Проще, чем кажется

13

— Тебя забыл спросить, что мне делать. Поворачивайся…

Я, конечно же, слушаюсь, надеясь, что он снова меня отшлепает после такого властного волеизъявления, но Потапов обескураживает тем, что всего лишь трет мне спинку. Как и обещал.

На этом наш совместный поход в баню завершается.

Дома я скрываюсь в прохладной спаленке, где переодеваюсь в укороченный черный топ из крупной сетки с длинным рукавом. Под него надеваю красный лифчик и в пару к нему такие же стринги, а поверх них черные штаны из эко-кожи на кулиске.

Ресницы не крашу, но карандашом по нижним векам прохожусь и остатками «Кензо» себя пшикаю. Волосы сушу полотенцем, немного мусса для укладки распределяю, взлохмачиваю — прическа готова.

Образ завершают две пары белых носков и старые вязаные тапочки. Потому что никакое желание быть сегодня красивой не победит мою мерзлявость.

— Мань, есть что на меня? — Макс заглядывает в комнату, предварительно постучав. Он по пояс голый — в чёрных джинсах, такой весь беленький и розовенький после бани. — Мм-м, ты наряжаешься? Какая… — его взгляд меняется, когда он им по мне проводит.

— Да просто все остальное, как из задницы. А утюга тут нет. Я вчера сырые шмотки покидала в сумку, а развесить забыла. — Язык прикусываю, заметив как Макс улыбается, слушая мою нелепую отмазку. Вообще-то, я не вру, но нарядилась я действительно специально для него. — У меня есть на тебя футболка, пошли.

С независимым видом протискиваюсь между ним и косяком, прохожу в главную комнату и снимаю с веревки за печкой черную футболку оверсайз с репсовой белой биркой внизу.

— Вот, держи, вроде, высохла, — вручаю ее Максу, ощупав в разных местах.

— Женская? — усмехается тот, с сомнением поглядывая то на меня, то на футболку.

Я глаза закатываю. Мальчики — такие мальчики. В детстве они боятся надеть что-то, что, по их мнению, носят только девочки, дабы не прослыть «уебаном».

Простите за маты. Не мои слова — моего брата.

Но, оказывается, с годами ничего не меняется.

— Не женская, — смеюсь и предъявляю Потапову тканевую этикетку на изнанке. — Вот. Читай. Оверсайз. Унисекс. Не бойся. Это всего лишь футболка, Макс, — пихаю ею в его голую волосатую грудь.

— Надо было сегодня пару купить, — бормочет он, пока одевается. — Я что-то не подумал.

— Мятая только, — расправляю пальцами загибы на его широких плечах и прищуриваюсь, подразниваю: — А это что сейчас было? Футболочный сексизм?

Безразмерная вещица из моего гардероба, что на мне, обычно, болтается пиратским флагом, на Макса садится идеально.

— Очень удобно. Спасибо, — дипломатично отбивает Потапов, делая несколько махов руками, чтобы показать, что ему реально удобно в ней. — Но вот это мне больше нравится, — двигает подбородком, на мою сетку указывая.

— Поменяемся?

— Нет, она мне нравится на тебе, — ухватив за низ топа, обшитого широкой белой резинкой с надписью, тянет меня к себе.

И я шагаю.

— Подкат засчитан, — вписываюсь в него максимально плотно и на автомате целую в гладко выбритый подбородок. Замираем оба. Как подмороженные друг на друга смотрим, пока я наконец не нахожусь с тем, чтобы признаться в не совсем аппетитных делах: — Пошли уже есть. У меня кишки слиплись.

Перевожу дыхание и с пылающими щеками прохожу в кухонную зону, где вцепляюсь руками в столешницу.

Казалось бы, что такого? Мы с Потаповым уже и целовались, и секс у нас был. Но вот этот невинный спонтанный чмок вдруг весь воздух у меня из груди выбил.

— Мань, с чем помочь, говори, — спрашивает Максим, выводя меня из замешательства.

Оглядываюсь заторможенно под мелодию Таривердиева, чей «Вальс для аккордеона» я так люблю играть. По телеку идет «Ирония судьбы».

— Серый в ёлочку из «Мосторга», — объявляет с экрана полубухой герой фильма, сотрясая пиджак. — А давай стол в ту сторону поставим, напротив телека, — вдруг приходит мне идея.

— Как скажешь.

И стол из кухни переезжает ближе к елке. Я снимаю с него цветастую клеенку и покрываю найденной в шкафу льняной оливковой скатертью. Ткань вся в заломах от того, что много лет пролежала свернутой, но на вид она не просто чистая, а абсолютно новая.

Гирлянду в статичном режиме фиксирую и прошу Максима зажечь свечи.

Сервировка у нас тоже аутентичная: разномастные тарелки, советский хрусталь в виде салатника, вилки и ножи с пластиковыми ручками и граненые стаканы.

Свет гасим и вскоре за столом располагаемся. Макс на шампанском проволочку выворачивает, хлопает пробкой, переполошив спящего Вусю, и разливает «шампунь» по стаканам.

— Давай проводим старый год, — вручает мне один.

Берет свой, мы чокаемся, и я говорю:

— Да пошел он.

Делаю несколько глотков и морщусь.

— Такой плохой год? — Потапов же пить не спешит.

— Да нет… Год как год… Бывало хуже. Прошел и ладно.

— А я ему благодарен, Маш, — сообщает Макс, покручивая в пальцах стакан.

— Ну да, — допираю, о чем он говорит. — Ты же новую должность получил.

Странно усмехнувшись, Потапов кивает:

— Ага, должность, — и наконец пригубляет.

А дальше больше на еду налегает.

— Все очень вкусно, Мань. Ты умница, — еще и хвалит.

Мне же одно удовольствие — наблюдать, с каким аппетитом он ест.

— Ты тоже молодец. Все дела переделал, — ответно превозношу его.

— Ну… допустим, еще не все, — цепляется к последнему.

Оставляю это без комментариев.

Знаю, что не все.

Ну а пока мы едим, пьем шампанское и смотрим старый советский фильм.

— Макс, а что бы ты сделал, если бы застал свою женщину вот так, с левым мужиком? — в какой-то момент спрашиваю Потапова.

— Свихнулся бы от ревности.

— Как Ипполит?

— Да как десять Ипполитов, — не задумываясь, отбивает Максим.

— Не знала, что ты такой собственник.

Пытаюсь понять, откуда это в нем, если его самые долгие отношения длились без малого месяц.

— Теперь знаешь, — добавляет, глядя на меня с невыразимой нежностью.

С нежностью. Макс. Глядит на меня.

— Пошли уже в постель, бро, — провокационно отражаю, чтобы не забывался, кто мы друг другу. — А то ты сейчас объешься и ничего не сможешь.

— Я все смогу, Маш, — Макс не теряется и подмигивает мне. — Не гони. Мы все успеем. Можно поесть?

— Извини. Я шучу, — прикладываю ладонь к горячей щеке. Вроде, хотела Макса подразнить, но в итоге мне теперь стыдно за то, что я несу. — Ешь на здоровье… Вон… сколько всего, — перевожу взгляд на стол.

— Ты сейчас, как она сказала, — улыбается Максим, кивая на экран.

— Она такое говорила? — героиню фильма разглядываю.

— Еще нет. Дальше скажет.

— Ты что фанат этого фильма? Наизусть все выучил?

— Мамин любимый. Раньше волей-не волей приходилось смотреть. Вечер тридцать первого — пожалуй, моё лучшее детское ощущение.

— А я больше первое число люблю теперь, — делюсь ответно, сосредоточив взгляд на пламени свечи. — Пустынный город, тихо утром. И это такая хорошая тишина, что ее хочется слушать и слушать, а если и нарушать, то только чем-то очень особенным. Но лучше не нарушать. А просто внимать ей и замирать от мысли, что вот он — твой новый шанс, что уж в этом году все и правда будет по-другому. Но потом этот день очень быстро заканчивается, и кроме того, что мне возраст в очередной раз подкидывают, ничего ровным счетом не происходит, — заканчиваю я на миноре.

— Да у меня так же, Мань. Вообще не понял, как последние пять лет прошли.

— Разве ты недоволен своей жизнью?

— Да не знаю… В чем-то удовлетворен, не спорю. Но в целом — такое… — Потапов неуверенно плечами ведет.

— Кризис тридцатилетних подъезжает? — делаю предположение.

— Видимо.

— Тридцать — это фигня, — спешу его успокоить. — Тем более для мужчины. Вот двадцать пять — это самый тупой возраст для женщины, если она не замужем.

— Почему?

— Потому что непонятно, лошара ты уже или наоборот — в числе счастливчиков, тех, кого еще не накрыло инстинктом размножения.

— А если двадцать восемь, как мне? — с интересом подхватывает Макс. — Получается, это уже точно лошара?

— Ой, в двадцать восемь уже поздняк метаться. В двадцать восемь надо пройти диспансеризацию, начать следить за АД, завести себе пакет с пакетами, полить засохший кактус, взяться за ум, переехать обратно к родителям, лечь в свою старую кроватку и ждать конца. Двадцать восемь — это все… — делаю неопределенный жест. — Рубеж. Для женщины, — акцентирую. — А вам-то мужикам чего переживать. И ты еще все успеешь.

— Мань, это сейчас был женский сексизм? — улыбается Максим.

— Ха… — отбиваю с сарказмом. — Говоря «женский сексизм» ты сам признаешь в себе сексиста! Почему нельзя было просто сказать: «Мань, это сейчас был сексизм?» — цепляюсь к словам. — Но ты добавил «женский». То есть, в твоем понимании существует просто сексизм — вне категорий, а есть второсортный — «женский». Да?

— Подискутируем? — вкрадчиво задвигает Макс, а после улыбается, да так соблазнительно, что я таю. Вот реально, меня просто расплющивает под его взглядом. — Или потанцуем? — добавляет после паузы.

И его «потанцуем» — прямо в сердечко, девочки.

— Хорош… — отдаю должное его обаянию и умению очаровывать. — Ой как хорош… Ты хоть понимаешь, какое ты чудо, Потапов?

— Это ты чудо, Мань, — говорит он, поднимаясь.

— Скорее, чудачка, — на стуле разворачиваюсь, наблюдая, как Макс возится с кассетником.

— Тогда я тоже чудак, — соглашается он и сообщает: — Внимание. Подключаю тяжелую артиллерию, — жмет на «плей».

Снова заряжает Боярского.

«Все пройдет».

Под нее мы и танцуем, тесно обнявшись и медленно кружась по ковру.

— Ты не замечал, что Боярский очень на моего папу похож? — спрашиваю Макса, положив голову ему на плечо.

— Боярский похож на дядь Толю? Может, наоборот? — смеется Максим.

— Какая разница. У них даже морщины одинаковые. И усы… И голос… И улыбка… — роняю печально.

— Скучаешь по отцу? — Макс все понимает.

— Ужасно…

— Пошли, Мань, прогуляемся, — и он вдруг тормозит наш танец.

— Куда?

— Ну туда, где связь ловит. Родителям позвоним. Может, до твоего дозвонимся тоже.

— Да он в рейсе когда, без вариантов.

Беру со стола телефон: 20:17

Папа сейчас далеко. На вахте. На борту рыболовного траулера. Аж на Сахалине. И у него уже следующий год как два часа наступил.

— Ну маме, моим позвоним. Ждут ведь, одевайся, пошли, — тормошит меня Макс.

И я киваю:

— Давай, конечно.