя сотворить самое лёгкое заклинание, то оно обязательно коснётся пламени.

Отчасти Гулльвейг была права. С детства привык считать, что мой талант — иллюзии, однако теперь, после того приступа лихорадки, которая точно пробудила внутреннюю силу, я всякий раз ощущал огонь. С кончиков пальцев так и норовили сорваться искры или языки пламени, и теперь становилось понятно, почему ван просила тогда сотворить его. Под её надзором я практиковался каждый день и с лёгкостью мог бросать огненные сферы, которые Гулльвейг искусно гасила. Факелы, костры и даже маленькие плавающие в воздухе шарики — всё это давалось проще с каждым днём, и, казалось, совсем не отнимало сил.

— Так и у каждого из нас есть то, что получается быстрее и легче, — продолжила колдунья, чуть поддавшись вперёд. — Фрейр может одним взмахом руки взрастить урожай или навсегда лишить землю плодородия. Фрейя управляет животными, однако способна призвать и землетрясение, что сломает стены Асгарда.

— А твой, конечно же, должен быть поистине устрашающим или выдающимся, — насмешливо бросил я.

— Мне подвластны металлы, — Гулльвейг подошла вплотную, нависая надо мной. — Моё имя в переводе означает золото — яркий и отливающий солнечным светом материал, который никто прежде не видел в Асгарде. Моя кровь и плоть состоят из него, но и отвечают моему зову все металлы. Я могу заколдовывать их, нагревать, остужать, разрушать, создавать и даже убивать.

Она наклонилась и проворно вытащила у меня кинжалом с пояса. Глаза её сливались с полумраком комнаты, а мерцание единственной свечи придавало ей завораживающий вид. Гулльвейг медленно подняла руку, позволяя рукаву полностью оголить её. Кинжал опасно сверкнул во тьме, впиваясь в бледную кожу и оставляя после себя дорожку крови. Багряные капли выступали из пореза и истощали слабое сияние, напоминающее пляску пламени. Гулльвейг аккуратно провела по руке подушечками пальцев и потянулась к моей ладони, выводя колдовской узор. Кровавые руны приятно обжигали кожу, капли стекали из пореза, но ван было всё равно — она отдалась дремлющей в ней тьме. Я осторожно прикоснулся к её скуле, проводя пальцем по губам и оставляя мерцающий след. Ван запрокинула голову, открывая шею. Венка пульсировала, выдавая желание, исцеляющее изнутри. Не выдержав, Гулльвейг впилась губами в мои, сбивая дыхание и погружая в безумие страсти нас обоих.

[ЕК1]Игра слов